О нет, он точно не мастер! Тот впервые появляется в самом конце одиннадцатой главы, где успевает произнести лишь «Тсс!». Правда, глава тринадцатая представляет собой обстоятельный диалог мастера и поэта и называется как будто бы яснее ясного: «Явление героя». Но чьего? Здесь опять-таки важно внимательно прочитать роман, чтобы перестать воспринимать его одномерно. Да, мастер — лицо вымышленное, но вымыслил его в мире романа не Михаил Афанасьевич Булгаков, а его литературный герой, то есть другой персонаж. В противном случае возникает закономерный вопрос: почему же своему герою, то есть главному действующему лицу писатель уделил до обидного мало места в тексте? Действительно, дальше мастер мельком упоминается в пятнадцатой главе, после чего возникает снова аж в двадцать четвертой («Извлечение мастера»), но только затем, чтобы произнести до самого конца несколько малоинтересных реплик, как-то не очень вяжущихся с личностью человека, написавшего целый провидческий роман о Понтии Пилате. И тут мы вплотную подходим к архиважнейшему вопросу: кто же автор этого романа в романе — пресловутый мастер или, может быть, кто-то другой?

Не будем петлять округ да около, остановимся возле больничной койки Ивана Бездомного. Иванушку принято изображать каким-то простофилей, невеждой, хотя в первой же главе заявляется, что он весьма известный, даже популярный поэт, чьи стихи вместе с портретом публикуются на первой полосе «Литературной газеты». Нет, никакой он не невежда — новостью для него являются лишь те узкоспециальные сведения о фригийском боге Фаммузе и мексиканском Вицлипуцли, которыми ему морочит голову лжеумный Берлиоз. Более того, стихотворец Иван явно талантливый: отгрохал целую поэму об Иисусе Христе, да так, что тот «в его изображении получился ну совершенно как живой»! Каково, а? Собственно, она, эта поэма, вероятно, и послужила основной для дальнейшего бреда, стремительно развившегося в Иване, — всего того, что доверчивый читатель склонен ошибочно принимать за написанный «трижды романтическим» мастером роман о Пилате, за московские похождения Коровьева и Бегемота и, наконец, за историю великой любви. Чтобы в этом убедиться, давайте понаблюдаем за Иваном с самого начала.

Итак, однажды весною, «в час небывало жаркого заката» у павильона «Пиво и воды» на Патриарших прудах останавливаются два литератора. Мучимые жаждой, они выпивают по стакану абрикосовой, которая «дала обильную желтую пену, и в воздухе запахло парикмахерской». На одного из литераторов, Берлиоза, подозрительно пахнущее питье оказывает моментальное действие: «Он внезапно перестал икать, сердце его стукнуло и на мгновенье куда-то провалилось, потом вернулось, но с тупой иглой, засевшей в нем». Его охватывает «необоснованный, но столь сильный страх, что ему захотелось тотчас бежать с Патриарших без оглядки». Паническая атака сопровождается видением раскачивающегося в воздухе клетчатого гражданина. «Фу ты, черт! — воскликнул редактор. — Ты знаешь, Иван, у меня сейчас  едва удар от жары не сделался! Даже что-то вроде галлюцинации было».

Придя в себя, Берлиоз возобновляет прерванную беседу об Иисусе, в которую внезапно вмешивается невесть откуда взявшийся в обезлюдившей аллее «иностранный консультант» с началом истории о Понтии Пилате. Здесь особенно интересна разница в восприятии рассказа обоими литераторами: если Берлиоз внимательно слушает, что говорит Воланд, то Бездомный начинает всё это видеть, то есть, проще говоря, галлюцинирует. Вскоре Берлиоз погибает под трамваем, а его молодой собеседник в напрасной погоне за разбегающимися чертиками закономерно оказывается в психиатрической клинике. Привезенный туда связанным из ресторана в сопровождении Рюхина, своего собрата по перу, он делает попытку выброситься из окна.

«— Доктор,— шепотом спросил потрясенный Рюхин,— он, значит, действительно болен?

— О да,— ответил врач.

— А что же это такое с ним? — робко спросил Рюхин.

Усталый врач поглядел на Рюхина и вяло ответил:

— Двигательное и речевое возбуждение… бредовые интерпретации… случай, по-видимому, сложный… Шизофрения, надо полагать. А тут еще алкоголизм…

Рюхин ничего не понял из слов доктора, кроме того, что дела Ивана Николаевича, видно, плоховаты, вздохнул и спросил:

— А что это он все про какого-то консультанта говорит?

— Видел, наверно, кого-то, кто поразил его расстроенное воображение. А может быть, галлюцинировал…»

Вот так. Что тут еще непонятного? На следующий день первоначальный диагноз подтверждает после обследования и собеседования с больным сам профессор Стравинский. Он же старается объяснить поэту причину случившегося.

«Теперь я скажу вам, что, собственно, с вами произошло. Вчера кто-то вас сильно напугал и расстроил рассказом про Понтия Пилата и прочими вещами. И вот вы, изнервничавшийся, издерганный человек, пошли по городу, рассказывая про Понтия Пилата. Совершенно естественно, что вас принимают за сумасшедшего».

Не вняв совету профессора «не напрягать мозг», Иван требует, чтобы ему выдали письменные принадлежности. Получив их, он безуспешно пробует сочинить заявление в милицию, затем переходит к описанию вчерашнего рокового вечера, и заканчивает тем, что излагает на бумаге свою основную галлюцинацию, то есть буквально пишет первую главу романа о Понтии Пилате! Да-да, настоящий автор романа в романе — именно Бездомный, а никакой не мастер, коего в сущности-то и нет. Мастер — выдумка, фантом раздвоившейся личности поэта, и неспроста одиннадцатая глава, в конце которой он неожиданно появляется из-за оконной решетки, так и называется: «Раздвоение Ивана». Обстоятельства явления Иванова «героя» безошибочно указывают на то, что мастер только снится душевнобольному поэту:

«Дом скорби засыпал. В тихих коридорах потухли матовые белые лампы, и вместо них согласно распорядку зажглись слабые голубые ночники, и все реже за дверями слышались осторожные шажки фельдшериц на резиновых половиках коридора.

Теперь Иван лежал в сладкой истоме и поглядывал то на лампочку под абажуром, льющую с потолка смягченный свет, то на луну, выходящую из-за черного бора, и беседовал сам с собою. <…>

Сон крался к Ивану, и уж померещилась ему и пальма на слоновой ноге, и кот прошел мимо – не страшный, а веселый, и, словом, вот-вот накроет сон Ивана, как вдруг решетка беззвучно поехала в сторону, и на балконе возникла таинственная фигура, прячущаяся от лунного света, и погрозила Ивану пальцем».

Вся тринадцатая глава таким образом есть беседа Ивана с самим собой во сне. Как и полагается персонажу вымышленному, возникшему к тому же в воображении психически нездорового писателя, мастер, конечно, тоже писатель, но не имеет фамилии ( — А, помню, помню! — вскричал Иван. — Но я забыл, как ваша фамилия!»). Забавно, как он не может вспомнить даже имени своей бывшей жены, с который вроде бы не так-то уж и давно жил в комнате на Мясницкой и даже работал вместе в каком-то музее:

«— С этой... ну... этой, ну... — ответил гость и защелкал пальцами.

— Вы были женаты?

— Ну да, вот же я и щелкаю... на этой... Вареньке, Манечке... нет, Вареньке... еще платье полосатое... музей... впрочем, я не помню».

Любопытно еще, что ночной собеседник исчезает из комнаты Ивана всякий раз, когда в коридоре больницы поднимается шум, — это привозят новых пациентов. Шум, вероятно, просто будит поэта, но, едва тот засыпает опять, как навязчивый мастер тотчас возникает перед ним снова.

«Скажите мне, а что было дальше с Иешуа и Пилатом, <…>умоляю, я хочу знать», — напрасно просит спящий Иван. Продолжение романа о Понтии Пилате, а заодно и о мифической летающей Маргарите, сводящей счеты с хорошо известными Ивану обитателями дома Драмлита, о великом бале у сатаны и последних похождениях Коровьева и Бегемота, — всё это ему еще только предстоит увидеть и описать.

Конечно, мне могут возразить, что я выдуваю из мухи слона — из Иванушки-дурачка, карикатурного советского поэтишки, леплю фигуру куда более серьезного масштаба. Но объясните мне, пожалуйста, как в таком случае меньше чем за десять лет двадцатитрехлетний невежда Бездомный, неизлечимо больной шизофренией, превратился в сотрудника Института истории и философии, профессора Ивана Николаевича Понырева?

Каждый год в ночь весеннего полнолуния Иван Николаевич появляется под липами на Патриарших, идет дальше — тем путем, которым некогда гнался за померещившемся ему Воландом и его шайкой, и по привычке беседует сам с собой, причем выражается языком своей фантомной личности, от которой так и не избавился, — мастера:

«— Боги, боги! — начнет шептать Иван Николаевич, прячась за решеткой и не сводя разгорающихся глаз с таинственного неизвестного, – вот еще одна жертва луны... Да, это еще одна жертва, вроде меня. <…>

— Лжет он, лжет! О боги, как он лжет!»

Подытожим. Итак, вот он, незаметный наш герой — главное лицо булгаковского романа. Прошу еще раз обратить внимание: романа недописанного. Да, фигура Понырева-Бездомного не так уж часто появляется в повествовании, но по крайне мере та линия сюжета, что связана с мастером и Маргаритой, а равно с Иешуа и Пилатом, является плодом его и только его фантазии. Это, разумеется, не устраняет всех проблем произведения, тех фатальных нестыковок, о которых мне уже доводилось писать, но вселяет надежду на то, что будущие экранизации, чем черт ни шутит, могут стать более успешными.