Эта рукопись была найдена в архиве городской библиотеки между страницами старинного фолианта по местному фольклору. Бумага пожелтела от времени, чернила выцвели, но слова сохранили свою жуткую силу. Редакция не стала менять стиль автора, лишь слегка отредактировала орфографию и пунктуацию в целях читабельности.
Имена и некоторые детали изменены для сохранения анонимности. Но суть осталась нетронутой — такая же горькая и беспощадная, как правда, которую не хочется признавать.
Читайте и помните: некоторые истории находят нас сами, когда мы к ним готовы. Или — что страшнее — когда они к нам готовы.
Проклятая доля — родиться в канун Дня всех свящих. Не праздник, а ловушка, которая сжимается с каждым часом. Ты ждешь подарков, а получаешь приговор.
Гости в костюмах чертей и оборотней. Их маски слишком идеально сидят, движения слишком естественны. Шутки о том, что это настоящие монстры, перестают быть смешными после третьей рюмки. А после пятой начинаешь верить.
Так и выныриваешь из алкогольного тумана в окружении незнакомых лиц. Оказываешься в ситуации, которая потом будет сниться годами. Как сейчас.
Девушка в костюме ведьмы устроилась на моих коленях. Ее тело было теплым через тонкую ткань платья, пальцы оставляли на коже следы-ожоги. Я не помнил ее имени. Не хотел помнить. Имя давало личности, личности — истории, истории — совести. А совесть мешала наслаждаться моментом.
Воздух в квартире был густым от смеси духов, пива и чего-то еще — металлического, сладковатого, как кровь на языке.
А напротив — двое. Лица, которые должны быть знакомы, но память отказывалась выдавать информацию. От них веяло бедой, как от грозы перед ливнем. Эти двое были ходячими неприятностями, человеческим воплощением принципа «что может пойти не так, то пойдет».
Сейчас их дискуссия перешла от слов к жестам. Пивная бутылка в руке пухлого оболтуса описала медленную, почти церемониальную дугу и опустилась на голову тощего неврастеника. Звук был приглушенным, влажным — как удар по спелой дыне.
Первый был загримирован под зомби слишком реалистично — гниющая кожа, пустые глазницы, черные полосы на шее, похожие на трупные пятна. Второй — вампир с клыками, которые выглядели настоящими, впившимися в нижнюю губу.
«Отсоси!» — выдохнул пухлый, и слюна брызнула на поверженного, смешавшись с подтекающей из носа кровью. Капли упали на вампирский плащ, впитались в черную ткань.
Ведьмочка соскользнула с моих колен, подбежала к пухлому. Движения были резкими, угловатыми — будто она забыла, как управлять суставами, и вспоминала на ходу.
«Алексей, ты идиот? Через два часа выезжать! У него же трещина в черепе будет! Где ты за два часа водителя найдешь?»
На лице пухлого происходила мучительная работа мысли. Я почти видел, как шестеренки крутятся медленно, с хрустом песка между ними. Он моргнул. Моргнул еще раз. Потом оба — и ведьма, и зомбак — повернулись ко мне.
Как будто их головы повернул один невидимый механизм.
Ведьма подошла к Алексею, прикоснулась губами к его уху. Ее шепот был похож на шипение змеи — бессмысленные, шипящие звуки, от которых по коже побежали мурашки, будто по ней пробежал холодный паук. Пот выступил на лбу, липкий и холодный, стекал за воротник.
«Слушай, Владимир, а ты машину водишь?» — голос Алексея был грубым, но в нем плавала странная нота — не то угроза, не то мольба.
Я почувствовал, как алкогольная пелена на мгновение рассеялась, и в образовавшееся окно прорвалась трезвая мысль: беги. Но тело не слушалось. Тело помнило тепло ведьмы на коленях.
«Ну, вожду... А что?» — язык плохо слушался, слова вылезали с трудом, как пьяные из такси. Какого черта они делают у меня? Кто они? Память была как вода — пытаешься ухватить, а она просачивается сквозь пальцы.
«Подбросишь нас в одно место. Час пути. Полтора максимум. Пять штук отсыплем.»
«Да я... не протрезвел. Гайцы остановят — лишение.»
«Херня! Ночь на дворе! Твои гаишники спят!» — в его глазах мелькнуло что-то твердое, как речной булыжник, что-то, не оставляющее места для возражений.
Ведьма подошла ко мне, обвила руками шею. Ее дыхание пахло вином и мятой, но под этим — чем-то кислым, как испорченное молоко, как гниющие яблоки в подвале. Она прижалась губами к моим, и мир сузился до этого поцелуя. Губы были горячими, почти обжигающими, язык — навязчивым, требовательным.
Затем шепот в ухо, сладкий и ядовитый, как сироп с мышьяком:
«Чем быстрее съездим, тем быстрее останемся вдвоем. Я тебя очень хочу.»
И я утонул. Разум потонул в желании. Полгода одиночества, полгода пустой кровати, полгода ночей, когда единственным прикосновением было одеяло. Тело кричало о прикосновениях, а разум отключил тревогу, как старый детектор дыма с севшей батарейкой.
«Ладно...» — выдохнул я, уже зная, что совершаю ошибку, уже чувствуя ее вкус на языке — горький, как полынь.
А ты уверен? — спросил бы Михаил, мой друг, самый умный человек, которого я знал. Уверен, — сказал бы я. Он всегда видел на три шага вперед. Жаль, я не научился.
Мы просидели еще два часа. Молчание висело тяжелым одеялом, давило на плечи. Алексей скроллил телефон, а я пытался собрать воспоминания, как разбитую вазу — осколок к осколку, больно режу пальцы.
Мой день рождения в «Гроте». Мои друзья — настоящие, те, чьи лица я помнил и без алкоголя. Кто-то заметил знакомых за соседним столиком. Началась миграция — от «нашего» к «вашему», туда-обратно, как маятник. Там и сидела эта троица. Кажется...
Смутно: я хлопал по спинам зомби и вампира, слюна текла с клыков при взгляде на ведьмочку. Алкоголь, смех, потом — темнота. Провал.
Как зовут ведьму? Алексей назвал ее. Дарья. Или Дарина? Какая разница. Главное — она была здесь и обещала забвение. Обещала, что я не проснусь один.
«Пора», — сказал Алексей, и в его голосе зазвучала сталь, холодная и негнущаяся.
Через полчаса мы стояли у темного здания на окраине. Без вывесок, окна заколочены досками, которые почернели от времени и влаги. Здание выглядело слепым — не просто темным, а лишенным зрения, сознательно отвернувшимся от мира.
Алексей и Дарья исчезли внутри, оставив меня в машине. Дверь закрылась за ними беззвучно, будто поглотила их.
Я сидел, слушал тишину. Она была неестественной — ни машин, ни ветра, ни даже сверчков. Как будто мы приехали в место, где звук умер.
Мысли крутились вяло, как в масле. Как избавиться от зомбака? Как утащить Дарью к себе? Как сделать так, чтобы утро наступило позже? Они были мутными, эти мысли, но желание горело ярко, как сигнальный огонь в тумане.
Изнутри донеслось: бумх. Глухой, тяжелый звук, будто бьют мешком с песком. Еще один. И еще. Не удары — скорее, падения. Тела на пол.
Секунд через десять они выбежали. Не вышли — выпорхнули, как испуганные птицы. В руках — пистолеты, черные и блестящие в тусклом свете фонаря, и сумка, из которой сочилась темная жидкость, оставляя на асфальте прерывистый след, как пунктирную линию на карте.
Я потянулся к ключу, но пальцы скользнули, ключ упал на пол. Пока я нащупывал его в темноте, они были уже у машины. Двери рванули, они ворвались внутрь, принеся с собой запах пороха, пота и чего-то медного, знакомого.
Алексей — рядом со мной, Дарья — на заднее с сумкой, которую бросила на сиденье с мягким стуком.
«Гони!» — его крик пронзил тишину, как стекло, и я рванул, не думая куда, только подальше.
Сердце стучало в висках, ритмично, как молоток по наковальне. Руки дрожали на руле, делая машину послушной только наполовину. После десяти минут петляния по темным улицам, после поворотов наугад, я свернул в подворотню, где царила тишина — настолько густая, что слышалось биение собственного сердца и хриплое дыхание на заднем сиденье.
Я заглушил двигатель. Тишина обрушилась, как волна.
«Что за херня?!» — голос сорвался на крик, на визг. Я не узнал его.
Алексей не смотрел на меня. Смотрел в темное окно, как будто ожидал, что оттуда сейчас выглянет чье-то лицо. «Не твое дело. Вези дальше. И подальше.»
«Или вы мне все рассказываете, или я никуда не еду.»
И я почувствовал прикосновение. Холодного металла к щеке. Ствол был ледяным, будто только что из морозилки, будто его держали в холодильнике специально для таких случаев. Холод прошел сквозь кожу, мышцы, достиг кости.
Блин. Вот так влипнуть. В тридцать лет, в день рождения, из-за того, что полгода не было секса. Патология.
Никогда больше, — мысль пронеслась, яркая и четкая, как вспышка. Никаких пьянок. Никаких случайных связей. Буду работать. Жить правильно. Ходить в церковь. Господи, только спаси! Спаси сейчас, и я...
Я не закончил мысль. Не знал, что пообещать.
Решение, принятое под влиянием гормонов, не может быть взвешенным, — сказал бы Михаил. Он всегда говорил такие вещи — умные, взвешенные, правильные. Жаль, я не научился у него думать. Научился только слушать и кивать.
«По Старой дороге, — ткнул меня стволом Алексей. — И не сворачивай.»
Холод проник под кожу, до самых костей, поселился там, в костном мозге. Я завел машину, поехал.
Мы проехали двадцать километров по пустынной дороге. Фары выхватывали из темноты куски асфальта, придорожные столбы, редкие знаки. Затем Алексей приказал свернуть на проселок — в темноту, где не было ни фонарей, ни признаков жизни, только черный силуэт леса против чуть более светлого неба.
Траектория была слишком прозрачной, как стекло: свидетеля нужно устранить. Глубоко в лесу. Где не найдут. Или найдут через годы, когда от тела останутся кости, и по костям не установить, пуля это была или удар топором.
Мысли крутились с бешеной скоростью, как белка в колесе, которая поняла, что колесо ведет в пропасть. Ноги стали ватными, слабыми. Я почувствовал, как по внутренней стороне бедра потечет струйка мочи, если я сейчас не соберусь.
«Стой!» — Алексей. Голос спокойный, почти ласковый. «Вылезай.»
«Никуда не выйду. Стреляй здесь.» — слабая надежда, соломинка: им нужна машина. Чтобы уехать. Они не будут стрелять в машине, испортят салон.
«Тачку сожжем, — голос был спокойным, как у человека, говорящего о погоде. — На попутке доберемся.»
И тогда я понял: все. Конец. Меня убьют здесь, в этом лесу, в ночь моего дня рождения. Тело сожгут в машине. Родители получат страховку. Друзья скажут: «Пьяный врезался, сам виноват». И все.
Но инстинкт самосохранения — странная штука. Он заставляет говорить, когда нужно молчать, лгать, когда нужно говорить правду, цепляться за соломинки, которые горят.
«Стой! У меня есть золото! Много! Забери и свали! Тебе хватит на всю жизнь!»
«Правда! Вот, смотри!» — дрожащими, не слушающимися пальцами я достал телефон, пролистал галерею, нашел фото. Три килограмма желтого металла, снятые крупным планом, на фоне старой карты. Фото, которое мы сделали с Михаилом год назад.
Алексей взял телефон, долго смотрел, потом передал Дарье. «Желтое, — подтвердила она, и в ее голосе впервые за вечер появился интерес, живой, жадный. — Килограмма три. Может, больше.»
«Идол. Бога Харги. Нашли с другом в пещере. Вход зарос — никто не знает.»
«Три килограмма золота не продашь просто так. Нужны бумаги, экспертизы. Вопросы. Много вопросов.»
«Умер. Сердечная недостаточность.»
Ложь. Первая из многих в эту ночь. Но самая легкая. Гораздо легче, чем правда.
Алексей смотрел на меня, и я видел, как в его глазах идет борьба. Жадность против осторожности. Жадность побеждала — она всегда побеждает у таких, как он.
В его глазах — решение. Мы едем за золотом. А что потом... Лучше не думать. Думать будем потом. Если будем.
Место было в пятидесяти километрах от города. Старая дорога вилась между полями, потом уходила в лес. Алексей болтал без остановки — хвастался, как умно все придумал. Маски на Хэллоуин, ограбление, как он все просчитал...
«Хэллоуин — идеальный день. Все в масках, в гриме. Даже если кто-то увидит — запомнит зомби и вампира, а не лица. Гениально, да?»
Я молчал. Смотрел на дорогу.
«Я все разузнал. Знаешь, как? Через знакомого охранника. Он сказал, когда будет инкассация. Мы приехали, сделали дело, и...»
«Заткнись, — раздался голос с заднего сиденья. Дарья. — Если такой умный, зачем начал палить?»
«Сам дернулся! Я же говорю!»
«Говоришь. Много говоришь.»
Наступило молчание. Потом Дарья зашуршала сумкой — звук противный, как шевеление крупных насекомых. Она что-то пересчитывала.
Через пять минут ее крик разорвал тишину, резкий, как разбитое стекло:
«Идиот! Ты навесил на нас мокруху за сто штук! Легче было заработать! Сука!»
Ее ненависть была физической, почти осязаемой. Я почувствовал, как воздух в машине стал гуще, тяжелее. Алексей замолчал, на его лице появилось выражение обиженного ребенка, пойманного на вранье и не понимающего, за что его ругают.
Мы доехали до места. Я сказал, что нужно оставить машину у трассы, пройти пешком километров пять. Они согласились — слишком ослепила их жадность. Золото. Три килограмма. Возможность начать новую жизнь где-то далеко, где их не найдут.
Мы вышли. Лес встретил нас тишиной. Не просто отсутствием звуков, а активной, агрессивной тишиной, которая давила на уши. Лес был полумертвым — деревья, поросшие мхом, как старики плесенью, стволы кривые, скрюченные, будто от боли. Скалы торчали из земли, словно кости великана, забытые после пира.
Я шел впереди. Алексей и Дарья — сзади. Она несла сумку с деньгами. Он — пистолет, направленный в мою спину. Я чувствовал точку между лопатками, где могла войти пуля.
«Эй, чего кислый?» — Алексей. «Не ссы. Если не врешь — отпустим.»
Конечно. Знаю я таких. Убьют в пещере, завалят камнями. Просто и эффективно. Нет тела — нет дела. А если и найдут через годы — кто свяжет кости в лесу с ограблением в городе?
Михаил рассказывал: святилище Харги, хозяина Нижнего мира. Племя аванов, жившее здесь до прихода русских. Золотой идол. Проклятый металл, приносящий смерть. Легенды о стражах — существах, которые охраняют святилище вечно.
Он был материалистом до мозга костей. Смеялся над легендами. «Стражи — это метафора, — говорил он. — Люди боятся того, чего не понимают. А золото... Золото просто металл. Драгоценный, но просто металл.»
А мне было не по себе с самого начала. Лес здесь был безмолвным — ни птиц, ни зверей, даже комаров не было, хотя стояло лето. Природа избегала этого места, как избегают прокаженного. Даже воздух был другим — тяжелым, насыщенным, будто им нельзя дышать долго.
Но я все равно помогал ему. Мне нравилось бродить по лесу. А тут еще поиск сокровища. Дух приключений. Золото, ради которого стоит рискнуть.
Мы нашли пещеру. Год назад. И тогда все пошло не так.
«Вот здесь. За этими елями.»
Ели стояли стеной — темные, густые, как часовые. Они не росли естественным образом — их посадили. Кто-то давно создал живую изгородь, скрывающую вход.
«Лезь первым.» — ствол уперся в спину. Точка между лопатками. Сердце.
«Подожди. Нужно откопать вход.»
Я стал откидывать камни. Руки дрожали, но не от страха — от воспоминаний. Вторая ложь: Михаил умер не от сердечной недостаточности. Правда была страшнее. Намного страшнее.
Наконец, я расширил вход — узкую щель между камнями. Зажег фонарик. Луч света пронзил темноту, выхватил из нее куски стен, потолка. Я влез.
Холодный воздух пещеры обжег легкие. Пахло сыростью, землей и чем-то древним — как открытая могила, как пыль на старых костях.
Внутри время остановилось. Замерло. Затаило дыхание.
Грабители влезли вслед за мной. Их фонари выхватывали из темноты фрагменты — стены, покрытые символами: спирали, когти, раскрытые пасти, глаза без век. Символы были вырезаны в камне, глубоко, будто когтями.
Луч моего фонаря скользнул по пещере, остановился на высоком камне посередине. На нем стоял идол.
Тело, покрытое шерстью, будто звериное. Вместо головы — череп, не животного, не человека — нечто среднее. Вместо правой руки — человеческая голова с оскаленным ртом, с глазами, в которых даже в темноте чувствовалась пустота. Вместо левой руки — огромный коготь, изогнутый, готовый разорвать.
Но оно не блестело. Оно поглощало свет, как черная дыра. Тусклое, матовое, мертвое. Три килограмма мертвого металла.
«Держи его, — Алексей кивнул на меня Дарье. — Я посмотрю.»
Дарья направила на меня пистолет. Ее рука не дрожала. Алексей подошел к идолу, обхватил его, попытался приподнять. Идол был тяжелым, но Алексей, подстегиваемый жадностью, нашел силы. С грохотом поставил на пол.
«В натуре золотой! Да тут все десять кило будет! На Мальдивах дом купим, Алька! Уух!»
Он чуть не заплясал на месте. Лицо светилось восторгом, детской радостью. Зря. Такой восторг всегда предшествует падению. Это последняя вспышка света перед темнотой.
Из темноты вынырнула фигура.
Быстро. Неожиданно. Беззвучно.
Схватила Алексея. Не руками — чем-то темным, длинным, похожим на тень, но плотной. Швырнула о стену. Тело ударилось о камень с тем же звуком, что я слышал в здании — глухим, влажным.
Но теперь я слышал и хруст. Хруст костей. Черепа. Звук был отвратительным, навсегда врезающимся в память, как раскаленный гвоздь.
Дарья заорала. Пронзительно, истерично, как режут свинью. Стала стрелять. Вспышки выстрелов ослепляли, грохот оглушал, отдавался в ушах металлическим звоном. Пули летели в фигуру, пролетали сквозь нее, оставляя дыры в плаще, но не останавливая.
Фигура не обращала внимания на пули. Шла сквозь них, как сквозь дождь. Подошла к Дарье.
Схватила ее за горло. Не рукой — тем же темным щупальцем. Девушка захрипела, затрепыхалась, как рыба на берегу, потом затихла. Фигура отбросила ее от себя. Тело ударилось о камень, съехало на пол, осталось лежать неподвижно.
Затем фигура шагнула ко мне.
Медленно. Неспешно. Как будто у нее было все время в мире. Вечность.
Я стоял, не дыша. Страх сковал ноги, сжал горло, сдавил грудную клетку. Я не мог пошевелиться, не мог закричать, не мог даже закрыть глаза.
Фигура остановилась передо мной. Фонарь выхватил из темноты черты лица.
Это был он. Тело — мумифицированное, кожа пергаментная, втянутая на кости, серая, как пепел. Но очки те же — круглые, в тонкой оправе. Родинка на левой щеке. Разорванная рубаха, в которой он пошел в тот поход.
В тот раз, когда мы нашли пещеру, все было очень похоже. Только когда Михаил коснулся идола, его убил совершенно другой мертвец. Древний страж, почти полностью истлевший, еле державшийся на костях. А я убежал. Спасал свою шкуру, бросив друга.
Я смотрел на него год. Ждал, что он умрет, что страж отпустит его. Но страж не отпускал. Он передавал обязанности. Как вахту. Как проклятие.
Теперь Михаил стал стражем. Вечным охранником проклятого золота. Хранителем того, что не должно быть тронуто.
«Я могу идти?» — голос дрожал, срывался на шепот.
Его голос... Не человеческий. Это был не голос, а звук — скрип трущихся камней, шелест сухих листьев, шорох земли на крышке гроба. Холод могилы, вечность одиночества, отчаяние, растянувшееся на годы.
Слова выдавливались с трудом, будто он забыл, как говорить, будто язык высох и превратился в камень.
«Они. Будут. Нести. Стражу. Я. Получу. Покой.»
Я понял. Я привел ему замену. Двух новых стражей. Алексей и Дарья теперь будут охранять идол. Вечно. А он... Он будет свободен. Или что там ждет таких, как он. Может, просто исчезновение. Небытие. Что может быть лучше для того, кто десять лет стоял в темноте?
Я повернулся. Каждый шаг давался с трудом, будто ноги были из свинца. Его взгляд висел на спине — пустой, мертвый, но всевидящий.
Я доплелся до выхода, протиснулся сквозь щель. И тогда услышал в спину. Слова, которые навсегда останутся со мной, которые я буду слышать во сне, которые будут эхом отдаваться в тишине:
«Не. Приходи. Сюда. Больше.»
Пауза. Долгая. Будто он собирался с мыслями, вспоминал, как складывать слова.
«Они. Не были. Твоими. Друзьями.»
Я вышел. Упал на колени, и меня вырвало — желчью, алкоголем, страхом. Потом плакал. Плакал долго, пока не опустел внутри, пока не стало больно дышать.
УТРО, КОТОРОЕ НИКОГДА НЕ НАСТУПИТ
Я шел обратно к машине. Шел через лес, который казался уже не таким страшным. Страшнее было то, что я остался жив.
Солнце вставало на востоке, окрашивая небо в грязно-розовые тона. Птицы начали петь где-то далеко, за границей этого проклятого места. Их голоса доносились приглушенно, как из другого мира.
Машина стояла там же, где мы ее оставили. В салоне пахло потом, страхом и деньгами. Я выбросил сумку с окровавленными купюрами в овраг, засыпал землей и ветками. Пусть гниют там вместе с воспоминаниями.
Домой я вернулся к полудню. День рождения кончился. Новый год жизни начался.
С тех пор прошло три года. Я не пью. Не праздную день рождения. Не приближаюсь к тому лесу ближе, чем на пятьдесят километров.
Иногда ночью просыпаюсь от того, что слышу шепот. Не Дарьи — другой. Сухой, как осенние листья под ногами. «Ты. Привел. Их.»
Я не знаю, что случилось с Алексеем и Дарьей. Не хочу знать. Может, они там, в пещере. Может, стали такими же, как Михаил. Вечными стражами проклятого золота.
А может, они мертвы по-настоящему, и их кости лежат среди камней, и никто никогда не найдет.
Важно то, что я жив. И что каждый день, просыпаясь, я чувствую холод металла у виска. И слышу его голос: «Они. Не были. Твоими. Друзьями.»
Он был прав. Они не были моими друзьями.
Но и я не был его другом. Когда наступил момент выбора, я выбрал себя.
И теперь ношу этот выбор, как клеймо. Как шрам, который не заживает. Как проклятие, которое взял добровольно, в обмен на жизнь.
Иногда мне кажется, что я тоже стал стражем. Только охраняю не золото, а память. И свой страх. И свое предательство.
И буду охранять их вечно. Потому что такова цена. Цена того, чтобы проснуться утром после проклятого дня рождения.
Цена того, чтобы солнце вставало, а птицы пели.
Цена жизни, которая уже никогда не будет прежней.
