Бабушка + Обида

Разобидеть меня бабушка таки сумела, не устояла я. По-дурацки ещё так вышло, не поверите – началось всё с раковины.

Раковина в бабушкином доме предмет особой заботы.
Не просто решёточкой бабушка слив прикрывает, чтобы кусочки зелени да каши не ускользнули в трубу ненароком. Такие особо опасные штуки она вовсе отдельно моет, над кастрюлькой какой-нить, а с кастрюльки воду с ошмётками в туалет потом, чтоб раковину сберечь, не засорить. Моет раковину опять же, не под праздники, а после каждого мытья посуды, всю намывает тщательно сверху донизу. После мытья ещё тряпицей протрёт, чтоб капли воды на краях раковины ржавчиной или ещё каким чудищем не обернулись.
Ну, так-то в общем, довольно правильно мыслит она. Может местами не так уж шибко можно было б раковину оберегать, но в целом направление мысли верное – к чему бережно, то и прослужит дольше.

Кухней сейчас я заведую, так что и раковина в моей ответственности. Бабушка всякий вечер ходит с инспекцией, проверяет – хорошо ли я со всем обошлась этим днём, не испортила ли ничего…
Вчерась занесло её. Пришла меня отчитывать, мол, за всю её жизнь никогда так засрана раковина не была, ужасть просто, глядеть срам. Потопала я в кухню, глядеть, чего за срам там. все глаза проглядела, срама не увидела. Раковина бела, решёточка слива блестит, губка отжата и на место положена… На всякий случай протёрла тряпочкой пару капель, примостившихся на бортике.
Оглянулась на бабушку, притопавшую за мной следом. Бабушка сурово отняла тряпку у меня из рук и стала тереть ею несчастную раковину. Я написала ей: «покажи мне, как надо – я буду делать». Бабушка прочла, махнула на меня тряпкой и ответила вопросом:
— Штош, твоя мать-то не научила тебя хозяйкой быть?!

И вот тут меня шибануло обидой. Ушла, легла на диван, отвернулась в ковёр. Вытирала слёзы уголком подушки и остатками разумного человека обдумывала, как можно объяснить бабушке, что научила меня делать моя мать. Понимала, что проще уж рассказать, чего она научила меня точно не делать. Не рожать девять детей (и вообще лучше не рожать), не бросать институт, не брать кредитов никогда и ни на что… Ну, там много можно написать. А чего научила делать? Ну, вот блинчики тоненькие печь. Пригодилось, пеку. Колыбельные детям петь. Это не пригодилось, но себе пою, иногда, с тоски. Что-то больше не припоминается ничего, не успевала она меня учить как-то особо, рожала и рожала. Да и ладно, я уж забыла. Вот только бабушка больно напомнила об этом, как ударила.

Устала плакать, просто лежала. Бабушка подошла, почесала за плечо:
— Чего лежишь серчаешь-то? Идём чай пить!

Встала, собрала нам чайку. Пили молча. Бабушка отставила пустую чашку и сказала:
— Ну, вот и хорошо, похлебали горяченького и дружней стали. Дружба у нас, помни.

Что ж, как-то теплей стало после чая-то, и взаправду. Бог с ней, с бабушкой. Так и быть, дружба.

Нонче решила поджарить на обед капусту с сосиской.

То ли с того, что Капустины фамилия наша, то ли ещё с чего другого, но в семье все любят капусту и производные от неё. Бабушка, кажись, тоже любит. По крайней мере, всегда следит, чтоб капустная голова в холодильнике имелась и отчитывает, если нет. Сказывает частенько, как квасила по молодости капустные листья – бочками. Поминает огроменные пироги из печи, не то что наши нынешние, из духовки, хоть и с капустой в нутрях всё также.

В общем, притараканиваю на стол сковороду с жареной капустой – попытка номер не помню какая угодить бабушке. Раскладываю по тарелкам. Едим. Едим в молчанку, не поговорить же, но я гляжу, что бабушка подъедает все капустины и даже подтирает тарелку мякишем – видать не дурно таки вышло.

Пишу на листочке:
— Тебе понравилась капуста?
Бабушка прочитывает, кивает утвердительно:
— Ничего так, удалась капустка.
Я уже почти начинаю радоваться своей удаче, но бабушка переводит взгляд на пустую сковороду и добавляет:
— Сковороду-то изгадила всю, блинов теперь не на чем поджарить будет…

Это не блинная сковорода, другая. У меня башка может и дурная местами, но не настолько ж, чтобы на блинной сковороде что-то другое жарить. Достаю и показываю бабушке обе сковороды одновременно, пытаюсь жестами показать, что блинная чистая, а эта другая. Бабушка измеряет прищуренными глазами обе сковороды, встаёт и уходит, бросая напоследок суровое:
— Всё изгадила, поганка девка, ничего не осталось.

Расходимся по двум комнатам, сопеть от обиды друг на друга и менять тряпочки, каждая свои. Она подкладывает тряпочки себе в штаны, потому что у ней недержание старческое, боится испачкать мебель в квартире. Пользоваться чем-то из сегодняшнего дня категорически отказывается, хоть и куплено ей всего нужного в запас – бережёт, не уговорить никак. Я подкладываю тряпочки себе, потому что, ну, месячные сейчас, пачкать тоже ничего не хочу. Пользоваться специальными средствами я, в отличии от бабушки, вполне себе могу и пользуюсь. Но стараюсь меньше, по возможности, чтобы мир не засорять излишне. Дома можно тряпочки: и постирать, и прокипятить – всё под рукой.

К ужину бабушка не выходит. Я тоже, признаться, не уговариваю. Она всё ещё сердита, громко молится портрету дедушки, жалуется ему на жизнь свою тяжкую, сопит в платочек. Капаю ей капли, убираю еду в холодильник, ложусь спать. Гадаю, каким звуком разбудят меня завтра и насколько рано. Обиженно соплю в подушку. Засыпаю.