Волонтерство + Моральная поддержка

Теперь я живу не одна, а с медбратом Кирби, он переехал в мою комнату, на ту кровать, где раньше жила Лена. Переехал, потому что его попросили освободить комнату для группы американских врачей, которые приехали сегодня.

Хирург Ричард, его дочь медсестра Шарлотта, его невестка переводчик Сара. Так как они прямо все родственники друг другу, поэтому их решили разместить не на свободные места в разных комнатах, а всех вместе, в одной комнате. Тем более, что на испанском из них всех говорит только Сара, так, и правда, лучше.

Я рада жить с Кирби. Во-первых, он всегда аккуратно застилает кровать. Почти все волонтёры не находят на это сил и просто по утру бросают скомканное одеяло, а он нет – он расправляет все складочки, уголки подтыкает по каркас и кладёт подушку ровно. Во-вторых, теперь мы можем болтать не только в паузах между приёмом пациентов или там на прогулках, но и утром, и перед сном.

Сегодня шушукаемся о несправедливости этого мира, немножко ноем и даже негодуем. Негодуем, что мы оба специально для этой поездки учили не родной нам испанский, занимались с репетитором, сдавали экзамены и только после этого оказались здесь. А эти, гляньте-ка, ни слова на испанском, ни единого! И тоже тут, приехали.

Ну, мы так, недолго и беззлобно. Головой мы отлично понимаем, что приезд этой хирургической бригады – единственная возможность для местных жителей получить бесплатные операции прямо здесь, в нашей клинике. Понимаем, что местные ждали хирурга несколько месяцев, записывались в очередь на специальный листик, приходили спрашивали – когда же уже он прибудет. И вот, прибыл. И это важно для пациентов. Но нам обидно. Чуть-чуть, но всё ж таки обидно и не убрать это.

Зато, благодаря этой ситуации с переселением Кирби ко мне, ещё раз убедилась – какой же у меня хороший друг есть теперь. И я сейчас не про вечерние шушуканья даже.

За ужином все говорили на английском – ради гостей, которые не знают испанского. И Кирби единственный, кто регулярно приостанавливал беседу словами:

— Давайте переведём для Роси, ведь она не понимает английский!

И переводил всё, о чём говорили вокруг меня. Такой лапушка.

Первую операцию проводили уже буквально на следующее утро. Ричард готовил полевую операционную, из того, что было в клинике. Инструктировал свою медсестру Шарлотту и нашего врача Лизу – как именно нужно будет ему ассистировать при операции.

Мы с Кирби снова работали в паре. Он вынимал из шкафчиков нужные для проведения операции перевязочные материалы с надписями на русском – из России привезли. Я читала и переводила ему на испанский состав бинтов, салфеток и антисептиков. Он переводил уже Ричарду на английский. Тот кивал и после этого материалы раскладывались по категориям вокруг операционной кушетки.

Удаляли липому в районе плеча маме донны Глории – ничего сложного. Хирург и ассистентки занимались непосредственно операцией, а мы с Кирби поочерёдно, не сговариваясь, держали женщину за руки и шептали ей на испанском – о чём говорят сейчас говорят между собой врачи и что сейчас происходит с её плечом. Она кивала, иногда сжимала наши руки чуть сильнее, когда было особенно больно.

Где-то в середине операции Шарлотте стало плохо и она потеряла сознание. Оказывается, это была её первая в жизни операция. Привели её в чувство водой и спиртом, нашатырь весь закончился. Заканчивали операцию Ричард с Лизой, больше даже Лиза – она накладывала швы и накладывала на рану повязку.

Теперь у меня есть много снимков операции и опыт синхронного перевода. И друг, да.

Клаудия стала моей последней пациенткой в никарагуанской клинике.
Последней, с кем я говорила в паузах, пока врач Мария отходила за медикаментами или руки помыть.

Клаудии тридцать семь лет.
Впервые мы с ней познакомились в другой деревне, в Санта Хулии – когда приезжали туда на выездной приём пациентов. Тогда она принесла к нашему педиатру своих трёхгодовалых дочек-близняшек. Пройти с ними двенадцать километров до нашей клиники очень тяжело, вот и ждала, пока мы приедем в их деревню. Девочки к тому времени успели обзавестись бронхитом, глистами и гноящимися царапинами. Очень уж долго нас ждали.

В мой последний рабочий день в клинике Клаудия пришла на приём уже сама для себя. Не стала ждать следующего нашего приезда в их деревню, пешком три часа почти шла, но дошла.
Пришла с жалобами на головокружения, боли в животе и ногах, рвоту после всех продуктов: и после риса, и после рыбы, и после фасоли.

— Ничего во мне не задерживается, докто́ра, только съем и сразу всё обратно выходит. Только воду с лаймом или с солью пью. Но после этого очень больно мочиться, как будто огонь из меня выходит.
— А кровь из вас когда последний раз выходила? В этом или в прошлом месяце было?
— Нет, не было, уже месяца три, как не было.
— Нужно сделать тест на беременность, пойдёмте.

Пока Мария ждёт результатов теста, вставляю вопрос:

— У вас только двое дочек или ещё дети есть?
— Есть, дочка ещё есть, первая моя. У неё уже у самой двое детей, я давно её родила, мне тогда четырнадцать было.
— Почему же так долго после неё детей не было?
— Понимаете, я когда рожала тогда первую дочку, думала, что меня разорвёт на куски. Так страшно и больно было. Я дома её рожала, муж в море был и никто не мог меня отвезти в госпиталь. До сих пор помню, что всё полотенце, на котором рожала её, было в крови. А мне так плохо было, что не могла его постирать, оно засохло горой и муравьи прогрызли в нём тысячи дырок, кровь ели. Я после этого не хотела больше рожать. Варёные травы пила разные, соль внутрь себя сыпала, листьями папайи внутри скребла – лишь бы не забеременеть.
— Как же решились этих девочек родить?
— Случайно. Трава, наверное, слабая была. После неё тошнило не так сильно, как раньше, вот они и не выплюнулись у меня, родились.

Мария подносит тест к столу, готов. Клаудия жмурится, шумно вдыхает воздух:

— Что там, докто́ра?
— Тест положительный, вы беременны…
— Да, я так и думала…
— Сейчас принесу вам таблетки, витамины и расскажу, как принимать, вам и малышу сейчас это очень важно.

Смотрим в разные стены с Клаудией, молчим. Наконец, она шепчет:
— Я сразу узнала, в прошлые разы тоже всё так было… и тошнило, и падала на улице…
— Почему же вы решили в этот раз прийти в клинику?
— Понимаете, мне было очень страшно узнать от самой себя, что я беременна. Я знаю, можно было бы подождать, живот бы вырос… Но я не хотела узнать это одна, как в первый и второй раз. Я очень боялась.
— А сейчас как вы себя чувствуете? Вы ведь снова беременны…
— Мне страшно, очень. Но не так, как в те разы, потому что я всё-таки могу сюда прийти и поговорить с вами. Так легче. Спасибо вам.

Врач приносит препараты, рассказывает – я уже не слушаю, что именно. Я думаю.
Пожалуй, напоследок я узнала ещё одно неочевидное, но важное, ради чего мы здесь работаем – чтобы кому-то было не так страшно узнавать даже грустные новости. Чтобы меньшему числу людей на планете бывало страшно в полном одиночестве.

Клиника, в которой я работала: https://he-he.org/

Как-то незаметно разговор за понедельничным завтраком с медицины и образования перешёл на религию, не спрашивайте как — не знаю.

— Тебе грустно здесь без твоей церкви?
Мария, наш врач — католичка. В Никарагуа в основном строятся церкви двух религий: католические и евангелические. В нашей деревне есть церковь евангелистов и при ней в пластиковом доме живёт пастор. Большая часть живущих в Ла Сальвии либо вообще не исповедуют никакую религию, либо ходят в эту церковь и становятся евангелистами. Тех, кто до переезда сюда исповедовал другую веру и держится её здесь — единицы. Одна мусульманская семья, да три католических.

Мария оставляет попытки отрезать пористый солёный сыр ровным кусочком, высыпает сырное крошево на тортилью, смотрит мимо меня в окно. Наконец, отвечает:
— Да, мне грустно без церкви. Последний раз была там больше четырёх месяцев назад.
— И мне тоже грустно. Я ещё дольше не была, уже полгода почти.

Смотрим друг на друга сочувственно.
Чтобы побывать в своей церкви, Марии нужно потратить на дорогу больше пяти часов в одну сторону. Мне, правда, в шесть раз больше времени понадобится, в Никарагуа ни одной православной церкви нет. Только в Россию или в Гватемалу ехать разве.

— Мария, а ты для чего ходишь в церковь?
— Когда я выхожу оттуда, я чувствую себя яблоком, которое готово укатиться куда угодно Богу и прорасти огромным красивым садом. Вот сейчас, без моей церкви, я чувствую себя сухой шкуркой без внутренностей и семен. А ты для чего?
— Когда я молюсь в церкви, то чувствую себя в безопасности. А ещё мне важно знать, что в мире есть место, в которое можно прийти любым и меня там любят, Бог любит.
— Да, нужно знать, что тебя где-то любят, чтобы не страшно жить было.

Пока мы далеко от наших церквей — подпитываемся от того, что доступно. Таких вот разговоров, например. Вечером в комнате мы уже не прятали друг от друга под подушки телефоны. Из телефона Марии звучала католическая вечерня, а из моего — православный канон Великой Субботы. И мы чувствовали себя яблоками. И нам было не страшно жить.