Серия «Таёжные рассказы»

Избного звали Яшкой. Яшка пугался и избегал взрослых, но очень любил играть с детьми. Дом долго пустовал, и Яшка, истосковавшийся по людям и быту, был счастлив нашему приезду. Моя горожанка-мама, за всю жизнь ни разу не бывавшая в деревне, удивлялась, как ловко у нее все спорилось да получалось: и топить толстобокую печь, и варить молочную кашу в чугунке, и делать настоящий, домашний творог. Трехмесячная Аська, тяжело перенесшая долгую дорогу в Сибирь, болевшая поначалу, быстро поправилась и стала на редкость тихим и некапризным ребенком. И только я знала секрет этой новой маминой сноровки. Стоило маме уйти с кухни, Яшка лез в печь, кряхтя и кашляя от сырого дыма, перекладывал дрова и растапливал сызнова, переделывал творог и следил за кашей. А сколько раз ему приходилось прикрывать и открывать забытый мамой дымоход, и сосчитать трудно. Невидимый для мамы, Яшка часами терпеливо качал самодельную колыбель или развлекал агукающую Асю разными диковинами. О, Ася-то его прекрасно видела, хотя и давно позабыла милого старого избного.

Ещё Яшка любил шалить. Вдвоем с ним мы прыгали с сарая в сугробы, кто дальше, лепили высокую, до самого конька, снежную бабу, и Яшка сам рисовал ей углем красивое лицо, копали глубокие снежные пещеры и пугали соседей рысью и волком, избняк был мастак изображать звериные голоса.

В непогоду сидели дома, я показывала Яшке открытки с Москвой, Ленинградом и Ереваном, рассказывала про метро, толпы людей и высокие, в шестнадцать этажей дома. Яшка дивился и не верил. Вечерами, когда дом спал, Яшка заводил сказки про закопанные клады, говорящих зверей и страшную нечисть с болот. Теперь была моя очередь удивляться.

Большого волшебства Яшка творить не умел, но знал множество мелких чудес. Он сплетал из света сказочных птиц и пускал летать из под потолком, на время оживлял кукол и насылал на нас хорошие сны. Яшка взял на себя всю мою работу по дому, подметал и мыл посуду. Быстро научился вязать мне банты и собирать портфель в школу, правда, часто путал учебники и тетради или подбрасывал что-то ради смеха. Так однажды, придя в школу я обнаружила в портфеле картофелину, а в другой раз даже живую птицу. Яшка отводил от меня глаза учительницы, если я вдруг не выучу урок, шептал на ушибы и царапины, и те заживали в считанные часы. Скоро я уже и не понимала, как могла обходиться раньше, в городе, без Яшкиной помощи.

В апреле папа подарил мне Бимку, щенка лайки. Бимка был белый, с черными лапками и манишкой, и такой крохотный и беспомощный, что у меня защемило сердце. Это была первая только моя собака и уже второй друг в Мурюке.

Так мы пережили зиму. Весна пришла одним днём. Зазвенела капель, по улицам заструились ручьи, из под сугробов показались чудные пронзительно-синие цветы. Это было чудом — кругом снег, а на проталинах усыпаных яркими сапфирами первоцветов, под присмотром строгих лошадей резвились рыжие жеребята. Мы с Яшкой взбирались на крышу, прихватив Бимку, и долго сидели там, глядя в даль на прямые столбы печных дымов, туда, где из-за последних домов нашей улицы всматривалась в ответ тайга.

Питался Яшка всем, что попадало в мою тарелку, но особенно любил молоко. Ходить за молоком стало моей обязанностью. "Три литра молока, литр сметаны" — говорила мама, протягивая авоську со стеклянными банками. И, сама того не зная, выпускала меня на улицу, в мир авантюр и приключений. В Мурюке маму пугало абсолютно все. Поселок, тайга его окружающая, медведь в тайге, бурная река, коей она считала мирный Золотой Китат, ИК через улицу, люди, лошади, величавые коровы, добрейшие лайки, змеи, пиявки, клещи, ядовитые ягоды — все это мерещилось маме и поджидало ее за дверью. Все вышеперечисленное, естественно, являлось самым интересным для меня.

Я шла вниз по улице, размахивая лёгкой авоськой, не разбирая дороги, и, с открытым от удивления ртом, разглядывала оттаявший от зимней спячки посёлок. В Мурюке я впервые видела животных вот так, в живую, а не на картинке. К ним можно было подойти, набраться смелости, протянуть руку и погладить. Знаете какое это счастье, в семь лет гладить лошадь по шелковой челке? А коровы! Какие большие, блестящие, прекрасные в обрамлении длинных ресниц, глаза у коровы! Поселковый люд, пряча улыбки в морщинках вокруг глаз, с готовностью отвечал на мои вопросы и разрешал на все посмотреть. Какие чудесные люди жили в Мурюке! Как же я по ним скучаю.

Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается, особенно если по пути "ворон считать", как говаривала моя бабушка. Есть у меня такая черта и проявилась она в тот мой первый год в Мурюке, я могу часами зависать, пропадать из реальности, забыв обо всём. Разглядывать жука или наблюдать за тем, как ящерки резвятся на солнце, замечтаться на цветущей поляне или собирать яркие камушки. В этот момент для меня существует только этот мир, и я совершенно не помню, что меня где-то ждут. Сколько наказаний за такие зависания мне предстояло пережить в будущем!

Дом бабушки, у которой мы брали молоко, стоял на берегу реки. Золотой Китат в том месте совсем мелкий, по щиколотку даже в половодье. Берега плоские, каменистые, а на другой берег можно перейти, не замочив ног, по белым округлым камушкам.

Обменяв пустые банки на полные, я заметила утку. Важно переваливаясь на коротких лапах, утка вышла из ворот и направилась к реке. Вслед за уткой, смешно повторяя за мамой, вереницей топали пять комочков из серого пуха. Хозяйка разрешила взять одного из них на руки, и я ощутила как под нежнейшим пухом мне в ладонь стучит маленькое горячее сердечко. Мама-утка степенно ждала, пока я верну ей отпрыска. Дойдя до реки, я присела на камень и стала наблюдать, как утка учит утят плавать. Один из комочков никак не хотел идти в воду, и мать загоняла его клювом и криком. Наконец, все детки, чинно сложив едва наметившившиеся крылья, стройным рядком уплыли за заросли рогоза, и смотреть мне стало не на что.

Внимание мое привлекло что-то блеснувшее на дне, среди камешков, у самого берега. Я наклонилась и всмотрелась. Из воды на меня уставилось мое отражение. Отражение подмигнуло и скорчило рожицу. Я несмело протянула руку и коснулась поверхности реки, отражение скопировало меня, наши руки почти соприкоснулись, но двойник отдернул свою и плеснул мне в лицо пригоршню воды. Я отшатнулась и упала на попу.

— Китатушка озорничает, — незаметно подошедшая сзади старушка помогла мне подняться и отряхнуть пальто. — Ты в другой раз ему подарочек принеси, так и сдружитесь.

— А он кто? Этот Китатушка? Он добрый? — от возбуждения я приплясывала на месте.

Старушка окинула меня хитрым взглядом:

— Китатушка-то? Так дух он, дух этой речки. Кому добрый, а на кого осерчал, так мало не покажется. Что ж ты так? Все пальтишко, вот, мокрое. Мамка заругает. Беги домой скорей.

— А что он делает, этот дух? — не успокаивалась я.

— Что делает-то? Желания исполняет тем, кто по душе ему придется. А тех кто не понравится, сволочет в омут, да и притопит там.

— А я ему понравилась?

— Понравилась, понравилась, егоза ты неугомонная. Всё, беги давай. Молоко, молоко не разбей! — бабка подтолкнула меня к дороге и ушла за ворота.

Я брела домой, руку оттягивала тяжеленная сумка с банками, дома ждал нагоняй за опоздание и мокрое пальто. Над тайгой полыхал весенний закат.

Было так. Ночью вьюжило, да не просто вьюжило, а занесло избы до крыш. Ветер выл и ломал верхушки сосен, все вокруг ревело. Рассвета мы не увидели.

Утро у каждого, от мала до велика, началось с лопаты. "Откопай себя, помоги соседу" — девиз зимы в Мурюке. Делается это так. Широкая дверь сеней открывается внутрь. Открываешь и отпрыгиваешь подальше, берешь лопату и начинаешь рыть узкий проход к собакам. Выпускаешь тех, дальше они немного помогают, определяя направление, потому что ты полностью дезориентирован. Копаешь траншею в туалет, это первоочередная цель. Следом к дровнице. В последнюю очередь, роешь бойницы под углом, чтобы свет попадал в окна. Все. Теперь можно прокапываться к дороге. Слава местным богам, такие бураны бывают нечасто, всего пару раз в месяц, начиная с ноября, а в апреле уже почти и вовсе не случаются.

Пока суть да дело, пока откопались, пропажу коровы обнаружили нескоро. Сибирские коровы, это вам не слабонервные и изнеженные скотинки средней полосы, это закаленные невзгодами и лишениями, суровые животные. Они спокойно стоят в теплом коровнике и ждут, когда их откопают, а не устраивают истерик, когда хозяйка пропустит утреннюю дойку. Корова исчезла. Крыша коровника была разобрана. По деревне прокатился стон: Шатун встал.

Крыши в Мурюке ладили из щепы, наслаивая её под углом, как черепицу. С такой крышей мишка справляется минут за десять. Людей, собак, разбуженный в феврале медведь, не боится, смело лезет под ружья, он одержим лишь двумя силами: голодом и яростью. Используя человеческие категории, шатуна смело можно назвать безумным. Вставший зимой медведь-шатун, нашедший путь в посёлок, сам уже не уйдет, будет терроризировать население до конца, это настоящая погибель для всего живого.

Ближе к окраине нашли двух разорванных собак. Магазин не открылся. Занятия в школе отменили. К обеду экспедиция на лыжах была готова. Бабы рыдали, кто-то грудью вставал в дверях: не пущу! По опыту знали, с такой охоты возвращаются не все. Но в тот раз, всё закончилось благополучно.

Медведя не зря считают хозяином тайги. В тайге у него нет конкурентов. На задних лапах медведь достигает двух с половиной метров в холке, когти у него размером с хороший кинжал, но гораздо крепче. Мишка быстро бегает, хорошо взбирается на деревья и неплохо плавает. Взрослый медведь легко вприпрыжку тащит на себе корову.

Медведь добр и свиреп одновременно. Он никогда не убивает напрасно. Не нападает первым. В хороший год медведь вообще не охотится. Он всеяден, но предпочитает рацион из рыбы, ягод, меда и орехов. Охотится его толкает не инстинкт убийцы, а недостаток в других источниках питания. Встретившись с человеком, медведь предпочитает уступить дорогу, сходя с тропы. Медвежья тропа, самый надежный путь в тайге. Я дважды сталкивалась с медведями, и каждый раз мы расходились вполне довольные друг другом. Все вышеперечисленное никакого отношения к шатуну не имеет. Это совершенно другой зверь.

Старые люди, как и все местные народности, исповедуют культ медведя-хранителя. Он главный герой множества сказаний и легенд. Естественно, что в Сибири медведя считают существом разумным и наделяют мистическими свойствами. На медведей не охотятся, а убивают в самом крайнем случае. Есть страшное в своей простоте поверье, желательно, чтобы на медвежьей охоте пролилась человеческая кровь, тогда схватка будет признана честной и медведь не будет мстить.

Когда в посёлок приносят тушу убитого зверя, устраивается праздник. На почётном месте выставляют голову зверя и его шкуру. Пришедшие на праздник, первым делом подходят к голове, дарят подарки, просят прощения, благодарят и всячески восхваляют медведя. В середине празднования устраивается костюмированное представление, где охотники убивают человека в маске, объявляя того убийцей медведя, мстят за его смерть. Считается, что этот ритуал призван отвести гнев мстящего духа от жителей посёлка. Так поступают шорцы, так поступают старые люди. Даже нелюдимые староверы приходят почтить медведя. Все, кроме пришлых. Они в этой формуле величина переменная: сегодня здесь, завтра их нет.

Наши охотники вернулись ночью. Пустые. Медведь ещё много раз навещал Мурюк и зарезал много скотины. Глупый мишка не ест мясо сразу. Он прячет корову и ждет, когда у мяса появится душок. Коров всегда находили, и в посёлке до весны было свежее мясо.

Медведя подстрелили в апреле. И устроили праздник в его честь.

Места, про которые я веду речь, изрезаны шрамами старых лагерей. Столько боли и такое количество смертей не могли не изменить эту землю, тайга впитала в себя эту историю и растворила в себе, став иной.

В старых лагерях испокон веков существовала традиция устного рассказа. В отсутствии любых источников информации и развлечений, отрезанные от большой земли, люди не переставали оставаться людьми, даже под гнётом изнурительного труда, голода и постоянного страха. Традиция эта, как мне кажется, перешла из более древнего крестьянского быта, где долгие зимние вечера коротали при помощи сказок. Хороших рассказчиков ценили, берегли и даже подкармливали, урезая собственные скудные пайки. Традиция эта сохранилась по сей день. Существовало правило для слушателей, имевшее силу неписанного закона, звучало оно так: не хочешь, не слушай, а врать не мешай. Самые догадливые, наверняка уже сообразили к чему я клоню? Остальным скажу прямо, не нужно искать смысл в моих историях, возможно, его в них и нет. Не имеет значения и процентное соотношение были и небыли. И уж самое распоследнее дело устраивать сеансы психоанализа на основе моих детских таёжных приключений. Нравится история, садись, слушай, никто гнать не станет, наоборот, новый слушатель важная часть хорошей истории, а не нравится, как водится, вон бог вон порог.

Готовы? Тогда слушайте.

Мальчик к нам не приходил, мы были для этого слишком большими. Он приходит к моей трехлетней сестренке и её ровестнику шорцу Тимке, жившему по соседству. Сестра моя в ту пору говорила не очень понятно, а Тимка и вовсе предпочитал обходиться жестами. Конечно, я часто слышала от неё про "отинького матика, котоий пиходил поигать", но кто будет особо вслушиваться в слова трехлетки, особенно в свои солидные десять лет? Аська с Тимкой играли во дворе под моим условным присмотром, а я так и норовила улизнуть в тайгу при первом же удачном случае. До вымышленных мальчиков ли мне было, когда они и так доставляли кучу хлопот? То малявку ужалит оса, на яд которой, как оказалось, у неё аллергия, а я мечусь по хутору в поисках взрослых, то Тимка, решив пойти по пути Геракла, притащит похвастаться пойманную гадюку, держа её за шею, а я пытаюсь не свалиться в обморок. Каждый день сплошные приключения! Я даже шла на крайние меры, давая, себе передышку, за что Аська мне по сей день пеняет, обманывала её тем, что сейчас придет Баба Яга, и заставляла прятаться и сидеть в печке. Мне было совсем не до игривых мальчиков.

Вам доводилось видеть сибирские избы из толстых брёвен, с высокими тёмными крышами? Приезжая к бабушке, в Россию, я удивлялась смешным деревенским домикам, низким и кукольным, раскрашенным в яркие цвета. Дома в Сибири совсем не такие, огромные и просторные, с маленькими оконцами. Такой большой дом мы делили с семьёй Ахметовых. У Ахметовых было две дочери, Гульмира и Эльмира, ссыльный папа и мама учительница труда. Ахметовы были из под Алма-Аты, и по их рассказам это место было наподобие тех, где случались чудеса "Тысячи и одной ночи". С Гульмирой мы учились в одном классе. У неё были густые чёрные волосы до талии, которые она заплетала в косу с синей лентой. Ещё у Ахметовых была собака Жолдик, Шарик по-нашему, как говорила мама Гульмиры. Жолдик был дворняжкой, и это была единственная дворняжка в Мурюке, бог знает где они его нашли, мы все держали по несколько лаек. Эльмира была на два года младше и про неё я расскажу в другой раз. Дом наш был симметричным и расположение комнат зеркально повторяло друг друга. Наши с Гульмирой спальни имели общую тонкую перегородку, а кровати стояли изголовье к изголовью.

Такая близкая дружба способна зародиться лишь между двумя приезжими девочками, попавшими в совершенно нетипичную для них среду, учащимися в одном классе, живущими в одном доме и спящими рядом. Мы стали неразлучны.

Лето кончилось к моей радости, ведь это означало конец моих обязанностей няни двух невменяемых детей, началась школа. Казалось, Аська, вернувшаяся в детсад, забыла о "матике", ведь у неё там появился новый ухажер Сенька, а я и подавно давно выбросила все это из головы. Пришла зима, а там и каникулы. Тётя Галя, мама Гульмиры и Эльмиры, взяла дочерей и поехала навестить родню в Казахстане. Дядю Солнцесбая отправили в командировку, валить лес на дальнюю вырубку. Я точно помню, что его не было в момент их возвращения, ведь нам с мамой приходилось каждый день протапливать их часть дома. Вернуться Ахметовы должны были 12-го января.

В ночь на 11-е разразилась буря. Я проснулась от завываний ветра в печной трубе. Проснулась и услышала шум за стенкой. Обрадованная, я постучала Гульмире. Естественно, у нас с ней был условный код, разработанный сразу же, как они въехали в свою часть дома. Я постучала, Гульмира ответила. Вернулись, спросила я. Да, ответила Гульмира. Ура, простучала я. Ура, ответила она.

Радостная я уснула, больше не обращая внимания на буран.

Рано утром, вместо завтрака, я напялила валенки и ватник, и было уже вылетела за порог, но была остановлена мамой. Нет, Ахметовы не приехали, да, это точно, она с утра ходила топить печь, нет, дядя Саша тоже ещё не вернулся.

Два дня до приезда Гульмиры я ходила как в воду опущенная и ничего никому не рассказала. Не рассказала и Гульмире, когда та вернулась, промолчала и позже. Понемногу история эта выцвела и стала стираться под ворохом новых ежедневных приключений.

Пришла весна, а за ней и новое лето. Дядя Солнцесбай, бывший на воле плотником, решил перестелить полы в больших, общих на две избы, сенях. Под полами, в самом углу, скрючившись и прижав ручки-веточки к груди, сидел крохотный детский скелетик. И я поняла, что именно лепетала Аська, и думать давно про это забывшая, какой именно мальчик приходил с ними поиграть. Мертвенький. Мертвенький!

Вся моя жизнь состоит из переездов и путешествий. Я так часто меняла города и страны, что и при великом желании не смогу их сосчитать. Но самой эпохальной поездкой стало наше переселение в Мурюк в марте 1985-го. Ехали мы втроём, отец ждал нас на месте, я, мама и моя двухмесячная сестра. Кроме младенца, засунутого, в сшитый из бабушкиного пальто и моей старой каракулевой шубки, мешок, мама везла в тайгу ручную швейную машинку, несколько кастрюль, занавески, подушки, ворох одежды и ящик методичек по русскому и литературе. Мама ехала учительствовать. Не ожидая от меня, семилетки, какой-либо помощи, мама попросила меня об одном, не путаться под ногами, что я и пыталась делать со всей ответственностью.

Первую ночь мы провели в поезде до Москвы. Переночевав в гостинице Аэрофлота, что на Ленинградском проспекте, рано утром вылетели в Кемерово. Там нас встретил отец с букетом неизвестных красных цветов, обернутых слюдой. У папы была борода, колючий свитер и огромная мохнатая шапка. От папы непривычно пахло дымом и чем-то совсем уж непонятным.

Пообедав в аэропорте Кемерово и собрав все узлы, коробки и чемоданы, мы отправились в самый конец летного поля, где стоял маленький самолётик. Самолётик выглядел так, будто его собрали из детского конструктора, и сейчас, будучи взрослой, я часто думаю о том, как взрослые с такой бесшабашной решимостью могли доверить свои и наши с сестрой жизни такой нелепой машинке. Погрузившись и получив команду крепче держаться за все, что попадет под руку, мы уселись на деревянные скамейки и понеслись навстречу новой жизни.

Взлететь удалось не сразу. Несколько раз самолёт чуть-чуть отрывался от земли и падал, ударяясь об укатанный снег аэродрома. Наконец мы поднялись в воздух. Под иллюминатором расстилался бескрайний лес и череда невысоких гор, сопок, как назвал их папа. Не успела я покатать на языке это новое слово, как мы угодили в воздушную яму. Казалось, мы падаем, почти уже упали, верхушки деревьев вот-вот заскребут по днищу, раздастся треск, и мы все умрем, но самолётик взмывал вверх, не успев коснуться леса, а потом опять упал и снова взмыл. Меня стошнило в подсунутое в спешке ведро, и оставшуюся часть дороги я запомнила смутно.

Посадка в лесу, сугробы выше моего роста, поездка в грузовике, огромный бревенчатый дом с темными сенями, комната и кухня, разгороженные печью, настоящей печью, беленые стены, два топчана из досок, стол и самодельная кроватка. На полу у печи стояла миска с молоком. "Кошку завел?" — спросила мама. Отец смутился, что-то пробормотал и убрал молоко. Меня разместили на кухне.

Когда вся семья спала, я сидела на своем топчане, прижавшись к тёплому боку печки и плакала. Новая жизнь казалась мне такой странной и непонятной, что было ясно, я не смогу к этому привыкнуть. За печкой шуршали мыши, и от этого я заплакала с новой силой. Мне было так жаль себя, такую маленькую и одинокую, отгороженную от привычного мне мира бескрайней тайгой и этими, как их, сопками, что я не сразу заметила, как из-за печи высунулась маленькая ручка и погладила меня по голове.

Так начиналась самая лучшая, полная загадок, приключений и опасности, самая сказочная часть моей жизни.

Тебя ищут или не ищут. Это не важно. Тайга, на тысячи километров вокруг только тайга. Сил нет совсем, как и еды. Ты сидишь, смотришь в глаза своему товарищу по несчастью. Третий уснул, измученный жаром. Он уже мертвец, покойник. Три дня назад упал с дерева и сломал ногу. Лучше бы сразу шею. Нога распухла, со дня на день начнётся гангрена, и тогда... Взгляд напарника договаривает за тебя: тогда мясо станет несъедобным, и мы погибнем все. Но так же нельзя, нельзя! Мы же люди! Пути назад не будет! Можно. Можно, если хочешь жить. Вслух не произносится ни одного слова, слова здесь лишние. Рука тянется к единственному оставшемуся топору. Во сне умирать не страшно.

Сейчас в каннибализме нет загадки. Любой школьник видел множество фильмов про людоедов в любых вариациях и антураже. Я, до приезда в Мурюк, знала лишь то, что каннибалы съели Кука, и то из песни. Ну, ещё про мальчика-с-пальчика и кота в сапогах читала, так то ж сказки. В Мурюке поедание человеческого мяса было событием хоть не повседневным, но бытовым, лишённым эзотерического флера. Но скоро нам всем предстояло оказаться в плену у людоеда и составить новое мнение на этот счёт.

История для страны лагерей самая обычная и даже скучная. Они не готовились в побег. Их просто забыли забрать с участка вырубки, они решили добраться сами и заплутали. Их искали. Потом поиски прекратились. Стояла поздняя осень, когда таежные дороги размывает, а болота ещё не замёрзли. Разослали ориентировки на станции и по посёлкам и успокоились. Их ждали в городах и вблизи железной дороги в то время, когда судьба вела их всё глубже и глубже в леса.

Хочется думать, что для последнего, отчаянного шага нужен веский повод, и всё случилось так, как я предположила, и сначала они вдвоём съели раненого. Что было дальше, сейчас уже не узнать. Но, когда спустя полтора месяца скитаний, зверь, вышел к окраине Мурюка, он был уже один.

Начали пропадать люди. Сначала пропала женщина в возрасте, живущая круглый год в охотничьем домике, потом два поселенца с лесозаготовок. Я не помню, как именно мы узнали, что людей убивает беглец, прячущийся в лесу, но как-то узнали. Началась паника. Детей перестали выпускать даже во двор. Школа закрылась. Женщины не выходили без сопровождения мужчин. Собак на ночь брали в дом. Я помню эти ночи на нашем хуторе. Лежишь в темноте и прислушивается к каждому звуку. Тебе кажется, нет, ты просто уверен, что сегодня нелюдь, как его успели прозвать, придет за тобой.

Массовая истерия длилась около недели и достигла небывалого, никогда до и после, напряжения. Дороги все еще были размыты, игрушечные самолетики, осуществлявшие связь с большой землёй летом, не могли приземлиться осенью, мы были отрезаны от цивилизации. Выбор был невелик, жители посёлка объявили охоту на зверя.

Все же, как я думаю, зверем он не был. Я не верю в сказку о тот, что стоит лишь один раз попробовать сладкого мяса себе подобных, и навсегда пристрастишься к человечине. Сдается мне, все куда проще. Шел 1987-й год. За совершенные им преступления наказание могло быть только одно, смертная казнь. Умирать ему не хотелось, а сдаться означало умереть. Выбор же диеты тоже вполне понятен. На какую дичь можно охотиться в тайге поздней осенью без оружия, в ослабленом состоянии? Немногочисленное стадо посёлка осенью тоже на выпас не гоняли, а пробираться в глубь посёлка — верная смерть. Были ещё собаки. Но редкая лайка подпустит к себе чужака, для этого мы их и держали в таком количестве. Да и не справился ослабевший беглец из леса с сильной домашней лайкой. Наши лайки и медведей-то, не сказать, чтобы сильно пугались. Остаётся человек. Самая глупая, самоуверенная, практически лишённая инстинктов добыча. Это в Москве человек царь природы и вообще венец, а в тайге, как бог на душу положит. Я думаю, истории вендиго у алгонкинов тоже в основе имели что-то похожее, и уже позже Голливуд внёс в них мистическую подоплёку.

Охота была такой, какой принято изображать волчью охоту в кинематографе. Цепью, с собаками, прочесывали сопки, поросшие густым лесом, гоня его к болотам, где засели стрелки. Привезли на телеге, сбросили в подмерзшую грязь у сельсовета, где каждый мог подойти и посмотреть на людоеда.

Мама строго-настрого запретила мне идти смотреть мертвеца, но я все равно пошла с кучкой других детей. Сначала выглядывали издали, из-за дровницы, потом подошли ближе, заглянули в грязное, заросшее лицо. Он был худым и совсем маленького роста. Ему выбили глаз, кажется уже после смерти. На людоеда из сказки был вовсе непохож, и самое страшное в нём было то, что он по-настоящему, взаправду мёртв.