Альбом
Они разбирали старые книги на антресолях, и жена нашла альбом с выцветшими уголками.
Смотри, — ткнула она пальцем в фотографию. — Это же твоя мама в роддоме. А кто эта крошка в конверте?
Он взглянул. На снимке его мать, улыбающаяся, уставшая, держала свёрток. Рядом на столике лежал второй, крошечный.
А, это… — он фыркнул, делая голос нарочито бодрым. — Наверное, соседка по палате забыла. Или фотоаппарат тогда двойную экспозицию сделал. Техника была дурацкая. — Он захлопнул альбом. Это была шутка.
Вечером за чаем она спросила снова:
Нет, серьёзно, кто это?
Он не поднимал глаз.
Крёстный сын мамы. Она за ним пару дней присматривала, пока его мать в реанимации была. — Говорил ровно, натренированно. Это была ложь.
На следующий день она осторожно, гладя его по спине:
Мне кажется, в той фотографии кроется что-то важное…
Он резко встал, будто вспомнил.
Чайник оставил включённым. Или нет… Ладно, проверю. — И ушёл на кухню, где десять минут бесцельно переставлял банки. Это был уход.
Когда она положила альбом перед ним на стол и села рядом, молча ожидая, он взял карандаш, чтобы что-то подчеркнуть на лежавшей рядом квитанции. Держал его слишком сильно. Древесина хрустнула, грифель разлетелся. Он смотрел на обломки, словно не понимая, как они оказались у него в руках. Это был слом.
Она взяла его руку. Он начал говорить, глядя в стену, медленно, давясь словами: «Она родила… в тот день… нас было…» И вдруг его тело содрогнулось от странного звука — хриплого, рвущегося смеха. Он смеялся, давясь, и слёзы текли по его щекам к уголкам растянутого рта. Это был смех сквозь слёзы.
Потом наступила тишина. Тяжёлая, полная, как вакуум после взрыва. Он не плакал, не оправдывался, не двигался. Просто сидел, опустошённый, глядя на сломанный карандаш.
Она не спросила больше ничего. Медленно закрыла альбом, провела ладонью по потрёпанной обложке. Потом обняла его за плечи и прижала к себе. Он уткнулся лицом в её свитер.
Правда, которую он так и не сказал, повисла в комнате, кристально ясная: на той фотографии была она — его сестра-двойняшка, которую отдали в тот же день, в тот же час, в том же роддоме. И которую он никогда в жизни больше не видел.
Он не смог произнести это вслух. Но в его пяти срывах, в этом финальном, беззвучном истощении, она прочитала всё. Вся история была в том, как он не смог её рассказать.







