Серия «Таёжные рассказы»

Могу свидетельствовать лишь о части событий, остальное знаю лишь по рассказам. Выводов я не делаю, а просто рассказываю истории. Правдивы ли они, решать вам. Я же фиксирую то, что больше чем правда, то, что случилось на самом деле.

Мы заблудились. Знаете, что чаще всего к этому приводит? Самоуверенность в купе с недоверием к инстинктам. Внутренне ты чувствуешь это загодя, но продолжаешь себя успокаивать, ища доказательства — вон, тот высокий кедр, вроде, знаком, кустик похож на тот, мимо которого проходили, болото справа, как и должно быть — значит, всё в порядке. Когда ты вымотанный и обессилевший находишь в себе мужество произнести: мы заблудились, бывает позно что-то изменить. В глухой сибирской тайге совет "оставаться на месте, ждать пока найдут" звучит как "пока съедят". Поэтому, хочешь, не хочешь, выбирайся. Или готовься умереть как герой. Нам было по десять, нас было пятеро. Умирать не хотелось.

Отчаяние не бывает постоянным. Оно накатывает как волна, утаскивая за собой всё, что забыли купальщики, оставляя голый, опустошенный пляж. Мужик в дождевике вышел на край поляны к исходу третьей волны. Не подошёл, не заговорил, просто остановился и ждал, пока его заметят. Потом махнул рукой, развернулся и быстро пошел, раздвигая руками лапы елей. Мы побежали вдогонку.

Шёл мужик быстро. Мы едва за ним поспевали. Видели лишь мелькающую спину в дождевике далеко впереди. Время от времени, жалея нас, несмышленышей, он останавливался и закуривал, давая нам передышку. В густых сизых сумерках видны были его руки с огоньком папиросы, исчезающим под надвинутым капюшоном. К ночи мы вышли к посёлку.

Нас искали. Издали услышав голоса мужиков, ускорились (откуда силы взялись?) и выскочили к лесопилке. Никто из нас не заметил, куда делся мужик.

Вам, вероятно, может показаться странным, что человек не подошёл, не показал лица, не отругал нас. Но странным это не было. Мурюк был посёлком для вольнопоселенцев, а для них были установленны чёткие границы, дальше которых заходить в тайгу запрещалось, и нарушение которых могли истолковать как побег, что жестоко каралось, но которые все, конечно, нарушали. Для нас не было странным, что хороший человек, не бросивший детей в лесу, хочет, чтобы его проступок остался незамеченным. Это было нормально.

О том, что нас вывел какой-то Леонид, я услышала от старого Игната, развозившего нас на телеге по домам. Дома ждала мама с ремнём, слезами и объятиями, и я надолго забыла про Леонида.

Жизнь в Мурюке бурлила, ежедневно что-то где-то случалось. Иногда героем событий оказывался Леонид. То вытащит из болота бедолагу с лесозаготовок, то шуганет мишку с пасеки, то блудную корову из леса выведет. Ничего необычного, за неимением супергероя, его обязанности делил весь посёлок. Дважды я видела Леонида сама. Когда река пошла, он стоял на утёсе, смотрел на воду, я узнала его по дождевику. Второй раз в тайге, у заимки. Разминулись, отдав дань вежливости, поднятой рукой. А потом я услышала историю Леонида. И я слышу её и сейчас, как слышала с тех пор каждый свой день.

Леонид был буквально ровесником революции. Свой первый крик он издал одновременно с выстрелом с Авроры, и в том же городе. Закончил школу, пошёл учиться на инженера. На третьем курсе, в 37-ом, был арестован, получил свои вражьи десять лет и поехал в Сибирь. После окончания срока был определён на вечное поселение в Мурюк. В 53-м не попал под амнистию вместе со всеми и остался в посёлке. В более поздние года, случалось, приходили документы на таких же как он, забытых, документы и в те времена, бывало, терялись и долго искали адресатов. К 60-м разъехались все враги и изменники. Кроме Леонида.

В 77-м Леонида вызвал Начальник. Вручил паспорт, пряча глаза и вертя в руках карандаш, долго и комканно объяснял, извинялся, горячился. Потом взглянул прямо и сказал: "Езжай домой, старик. Сколько тебе 60? Поживи ещё".

Леониду было 60, и ехать ему было некуда. Мать не пережила блокады, отец сгинул тогда же в Белоруссии, других близких у Леонида не осталось. Как не осталось и дома, где можно было ещё пожить.

Нанявшись охранять пасеку, он переехал в дальнюю сторожку, где и умер страшной зимой 82-го.

Местные рассказывали, что морозы стояли лютые, птицы падали, замерзая на лету. А перед морозами мело нещадно, отрезая посёлок от мира двухметровым покровом снега. Когда хватились к весне, что Леонид давно не объявлялся за крупой и папиросами, пока снарядили экспедицию на лыжах... Дед Игнат рассказывал, что первым нашёл друга. Тот лежал в домовине, установленной на столе, посреди избушки. Тело вмерзло в самодельный гроб, а тот намертво сцепился со столешницей. Лицо Леонида было спокойным и безмятежным.

Это было за шесть лет до того, как он спас меня и других ребят, потерявшихся в тайге.

Мне нечего добавить к сказанному. И, конечно, у каждого из вас есть рациональное объяснение. У меня оно тоже имеется про запас, как бы иначе я жила дальше? Но всё это, в сущности, не имеет значения, и вопрос здесь совсем в другом. Что страшнее, наше людское головотяпство и безразличие, укравшее судьбу у хорошего человека, или тайные и всемогущие силы и законы, властвующие в тайге, на краю мира, обрекшие этого человека на вечную ссылку и после жизни? Я не знаю ответа.

Мне известны три степени недоверия к рассказчику. Приведу пример. Когда я сейчас рассказываю кому-то, что дважды встречала медведя в тайге, пока жила в Мурюке, чаще всего слышу в ответ, что была ребёнком, а дети любят фантазировать. Вторая степень, когда побелевшие от страха охотники, вернувшись в деревню, долго не хотят признаваться в том, что их напугало, а потом всё же сбивчиво мямлят про меховых женщин у реки, а им с сомнением: может, перепутали, может медведица подрощенных деток к водопою водила? Самая последняя стадия готова смириться с тем, что тайга скрывает неведомое и необъяснимое, но не совсем уж необъяснимое. Иначе становиться страшно жить. Это когда ночью горячечно шепчешь в ухо самому близкому другу, истомившись носить это знание в себе: "Я в сентябре у отвалов Душу встретила. Через тайгу шла. Я в малиннике отсиделась и убежала". Друг долго молчит, всё понимая и выбирает компромисс: "Примерещилось. Там меховые часто ходят. Одного из них встретила и с перепугу спутала". Мы все верим в меховых, но не можем поверить в Душу. Мы знаем, что Души ходят по своим делам, как знаем и то, что лес хранит много тайн, которые нам лучше не знать.

Местное население Мурюка состояло из трёх, иногда скрещивающихся, ежедневно соприкасающихся, но всё же непримиримо обособленных групп. Раскольники, жившие отдельно, за рекой, пришлые, те, кто отбыв сроки в лагере, оставались жить в посёлке на постоянной основе, женившись, или не имея места, где ждали бы их возвращения, и старые люди, предки которых заселили эти земли со времён казачьих походов, в своих обычаях и жизненном укладе много перенявшие у коренных народов Сибири. Старые люди охотно вбирали в себя новую кровь, но не новый образ жизни. Бесчисленные браки с осевшими заключенными разных национальностей и цветов, пригнанными со всего СССР, почему-то, не сильно влияли на их внешний вид. Крепкий скелет, широкая кость, белые волосы и брови, крутой лоб и большие, водянисто-голубые глаза, глядя на них, можно было подумать, что они все одна большая семья с бесчисленными братьями, сёстрами, тетушками и двоюродными дедами. Так и было. Жили они охотой и собирательством. Не бедствовали, так как тайга щедро делиться с теми, кто умеет с ней ладить. Шкурки, кедровый орех, пихтовое масло, редкие травы, мёд на продажу, мясо, ягоды, грибы и рыба на прокорм. Тихие, дружелюбные и, вроде бы, открытые, они никогда не посвящали в свои дела нас, временных соседей. Я случайно оказалась сопричастна их внутренней жизни.

У Таньки в семье было шесть девчонок. Всё на одно лицо, но с большой разницей в возрасте. Как я заметила, у старых людей девочек рождается гораздо больше, чем мальчиков. И замуж они часто выходят за пришлых, но не уезжают с ними, а растворяют тех в своем кругу. Мать Таньки была почтальоншей, а сама Танька моей однокласницей. Дружба наша была предопределена тем, что её и моя семья жили на хуторе, занимая два дома из шести. В оставшихся жили Шварцы, с сыном Ванькой, моим первым кавалером, семья казахов, с девочками Эльмирой и Гульмирой, шорцы, разводящие лаек, и ещё одна семья старых людей, без детей нашего возраста. В школу можно было добираться по дороге, но путь занимал часа два, или напрямки, через тайгу, на час меньше. Естественно, мы ходили через тайгу, по-малолетству, сбившись в стайку. Так и подружились.

Пришло лето. Речка, ягоды, казаки-разбойники. В единственном на хуторе колодце утопла собака. Вода стала непригодна к питью, мы возили воду на тележке из родника. Сначала в гости друг к другу не частили. Сказывалась непреодолимая разница культур. Позже, эти различия стали несущественными. Я научилась бить рыбу, а Танька завязывать капроновые банты. Вместе мы дивились необычной красоте Гульмиры, вместе были влюблены в Ваньку Шварца. В десять лет всё, что случается, всё, что наблюдаешь вокруг, кажется данностью. Это есть, значит так оно и должно. Поэтому ничего мне не казалось особенно странным в Танькином быту, по крайней мере, не больше, чем ей в нашем. Мы приехали в таёжный посёлок, когда мне было восемь. Я, девочка из огромного города, единовременно ошалела от всего и так же единовременно всё приняла. А на Танькином веку таких приезжих были десятки.

К Танькиной бабке на заимку мы поехали на Грозном. Это был серебристый жеребец в яблоках, не признававший седла и убивший копытом пьяного конюха. Новым конюхом был муж старшей Танькиной сестры. Он обучал нас ездить верхом и

одалживал Грозного. С нами, детьми, Грозный был плюшевым, а мужиков не подпускал и близко. Одно из самых ярких воспоминаний того лета, бархатные губы Грозного, которыми он брал сахар с моей ладошки и копался в моих волосах, щекоча шею. На нём мы и поехали. Путь был солидный, даже для нас, привычных к часовым походам за водой.

Бабка была странной, по словам Таньки, и неродной. Приняла она нас хорошо. Кормила рыбой и пирогами с черёмухой. Высокая тёмная и прохладная изба, огромная печь в углу и пучки трав, свисавших с балок крыши, плоского потолка в доме не было. Я пила молоко из большой эмалированной кружки, когда за печью завозились. Кошка? Нет, какая кошка, Душа. Тоскует, зиму ждёт, на волю хочет. Это был первый раз, когда я услышала про Душу. Подробностей я не узнала. Мы засобирались, нужно было засветло успеть на хутор.

Кой черт меня занёс к старикам, я не помню. Таньки со мной не было. Может, я ходила к ним за молоком? Другого объяснения я не нахожу. Нужно было чего-то подождать и меня позвали в избу. Кукла сидела на печи, свесив ноги. Одетая в штопанную телогрейку и лапти, с грубо намалеванным лицом, в человеческий рост. Меня заинтересовали волосы куклы. Явно человеческие, седые пряди мешались с пшеничными. Я зачарованно подошла и протянула руку. Кукла сухо зашуршала под моей рукой. В комнату вошла старуха. Если бы я могла выбирать, я бы предпочла не знать того, что она мне рассказала.

Это Душа, сказала бабка. Внутри у неё обрезки ногтей, волос, сухая кожа. Бабкина кожа и ногти. Летом Душа почти всё время спит. Зимой гуляет по тайге. Помогает по хозяйству. Дров принесёт, воды из проруби, снег почистит. С детства каждый собирает свою Душу. Пока ты ребёнок, Душа маленькая. К старости большая, входит в силу, чтобы разделить работу с дряхлеющим хозяином. Когда Душа в тайге, она слышит зов владельца, а тот видит во сне глазами Души все, что видит она. Когда я умру, сказала старуха, Душа навсегда уйдёт в тайгу. Но иногда при жизни человека связь рвётся и тогда в посёлок приходит беда.

Поверила ли я в эту сказку тогда? Не знаю. Не помню, чтобы я об этом сильно размышляла. Наверное, всё же не поверила. Но, спустя два месяца, по глупой своей привычке задуматься и уйти глубоко в лес, далеко от троп и лесопилки, я встретила бредущую Душу. Стоял конец сентября, а Души ходят в тайге только по большому снегу, так сказала старуха. Значит, случилась беда.

Верю ли я себе? Это не вопрос веры. Я знаю старых людей. Практиков и прагматиков. Это реалисты, вынужденные ежедневно сражаться с силами природы, отстаивая свои права на жизнь перед наступающей тайгой. Эти люди скупы в словах и движениях. Они берегут силы, зная, что завтра корова обязательно забредет в болото и нужно будет её тащить, через месяц в деревню придёт шатун и придётся драться, защищая свой дом, а через год может случиться голод. Эти люди не делают ничего понапрасну, их этому научила тайга. И уж если и шьют кукол из собственных ногтей и зубов, то точно зная, что та, как миленькая, натаскает дров и воды, и похоронит, если будет некому больше. Нет, я не верю в возможность существования ожившей куклы. Но я верю своим глазам, всегда верила, и они меня не подводили.

Я бы не стала ворошить давно похороненое на дне памяти, случившееся в иной жизни, в посёлке, исчезнувшем с карты, если бы вчера, в такой же глуши, но за десятки тысяч километров от Мурюка, в лесу, не почувствовала то, забытое. Воздух сгустился и зазвенел, волоски на теле встали дыбом, а птицы смолкли. Примерещилось, сказала бы Танька.

Отдав сына в ясли, Нюрка устроилась на работу. Мыть казармы, где жили офицеры, охранявшие поселенцев. Блондинка, как все старые люди, девушкой она была привлекательной. На беду. Эта её пикантная миловидность, в соединении с покладистостью и безотказностью и привели Нюрку к страшному концу. Одинокие офицерчики, жившие на квартирах, звали помыть у себя полы и дарили консервы и чулки. Солдатики были молоденькие и краснели. Поселенцев тоже было жалко. Популярная среди мужской части пришлого населения, для всего остального посёлка Нюрка стала изгоем. Ей плевали вслед, ругали в лицо. Не стоит думать, что посёлок населяли праведники, нет, святых в Мурюке отродясь не водилось, и подвергали Нюрку остракизму не за то, что с мужиками путается, а за то, что путается открыто, не таясь. Такое поселковый люд стерпеть не мог. Нюра начала выпивать.

Сына она любила. Рос он диким и непослушным, и больше всего на свете Нюра хотела найти ему отца, примеряя эту роль на каждого случайного кавалера.

Случилось все апрельской ночью. Соседи, привыкшие к шуму в Нюркиной избе, не всполошились, когда услышали детский плач, мат, и крики самой Нюрки. Окровавленную, растрепанную, голову Нюры, с широко распахнутыми глазами, насадили на плетень, тело порубили и скинули частями в погреб. Охрипший от плача сын, сидел в коровнике. Там его закрыл очередной "папа", протрезвевший к утру и ушедший в тайгу, прятаться.

Если вам показалось, что это конец истории, то спешу разубедить, наша история ещё и не начиналась. А начнется она тогда, когда мать Нюрки, вернувшись с похорон, и дождавшись, когда внук уснет, разожжет огонь в печи, соберет по банкам, одной ей известные, травки и камешки, и затянет странную гортанную песню. Собаки в селе завоют как одна, в сон к спящим скользнут невиданные доныне кошмары, а на тех, кто еще не лег, накатит такая тоска, что хоть в петлю. И три дня не будет в посёлке покоя никому.

У тайги много тайн. Есть среди них недобрые и зловещие, есть те, что ведомы лишь посвящённым. А есть такие, которые посвящённые и сами стараются позабыть, ведь прикоснуться к ним значит навечно проклясть собственную душу. Но приходит время, и уже собственная душа кажется невысокой платой за желаемое. Нюркина мать позвала из леса того, к чьей помощи люди не прибегают никогда. И тот откликнулся.

Хотелось бы мне в подробностях описать вам это существо, забирающее жизни и выпивающее души, спящее в глубоких древних как мир пещерах под нехоженными таежными просторами, но не могу. Кому довелось с ним встретится, не сможет тоже. Одно знаю, проходя мимо посёлка, он отбрасывал свою тень на каждого из нас, и тот, кого она касалась, не хотел жить. Просто невозможно было есть, читать, смотреть телевизор, разговаривать или идти кормить собак. Хотелось перестать быть, не умереть, а так чтобы не родиться. Ничего не моглось и не желалось, на душу наваливался весь вес мироздания и вся тьма, существующая во вселенной. Таким был этот таёжный дух.

Нюркина мать просила немного. Найти убийцу дочери в тайге и наказать его.

Три дня над посёлком стояла мёртвая тишина, а мы не вставали со своих кроватей, потому что были клетками из плоти, в которых умирали души, потерявшие свет, заслоненный от них тенью того, кто пришёл. Потом все закончилось, мы зажили как прежде.

Убийцу, спрятавшегося в лесу нашли у поляны, где кривыми зубьями высились покрытые мхом каменные идолы. Чьи? Древние. Даже шорцы не помнили тех, кто молился этим богам, не говоря о старых людях.

Одиночки в тайге часто подвержены галлюцинациям и психозам. Раскаяние или безумие настигло Нюркиного убийцу, но то, что он с собой сотворил, испугало и охотников, и солдат. Выдавив себе глаза, оскопив себя и перерезав жилы на обеих руках, он не удовлетворился результатом. Распоров себе живот, убийца вытянул собственные кишки и обмотал ими как гирляндами каменных истуканов. Потом еще пытался уползти, забиться в земляную пещерку, где и встретил свой конец.

Мы поужасались произошедшим событиям, и стали жить дальше. Что делать, пока жизнь выигрывает у смерти, приходится жить.

Эти работали втроем. Собирали молодые побеги, в лагере гнали из них масло. Запасы еды подходили к концу, и они приняли решение не прерывать работу, и не возвращаться в посёлок вместе. Двое, те кто постарше, их ждали в посёлке семьи, собрались в дорогу, неженатого Петьку оставили на хозяйстве.

День на дорогу, пару дней отдохнуть и закупить продукты, побыть с женами, да и дел по хозяйству за время в тайге накопилось. Потом зарядили дожди. Вернуться удалось через неделю.

В тайге одному всегда неуютно. Постоянное ощущение взгляда между лопаток, от которого не отвлекает ни работа, ни усталось. Нервы напряжены, слух обострен, дергаешься от каждого треска ветки. Даже если вырос в тех краях, неуязвимости и защищенности в тайге чувствовать не будешь. Так уж она устроена, тайга. Ночь не приносит облегчения. Ночью все становиться ещё хуже. Особенно, если охота на тебя уже открыта.

Вряд ли бы Петьку спасло присутствие старших товарищей. Известны случаи, когда Болотная Девка ходила к избраннику в барак, где ночевали сорок человек, погружая остальных в беспробудный сон. Это она умеет. Скорее всего, одиночество Петьки пагубно сказалось на его состоянии, вымотав и без того подвижную психику, и лишь ускорило финал.

Петька был сиротой и жил со своей полусумасшедшей бабкой. Петькина бабка лечила и лечила успешно. Я помню, как мы ходили к ней с отцом, у которого болели ноги. Ему помогло, но в результате лечения погиб мой кот.

Сибирская народная медицина основана на использовании трав, как и везде, но имеет и отличия, активно используя минералы и различные части животных. Кроме приготовления разнообразных мазей, отваров и притирок, бабка баловалась костюмированными ритуалами с плясками, масками, дымом и бубнами. Со стороны это все было ужасно интересно, но не для Петьки. Наверняка, будь у него выбор, Петька предпочёл бы жить где угодно, но подальше от своей бабки. Но выбора судьба ему не предоставила.

Маму Петьки в посёлке называли "гулящей" и "бедовой", сына она родила, учась в восьмом классе, сама не зная от кого. Петька с мамой жили у реки, в новом доме, пока однажды ночью к ней не заявились сразу двое возлюбленных, судя по всему, не имевших представления о существовании друг друга. Итогом ночи стала отрубленная женская голова, выставленная поутру на обозрение всего посёлка, Петькино новопреобретенное заикание и переезд к бабушке.

Так или иначе, но жизнь в доме старой ведьмы помогла Петьке сразу определить с чем именно он столкнулся. Будь посёлок ближе, будь бабушка рядом, она смогла бы спасти, отвести напасть от нелюбимого, ставшего обузой, но родного внука. Но Петька был один, а на десятки километров вокруг простиралось безлюдье чащи.

Когда она явилась в первый раз, Петька не спал. Старые люди говорят, что в первый раз Болотная Девка даёт выбор, принять её любовь или нет. Был ли выбор у заикающегося подростка, внука ведьмы и сына шлюхи, над которым насмехались все девчонки посёлка? Разговоры о выборе уместны при наличии выбора.

Наутро он был так слаб, что решил в этот день не работать. Кое-как заварив чая, поел, и, вернувшись в шалаш, завалился спать. Это был последний раз, когда Петька ел. Взрослого, сильного мужика ночница может пить неделями и месяцами. Но Петька не был ни сильным, ни взрослым, да и Девка, видимо, оголодала за зиму. Петьки ей хватило на неделю.

Вернувшись, товарищи нашли его в жутком состоянии. Он бредил, находясь в бессознательном состоянии, был истощен. Тело покрылось язвами от жары, насекомых и испражнений, которыми пропиталось одеяло, окутавшее Петьку.

Обмыв и переодев подростка, мужики перебрали рюкзаки, оставив самое необходимое, и сладили носилки. Решили, переночевав, выйти на рассвете. На ночь назначили дежурства, чтобы не оставлять Петьку одного, но скоро обоих сморил сон. Рассказывали, что даже сквозь пелену дремы они слышали крики и стоны парня, понимали необходимость проснуться, но не хватало сил вырваться, перебороть морок.

Путь до посёлка занимал сутки. При условии, что не приходится тащить тяжёлые носилки, пробираясь сквозь густые заросли и бурелом, переправляясь через ручьи и обходя болотца. Заночевали на старой охотничьей стоянке. Поужинали тушëнкой, попытались напоить Петьку чаем с травами. Дежурств не устраивали, но история первой ночи с морочным сном повторилась.

На второй день перехода, во время привала, Петя пришёл в себя, попил из фляжки, попросил закурить и умер.

Психоз, жертвами которого часто становятся на пустошах, болотная лихорадка, приступ малярии могли бы объяснить все. Все, кроме глубоких царапин на Петькиной спине, да свежей, мокрой ещё, ряски, прилипшей к его груди. Вдали от водоёмов. Под одеждой.

P.s. Если зайдет - будет еще

P.p.s. так же прошу учесть,что оформляю пост впервые, за советы по хештегам и прочему - буду благодарна