Катары

результатом которого стало натурально массовое сожжение катеров на Монсегуре,

который заложил людскую ненависть к катарам, альбигойцам и баскам (!) на века.

Термин Кагот в значении прокаженного, козла отпущения жил в народе и сохранился до сегодняшнего дня в менее агрессивном значении.

И вот Луи- Людовик 8-ой, стал на века шутом, Каготом-Фаготом, какашкой.

И, естественно на самом знаменитом своем портрете он изображен в темно-синей мантии с лилиями. Мог ли Булгаков принять темно-синий за фиолетовый или обыграть слово "лиловый"? Мог

Могу ли я натягивать слову на глобус с такими аргументами? Тоже могу

И последнее:

Коровьев.

Ну, как можно было обойти французский язык в этом исследовании?

Во французском есть несколько выражений с коровой, но мне хочется рассказать об одном

Parler comme une vache espagnole - говорить как испанская корова.

Это очень старое выражение, его следы найдены в 1640 году. Оно означает говорить на французском языке очень плохо.

Мы же помним, что язык был одним из факторов "чужой-свой" во время Крестовых походов. Язык Севера правильный французский против языка Юга неправильный французский (окситанский)

Так вот, французские языковеды практически все согласны, что выражение

Parler comme une vache espagnole - это шутливая форма устойчивого выражения

Parler comme un basque espagnol - говорить как испанский баск, т.е. говорить так, что никто тебя не понимает. Басков тоже называли Каготами.

Слово Корова во французском не такое уж безобидное.

Vachement (дословно наречие Коровьично) означает - по-злому

Vaches (Коровы) жаргонное название- тюремных надзирателей, жестких полицейских, карателей (причем особенно популярно в 19 и первой половине 20-го века)

Т.е. с французским подходом Коровьев - злостный каратель, смеющийся над преследованиями и гонениями "еретиков" и просто людей не похожих на него.

Портрет Людовика 8

И про прототип. Здесь я бы скорее посчитала за прототип де Монфора, чей каламбур не высказанный, но сделанный о чистоте веры и ереси и есть то, что нужно искупить, но... Есть гораздо более интересная версия, которая разом объясняет многое. Прототипом Фагота был Жак де Моле, сожженный на костре в 1314 г. последний магистр ордена Тамплиеров. Это разом решает вопрос фамилии "Коровьев". В числе обвинений тамплиеров было и поклонение Бафомету - демону с головой быка, вот вам и Коровьев. Фагот - связка прутьев, дров, дудок, т.е. связка дров из костра, на котором сгорел де Моле. Фиолетовый был один из самых главных цветов ордена тамплиеров для их руководства. А что до шутки\каламбура... И это было в истории последнего командра тамплиеров: после неудачного похода и сдачи завоеванных позиций сарацинам он вернулся во Францию и на пятерочку нахамил королю Филиппу Красивому, у которого очень удачно в это время кончилась казна, а орден, несмотря на неудачи был богатейшим (в фиолетовых облачениях даже кардиналы и короли не могли себе позволить ходить, а тамплиеры драпировались тканями такого цвета регулярно) из-за того, что создали систему кредитования и, собственно, вообще современную банковскую систему.

И что же происходит? Обхамивший короля де Моле считает себя не подсудным из-за силы ордена, но... Каламбур не прошел. В пятницу, 13 его арестовывают, а меньше чем через месяц весь орден был арестован или вырезан, его богатства реквизированы в пользу королевской казны. Сам де Моле был сожжен на костре, перед самим сожжением он проклял всех - папу, короля, судий, заявив, что не пройдет и года, как они помрут и они таки померли (некоторые, правда, срок не соблюли, но почти). Это к вопросу опять же о темных силах и прорицании скорой смерти.

Так что, я думаю, все-таки за основу Фагота был взят именно Жак де Моле. Трудно представить себе рыцаря-трубадура, который ходил в фиолетовом и никогда не улыбался, а вот магистра ордена тамплиеров - легко. Тем более, что и вся его история многое объясняет.

В главе 28-й «Последние похождения Коровьева и Бегемота» кот, прислуживающий Воланду, вновь обретает вид человека. Теперь уже маленький толстяк, держащий в руке примус, он совместно с длинным и тощим Коровьевым производит целый ряд необычных действий в магазине Торгсина и ресторане писательского дома. И это появление в людском облике двух слуг Сатаны позаимствовано, на наш взгляд, Булгаковым (как сюжетный ход) из поэмы «Альбигойцы» австрийского поэта Николауса Ленау (1802–1850).

В одной из главок («фресок») «Альбигойцев» читателю показана приемная папы Иннокентия III, заполненная людьми, ожидающими святейшей аудиенции. Среди них - несколько рыцарей, один из которых забавляет остальных фантастическими гипотезами. Так, оглядев двоих стоящих неподалеку монахов, одного - длинного и тощего, как копье, а другого - низкою и круглого, словно шарик, и найдя выражения лиц у обоих непомерно дерзкими, рыцарь уверяет приятелей, что это, мол, никакие не божьи послушники, а самые настоящие слуги Сатаны, принявшие на время человеческое обличье и переодевшиеся в монашеское платье. Сатана, говорит рыцарь, направил обоих в Италию в качестве своих послов. Но его вымысел не имеет успеха, поскольку один из слушателей узнает в тощем долговязом монахе не кого иного, как самого Доминика - главу инквизиции и фанатичного преследователя «слуг Сатаны» (так крестоносцы называли альбигойских еретиков).

Усматривая близость сюжетных ходов упомянутых выше сцен из «Мастера и Маргариты» и поэмы Ленау «Альбигойцы», мы, конечно, отдаем себе отчет в том, что в мировой культуре воплощение контрастно-парных образов длинного и тощего, низкого и толстого достаточно распространено (от Дон Кихота и Санчо Пансы до Пата и Паташона). Однако сходство сюжетных ходов, рассматриваемых в данном случае, прослеживается не только в одинаковости физических характеристик этих пар. Ведь в обоих случаях речь идет о якобы находящихся среди людей посланцах Сатаны. И в обоих случаях контрастные пары оказываются в конечном счете не теми, за кого их поначалу принимают.

Разница лишь в движении сюжетов: слуг Воланда Коровьева и Бегемота на первых порах принимают в Торгсине и писательском ресторане за людей, а в инквизиторе Доминике и сопровождающем его монахе рыцарь видит вначале «посланцев Сатаны». И вряд ли стоит удивляться, что Булгаков читал столь прочно забытую поэму Ленау. Во-первых, отсылка к ней содержится у Брокгауза-Ефрона в конце статьи об альбигойцах, а со статьею этой писатель, как мы показали выше, был наверняка знаком. Во-вторых, заинтересованность средневековыми провансальскими реалиями Булгаков, видимо, проявлял еще на самых ранних стадиях работы над романом. Прямых доказательств, правда, этого нет, но уже в первой редакции «Мастера и Маргариты» один из вариантов названия романа звучит так: «Жонглер с копытом». В исследованиях по истории создания романа, выполненных М. О. Чудаковой, оно приводилось не однажды. И вместе с тем по сию пору этот вариант названия романа остался почему-то непрокомментированным.

Между тем, слово «жонглер» Булгаков вполне мог здесь употребить (как он это сделал позже с именем героя - словом «мастер») не в одном лишь его прямом современном значении. В XII–XIII вв. жонглерами (или «джогларами») назывались на Юге Франции странствующие певцы, музыканты и декламаторы, исполнявшие произведения провансальских трубадуров, а порой и свои собственные. Юг же Франции в XIII в., как мы помним, и был ареной крестовых походов, объявленных Римом против альбигойских еретиков.

«Загадки известных книг», Ирина Львовна Галинская, 1983г.

О том, что в некоторых эпизодах и сюжетных линиях «Мастера и Маргариты» слышны отголоски апокрифических мотивов, писали еще в 1967 г., т. е. сразу по выходе журнального варианта романа и первых его переводов на английский язык. Отмечалось, в частности, что в трактовке, свойственной апокрифам, а не по Евангелию даны Булгаковым страдания Иешуа. Как отражение неортодоксальных христианских воззрений многократно комментировалось также и то место в романе, где к Воланду является Левий Матвей с просьбой от Иешуа, чтобы дух зла взял с собой Мастера и его подругу и наградил их покоем.

И в самом деле, сцена эта как бы иллюстрирует догмат тех еретиков, которые считали, что земля не подвластна богу и целиком находится в распоряжении дьявола. Ведь многие еретики (манихеи, богомилы, патарены, вальденсы, тиссораны, альбигойцы) верили в существование одновременно двух царств: света и тьмы, добра и зла. В царстве света, утверждали они, господствует бог, в царстве тьмы повелевает сатана. Подкреплялось же это следующим рассуждением. Если бог - творец всего мира, то он и виновник присущего этому миру зла, но в таком случае он не всеблагой; а если бог бессилен устранить зло, то он не всемогущ, ибо тогда злом управляет некая иная сила. Вывод же был таков: бог света повелевает горними сферами, а князь тьмы - землей.

В соответствии с такими взглядами выстроена в романе «Мастер и Маргарита» Булгаковым и сцена, в которой волшебные черные кони несут всадников во главе с Воландом прочь от земли.

«Ночь обгоняла кавалькаду, сеялась на нее сверху и выбрасывала то там, то тут в загрустившем небе белые пятнышки звезд.

Ночь густела, летела рядом, хватала скачущих за плащи и, содрав их с плеч, разоблачала обманы. И когда Маргарита, обдуваемая прохладным ветром, открывала глаза, она видела, как меняется облик всех летящих к своей цели. Когда же навстречу им из-за края леса начала выходить багровая и полная луна, все обманы исчезли, свалилась в болото, утонула в туманах колдовская нестойкая одежда.

Вряд ли теперь узнали бы Коровьева-Фагота, самозванного переводчика при таинственном и не нуждающемся ни в каких переводах консультанте, в том, кто теперь летел непосредственно рядом с Воландом по правую руку подруги Мастера. На месте того, кто в драной цирковой одежде покинул Воробьевы горы под именем Коровьева-Фагота, теперь скакал, тихо звеня золотою цепью повода, темно-фиолетовый рыцарь с мрачнейшим и никогда не улыбающимся лицом. Он уперся подбородком в грудь, он не глядел на луну, он не интересовался землею под собою, он думал о чем-то своем, летя рядом с Воландом.

- Почему он так изменился? - спросила тихо Маргарита под свист ветра у Воланда.

- Рыцарь этот когда-то неудачно пошутил, - ответил Воланд, поворачивая к Маргарите свое лицо, с тихо горящим глазом, - его каламбур, который он сочинил, разговаривая о свете и тьме, был не совсем хорош. И рыцарю пришлось после этого прошутить немного больше и дольше, нежели он предполагал. Но сегодня такая ночь, когда сводятся счеты. Рыцарь свой счет оплатил и закрыл!»

То, что свет и тьма - слагаемые столь дорого обошедшейся рыцарю шутки - являются компонентами манихейской космогонии, было отмечено многими. Но в чем же все-таки эта шутка заключалась? И как звучала, раз уж была облечена в форму каламбура? Есть в описании рыцаря и другие загадки. Почему он в одном случае (для окружения Воланда) - Фагот, а в другом (для общения с людьми) - Коровьев, а в истинном рыцарском своем «вечном облике» имени полностью лишен?

Прояснить все это никто пока не пытался - внимание исследователей романа образ Коровьева-Фагота всерьез еще к себе не привлекал. Разве что Э. Стенбок-Фермор (США) в 1969 г. высказала предположение, что в нем, видимо, своеобразно воплощен - как спутник дьявола - доктор Фауст, да в 1973 г. Э. К. Райт (Канада) писал, что Коровьев-Фагот - персонаж незначительный, проходной, «просто переводчик».

Правда, М. Йованович (Югославия) в 1975 г. утверждал, что для понимания романа образ Коровьева-Фагота очень важен, ибо относится «к наивысшему уровню философствования в кругу Воланда», но этим замечанием и ограничился. Может быть, исследователя остановил ряд связанных с этим персонажем «темных мест»? Тем более что, по мнению Йовановича, осуществить реконструкцию неудачной шутки безымянного рыцаря (насчет света и тьмы) вряд ли вообще возможно.

Кое-что, однако, нам удалось расшифровать. Например, семантические компоненты имени Фагот. Булгаков, на наш взгляд, соединил в нем два разноязычных слова: русское «фагот» и французское «fagot». Тут надо иметь в виду, что комплекс словарных значений современной французской лексемы «fagot» («связка веток») утратил отношение к музыкальному инструменту - буквально «связка дудок» («фагот» - по-французски «basson»), - и в числе этих значений есть такие фразеологизмы, как «etre habille comme une fagot» («быть, как связка дров», т. е. безвкусно одеваться) и «sentir le fagot» («отдавать ересью», т. е. отдавать костром, связками веток для костра). Не прошел, как нам кажется, Булгаков и мимо родственного лексеме «fagot» однокоренного французского слова «fagotin» (шут).

Таким образом, заключенную в имени Фагот характеристику интересующего нас персонажа определяют три момента. Он, во-первых, шут (имеющий отношение к музыке), во-вторых, безвкусно одет, и в-третьих, еретически настроен.

Шутовская манера поведения и причастность Коровьева-Фагота к музыке (вокальной) обозначены уже в начале романа, когда при встрече с Берлиозом он просит «на четверть литра… поправиться… бывшему регенту!». А в середине романа Коровьева как «видного специалиста по организации хоровых кружков» рекомендует своим подчиненным заведующий городским зрелищным филиалом, после чего «специалист-хормейстер» проорал:

«- До-ми-соль-до! - вытащил наиболее застенчивых из-за шкафов, где они пытались спастись от пения, Косарчуку сказал, что у того абсолютный слух, заныл, заскулил, просил уважить старого регента-певуна, стукал камертоном по пальцам, умоляя грянуть „Славное море“.

Грянули. И славно грянули. Клетчатый, действительно, понимал свое дело. Допели первый куплет. Тут регент извинился, сказал: „Я на минутку!“ - и… исчез».

С момента своего появления в романе и до последней главы, где он превращается в темно-фиолетового рыцаря, Коровьев-Фагот одет удивительно безвкусно, по-клоунски. На нем клетчатый кургузый пиджачок и клетчатые же брючки, на маленькой головке жокейский картузик, на носу треснувшее пенсне, «которое давно пора было бы выбросить на помойку». Только на балу у Сатаны он появляется во фраке с моноклем, но, «правда, тоже треснувшим».

Драная безвкусная цирковая одежда, гаерский вид, шутовские манеры - вот, выходит, какое наказание было определено безымянному рыцарю за каламбур о свете и тьме! Причем «прошутить» (т. е. состоять в шутах) ему пришлось, как мы помним, «немного больше и дольше, нежели он предполагал».

Но сколько же? Если попытаться трактовать полученный результат буквально и если булгаковский персонаж - одновременно и рыцарь, и еретик, то следы его прототипов надо искать в XII–XIII вв. в Провансе, в эпоху распространения альбигойской ереси. Так что вынужденное шутовство - наказание безымянного рыцаря за неудачный каламбур - длилось ни много ни мало, а целых семь или восемь веков.

Здесь, однако, в интересах дальнейшего анализа романа следует коротко коснуться некоторых трагических, кровавых событий эпохи альбигойской ереси, происходивших в 1209–1229 гг., т. е. во времена крестовых походов, объявленных папой Иннокентием III против альбигойцев. Поводом к ним послужило убийство папского легата Петра де Кастельно. Оно было совершено одним из приближенных вождя еретиков графа Раймунда VI Тулузского. Состоявшее в основном из северно-французского рыцарства войско крестоносцев под водительством графа Симона де Монфора жесточайшим образом расправлялось с еретиками, тем более что католическое воинство рассчитывало поживиться за счет богатых городов Лангедока, а Монфору, в частности, были обещаны владения отлученного папой от церкви Раймунда VI.

В одном только городе Безье крестоносцами было убито не менее пятнадцати тысяч человек. Существует легенда, что, ворвавшись в Безье, католические рыцари спросили папского легата Арнольда Амальриха, кого из горожан следует убивать. «Убивайте всех! - сказал легат. - Господь узнает своих!» Не менее свиреп был и Монфор, приказавший однажды не только ослепить сто тысяч еретиков, но и отрезать им носы.

К концу 20-х годов XIII в. альбигойская трагедия свершилась окончательно. Богатейший цветущий край Прованс с его замечательной цивилизацией был разорен, а сами «альбигойцы, в сущности, исчезли с исторической арены».

Однако возвратимся к «Мастеру и Маргарите», к образу Коровьева-Фагота. О том, что он не просто и не только шут, мы узнаем задолго до сцены, в которой Воланд и его спутники улетают с земли. Уже в конце первой части романа, почти незаметно для читателя, сообщается, что Коровьев-Фагот - рыцарь. К тому же - владеющий черной магией. Имеем в виду эпизод появления в квартире № 50 буфетчика театра Варьете Сокова.

«Горничная» Гелла спрашивает у прибывшего, что ему угодно.

«- Мне необходимо видеть гражданина артиста.

- Как? Так-таки его самого?

- Его, - ответил буфетчик печально.

- Спрошу, - сказала, видимо колеблясь, горничная и, приоткрыв дверь в кабинет покойного Берлиоза, доложила: - Рыцарь, тут явился маленький человек, который говорит, что ему нужен мессир.

- А пусть войдет, - раздался из кабинета разбитый голос Коровьева».

И далее читатель узнает, что безымянный рыцарь еще и черный маг: он видит потаенное и предсказывает будущее.

«- У вас сколько имеется сбережений?

Вопрос был задан участливым тоном, но все-таки такой вопрос нельзя не признать неделикатным. Буфетчик замялся.

- Двести сорок девять тысяч рублей в пяти сберкассах, - отозвался из соседней комнаты треснувший голос, - и дома под полом двести золотых десяток.

Буфетчик как будто прикипел к своему табурету.

- Ну, конечно, это не сумма, - снисходительно сказал Воланд своему гостю, - хотя, впрочем, и она, собственно, вам не нужна. Вы когда умрете?

Тут уж буфетчик возмутился.

- Это никому не известно и никого не касается, - ответил он.

- Ну да, неизвестно, - послышался все тот же дрянной голос из кабинета, - подумаешь, бином Ньютона! Умрет он через девять месяцев, в феврале будущего года, от рака печени в клинике Первого МГУ, в четвертой палате.

Буфетчик стал желт лицом.

- Девять месяцев, - задумчиво считал Воланд. - Двести сорок девять тысяч… Это выходит круглым счетом двадцать семь тысяч в месяц? Маловато, но при скромной жизни хватит. Да еще эти десятки.

- Десятки реализовать не удастся, - ввязался все тот же голос, леденя сердце буфетчика, - по смерти Андрея Фокича дом немедленно сломают и десятки будут немедленно отправлены в Госбанк».

Итак, Коровьев-Фагот, он же безымянный рыцарь, способен видеть скрытое и прорицать будущее. Кроме того (об этом сообщает уже сцена бала у Сатаны), он не менее сведущ, так сказать, и в делах загробных, ибо о каждом из гостей знает всю подноготную их земного и потустороннего существования.

Подведем теперь итог всему, что нам известно об этом персонаже. Он шут и рыцарь, у него нет рыцарского имени, он еретик и сочинил каламбур о свете и тьме, за который был наказан. Кроме того, он черный маг. Наконец, нам ведомо, что рыцарь никогда не улыбается и что одежда у него темно-фиолетовая.

Для поиска прототипа (или нескольких прототипов) этого персонажа приведенных выше сведений не так уж мало.

Тема света и тьмы, например, часто обыгрывалась трубадурами Прованса. Гильем Фигейра (1215 - ок. 1250) проклинал в одной из своих сирвент церковный Рим именно за то, что папские слуги лукавыми речами похитили у мира свет. О том, что католические монахи погрузили землю в глубокую тьму, писал другой известный трубадур, Пейре Карденаль (ок. 1210 - конец XIII в.). Так возникла у нас догадка, которую в первом приближении можно сформулировать следующим образом: а не ведет ли рыцарь у Булгакова свое происхождение от рыцарей-трубадуров времен альбигойства? И безымянным остается потому, что неизвестно имя автора самого знаменитого эпического произведения той эпохи - героической поэмы «Песня об альбигойском крестовом походе», в которой также, как будет показано далее, фигурирует тема света и тьмы?

О том, что с «Песней об альбигойском крестовом походе» Булгаков был знаком, свидетельства имеются несомненные. Одно из них, как это ни парадоксально, писатель оставил в «Театральном романе», в числе героев которого - актер Независимого театра Петр Бомбардов. Фамилия для русского уха необычная: кроме «Театрального романа», у нас нигде ее больше не встретишь. А в предисловии к вышедшему в 1931 г. в Париже и имевшемуся с начала 30-х годов в Ленинской библиотеке первому тому академического издания «Песни об альбигойском крестовом походе» «Бомбардова» находим: сообщается, что почетный советник и коллекционер Пьер Бомбард был владельцем рукописи поэмы в XVIII в.

Что известно, однако, о самом создателе поэмы? Существуют две версии: поэма либо целиком сочинена трубадуром, скрывшимся под псевдонимом Гильем из Туделы, либо им создана лишь первая часть поэмы, а остальные две с не меньшим искусством написаны анонимом - другим замечательным поэтом XIII в. Все сведения об авторе (или авторах) поэмы могут быть почерпнуты только из ее текста. Это альбигойский рыцарь-трубадур, участник битв с крестоносцами, отчего он и скрывает свое настоящее имя, опасаясь инквизиции. Он называет себя учеником волшебника Мерлина, геомантом, умеющим видеть потаенное и предсказывать будущее (и предсказавшим, в частности, трагедию Лангедока), а также некромантом, способным вызывать мертвецов и беседовать с ними.

Теперь - о теме света и тьмы в «Песне об альбигойском крестовом походе». Она возникает уже в начале поэмы, где рассказывается о провансальском трубадуре Фолькете Марсельском, который перешел в католичество, стал монахом, аббатом, затем Тулузским епископом и папским легатом, прослывшим во времена крестовых походов против альбигойцев одним из самых жестоких инквизиторов. В поэме сообщается, что еще в ту пору, когда Фолькет был аббатом, свет потемнел в его монастыре.

А как же все-таки с тем злосчастным для булгаковского рыцаря каламбуром о свете и тьме, про который рассказал Маргарите Воланд? Полагаем, что его мы тоже нашли в «Песне об альбигойском крестовом походе» - в конце описания гибели при осаде Тулузы предводителя крестоносцев - кровавого графа Симона де Монфора. Последний в какой-то момент посчитал, что осажденный город вот-вот будет взят. «Еще один натиск, и Тулуза наша!» - воскликнул он и отдал приказ перестроить ряды штурмующих перед решительным приступом. Но как раз во время паузы, обусловленной этим перестроением, альбигойские воины вновь заняли оставленные было палисады и места у камнеметательных машин. И когда крестоносцы пошли на штурм, их встретил град камней и стрел. Находившийся в передних рядах у крепостной стены брат Монфора Ги был ранен стрелою в бок. Симон поспешил к нему, но не заметил, что оказался прямо под камнеметательной машиной. Один из камней и ударил его по голове с такой силой, что пробил шлем и раздробил череп.

Смерть Монфора вызвала в стане крестоносцев страшное уныние. Зато в осажденной Тулузе она была встречена бурным ликованием, ведь ненавистней и опасней, чем он, врага у альбигойцев не было! Не случайно автор «Песни об альбигойском крестовом походе» сообщал:

A totz cels de la vila, car en Symos moric,
Venc aitals aventura que l'escurs esclarzic.
(На всех в городе, поскольку Симон умер,
Снизошло такое счастье, что из тьмы сотворился свет).

Каламбур «l'escurs esclarzic» («из тьмы сотворился свет») адекватно по-русски, к сожалению, передан быть не может. По-провансальски же с точки зрения фонетической игры «l'escurs esclarzic» звучит красиво и весьма изысканно. Так что каламбур темно-фиолетового рыцаря о свете и тьме был «не совсем хорош» (оценка Воланда) отнюдь не по форме, а по смыслу. И действительно, согласно альбигойским догматам, тьма - область, совершенно отделенная от света, и, следовательно, из тьмы свет сотвориться не может, как бог света не может сотвориться из князя тьмы. Вот почему по содержанию каламбур «l'escurs esclarzic» в равной степени не мог устраивать ни силы света, ни силы тьмы.

Непроясненными в образе Коровьева-Фагота для источниковедческой трактовки остаются, на наш взгляд, только три момента: 1) почему Фагот все-таки в общении с москвичами - Коровьев; 2) почему безымянный рыцарь одет в темно-фиолетовое платье; 3) почему, наконец, у него мрачное, никогда не улыбающееся лицо? Были же у Булгакова на все это какие-то основания.

1) Фамилия Коровьев вызывает у нас несколько ассоциаций из области литературных приемов, которые были в ходу у трубадуров (игра слов, аналогии, антитезы), но ассоциаций неверифицируемых, а от таких гипотез мы в данной книге отказываемся. Остается напомнить лишь, что свою вторую фамилию «переводчик» при Воланде сымпровизировал в ответ на требование пришедшего с проверкой в квартиру № 50 председателя жилтоварищества Босого:

«- Да кто вы такой будете? Как ваша фамилия? - все суровее спрашивал председатель и даже стал наступать на неизвестного.

- Фамилия моя, - ничуть не смущаясь суровостью, отозвался гражданин, - ну, скажем, Коровьев».

Итак, возможно, в фамилии Коровьев никаких суггестивных значений нет, достаточно того, что она смешная и крайне редкая. Булгаков, как известно, умел придумывать смешные фамилии. Вот и в «Мастере и Маргарите» Никанор Иванович Босой был поначалу Никодимом Гавриловичем Поротым; Степа Лиходеев - Гарасей Педулаевым; Варенуха - Нютоном, Нутоном, Картоном, Благовестом, Бонифацием, Внучатой; Римский - Библейским, Суковским, Цупилиоти и т. д.

2) Французский историк XIX в. Наполеон Пейра, изучавший борьбу католического Рима с альбигойцами по манускриптам того времени, сообщает в книге «История альбигойцев», что в рукописи, содержащей песни рыцаря-трубадура Каденета, который состоял в свите одного из альбигойских вождей, он обнаружил в виньетке заглавной буквы изображение автора в фиолетовом платье.

Труд Н. Пейра, содержащий это сообщение, Булгаков мог прочесть в Ленинской библиотеке (он находится там и по сей день). Мы знаем, что писатель часто прибегал к услугам всегда имевшегося у него под рукой энциклопедического словаря Брокгауза-Ефрона. А там, в статье «Альбигойцы», содержится ссылка именно на эту работу Пейра (кстати сказать, как и на «Песню об альбигойском крестовом походе»). Спрашивается, разве не мог цвет костюма трубадура Каденета, о котором рассказал Н. Пейра, отложиться в памяти Булгакова и реализоваться в эпитете «темно-фиолетовый»?

3) Тот же Пейра, останавливаясь на художественных особенностях «Песни об альбигойском крестовом походе», отмечает, что сердце создателя поэмы, как и сердце отчизны поэта, «плачет бессмертным плачем». Когда альбигойская ересь была изничтожена, а земли Прованса разорены и опустошены, трубадуры создали так называемые песни-плачи о гибели «самого музыкального, самого поэтичного, самого рыцарского народа в мире». Одна из таких песен - плач трубадура Бернарта Сикарта де Марведжольса - цитируется (либо используется в качестве эпиграфа) авторами многих работ по истории альбигойских войн: «С глубокой печалью пишу я скорбную эту сирвенту. О боже! Кто выразит мои муки! Ведь плачевные думы повергают меня в безысходную тоску. Я не в силах описать ни скорбь свою, ни гнев… Я разъярен и разгневан всегда; я стенаю ночами, и стенания мои не смолкают, даже когда сон охватывает меня. Где бы я ни был, повсюду слышу, как униженно кричит французам придворная братия: „Сир!“ Французы же снисходят до жалости только, если чуют добычу! Ах. Тулуза и Прованс! И земля Ажена! Безье и Каркассон! Какими я вас видел! Какими я вас вижу!»

Можно ли допустить, что по той же причине мрачен, никогда не улыбается, думая свою скорбную думу, и булгаковский темно-фиолетовый рыцарь? Такое допущение, полагаем, имеет право на существование - в контексте того, что было уже сказано об альбигойских аллюзиях в «Мастере и Маргарите». Вот почему, на наш взгляд, в числе прототипов темно-фиолетового рыцаря могут быть названы и неизвестный провансальский поэт, скрывшийся под псевдонимом Гильем из Туделы, и поэт-аноним, предполагаемый автор продолжения «Песни об альбигойском крестовом походе», и рыцарь-трубадур Каденет, и трубадур Бернарт Сикарт де Марведжольс.

«Загадки известных книг», Ирина Львовна Галинская, 1983г.

Ранее уже было говорено, что павликиане, вернее та их часть, что не бежала на Кавказ, была византийскими властями переселена на Балканы, а конкретно - в город Филиппополь, что затем сменит имя на Пловдив. Впрочем, еще с VIII столетия представители учения будут селиться в этом районе, близком к анатолийской вотчине павликианства. Тогда эти места будут полем битвы между Византией и свежеобразованной державой - Болгарским царством. Оно выступало в IX-X столетиях основным противником Константинополя и норовила временами вскрыть толстые стены Второго Рима. Однако, сделать это болгарским войскам не удалось, и одной из ключевых причин того послужила политика Византии, которая культурно и идеологически действовала на Болгарию. Через греков болгары примут православие, и случится это еще в года конкуренции с Восточным Римом. В конце концов, в XI уже столетии, император Василий II с прекрасно говорящим за себя прозвищем Болгаробойца сможет одолеть врага, уже ассимилированного к тому времени в православную культуру.

Но именно путь Болгарии как таковой сейчас не важен, упомянуть же его необходимо было для одного момента - к началу X столетия Болгария уже будет христианизирована, переймет византийскую церковную структуру и соответственно связанные с этим пороки. Клерикалы здесь тоже получат огромную власть и начнут вести столь же роскошный образ жизни, что и их византийские коллеги.

По этим причинам оказавшиеся здесь павликиане окажут немалое влияние на сознание низовых слоёв общества, возмущенных собственным бесправием перед клерикальным беспределом и показной пышностью Церкви. Где-то между 920-ми и 950-ми годами в царстве действовал проповедник Богомил, видимо, оказавшийся под большим впечатлением от павликианских идей. Согласно средневековым источникам, именно он разработал комплекс идеи и концепций, которые дадут начало учению, названному по его имени - богомильством. Вероятно, не он один проповедовал их, так как богомильство в эти года довольно широко распространилось в Болгарии, найдя благодарную аудиторию в лице бедных слоёв населения.

Богомильство еще более укрепилось в 970-ые годы, когда в Филиппополе, тогда уже отвоеванном Византией у Болгарии, появилась огромная община павликиан. Их влияние явно прослеживалось в новом движении, хотя эти два направления позиционировали себя отдельно и имели важные отличия.

Общим у них было отрицание большей части церковных атрибутов - иерархии священнослужителей, почитания мощей святых и креста, литургии, почитания икон, мозаик, скульптур и прочих предметов изобразительного искусства, культа Богородицы и святых, а также призыв жить по аскетичным правилам ранних христиан, в равенстве не только номинальном, существующем в церковной доктрине как "равенство перед Богом", но и фактическом - чтобы не было расслоения между простыми верующими и церковными чинами. Строительство роскошных (и вообще любых) церквей тоже отвергалось.

Помимо этого, богомилы не придавали значения Ветхому Завету, признавая лишь Новый. Но наиболее, на мой взгляд, интересное в богомильской версии христианства кроется в её понимании упоминаемой в прошлой части павликианской идеи о двойственности творения мира (мир духовный - плод деятельности идеального Бога, а мир материальный - демиурга). Богомилы разовьют это в иную плоскость - их версия заключалась в том, что старший сын Господа - Сатанаил (Сатана, если проще) сотворил земной мир, полный зла и страданий, в то время как сам Бог имеет отношение только к чистому духовному миру. Богомильство, в некотором роде, развило до логического конца убеждение павликиан про "неважность" и "боль" земного существования. Подобное отношение к материальному, конечно, характерно для христианства в целом, но именно богомильство наиболее радикально подает "бренность тела" через объявление этого условного тела буквальным плодом творчества Сатаны.

Такая совершенно упадническая с первого взгляда идея на самом деле идеально накладывается на сознание средневекового человека, и в особенности на сознание простолюдина того времени - жизнь тяжела и безрадостна оттого, что мир создан злом и изначально, "по умолчанию", так сказать, настроен на причинение страданий человеку. Крестьяне, бедные горожане и прочие низовые слои населения, составлявшие большинство подданных во всех государствах в ту эпоху, легко проникались проповедям богомилов, так как для них они представляли огромную актуальность ввиду наличия логичного объяснения тяжелой жизни и несправедливого социального устройства и вместе с тем понятный путь попадания в Рай - отказ от "ненужной" обрядовой мишуры в вере и как можно более аскетичный образ жизни по образцу первых христиан.

Добрые христиане и злые рыцари

Богомильство будет неоднократно осуждено и греческим, и болгарским духовенством, против него будут проводиться репрессии. Но оно окажется весьма живучим ввиду привлекательности для широких социальных слоёв и не просто распространится в Болгарии и Византии, а в буквальном смысле пойдет дальше - богомильские идеи в X-XII столетиях проникнут в остальные части Балканского полуострова, оттуда - на Север Италии, в Германию, Арагон (ныне это восток Испании) и в южную Францию. Там богомилы примут другие названия (патарены, катары, альбигойцы и прочие), но суть останется та же. Неизменно будет и отношение к ним официальной церкви - католицизм тоже осудит их и будет преследовать как еретиков.

Особенную популярность богомильская проповедь получила на юге Франции, в регионе Лангедок. Местные последователи учения, называемые католическим авторами альбигойцами( по одному из крупнейших городов на территории распространения, самоназвание же их было "Добрые христиане") пополняли свои ряды не только беднотой, но и дворянскими кругами. Многие аристократы региона примкнут к учению, что резко отличит Лангедок от других частей Европы.

К началу XIII столетия сочувствовать "Добрым христианам" станет даже граф Тулузы Раймунд VI. Все попытки Папского престола без силового вмешательства вернуть регион в лоно официальной Церкви потерпят крах, и тогда понтифик Иннокентий III объявит против еретиков Крестовый поход - один из немногих, которые будут отправлены на христианские земли. Разумеется, всем участвующим в сём действе будут обещаны территории Лангедока в качестве новых владений, что привлечет к восстановлению католицизма в регионе немалые силы.

Этот поход, называемый Альбигойским, перерастет в серию военных кампаний, как успешных, так не очень. С 1209 по 1225 годы войска крестоносцев успеют одержать немало побед, но в ходе восстаний местного населения отступят. Взять верх удастся только с вторжением в регион французского монарха Людовика VIII и сменившего его на престоле Людовика IX. В 1229 году основные силы еретиков потерпят поражение, но боевые действия с остатками альбигойцев, а также репрессии против них продолжаться до 1250-х годов.

Этот пример отлично показывает отношение властей, как церковных, так и светских, к богомильству и его западным версиям. Нигде оно не стало официальной религией, всюду было гонимо и осуждаемо. Тем не менее, привлекательность учения для тогдашнего человека позволила ему дожить в массовом виде вплоть до XV столетия, а окончательно оно заглохнет только в столетии XVII, так и не достигнув своих целей по очищению и улучшению Церкви согласно собственным представлениям.