Серия «Таёжные рассказы»

Зимой Мурюк ближе к цивилизации, чем когда-либо. Каждые две недели летает рейсовый кукурузник, и раз в три дня курсируют огромные лесовозы, спешат вывезти по установившейся дороге все, заготовленное за долгую осеннюю распутицу. Но это в удачную зиму, а удачной она случается не каждый год. Дурная зима здесь не просто время года, а ледяная ловушка, надолго отрезающая посёлок от обитаемого мира. Здесь, вдали от цивилизации, мы предоставлены сами себе, лицом к лицу с холодом и собственной судьбой.
Эта зима выдалась особенно плохой.
Полинявшие деревянные срубы, насыпные бараки, заметенные по самые крыши, жмутся друг к другу в тщетной попытке согреться.
Над ними нависают сопки, черные, поросшие древними пихтами в снежных папахах.  Сопки наблюдают за Мурюком, храня молчаливое безразличие к жизням его обитателей. У подножия сопок, извивается замерзший, уснувший до самой весны Золотой Китат, скованный синим льдом. Кое-где видны проруби, но тёмная вода холодна, в ней нет обычной жизни. Река —друг, защитник, источник пропитания —теперь служит лишь зловещим украшением зимнего пейзажа.
Посёлок, словно саваном, накрыт пеленою туч. Тяжёлый дым из печных труб стелется низко, не в силах одолеть тяжёлый морозный воздух, пропитывает всё вокруг запахом жженого дерева и тоски. Запах этот, смешиваясь со свежим духом опилок и прелью коровника – неотъемлемая часть Мурюка, символ упадка и  зимней безысходности.
Вдоль заснеженных улиц, по траншеям, вырытым в сугробах выше человеческого роста, как солдаты в окопах, изредка пробираются закутанные в тулупы фигуры. Их лица скрыты воротниками и шалями, во взглядах безнадега. Месяц беспрерывно вьюжило, замело дорогу, и вот уже вторую неделю столбик термометра не поднимается выше 45 градусов. Школа закрыта. Лесопилка встала из-за морозов. В Мурюке царит гнетущая тишина, нарушаемая лишь скрипом снега под валенком, воем ветра и редким случайным  взбрехом пса, а тишина в тайге – не просто отсутствие звуков, а зловещее предзнаменование, затаенное дыхание, в ожидании чего-то по-настоящему страшного.
У клуба стоит голая  ель, привезенная ещё в начале декабря с дальней вырубки. Сам клуб заперт на амбарный замок. Дважды в день в пекарне выдают хлеб, и мы натягиваем все тёплое, что есть, обматываемся сверху древними пуховыми платками, независимо от пола, и ползем мимо этой ненаряженной елки за своей порцией жизни. Морозный воздух входит в грудь словно тысяча крошечных иголок, мысли похожи на округлые холодные каменные глыбы, думать их тяжело и неудобно.
Магазин открыт ежедневно, но  купить там особо нечего. Есть спички, горчица и пара мешков слипшихся воедино лимонных конфет без фантиков. Эта карамель долгожитель, ей лет семь, и сроду её никто не берет. Но скоро мы доедим и ее, и даже горчицу.
По ночам со стороны болота слышится тоскливый волчий вой. Лайки, временно переселившиеся в дом, к печи, заслышав волков, поднимают головы, ворчат, задрав верхнюю губу, но на лай не срываются, и опустив лобастую голову на лапы, стараются спрятать чувствительный кончик носа под пушистым колечком белоснежного хвоста. Из-за собак на кухне ступить некуда, но у других и того хуже. Кому-то пришлось взять в избу всю скотину скопом. Так и выживаем. Вроде вместе, а все одно врозь.
С некоторых пор творится в посёлке неладное. И каждый это примечает, да поделиться не с кем. Началось с волков. Дурная это примета, когда серый в декабре так близко к жилью идет, а тут почитай, за огородами свой волчий концерт каждую ночь устраивает. Не к добру. Коровы доиться перестали, и ладно бы просто молоко пропало, так заболела скотина. Вымя раздувалось, пухло и шла по нему какая-то гниль. Всех молочных телят пришлось забить, резали со слезами на глазах. На заброшенном зечьем кладбище, что за старой школой наблюдали свечение и пляску неясных фигур. Разглядеть не удавалось, но тут разглядывай не разглядывай, все одно — заварилась в Мурюке какая-то каша, которую расхлебывать всем сообща придется. А сообща-то и не получалось.

Попрятались от морозов сибиряки каждый в свою нору и носу не кажут, хотя всем известно главное правило выживания таких общин — выстоять можно только вместе.
Бабы-то с детьми больше по домам сидят, от стужи прячутся, а мужикам, хочешь не хочешь, на работы выходить надо. Дорогу на хутор тягачом расчистить, электростанция должна работать, пекарня. Кони в стойлах требуют овса и заботы, да и вышкам без солдатиков с автоматами совсем никак. Хуже всех приходится лесорубам. Пока в телеге на вырубку по темноте трясешься, уже до костей промерзнуть можно, а ещё и работай будь добр, двенадцать часов лес вали, план давай. Перерыв на обед, тарелку горячей похлебки, да перекуры у общего костра.
Зимняя тайга совсем иная. Стоит отойти от товарищей, и с каждым шагом множится одиночество, растёт страх в сердце. Деревья – молчаливые гиганты – окружают, сдавливают со всех сторон, словно втягивая в свой ледяной плен. Вокруг полумрак, солнце – бледный диск на горизонте – едва пробивается сквозь плотные облака. Тени становятся гуще, от каждого шороха бросает в дрожь. Снег скрипит как чей-то предостерегающий шепот. Продираешься сквозь ветви, усыпанные инеем, те цепляются за одежду, словно пытаясь удержать, оставить в тайге навсегда. Потом вдаришь топором по дереву, а оно звенит, будто кричит от боли. И пила будто уже не визжит, вгрызаясь в древесную плоть, а плачет, жалеет лес. И так выходит, что посреди этой мертвенной, выстуженной жизни, единственное чудовище ты сам, и это тебя нужно бояться. И так ты себе противен и мерзок становишься, что хоть в петлю. Многие так и кончают. Те, кто поопытнее, держатся вместе, далеко друг от друга не отходят и работают всегда в паре. Холод невыносимый. Он вползает под ватник, выгоняя тепло. Не помогает не костерок, не кипяток в кружке, не меховые варежки, обшитые брезентом. Холод забирается внутрь, ворочается, вымораживая душу, расчищать себе место и остаётся зимовать. Вечером, сдав наряд и скинув инструмент в телегу, ты несешь его домой, к семье. Ты теперь он и есть, а больше ничего.
По началу мужики возвращались домой  раздраженные с непривычной тоской в глазах. Кто пил по-черному (что, надо сказать,  спецконтингенту было строго запрещено и каралось карцером, но дак как уследишь?), а напившись, побивал жену, а бывало, и деткам доставалось, кто, из совсем уж непьющих, лежал бревном, уткнув лоб в беленую известью стену, и даром чтоб спал, а то думал какую-то свою, тяжёлую думу. Напрасно  пытались матери создать хоть какое-то подобие предпраздничной атмосферы, ничто не трогало угрюмого отца. И замолкали бабы, стараясь лишний раз не раздражать  мужа, прятались по углам дети, оставляя свои игры, и даже лайки не бросались к порогу радостно приветствовать вернувшегося хозяина. Совсем неуютно стало в посёлке. Казалось бы, и этого довольно, но тут повадились лесорубы уходить из домов куда-то за полночь, возвращались аккурат к утренней поверке. Так и шло, пока в один из вечеров Данька Максимов вместо того, чтобы сдать после работы свой топор, заботливо обернув запасной портянкой, сунул его под ватник. По возвращению, не скидывая шапки и валенок, зарубил Данька этим топором беременную жену и двух дочек погодок. Напоследок расправился он и с Буяном, старым кобелем, которого любил едва ли не сильнее собственных дочерей.
Тут бы нам всем и проснуться, но нет. Скрутили убивца, временно заперев в пустом складе магазина, тела уложили в домовины, до времени снесли на ледник и разошлись по домам. И это те люди, спросите вы, которые пережили мыслимое и немыслимое, смелые, отчаянные сибиряки, герои, бок о бок сражавшиеся с болотниками в Великом крестовом походе против нечисти, затеянным подполковником Редкозубовым? Они, отвечу, кто же ещё. Не знаю, что случилось с нами тогда. Околдовала, набросила сверху тяжёлое ватное одеяло на Мурюк дурная зима. Жили куклами, ни страхов, ни желаний, ни мыслей о завтрашнем дне.

Очнуться от спячки нам все же пришлось. В ночь на 27 декабря кто-то, вспомнив о близости Нового Года, нарядил ёлку у клуба. В заиндевевших ветвях сплетались каскады сизых кишок, место шаров и сосулек заняли блестящие, успевшие подмерзнуть почки, сердца и желудки. Жемчугом отливали бусины  мертвых глаз среди пушистой хвои . Пахло свежей убоиной, а вместо звезды верхушку лесной красавицы венчала, пялясь пустыми глазницами, свиная голова. Тут уж нервы сдали у самых стойких. Проснулись мы. Оглядели себя, мир вокруг и ужаснулись.
Собрались в зале клуба, стали совет держать. Так уж повелось, что все собрания в нашем посёлке (за исключением партийных и производственных, а временами и они), происходили по одному сценарию. Набившись в помещение, как сельди в бочку, все шумели, кипятились и говорили одновременно, затем дверь открывалась и с видом особы царских кровей входила старая Глухариха, имевшая славу настоящей ведьмы. Шум сразу стихал, люди сторонились, давая дорогу бабке, боясь даже случайно оказаться на её пути. Равных Глухарихе в мастерстве ораторского искусства не было. Выдержав драматическую паузу, бабка начинала издалека, с того, какой никчемный и бесполезный люд населяет наш посёлок. На эту тему старая могла говорить часами, каждый раз подмечая новое. Никто не смел её прервать или, того паче, возмутиться огульностью обвинений. Потупив взоры, «люд» хранил молчание, и, когда ведьме казалось, что воспитательная часть возымела действие, она переходила ко второму акту под названием "Случилось страшное, мы все умрём". Второй акт в исполнении Глухарихи плавно вытекал из первого, и даже распоследний негодяй в Мурюке не мог усомниться, что это самое "страшное" случилось по нашей вине и "умрём" мы вполне заслуженно. Тут приходило время для второй паузы, которую бабка держала ещё дольше. И каждый знал, что если Глухариха молчит, значит не все потеряно, и никому умирать  не придется. Хотя бы сегодня.
В тот день на собрание явились все. Не было лишь мужиков, работавших на лесоповале.
К востоку от Мурюка, далеко от человечьих дорог и звериных троп, лежала поляна, хозяевами которой были древние, тесанные из камня истуканы. Идолы с полустертыми лицами лесных чудищ. Бывать там никому не доводилось, знали о поляне из рассказов старых охотников. Добраться туда даже летом было делом непростым, а уж зимой, по высокому снегу, да при морозе ниже сорока, становилось задачей невыполнимой. Там-то и находилась наша распоследняя надежда.
Толщина снежного покрова в Сибири  достигает, временами, трех метров, а в низинах и того больше. Если случались оттепели, то сверху образовывалась корочка наста по которой удобно прокладывать лыжню. В отсутствии наста можно провалиться по пояс, а то и уйти с головой. Вот по такому снегу, группа из десяти мужчин, Анки-телеутки и самой Глухарихи отправились разыскивать старое капище. Увязался с ними и Васька Получерт, заимевший, с некоторых пор, слабость к приключениям, в которых замешана бесовщина. Трудный это был путь, долгий. К ночи путешественники достигли поляны истуканов.
В Мурюке все только диву давались, откуда Глухарихе известно обо всем на свете, и есть ли что-то, что ей не ведомо? Знала ведьма все то, что происходило в тайге, а остальное ей было без надобности. Понимала и то, как сейчас надобно поступить. Своей рукой разожгла костер посреди утоптанной заранее площадки, расставила часовых по кругу. Наказов было всего три, но нарушить их было невозможно, иначе все пропало. Смотреть дозволялось только в лес и ни в коем случае не на поляну, что бы там не происходило. Второй наказ был такой. В полночь полезут из леса, потерявшие разум лесорубы, да и не лесорубы они уже, духи стужи натянули на себя человечьи тела, как мы надеваем перчатку на руку, так вот, никто из них не должен переступить черты, опоясывающей капище. Третий наказ был самым сложным. Ни одна капля крови не должна обагрить в эту ночь девственного снега в тайге.

Так и случилось. Бросила ведьма в костёр травы да порошки, повалил красный духаристый дым, и запела Глухариха. Жуткое это было пение, нагнало оно ужаса на бывалых охотников, зашевелись под шапками волосы. Слились в ведьминой песне воедино вой февральской вьюги, рык разъяренной рыси и крик полуночной птицы. И чьи-то совсем уж жуткие, не имеющие ничего общего с людским, невозможные голоса стали ей подпевать. Земля под ногами пришла в движение, затряслась, тёмная стена леса стала двоиться в глазах и поплыла. В этот-то момент они и вышли из-за деревьев.
И не было в них ничего потустороннего, ни рогов, ни копыт, ни светящихся в темноте глаз. Обычные мужики, свои, поселковые, соседи. И даже то, что шли они по снежной целине запросто, без лыж, не оставляя следа, не выглядело особо пугающим. Лица без отпечатка особой свирепости или звериного оскала, были, может, лишь чуть угрюмей обычного. И как с ними такими воевать? "Эй, Петро, ты чего, сосед?" — окликнул одного Паша, муж Надежды шорки, окликнул и не получил ответа.
Сама собой завязалась драка, стенка на стенку, как бывает на Масленицу. Только в этот раз все было всерьез. Тяжко пришлось Глухарихиным охранникам. Ведьма продолжала петь, лес качался, земля уходила из под ног, а ещё нужно следить, чтобы бескровно, не в полную силу, да не везде ударить можно. Тактику выбрали такую: схватить, повиснув всей тяжестью, повалить в снег и вязать ремнями.
В Ваське Получерте весу было не так чтобы много, килограммов шестьдесят, а в противники достался толстенный мужик Саня Пека.  Плечом повел Пека, отлетел Васька в ствол кедра, так там и остался лежать. Наши, конечно, успели, подбежали, навалились сообща, повалили гиганта. А тут и Глухариха петь закончила. Никто и не заметил, что в снегу у кедра, там, куда отлетел Васька осталось алеть крохотное едва различимое пятнышко.
Как экспедиция возвращалась на лыжах, таща на себе девять связанных мужиков и раненого Ваську, отдельная история. Но дошли. К вечеру следующего дня потеплело и пошел снег. Неприятности наши на этом закончились, но надолго ли, не ведала даже Глухариха. А тут и Новый год подоспел.
Ёлку, что у клуба к тому времени сожгли, а без елки-то как Новый год встречать? Вспомнили, что есть еще одна, в спортзале новой школы. Собрали детвору, отправили наряжать. Сами бросились по сусекам скрести. Все в ход шло, даже окаменевшая продмаговская карамель. Кто-то придумал наварить из неё компота. Отличный, скажу, компот получился. Впервые за всю историю встретили мы Новый год всем миром, закатили пир, три дня гулял посёлок.
С той поры накрепко запомнила одну истину: в жизни случаются и дурные зимы, и беспросветные ночи, никак ты этого не изменишь. А вот дожидаться ли рассвета или достать прошлогоднюю гирлянду и самому осветить эту ночь — выбор за тобой. Выбирая, всегда помни, свет твоей старой гирлянды вполне может стать рассветом для того, кто крепко в этом сейчас нуждается.
С наступающим, друзья.

Рассказ этот как пирожок ни с чем. Если вы ждете появлений таинственной нечисти, подвигов и эпических сцен сражений, то не читайте дальше, здесь их не будет.

В дне ходьбы к северо-востоку от Мурюка стоял таёжный поселок. Звался он Суета. Нет, это не был один из трех известных ныне Сует: Нижней, Верхней или Средней, те входят в составы Шерегешского и Арсентьевского сельских поселений, хотя про среднюю точно не скажу, уже в мое время никакой Средней Суеты в округе не было. А вот в Верхней и Нижней по сей день живут, хотя кто живёт? Десяток упрямых охотников, да пара древних шорских старух. Та Суета, про которую я веду рассказ, была нашего, Усманского сельского поселения, и гибла, пока мы учились, работали, жили своей размеренной повседневной жизнью.

В Суете не суетились, и это так же истинно, как и факт, что солнце встает на востоке. Даже Мурюк, с его лагерем, настоящей школой и магазином, выглядел по сравнению с Суетой местом шумным и галдящим, полным жизни. Само название Сует происходило вовсе не из того, что в них селились беспокойные и непоседливые люди, а от шорского «сугэ», что в переводе означает воду. Да, Суета стояла на воде, хотя в тайге, испещренной реками и ручьями, питаемой глубокими оконцами родников и наполовину утопленной в трясину, найти полностью сухое место и выстроить там поселок было бы делом затруднительным.

В отличие от Мурюка, придатка к бывшему опорному пункту ГУЛАГа, а в описываемое мной время лагеря вольного поселения, Суета была сама по себе и выросла из шорского охотничьего улуса. Десяток домов вдоль единственной улицы, человек сто пятьдесят жителей, если считать глубоких стариков и младенцев, сотня мохнатых лаек, да изба администрации — вот и весь поселок. Детей постарше на весь год отправляли в интернат, учиться, и даже фельдшера своего Суете не полагалось. Лёгкие болячки лечили травами и примочками, с тем, что потяжелее, ездили в Мурюк. Для экстренных случаев существовала малая авиация, хотя в моей памяти остались лишь три раза, когда в наших краях вызывали медицинские вертолеты из Кемерова: когда двух мужиков подрал медведь в тайге, когда девочку, совсем кроху, ужалила оса и у той начался отек Квинке, и всем известный случай с геологами. Для обследования, анализов и лечения хронических недугов в улусах и небольших поселениях существовала медицинская экспедиция.

Состояла такая экспедиция из хирурга, терапевта, гинеколога и ещё пары врачей, кто найдется, и бывала наездами дважды в год. Выездные врачи, набравшие уже опыта в скитаниях по тайге, разворачивали полевой госпиталь, проводили диспансеризацию и лечили впрок, щедро раздавая антибиотики и обезболивающие, которые так и оставались, обычно, нетронутыми до следующего визита эскулапов. Местные шорцы не особо верили в магию с большой земли.

Бытовала у нас такая мода, иначе не назвать, завезенная пришлыми в Мурюк и расползшаяся из него по другим поселкам: в небольших огородиках, разбитых подле каждого дома, устраивали подобие сада. В наше время интернета и доставок чего угодно куда угодно, можно было бы, верно, выписать себе морозостойких саженцев хоть сливы, хоть сирени, но в те времена, если подобные саженцы и были, то никто бы их в тайгу, за сотни километров, не повез. А садик иметь хотелось. Вот и выкапывали в лесу молоденькие яблоньки-дикушки, черемуху, да дикую смородину, сажали подле дома, одомашнивали. Однажды, помню, я встретила даже деревце груши-дички с мелкими, твердыми, горьковато-вяжущими плодами. Но сады сажали не ради фруктов, кислющие яблоки ели, а потом маялись с животами, одни лишь дети, а ради красоты. Так же, как из чувства прекрасного, мы выкапывали клубни первоцветов, марьина корня, луковицы башмачков и кусты дикой мяты, высаживали их под окнами, устраивая палисадники, почти такие же, как были на далекой нашей родине. Настоящими, выписанными из самого Новосибирска, цветами, на сто верст вокруг, мог похвастаться лишь палисадник Глухарихи. Цветы ей пожаловал важный начальник из города, которому ведьма заговаривала килу.

Бабам из Суеты садоводство пришлось по вкусу, и с ранней весны до первых заморозков утопала улица из десятка хат в пышной зелени садов, вместо пихт и сосен, как в других местах. Чудное это было зрелище — идешь по тайге, выходишь на лужайку, а там цветет, зеленеет сад.

То, что с поселком не все в порядке, приехавшая летом, экспедиция поняла по состоянию садов в Суете. Сады стояли пожухшие, листья яблонь и смородины, будто поеденные жучком, сморщились и свернулись трубочками. Цветы и вовсе посохли. Та же беда постигла и близлежащую тайгу. Березы, ольха и осины пожухли, а с кедров осыпалась ржавая, ломкая хвоя. С людьми тоже было неладно. Жизнь в Суете ключом никогда особо и не била, но населяли таежный улус сильные, энергичные люди, а иначе в каких-то мостах и не выжить. Тяжёлый, изнуряющий труд, опасности и преодоление природы рождают особый, сибирский характер. А сейчас врачи их не узнавали. Вялые, безразличные ко всему, они худо-бедно обслуживали себя и скотину, готовили еду, но охоту и рыбалку совсем позабросили, в лес не ходили и целые дни просиживали в своих домах. От врачебной помощи тоже было пытались отбрехаться, но городские доктора свое дело знали твердо, начинали ещё в те времена, когда деньги им платили поголовно, за выполнение и перевыполнение планов осмотра местного населения, и Суете, хочешь не хочешь, пришлось таскаться к палаткам, сдавать кровь и закатывать рукава для измерения давления.

Обследование не показало отклонений от обычных результатов. Население, в целом, здоровое, если не считать нескольких гастритов, артритов да заживших переломов. А то что квелые и безжизненные, это хирургия и гинекология не лечат, а психиатров в подобные экспедициях не бывает. Доктора собрали вещи, заполнили бумажки и уехали восвояси, не ведая, что это их последняя командировка в Суету.

Через пару недель, охотники, возвращавшиеся в Мурюк, по обыкновению, решили заночевать в Суете. Мертвая тишина встретила гостей. Не тянуло свежим навозом и дымом, молчали коровы и не слышалась вечерняя перекличка лаек. Дома стояли темными и пустыми, очаги давно остыли. Над Суетой витал сладковатый душок тухлого мяса. Дворы усеяли усохшие пыльные кочки свалявшихся перьев — все что осталось от домашней птицы, над трупами коз вились жирные зелёные мухи. Вздувшиеся бока коров полопались от бурлящих в чреве гнилостных процессов. Людей в Суете не было, ни живых, ни мертвых.

Предвидя недовольство тем, что я обрываю повествование на месте, где все бы и должно начаться, сообщаю: а ничего дальше и не было. Охотники уведомили Чебулу, из города приехали специалисты. Что-то искали, ходили по тайге, выспрашивали у жителей Мурюка. Если что и нашли, нам сообщить забыли. Никто не знает, что время от времени случается с людьми в таких затерянных, богом забытых местах. Говорят одно: такое происходит и происходит довольно часто. Я не возьмусь ответить с уверенностью, хочу ли я знать дальнейшую судьбу жителей Суеты. Возможно, некоторые тайны должны таковыми и оставаться.

Мурюк поделен на три части: Низы, состоящие из трёх длинных улиц, Гору и Хутор. Гора является продолжением Центральной улицы, взбегающей по отлогому склону сопки. На самой верхушке стоит старая школа, а лагерь ровно посередке — уже не низина, но ещё и не Гора. Хутор сбоку, на отшибе, вроде как поселок в поселке, до него километров пять петляющей грунтовки в обход лесопилки. И народ живёт везде разный. Не по положению (на это и не смотрит никто, один дом на два хозяина вполне могут делить меж собой офицер с женой и семья вольнопоселенцев), по духу. Низину населяют тихие, неприметные жители, от которых можно ожидать всякого. Если где и могут изрубить топором в капусту, то это на Низах. Гору облюбовали горлопаны. Этих слышно за версту — на собраниях они выступают первыми, субботники организовывают и гражданскую позицию имеют. Так уж повелось. Самый простой и отчаянный народ — хуторские. То ли жизнь посреди тайги их такими сделала, то ли они сами выбирали место подальше от комендатур, знамён, лозунгов и сельсоветов, не разберёшь. Но что было, то было.

Дорога, ведущая к хутору, изгибается и, обойдя все дома, спускается к накатанному бревенчатому мосту через Китат, переходит на ту сторону реки и теряется в тайге. Никуда не ведёт та дорога. Идёшь, идёшь, и, вдруг, упираешься в сосновые стволы — всё, приехали, тупик. Такая вот забавная картография.

Если, перейдя Китат по мосту, свернуть налево по едва заметной тропке, то выйдешь к заброшенной пасеке. Когда-то давно замёрз насмерть на этой пасеке ссыльный старик-сторож. Там ещё запутанная история была. Вроде, попал он под амнистию 53-го, а документы где-то затерялись и нашлись только спустя двадцать лет, когда старику и ехать-то уже было некуда. Звали старика Леонидом, закопали его на кладбище для местных. Только вот никто не мог с уверенностью сказать, мертв Леонид или всё-таки жив. Часто видали его в разных частях поселка, особенно если беда какая приключится. То он мужика тонущего выудит, то заблудившихся детей сыщет, то пожар тушить помогает, и поди разберись, живой он или мертвяк. Вот, к примеру, вчерашней ночью во время битвы с болотными тварями, Леонид точно всё время был у заслона. Ведь был? Никого в поселке этот вопрос особо уже не занимал, привыкли.

А ещё дальше, за двумя сопками-близнецами и еловым перелеском между ними, на той стороне зыбуна, притворявшегося мирной лужайкой, поросшей лютиками и башмачками, в кругу древних камней, качается старая лиственница, а в ветвях её подвешен настил из тонких сосновых стволов. На том настиле, в тяжёлой, выдолбленной, из редкого в этих местах, дуба колоде, спит, закутанный в алые шелка могущественный кетский шаман. Тысячу лет как спит, а сон его сторожат мертвые звери с выколотыми глазами. Горе тому, кто потревожит сон шамана.

Приметы эти на словах знает каждый, только не сыскать их в тайге, пока сам шаман этого не захочет. Можно, конечно, попросить его открыть путь, если знать как. Тут тоже загвоздка: шаман сам решает прислушаться к просьбе или пропустить ее мимо ушей. Но и здесь есть выход. Дорогу к одному мертвецу всегда знает другой мертвец.

Так рассуждала старая Глухариха, взбираясь по тропинке на крутой берег Китата, излюбленное место Леонида при жизни. Где же ему сейчас быть, как не там, куда в первую очередь искать придут?

Выслушав старуху, Леонид коротко кивнул и отвернулся к воде. Он и раньше-то не был многословным, а как помер, так совсем примолк. Вот ведь горе-то. Иной раз, смотрит бабка Глухарева на новую жизнь, на молодежь, и хочется ей посетовать, вспомнить старые времена, да не с кем. Леонид, вон, в великие молчальники заделался, Ийко ни бельмеса по-русски не понимает, Айчак переметнулась, заразилась новомодными поветриями, телевизор завела, а Игнат, как сызмальства дураком был, так дураком и помрёт. Одна она одинешенька и осталась. Пережиток.

Кого к шаману за помощью посылать? Желающих много, каждый идти согласен, хоть и робеют от такой компании, ведь никому доподлинно неизвестен статус Леонида. На вид вроде живой, а могилку на кладбище каждый видел. Согласных много, а кто дойдет? Если и выбирать из кого, то только из хуторских. Этим сам чёрт не брат, живут в тайге, с медведями ручкаются. Выбор пал на Пашку, мужа Надежды шорки (поговаривали, что у нее в роду были оборотни, да и сама она, по своему желанию может оборачиваться Красной Лисицей) и Льва Шварца, отца Ваньки, первых, после Анки, во всем Мурюке охотников. Третьим вызвался идти Редкозубов. Да так это сказал, что никто спорить не стал, бесполезное это занятие, решился мужик. Сильно изменили подполковника последние сутки. Слетело с него и городское щегольство, и наносная спесь. Черты лица оформились и затвердели, выпрямилась спина, и плечи будто раздались, расправились, стал начлагеря настоящим, таким, каким и задумала его природа.

Проводив экспедицию, перевязали раненых, бабы занялись готовкой на разведенных тут же, посреди Центральной улицы, кострах. Дети носились вокруг, будто и не было бессонной ночи и ее ужасов. Сменили часовых. Спали, набирались сил к ночи. Вроде, в обыденной суете отвлеклись, забылись, но в каждом взгляде застыли невысказанные тревоги: а что, если не найдут шамана, не сговорятся, откажется древний прийти на выручку поселку?

Засветло вернулись посланники неся ответ. Все, кто остался в поселке из живых, должны укрыться к ночи. Запереть скотину и собак, законопатить окна и двери, ни под каким предлогом не выходить на двор и огня не жечь

Так и поступили. Скотина, почитай, третий день стояла запертая в хлевах. Согнали выживших собак и сами, все до единого, замкнулись в здании клуба, благо, окон там и не было. Спать не спали, даже короткое забытье не опускалось на молчащих, встревоженных людей. Снаружи творилось светопреставление.

Воющие ветры слетелись со всех краев земли и сотрясали бревенчатые стены, грозясь сдуть поселок, стереть его в порошок. На улице кто-то выл ,что-то беспрестанно гремело и лязгало, но самым страшным звуком был сухой перестук, словно кто-то бросал кости о деревянную столешку. Воздух пропитался миазмами разложения. В непроглядной темноте клуба тоненько скулил младенчик. По разным углам тихо молились раскольники, лютеране и один баптист. Никто не плакал, не жаловался и не задавал вопросов. Ждали утра и решения своих судеб.

Ночь была холодной и бесконечной, но утро пришло в свой, назначенный, час. Поселок было не узнать. Шрамами изрезали Мурюк овраги. Расщепленные бревна, бывшие когда-то домами, смешались с взрыхленными пластами земли. Уцелели лишь сараи с домашним скотом и здание клуба, те строения, где продолжал гореть огонек жизни. Самым страшным открытием стали разоренные могилы на кладбищах. Мертвецы лежали вповалку рядом со своими могилами, а следы рассказали, что те сначала сами покинули гробы, а потом сами же в них и воротились. Лужи, подсыхающей на солнце тины, указывали на линии сражений. Болото продолжало гореть, но было спокойно — никакой паранормальной активности посланными разведчиками замечено не было.

Сообща взялись за дело. Похоронили покойников, закопали могилы, стали восстанавливать разрушенные дома. Через неделю пошел дождь и лил беспрестанно целый месяц, окончательно потушив все пожары. С началом дождя в тайгу ушел подполковник Редкозубов. Объяснять не стал, сказал, что так надо. Вопросами не донимали, собрали ему, кто что мог, проводили всем поселком до моста. Марина Юрьевна погоревала с месяц и уехала в Мариинск, к папе-генералу. Солдаты срочники, отслужив, остались в поселке, обженившись на местных девахах. Мурюк отстроили сызнова и зажили почти как прежде.

Почему почти? Об этом не говорили, но каждый про себя понимал, что придет день, и явится мертвый шаман требовать плату за спасение жизней, и что цена эта будет немалой. Каждый про себя рядил сам: заплатить, перешагнуть и забыть, или стоять за своё до последнего вдоха. Жизнь продолжалась, и все в Мурюке знали, что жизнь это не выбор и не награда, жизнь это всего лишь случай.

Конец