Легенды Западной Сибири. Жизни нет⁠⁠

Не пишешь каких-то пять месяцев, и вот тебе уже начинает казаться, что ты никогда не сможешь выдавить из себя ни строчки. Да я бы и не пыталась, если нашелся бы кто-то, кто захотел бы рассказать эти истории вместо меня. Живешь свою жизнь, наполненную пустяшными событиями, радостями и огорчениями, живешь, ходишь на работу, на выставки, концерты, в магазин за хлебом, на балкон покурить. Все как у всех, обычная, ничем не примечательная жизнь. Но стоит лишь привыкнуть, и реальность вдруг начинает рябить, бледнеет, выцветает, и из-за полупрозрачной завесы выморочного «сегодня» встаёт она. Тайга. Место, которому я принадлежу по сей день.

В Москве пасмурно. Вереница башен, плоских, будто вырезанных из серого картона, подпирает антрацитовый небосвод. Город сверкает, омытый тремя месяцами дождей… А в Мурюке зима давно уже вступила в свои права. Засыпала тайные звериные тропы и подходы к мертвым полуразрушенным баракам. Надёжно укрыла, упрятала мишкины берлоги и незамерзающие бездонные болота. Затянула льдом Китат, замела его змеиный след между ощетинившихся елями сопок. Убавила громкость. Разогнала меховых по тёплым пещерам, выпустила на волю бродячие души, слежавшиеся и скукожившиеся на печи за долгое лето. Вдохнула прелого лесного воздуха, остудила, да и выдохнула назад, расписывая тайгу тонким белым узором, скрывая последние следы пребывания человека в этом диком краю.

Но жизнь здесь еще есть. За седловиной Медвежьей сопки, туда мы еще не забредали, над ручьём Рябиновым, долго текущим вдоль берега Китата, а потом сворачивающим в непролазные неизведанные дебри, лепится к каменному отрогу хибара. В единственном закопчённом окне её можно разглядеть неверный пляшущий огонек старинной керосинки.

Кто здесь живёт? Человек или дух? Может, тени из страшного прошлого посёлка возвращаются, чтобы сыграть с наблюдателем в свои странные игры? Но из наблюдателей в тайге лишь зимние зайцы да редкие волки. Может, пичужка какая присядет на ветку и замрет на время словно в задумчивости, а потом летит дальше по своим птичьим делам. Некому здесь наблюдать, не с кем играть.

Скрипнет дверь и покажется тулуп, ушанка. Точно. Живой человек. Пошел, вон, к дровне. Печь будет топить. Затопит, присядет к огню, приоткрыв старинную чугунную дверцу с клеймом (мастера ли? фабрики?), и застынет так, глядя на прыгающие по коре поленьев желтые шустрые язычки. Эта история не о Мурюке и его странных событиях. Это чужая история, принесенная с Большой Земли. А впрочем, не из таких ли историй мы сложили когда-то свою? Потрескивают дрова, одиноким зверем воет в тайге ветер, а мужчина все так же пристально всматривается в огонь. Что ему видится? Маленькая девочка в зелёном платье, качели, взлетающие к самому небу, громкий смех и пронзительное «Уиии! Матли, папа, я высе сиени»? Серые глаза, всегда любящие, всегда невозмутимые, полные прохладного покоя, как тенистый дачный пруд посреди июльской жары, а сейчас тёмные, чужие, страшные? Лай соседского пса, далёкий смех, нега подмосковного вечера, разорванная в клочья визгом тормозов? Слова, слова, слова, в них нет никакого смысла, дорога, люди, маленькая глубокая дыра в земле, что все это значит, что это вообще может значить? Чужая история. Плохая. Да и человек этот чужой здесь. Собственные видения не дают ему разглядеть этот мир.

А я вижу. Не хочу, но пристально вглядываюсь в окутанные снежным саваном кости моего посёлка, пытаясь различить очертания стертых с карты улиц. Где-то за Медвежьей раздаётся одинокий ружейный выстрел. Нет здесь жизни, уже нет.

Докуриваю, с последней затяжкой вбирая в себя новую историю, с дымом выпускаю её наружу, и реальность крепнет, наливается звуком электрички за домами и тёплым светом московских окон. Истаивает тайга, уходит на задний план бытия. До следующего раза, до новой сигареты, до другой истории.