Arhip1ndeikin

Первая часть Волонтёр. Ч. 1

Я снова шагаю по пустым улицам. Одни из моих новых подопечных — мистер Грайв, разорившейся банкир с паркенсоном, и мисс Стоун — самые душевные старики, которых я знал. Жизнь свела их, когда обоим было за шестьдесят. Оба бездетно-безвнучные. Кстати, Кора не возражала, что я отдал им щенка, которого забрал у тела миссис Райс.
— Только назовите её, пожалуйста, Линда, — передаю я старикам слова Коры и про себя добавляю: — Как звали предыдущую хозяйку.
***
Я всерьез озадачился тем, как мне встретиться с Корой или, хотя бы, узнать, откуда она. Сама Кора отнекивается и переводит тему, стоит заговорить о ней. У начальства Центра я теперь на плохом счету, как нарушитель правил — не получится между делом задать вопрос.
Даже Лили, о чьем подворовывании продуктов знают все, имеет преференции в Центре, потому что следует каждому пункту инструкции. Пару дней назад она отказалась принимать назад продуктовый набор одного старика. Тот жаловался на синюшную тушку курицы. Утверждал, будто после этой курицы ему становится тяжело дышать. Другое дело — рыба. Старик полжизни отходил моряком в торговом флоте, и ему не страшны мелкие кости в худосочном рыбьем тельце. А вот его соседка из дома напротив, наоборот, рыбы терпеть не может и того и гляди подавится. Не могла бы Лили учесть этот факт и приносить ему предназначенную соседке рыбу, а взамен того, забирать стариковскую курицу?
— Сэр, продуктовый набор утвержден штатом с учётом всех рекомендаций… — наверняка отчеканила Лили. Прямо вижу, как заученно тарабанит по стариковскому темени пунктом инструкции.
Говорят, бывший моряк звонил в Центр, просил разобраться с продуктовой корзиной. И пока начальство вяло отмахивалось, обещая рассмотреть обращение, Лили назначили старшей в секции.
***
В Центре есть ещё один парень, на которого косо посматривают, хоть он и настоящий трудяга. Помимо волонтёрских смен Берти взвалил на себя ещё и утреннюю разгрузку. За час до открытия Центра к чёрному входу подкатывает грузовик с туго набитыми картонными коробками: еда, вода, лекарства. Когда я прихожу в Центр, то встречаю Берти на одном и том же месте. Ссутулившись, он сидит на лесенке и потягивает сигарету. Из-под заломленной кепки торчат буйные рыжие вихры, комбинезон расстегнут до середины груди, оголяя краешек посеревшей татуировки. Берти не улыбается — он скалится щетинистым ртом. И глаза у него по-койотьи жёлтые. За них его и недолюбливают. В докаранатинной жизни такого парня можно было встретить в баре или придорожной забегаловке. Он подсаживается к тебе, улыбаясь во все тридцать два, кивает, угощает, а наутро ты просыпаешься с гудящим реактором в голове и пустыми карманами.
***
Я отходил свой маршрут и теперь сижу в тени дерева, прислонившись спиной ко стволу. Двадцать минут назад мимо проехал патруль, значит, у меня есть ещё двадцать, пока не поедет обратно. Этого времени нам с Корой должно хватить, чтобы поделиться новостями за день.
— Ты знаешь, что уровень заболеваемости пошёл на спад? А это значит…
— Что карантин рано или поздно отменят, — заканчиваю я.
— Теперь скорее рано, чем поздно, — по-птичьи щебетливо добавляет Кора.
Жаль, что у меня нет наушников, потому что в этот момент я не хочу делиться её фисташковым голосом даже с пустой улицей.
***
— Обед не только твоё время, Чак, — отчитывает меня Лили, — ты же знаешь, что мы команда и обедать должны вместе. Так всем нам проще поддержать друг друга в это нелёгкое время. Поэтому, будь добр, вернись к столу и перестань, пожалуйста, пялиться в свой телефон. Спасибо.
В Центре давно заметили, что каждую свободную минуту я трачу на голосовые для Коры. Посмеиваются, когда вдруг зависаю у кофемашины и с глупой улыбкой на лице и начинаю гладить пальцем экран смартфона. Только Берти не смеется. Сидит чуть поодаль ото всех и скалится. Вообще в этом сидении в круг нет никакого смысла. Сейчас только и разговоров о том, что снимут карантин. И каждый перебивает другого. Будто если ты громче всех заявишь о своих планах на послекарантинную жизнь, вирус услышит тебя и тут же отступит, дав дорогу пикникам и посиделкам в баре. Такой гомон начинается, что даже ворчливая Лили не может успокоить раздухаренных волонтёров. Впрочем, она не особо и старается.
***
— Послушай, друг, — Берти первый заговаривает со мной. — Я кое-что заметил, смекаешь?
Смена вот-вот начнется. Лили вышагивает вдоль столов, контролируя, все ли припасы волонтеры распихали по своим рюкзакам.
— Ведь у тебя там подруга, да? — спрашивает Берти. — Знаю, что девчонка. Так плыть можно лишь когда долго не видишь девчонку. Смекаешь?
Вихрастый и наглый, он улыбается мне во все тридцать два, сверля взглядом. Берти берет меня под локоть и мягкой силой отводит в сторону.
— Я знаю парней — они работают на доставке провизии — которые могут помочь. Ну, скажи, где живёт твоя девчонка. Я помогу. — Берти понижает голос до тона, каким говорят старые приятели, когда замышляют что-нибудь. — Мы тут с тобой вроде как не вписываемся. Смекаешь? Почему бы нам не держаться вместе?
Меня прямо воротит от его удушливо заискивающего тона.
— Мне пора на маршрут, — отвечаю, отстраняя его рукой. Я не дрался со школы, но если он полезет со своим «смекаешь» и дальше, клянусь, заеду ему по зубам.
— Извини, — Берти вдруг оступается и как-то враз обмякает, словно сдутый. — Я не с того начал. Давай заново.
— На маршрут! — кричит Лили.
— Слушай, словимся после смены, и я кое-что покажу тебе, — Берти тянет руку, чтобы похлопать меня по плечу, но вовремя останавливается.
***
Карантин длится восемь месяцев. Он захватил собой зиму и весну. Сейчас, под конец лета, когда назойливое солнце съедает даже маленькую тень, один из моих «клиентов», мистер Розеншмидт, взял за привычку выбираться из дома, подставляя бледную кожу палящим лучам. Старик рассчитал интервалы, с которыми патруль проезжает по улице, и теперь трижды день выбирается принимать солнечные ванны.
— Он снова нежится, — улыбаюсь в телефон. Кора «ходит» со мной каждый маршрут. Иногда я отворачиваю от себя экран, чтобы она могла увидеть район. — Смотри, как расплылся. Того я гляди растает. Эй, мистер Розеншмидт! Я принес продукты и лекарства, но не могу передать их вам, пока вы не зайдете в дом. Будьте благоразумны!
Старик стоит, раскинув руки в стороны и запрокинув голову. Легкий августовский ветерок треплет полы его выцветшего халата, оголяя тощие желтые ноги-палочки.
Я слышу, как заливисто хохочет Кора в моей руке, и чувствую, как улыбаюсь сам. Впервые за долгое время.
***
Мы идём по маршруту дальше. Я в десятитысячный раз пересказываю Коре всё, что знаю о своих подопечных. Некоторые новости под грядущий конец карантина стрянут комом в горле, но я всё равно говорю:
— Вчера не стало мисс Стоун, — киваю на дом стариков, куда отдал щенка, — Мистер Грайв не может ухаживать за собой самостоятельно. Скоро его заберут в ночлежку при Центре.
— Чак, ты не должен думать, будто не смог чего-то сделать для этой семьи. Ты хорошо выполняешь свою работу. Гораздо лучше остальных. Поверь, уж я то знаю! — говорит Кора серьезным тоном и, немного помолчав, добавляет: — Разве что до Лили тебе далеко.
— Ах ты, — я надуваю щёки, делая вид, будто злюсь. Конечно, я понимаю, что она шутит. В последнее время всё чаще. Мы снова смеёмся вместе. Но странная штука. Когда за окном вялотекущий апокалипсис, кажется, что все радости и горести жизни разделили на порции. Конечно, порция смеха куда меньше, нежели порция самокопания, например.
***
— Слушай, ты извини за то, что было утром, — оправдывается Берти. За последний час это шестое извинение с его стороны. Мы сидим под дверьми Центра и потягиваем пиво. Сейчас даже в пивной пене, шипящей на бутылочном горлышке, спеси и наглости больше, чем в моём визави. — Я и правда думаю, что раз мы оба не вписываемся, должны держаться вместе.
Вообще Берти неплохой парень. Только помимо респиратора натягивает на себя ещё одну маску — пройдохи с вороватым прищуром. Говорит, так проще отсеивать от себя лишних людей. Говорит, научился этому в тюрьме, куда попал из-за младшего брата. Тот впутался в грязную историю с махинациями по чужим кредиткам. Копы вломились к братьям в дом и сцапали обоих, но младшего отпустили, а старший отправился за решетку, потому что все следы обналички чужих денег остались на его компьютере. От тех времен у Берти и осталась привычка прятаться за наглой личиной. И ещё выцветшая тату на груди.
***
Мне нравится тусоваться с Берти после смен. Его знакомые из доставки иногда подгоняют ему пару пива по дружбе — жуткий дефицит во время карантина.
— Чак, пойдем к нам на разгрузку, — предлагает новый приятель. — Работа не такая уж сложная, на самом деле. К тому же, сможешь скопить немного деньжат и после карантина рванут к своей подруге. На разгрузке платят, хоть и немного. Когда всё это кончится, клянусь, поеду путешествовать.
Берти пускается в долгий рассказ, где он искатель приключений, колесящий по миру. В этот момент его по-койотьи желтые глаза вспыхивают, и становится почти так же щекотно в животе, как от смеха Коры.
— Я бы с радостью, Бер, но даже не знаю, где она живет, — я немного пьян, и мне хочется болтать обо всём без утайки. — Понимаешь? Я вообще ничего о ней не знаю, кроме того, что она психолог нашей секции. Вообще ничего. Кора вечно увиливает от разговор о себе.
— Я, кажется, знаю, чем тебе помочь. Приходи утром на разгрузку.
***
Улица ранним утром так же пуста, как в любое другое время. Берти сказал, что у патруля пересменка, и я запросто смогу добраться до Центра без специального пропуска, какие выдают разгрузчикам (волонтёрский здесь не сгодится: по нему я имею право находится на улице в строго отведенные часы).
Мне хочется позвонить Коре и поделиться радостью, о которой, на самом деле, ей лучше пока не говорить. Мой новый приятель придумал план, благодаря которому я смогу узнать всё о Коре. В штабе Центра хранятся дела всех, кто здесь работает. Просто папки с бланками, лежащие в коробке. Мы придем на разгрузку и с моими руками управимся быстрее обычного. Так у нас будет время незаметно прошмыгнуть в штаб и стянуть нужный файл. Охранник Центра, Роб, закроет на нас глаза за связку пива. Берти уже договорился.
Телефон гудит в кармане комбинезона.
— Чак, куда ты собрался в такую рань? Твоя смена ещё не скоро, — серьезно спрашивает Кора. — Ты что-то задумал?
— Как ты догадалась? — смеюсь я. — Я же отключил геолокацию. Почуствовала? Но вообще — да, ты права, задумал. Решил свалить из города и бродить по штату до тех пор, пока не найду тебя.
— Это не смешно, — голос её холоден, будто в рожке с мороженым попалась ледышка. — Если ты попадёшься патрулю без пропуска, я не смогу тебе помочь. Что ты задумал? Признавайся.
— Да ничего такого. Просто решил помочь Берти на разгрузке. Я же волонтёр, должен помогать людям, заниматься своим делом. Кажется, так ты всегда говоришь? Каждый должен заниматься своим делом. А если вдруг я надорвусь или мне на ногу упадёт тяжеленная коробка и отдавит пальцы, я всегда знаю к кому обратиться, — я почти подошёл к центру и уже вижу Берти. — Ладно, извини, мне надо работать.
— Стой, ты должен знать…
Я обрываю Кору на полуслове, отключая телефон. Конечно, я боюсь её обидеть, но и упустить такой шанс, какой выпал мне сейчас, не могу.
***
Я быстро нашел штаб и, пока Берти трепался с Робом, стащил нужную папку. Вообще, коридоры увешаны камерами, а в самом штабе их три, поэтому Берти посоветовал стащит запечатанный конверт с файлами из коробки и смыться. Посмотрим на улице, пока не пришли остальные волонтёры, а потом вернём назад со следующей разгрузкой. Так не будет лишних вопросов. Конечно, охранник не сообщит никому, что я шляюсь по пустым коридорам,да и общий невроз заметно спал, уступив место томительному ожиданию окончания карантина, но лучше перестраховаться.
***
Стоило мне ступить на асфальт, как уши резанул вой сирены и хриплый лай:
— Вы арестованы!
Копы рванули ко мне, тыча дулами пистолетов, сбили с ног и заломили руки за спиной. Чуть поодаль лежал Берти и скалился разбитым ртом.
***
Коп напротив буравит меня взглядом, задавая вопросы. Я не слушаю его, потому что ловлю в отдалении знакомые фисташковые ноты. В кабинете через тонкую стену другой коп беседует с Корой. Слов не разобрать, долетают только интонации.
— По камерам тебя не видно, но папка была у тебя. Как ты это объяснишь? — моему допросчику надоело, что я не слушаю. Впившись рукой мне в подбородок, он придвинулся так близко, что чувствую запах жженого кофе из его рта. — Послушай, братец, твой подельник известный мошенник — три судимости за махинации с чужими кредитками. Лучше не молчи и выкладывай всё как есть. Приводов и судимостей у тебя нет. Если расскажешь, кто ещё замешан, я подумаю, что смогу сделать для тебя.
Я не отвечаю, потому что не знаю, что сказать. Вывалить на него историю о неудачнике-волонтёре, жаждущем во что бы то ни стало разузнать всё о подруге, которую он и в живую-то не видел, кажется мне верхом глупости. К тому же я не хочу, чтобы копы впутывали Кору, даже если прямо сейчас за стенкой она закладывает меня по полной.
***
Рассказ допрашивавшего меня копа чересчур ровно. И чем ровнее, тем хуже для меня. Берти действительно оказался мошенником и трижды попадал за решётку из-за своих махинаций с чужими кредитками. Руководство Центра знало об этом, но не отказало ему в приеме в волонтёрский отряд. То ли Берти навешал им лапши на уши о своем исправлении, то ли рук не хватало настолько, что не побрезговали преступником. Папка, которую я стащил из штаба, действительно содержала в себе всю информацию о работающих при Центре волонтёрах и нужна была Берти, чтобы украсть данные о банковских счетах. А я, выходит, оказался подельником.
— Повезло тебе, — буркнул коп. Он уже готов был отпустить меня, но вдруг ухватил за локоть и продолжил: — За двадцать лет службы я всякого навидался и знаю таких как ты и твой рыжий дружок. На что вы только не пойдете, чтобы выгородить себя. Ты знал, что из-за Берти Бирна сел его младший брат? Мы, конечно, потом вывели подонка на чистую воду, но парень два года отмотал ни за что.
Допрос в соседнем кабинете закончился минут двадцать назад — именно столько я не слышал голосов за тонкой стенкой. Кора могла уйти, но я надеюсь( в том, что именно она была по соседству я перестал сомневаться сразу), что ждёт меня у участка. Она наверняка захочет объяснений, ведь из-за меня проторчала здесь целый день. Осталось только отделаться от приставучего копа. Лучший способ — молча выслушать.
— … программа не может врать. Считай, это тебя и спасло. Но я еще присмотрю за тобой, на случай, если захочешь ещё что-то выкинуть. И похлопочу, чтобы ты вылетел из волонтёрского центра. Уж не сомневайся. А теперь — пошёл вон.
***
Я скольжу взглядом по деревьям, будто в их тени и должна прятаться Кора, как шпион из плохого фильма. Вот сейчас она выйдет мне навстречу, запахнутая в темное пальто по самый нос, и скажет что-нибудь пафосно-нравоучительное. Но она не выходит. К полицейскому участку ведет лишь одна дорога, и если Кора ушла, то только по ней.
Как только отхожу от участка настолько, что перестаю ощущать меж лопаток пристальный взгляд копа, застывшего в окне, в кармане вибрирует телефон.
— Ты так ничего и не понял, Чак? — голос Коры звучит как-то официально. Будто я впервые записался к ней на прием, и сейчас у нас что-то навроде установочного сеанса.
Мне хочется сострить, что она шпион или коп, который через меня следил за Берти, но я не решаюсь. Её тон останавливает.
— Ну же, спроси, и я отвечу, — продолжает она беспристрастно.
— Ты знала, что я вышел из дома раньше, хоть и отключил геолокацию, — острожно, словно ступая на мартовский лёд, начинаю я. — Ты всегда в моём телефоне.
— Дальше, — подталкивает Кора.
— Ты знала о Лили, но ничего не сделала. И, наверняка, знала о Берти. Хотела предупредить, но я не дослушал. — лед под ногами хрустит, и мелкие трещинки разбегаются во все стороны. Я делаю ещё один шаг: — И снова ты ничего не сделала. Ты хотела предупредить только меня. Не сообщила в Центр. Потому что…
— Каждый должен заниматься своим делом. Моё — помогать тебе, — заканчивает она.
— И поэтому меня, — боюсь договорить. Сейчас кажется, будто произнесенная вслух, эта мысль будет такой громкой, что лёд под ногами обвалится, и я уйду в ледяную воду с головой. Пытаюсь набрать полные лёгкие воздуха, но вздох застревает в горле, мешает языку шевелиться.
Кора терпеливо молчит, давая мне сказать вслух то, что мы теперь оба знаем. Лёд трещит и расходится под ногами: почти явственно чувствую мартовскую стынь в ботинках. Пока я молчу, ледяная вода крадется вверх по телу, сковывая ноги, передавливая живот и спирая грудь. Мне хочется выплюнуть весь воздух, крикнуть, выскочить из воды, хотя я понимаю, что и воды-то никакой нет. Лишь игры разума, который отказывается верить до последнего.
— Нет, нет, нет. Ты меня не поймаешь. Я же слышал тебя в участке.
— Но не видел, — парирует Кора. — И не смог бы увидеть.
Теперь она переходит в наступление, и её слова, холодные и бесспорные, как цифры стастистки, напоминают мне: психологов не хватает, чтобы морально поддерживать десятки тысяч волонтёров по всей стране, Она напоминает, что есть ещё и старики, разорившиеся бизнесмены, трудяги, оставшиеся без работы, многодетные матери — всем им нужна помощь. Кора говорит, что населению помогают волонтёры, а тем, в свою очередь, психологи. Но разве тогда не не потребуется помощь самому психологу? Живой человек не может тащить на себе груз чужих проблем вечно. Значит, нужно что-то более совершенное, чем человек. Что-то более развитое и беспристрастное, но фанатичное в своей работе, что-то безотказное, работающее круглосуточно без перерывов. Что-то, что можно настроить. Запрограммировать.
И это её умозаключение, простое и логичное, как дважды два, рушит лед под ногами окончательно. Я ухаю в воду, и слабое поблёскивание солнца над головой, не способное пробить толщу смыкающихся волн, отдаляется, отдаляется…
— Почему меня нет на камерах видеонаблюдения? — цепляюсь коченеющими пальцами за край льдины. — Как ты меня стёрла с камер?
— Обычный вирус. Система видеонаблюдения слаба: её устанавливали давно, лет двадцать назад. Тогда никому и в голову не пришло, что кто-то вздумает её взломать и запустить вредоносную программу.
Судорожно перебираю мыслями в голове, прокручиваю наш разговор, всё ещё пытаясь найти хоть какую-то несостыковку, подловить её.
— Чак, — звучит голос Коры вдали, будто спасатель пытается докричаться тонущего в полынье, — ты должен знать, что этот вирус работает в обе стороны. Сейчас он портит файлы и каталоги, стирает операционную память, поэтому ты должен быть готов, что я могу в любой момент отключиться. Навсегда.
— Навсегда...
***
Не помню, как попал в тот вечер домой и сколько точно просидел взаперти. Меня и не искали. Коп, видимо, действительно похлопотал, чтобы меня выперли из Центра, а начальство, стремясь замять позорную ситуацию, оформило “увольнение” задним числом.
Карантин вскоре сняли, а потом оказалось, что бабуля завещала мне сумму.. Адвокаты прохлопали завещание, потому что каждый был слишком занят выживанием и личной гигиеной, а когда вирус отступил, многие ринулись работать, словно стараясь закончить все дела поскорей на случай, если придет третья волна.
Денег было не много, но чтобы уехать и из города хватило.
***
Поездка автобусом через полстраны занимает шестнадцать часов. Каждые три мы останавливаемся, чтобы подышать свежим воздухом и оправиться. Во время одной из таких остановок у придорожной заправки, вижу выцветшую надпись на витрине: “ Лучшее фисташковое мороженое на тысячу миль вокруг”. Но я не покупаю, хоть и привык доверять такой простой рекламе. Вообще в последнее время не ем фисташкового мороженого. Горчит.

Вообще я не собирался становиться волонтёром. Шляться по району, когда на улице свирепствует вирус, такое себе занятие, знаете ли. К тому же, старики, которых навещают волонтеры, бывают разными до безобразия. Подруга моей бабули, приветливейшая миссис Райс, будто ополоумела, когда в городе ввели карантин. Знаете этих старушек, которые угощают тебя печеньем, пока тебе семь? Так вот эти же старушки готовы вилами и факелами гнать тебя с порога, стоит им услышать по ящику о проклятом вирусе.

А моя бабуля наоборот: ей нипочём что вирус, что говорящий галстук в экране.

— Чаки, дорогой, мне что-то захотелось фисташкового мороженого, — кричит бабуля из коридора. — Тебе взять?

— Да, ба.

Когда бабуля начала прикашливать, мы списали это на чрезмерное увлечение мороженым. Потом кашель усилился. Знаю, хоть бабуля не жаловалась, приходилось ей туго.

А потом она сгорела. За неделю. Врачи так сказали.

***

Не знаю, почему не заразился я. Эпидемиологи говорят, что вирус липнет к старикам больше, чем к молодым. По крайней мере, в первую волну так и было. А потом стали умирать и молодые.

В больнице меня продержали неделю. Тесты всякие проводили, анализы. Вообще ненавижу сдавать кровь. Особенно по три раза на дню. Проклятые коновалы столько из меня выкачали, что даже будь во мне вирус, наверняка весь остался в пробирках.

Когда меня выписывали, доктор протянул брошюру:

— Мы не знаем, почему вам удалось избежать заражения, учитывая постоянный контакт с больной…

— Её звали Вивьен, — перебил я.

— Поймите, Чак, я соболезную вашей утрате, — доктор говорил ровно, не старался заискивать или строить чересчур скорбную мину, как это бывает в сериалах про врачей, — но вы можете помочь. Здесь контакты волонтёрского центра. Позвоните им обязательно. Это именно то, что вы можете сделать сейчас.

Я ничего не ответил, но брошюру взял. Из вежливости.

***

Волонтёром быть не сложно и сложно одновременно. Утром ты приходишь в Центр — такое помещение навроде школьного спортзала — и набиваешь сумку брикетами с дешёвой едой, лекарствами и всем необходимым, чтобы не надо было высовываться из дома. Потом берешь в шкафчике респиратор, пачку одноразовых перчаток, флакончик с антисептиком и фонарик. К девяти утра маршрутный лист уже в твоём телефоне. Точки на карте в специальном приложении из жёлтых становятся зелёными, как только вручаешь очередному «клиенту» порцию снеди. Если точка стала красной — нельзя идти по адресу. Возможно, старики в доме заразились или уже того… В общем, это самая лёгкая часть волонтёрского труда. Даже если учитывать, что приходится нарезать бесконечные круги по пустым улицам.

Сложности начинаются, когда приходишь к кому-то вроде миссис Райс.

— Я сейчас вызову полицию! — кричит она из-за двери.

— Миссис Райс! Это я – Чак, — кричу в ответ. — Я принёс вам продукты и лекарства. Если вы боитесь, то оставлю всё у двери.

— Руди, это ты? — улыбается старушка на следующем адресе. — Как ты вырос, Руди. Дай посмотрю на тебя. Подожди, где же мои очки? Заходи, дорогой. Я заварила свежий чай. Сейчас позову дедушку Брайана, и мы сядем за стол. Только не забудь вымыть руки, шалопай.

Я стараюсь не смотреть на неё. Просто оставляю продукты у двери и смываюсь. На следующий день они также лежат под дверью. Тогда я оставляю ещё и спешу сбежать.

Боже, благослови геолокацию!

***

Мне ещё повезло с районом, где работаю.  В соседнем за прошлую неделю дважды нападали на волонтёров.  Один старик, ветеран Вьетнама, поехал головой от сидения дома и разрядил в парня целую обойму, увидев глазки-щелочки над респиратором.  Ещё на девчонку напали. Пытались затащить в дом, но она вырвалась и сбежала.

***

Волонтёры любят травить байки по утрам, когда собираются на маршрут. Несмотря на то, что Центр поделен на секции(каждому району своя), а растяжка под потолком кричит, что надо соблюдать дистанцию, мы общаемся.

Каждое утро Стив пересказывает нам, что прочёл в интернете.

— В соседних штатах тоже карантин, — тихо начинает он. – Въезды перекрыты.

Никто не обращает на него внимания, и тогда Стив повышает голос:

— Санитарные меры правительства недостаточны. За первой волной пришла вторая. А будет и третья. И четвертая,  — паникер вертит головой по сторонам. — С каждой волной заболевших все больше. Говорят, что перчатки не спасают.

Когда сумки почти собраны, он чуть ли не кричит:

— А что если мы тоже заразимся? Я не хочу умирать!

Люди часто ломаются на карантине. Стив или тот вьетнамский стрелок, как мы окрестили поехавшего деда, не одни. Чувак из соседней секции утром вышел на маршрут, но сошёл с него, прихватив сумку с припасами. Его поймали к вечеру. Хитрован вырубил на телефоне геолокацию и пытался сбежать из города, только не учел, что въезд и правда перекрыт. Копы скрутили беглеца раньше, чем он смог придумать отмазку.

***

— Чак, ты в порядке? — спрашивает Кора. — Если тебя что-то беспокоит или тревожит, ты всегда можешь поделиться со мной.

Голос у неё приятный, как фисташковое мороженое. Ей бы петь, а она вместо этого пытается выведать, всё ли у меня в порядке. Кора — психолог нашей секции. Она должна выявлять настроения волонтёров и всё такое. В последнее время люди всё чаще ломаются. Из двенадцати человек, работающих  на моём районе, осталось пятеро.

Вот уже неделю мы с Корой перекидываемся голосовыми после смен. Положенная волонтёрам психологическая поддержка — дистанционная. Это еще один способ сдержать вирус.

— Чак, ты должен быть осторожен с Лили, — волнуется мой телефон голосом Коры. — Ты знаешь, что она ворует часть продуктов?

— Догадывался. У нас об этом давно шепчутся.

Честно говоря, мне нет разницы, что говорят о Лили, как нет разницы, чем она занимается на самом деле, но, ухватив нить разговора, я продолжаю:

— Почему ты не донесёшь на неё?

— Это не моё дело, Чак. Каждый должен быть занят своим делом. Моё — помогать волонтёрам.

— Думаю, её можно понять. У Лили дома муж без работы и двое детей, — соглашаюсь я.

***

С утра я снова вышагиваю по опустевшим улицам с сумкой за спиной. Психоз добрался и до нашего района. Позавчера ограбили старушку, путавшую меня с каким-то Руди. Сначала таскали те продукты, что я оставлял у двери, но этого оказалось мало. Человеку всегда мало.

Теперь по району катается патрульная машина с громкоговорителем на крыше. Ну что за глупость? Если этот хрипящий лай из динамиков беспрестанно повторяет мне, что я должен оставаться дома и не поддаваться панике, то, скажу вам, скорее всего я именно запаникую.

***

— Миссис Райс! — кричу я снова. Вирус ширится, расползаясь всё быстрее. Нам запретили стучать в двери к «клиентам». Теперь необходимо остановиться за два метра от дома и « голосом подать сигнал о своём прибытии». — Миссис Райс!

Старая кошёлка обычно грозится копами. Так и вижу, как обрадовалась, когда запустили патруль. Старичье всегда радуется, завидев копа или военного. Врачей только боятся почему-то.

Но сейчас никто не отвечает.

— Я оставляю продукты у вашей двери и ухожу.

Сейчас, когда я развернусь, она должна одернуть штору и выглянуть в окно. Не удивлюсь, если рядом с двумя громадными окулярами и выцветшими  буклями скалится ружьё. Затылком прямо чувствую, как провожает меня дулом.

Я оборачиваюсь, чтобы убедиться. Шторы застыли.

— Миссис Райс, — кричу громче. Не похоже на неё. —  У вас всё в порядке?

Старушка Райс никогда не откажется от возможности показать, что хозяйка в доме только она.

Подхожу ближе к двери, стучусь.

— Миссис Райс!

Тишина.

Может, бабка придремала. Может, ей просто надоело лаять на меня каждый день через дверь. Но я достаю телефон и раздумываю, кому звонить. Точка на карте желтая, а не красная — значит, даже если что-то случилось, в Центре об этом ещё не знают. Следуя инструкции, я должен отзвониться старшему группы или копам, если есть подозрения, что в доме могут быть мародеры. Ни в коем случае я не должен пытаться проникнуть в дом самостоятельно.

Я провожу пальцем в одноразовой перчатке по экрану смартфона и набираю Кору.

— Привет.

— Что-то случилось, Чак? Ты должен быть сейчас на маршруте.

— Да, я у дома миссис Райс.

Голос Коры пропадает. Успеваю проклясть себя за то, что решился позвонить именно ей. Сейчас она мягко намекнет мне, что я должен оставить продукты и уходить, а если что не так — звонить старшему или копам. Не отвлекать её от работы. Но вместо этого она смеется в трубку:

— Это та старушка, которая все пытается натравить на тебя полицию? Она снова за своё?

— Да, она. Но сейчас что-то странное. Никто не отвечает. Мне кажется, что-то случилось.

— Ты не должен пытаться зайти, ты же знаешь, — улавливаю нотки тревоги. За полтора месяца, что её голос со мной, мы никогда не виделись, и я представляю её себе каждый раз разной. Сейчас она сидит в полутьме комнаты и округляет рот. Кора ёрзает в кресле, сглатывает ком в горле. Её дыхание учащается, а пальцы стучат по столешнице. — Чак, не глупи.

Я мешкаю.

— Извини, я не должен был тебе звонить.

— Нет, ты поступил правильно. Только не делай глупостей. — Она сглатывает очередной валун в горле и добавляет: — Прошу тебя, Чак.

— Хорошо. Извини.

Я отключаюсь и что есть силы влетаю с ноги в дверь. Хлипкий замок не выдерживает.

Внутри дома миссис Райс жутко воняет: чувствую даже через респиратор. Будто старый подгузник пытались прокипятить вместе с дерьмом.

В холле звеняще тихо. Тишина здесь не такая тревожная, как на улице, скорее, расслабленная. Пустая.

Я брожу по дому. Обстановка здесь — все эти комоды, какое-то барахло, выцветшие обои — такая же сморщенная, как сама хозяйка. Вонь щиплет нос через респиратор. Наконец я слышу скулеж.

В узкой кладовой полусидит миссис Райс. Маленький щенок лижет её синее лицо.

Копы скажут потом, что, вероятно, старушка искала в кладовой припасы, и ей стало плохо с сердцем.

Щенка я забираю себе.

***

Неделю я провел в самоизоляции дома. Пришлось мерить температуру каждые два часа и отправлять данные в Центр.

Знаете, не так страшно, когда по улицам, грохоча, катится патрульная машина и гавкает динамиком. Куда страшнее, если ключ от входной двери начинает ржаветь, и ты не знаешь, воспользуешься ли им ещё хоть раз.

***

Я боялся, что Кора обиделась на меня. Думал позвонить и оправдаться, но она опередила.

— Чак, ты в своём уме? — злится голос в телефоне.

— Включи камеру. Я покажу тебе кое-что. — Отвечаю ровно. Будто уступаю место в метро или спрашиваю сколько времени.

— Хорошо.

Я много раз представлял себе Кору, но она всё равно оказалась лучше.

***

Когда в Центре убедились, что я не болен, меня вызвали на беседу. Отчитали, как школяра, но в конце заявили, что могу остаться, потому что зарекомендовал себя как добросовестный волонтер. Начальство всегда хвалит, если боится признать, что тебя некем заменить.

***

Теперь я смотрел на Кору каждый день. Голосовые мы заменили видеозвонками. На экране телефона она была почти статична, в отличие от фисташкового голоса. Все эмоции она проговаривала, лишь изредка позволяя себе немного улыбнуться или нахмурить брови.

— Где ты живешь?

— Далеко. Ты не сможешь приехать, Чак.

— А после карантина? Ведь он когда-то закончится.

В такой момент она всегда зависала. Мне даже казалось, что это интернет пропадал. Но тут же внезапно оживала и уклончиво отвечала:

— Закончится, конечно. Но ты всё равно не сможешь приехать.

— Почему?

— Потому что каждый должен заниматься своим делом, Чак. Сейчас ты — волонтёр. И это главное.

От стука Сергей вздрогнул.

— СА-8562Р, — донеслось из-за двери, — Вы обязаны открыть по первому требованию!

«Вдруг пронесет?» — дернулась мысль в голове. – «А как же Ромка?»

— СА-8562Р, вы обязаны открыть по первому требованию! — чеканил голос за дверью. — Иначе мы войдем сами!

Мужчина скользнул по комнатке взглядом: на надувном матраце, служившем кроватью, зашебуршился — вот-вот проснется — Ромка, трехлетний сын Сергея. Снова спросит маму. Как ему объяснить, что мама… Что эти забрали. Теперь вот и за ними пришли.

— А ну открыл быстро! — рявкнуло по ту сторону хлипкой двери. — Выломаю к чертям!

— Сейчас, сейчас, — отозвался Сергей.

Заслоняя свет тусклой коридорной лампы, в дверном проеме выросла гора, тут же разделилась надвое. Первый, больно пихнув Сергея, шагнул вглубь комнатки, второй замер, загораживая дверной проем.

— СА-8562Р?

— Да, — понуро отозвался мужчина.

— По закону о Зоозаселении вы обязаны предоставить жилую площадь. Почему не явились на районную комиссию по распределению, не встали в очередь?

— У меня такое дело, — Сергей переминался, приплясывал, стараясь загородить худенькой спиной матрац со спящим сыном. — В общем, я хотел, но…

— Не мямлить! Отвечать, почему не явился! — рявкнул громила в лицо Сергея. — А это что? Скрыть хотел?

Зоозаселенец отодвинул мужчину рукой и уставился на мальчика. Тот потянулся, надув губы и вздрогнув, причмокнул.

— Это кто?

— Это мой сын, — затараторил Сергей, — он алергик! Сейчас! На него и справка при мне, заверенная! Все водяные знаки! Сейчас, в комоде.

Мужчина кинулся к рассохшемуся комоду, загремел ящиками, ища нужное. Ящики хлопали, в спешке выплевывая бардак наружу, но спасительный клочок бумаги ускользал, забирался, измянаясь, в хлам всё глубже.

— Вот! – мужчина дернулся, занес над головой справку. – Нашел.

— Бумага? — глаза гостя налились кровью, лицо побагровело. — Ты мне это всучить хотел? Все официальные разрешительные документы изготовлены на бумагозаменителе. Лет двадцать как! Да это липа! Липу? Мне? Да я тебя…

Громила двинулся на Сергея, растопырив перевитые толстыми венами руки. Сейчас схватят, скрутят, уволокут. А оттуда еще ни один не вернулся. Жена не вернулась. Её забрали за мелочь — увидела бездомного кота и не сообщила, не привела домой. А тут бумага! И на что только надеялся, когда покупал? Ведь ясное дело — попадись с бумагой — конец! Но и настоящую справку не сделать. Только пороги обобъешь, а уйдешь с пустыми руками. Аллергия на шерсть животных — отклонение. До поры можно юлить, изворачиваться, проходя формальные комиссии, что лишь отсрочать неизбежное. А если аллергия не пройдет к пяти годам — мальчика заберут навсегда, ведь он вырожденец. Зоообществу вырожденцы не нужны. Но ведь рискнул! Обезопасился! Обезопасился? Хоть и липа, а на душе спокойнее. Такая справка позволит отбрехаться от обязательно подселения питомцев. Если настоящая. Но справка Сергея — липа. Фейк. В толчее за соевой кухней всегда находились один-два соседа, уверявшие, что зоозаселенцы закроют глаза на подобные фейковые справки, если в доме ребенок. Ведь сами же люди.

— Папа, — мяукнуло с матраца. Рома поднялся на кровати, тер кулачками глазки.

На миг комнатка застыла. Сергей скосил взгляд на сына, держа краешком зрения замершего громилу.

— Папа, — повторил Рома, — это мама? – мальчик тер глаза, силясь разлепить сонные веки.

Зоозаселенц опустил руки, рявкнул:

— Собраться! С собой только документы. Мальчик отправится в приемник. А ты, — гость скривил губы, — В общем, скоро увидишь.

— Нет! — вскрикнул Сергей. Неожиданно для самого себя он выпрямился, разводя тощие плечи в стороны. — Договоримся! Сколько мы должны по нормативу приютить животных? Так, у нас площадь одиннадцать квадратов, по питомцу на четыре квадрата… Округлим… Ну, пусть троих…

Сергей тараторил, загибал пальцы, качаясь как маятник. Сейчас главное — выиграть время. Если заселенец согласиться, закроет глаза, пусть подселят. Котов или собак — самых подселяемых питомцев — Сергей умертвит, тела спрячет, а сам отчитается, что все в порядке. Рискованно, смогут раскрыть, или соседи донесут. Но ради сына он рискнет.

— Троих мы обязаны принять… Пятерых! Примем пятерых, нет, шестерых! — он вытаращил глаза, выставил перед собой растопыренную пятерню, помешкался и вытянул еще один палец на другой руке. — Это же вдвое больше норматива! Ну, пожалуйста! Вы же тоже люди…

— Сюда? Шестерых? Ты — клоп, привык к этой халупе. Посмотри на себя — грязный, облезлый, тьфу! И вот сюда шестерых? — зоозаселенец смачно рассмеялся.

Сергей смотрел выжидающе. Вдруг согласиться? Бежать некуда — найдут. Даже если сейчас схватить Ромку в охапку, рвануть к выходу и суметь юркнуть меж ног нерасторопного амбала у двери, все равно найдут. Хуже только сделает. Одна надежды — попытаться уговорить. Словом еще специальным раньше называли такое… Милосердие!

— Нет! — отрезал громила. — А это, — он кивнул на фейковую справку, — сжечь. Сюда мы заселим обязательно… И присмотр дадим. Порядочный. Все, на выход.

— Как вообще, — вдруг расхохотался второй заселенец,тыча пальцем в Сергея и Ромку, — мог подумать своим куцым мозгом, что жизнь каких-то клопов вроде вас может быть важнее жизни животного?

Не может.

— И как эта штука работает? — Маша крутила в руках черный пластмассовый футляр. — Ни кнопок, ничего.

— Да тут кнопки и не нужны. Смотри, — Игорь взял футляр из Машиных рук, легонько надавил пальцем на крышку. — Тут сканер отпечатка пальца. Как на телефоне.

Передняя панель футляра загорелась, и на появившемся дисплее заплясали пиктограммы. Игорь широко улыбнулся и потряс устройством над головой.

— А сам он сенсорный. Прости, я пока не настроил, пока реагирует только на меня, но я поковыряюсь, чтоб и ты могла…
Закусив кончик языка, Игорь скользил пальцем по сенсорной панели, нажимал и смахивал. Дисплей взмаргивал, запрашивал разрешения, отвечал короткими всплывающими окнами.

— Так, ага, и вот! Прикладывай сюда палец. Ага, готово! — Игорь протянул футляр Маше. — Можешь пользоваться.

— И что мне с этим делать? — Маша недоверчиво покосилась на протянутую руку мужа, но подарок взяла.

— Ты пока синхронизируй с остальными устройствами в доме, а вечером доразберемся, если что. Всё! Я — на работу. Не скучай.

Игорь сухо чмокнул жену в щеку и выскользнул из дома.

Подарки мужа Маша ценить умела, даже если не понимала. Научилась за двадцать без хвостика лет семейной жизни. На первую годовщину свадьбы Игорь подарил жене сотовый телефон. Так тогда называли эти коробочки. Телефон был маленький, тяжелый и противно пищал при звонке, зубодробительно вибрируя на всю однушку, в которой ютилась молодая семья. Да так громко, что Ирочка — маленький пухло-розовый комочек счастья, принесенный из роддома — заходилась плачем каждый раз, стоило Игорю позвонить жене. Маша на телефон злилась, а на Игоря нет.

С тех пор однушка сменилась просторным домом, Ирочка выросла в Ирину и этим летом уехала поступать в ВУЗ, а Игорь по-прежнему дарил жене дорогие и непонятные для Маши подарки. Робот-пылесос, чтоб ей не пришлось убираться. Посудомоечная машина, чтоб не портить маникюр едким моющим средством, умный холодильник, напоминающей что, когда и сколько есть, смарт-тв, варочная панель, что запускается по сигналу со смартфона… Чем умней становился дом, тем более чуждо ощущала себя в нём Маша. И не в том дело, что боялась нового или была заядлой трудоголичкой-чистюлей, которой надо обязательно самой смахнуть пыль и расставить статуэтки в шкафах и на полках, а сама даже не знала в чем.

Игорь пропадал на работе. Бывало, домой приезжал только чтоб урвать несколько часов сна, и утром, едва успев перехватить бутерброд, разогретый умной микроволновкой так, чтоб сыр на нем был слегка тягучим, и не допив сваренный аппаратом кофе, сбегал на работу снова. И когда только и где успел наесть живот?
За живот нестарого еще мужа Маша не корила. Потому что сама превратилась из звонкой стройноногой студентки, которой молодой Игорь читал стихи, в розово-пижамную женщину. В домохозяйку.

В домохозяйку без хозяйства.
***
Игорь вернулся поздно. Маша уже клевала носом, когда на холодную часть кровати опустился муж.

— Привет, — сквозь зёв сказала Маша. — Как день прошёл?

— А, не спрашивай, — отмахнулся Игорь. — Как обычно. Уже разобралась с пультом?
Маша непонимающе уставилась на мужа, сморгнула.

— Ну, пульт! Который с утра.

Маша часто закивала, перепуганная тем, что забыла, куда сунула подарок мужа.

— Слушай, этот пульт вообще штука улётная. Умный помощник. С него можно управлять домом. Даже двери в доме может открывать и закрывать. Ты уже выбрала интерфейс? А имя и голос выбрала? Ему можно и имя выбрать, и голос. Да хоть биографию придумать! А ещё…

— Давай с утра, я так устала, — перебила она.

Маша потянулась к мужу, чтобы уткнутся ему в грудь. От Игоря пахло свежестью, гелем для душа. Запах был по-мужски резким, приятным. Что-то шевельнулось внутри Маши, что-то липкое и теплое. Дыхание мужа щекотнуло шею. Теплая ящерка пробежала вдоль позвоночника, юркнула ниже, перебралась на живот.
Маша заглянула мужу в лицо. Увлеченный, он по-прежнему рассказывал о чудо-пульте. Казалось, Игорю даже слушатели не нужны и он просто перечисляет все достоинства нового девайса.

—А самое интересное, что это не просто органайзер. Это — самый настоящий ИИ! Он самообучается. Понимаешь? — Игорь приподнялся на кровати, замахал руками, будто ребёнок, впервые увидевший нечто чудесное и большое. Маша отстранилась от него, уставилась немигающим взглядом. Наконец, Игорь заметил требовательный взгляд жены. — Ну, ИИ! Искусственный интеллект.

— Понятно, — буркнула она и отвернулась.
С годами близость с мужем случалась всё реже. Так редко, хоть в календарные праздники записывай.
***
Проснулась одна. Простынь рядом была смята и еще хранила тепло Игоря. Маша потянулась, промаргиваясь и зевая.
За дверью разговаривали. Голос мужа, но будто разговаривает сам с собой. Совсем уже сума сошёл со своей работой, поймала Маша себя на мысли.

Накинув халат, она поспешила из спальни. Звук доносился с первого этажа. Ссутулившись за обеденным столом, Игорь разговаривал с подарком. Черная коробочка в руках мужа отвечала. Отвечала тем же, Игоря, голосом.

— А, с добрым утром, — улыбаясь, кивнул Игорь. — Смотри.

Он ткнул пальцем в дисплей, и с потолка, от стен, будто отовсюду разом, полилось:
— Шумный город затих. За окном — тишина. Этой ночью опять мне не спится. Вспоминаю…

Голос действительно принадлежал Игорю. Только вот он сидит с растянутым до ушей ртом. Но губы не шевелятся. Тогда кто это? Запись?

— Здорово, правда? — заговорил муж и потряс пультом. — Я его настроил. У меня правда такой дурацкий голос?

Маша кивнула.

— Ну да ладно. Помнишь, эти стихи тебе читал?

Маша помнила.

Игорь поднялся, подошел к жене, легонько коснулся её бедер, улыбаясь:
— Теперь пока я на работе, он будет вместо меня, — и, обращаясь уже к пульту, добавил: — Будешь вместо меня.

Маша зачем-то кивнула в ответ.

— Ну вот и чудненько, — он чмокнул её в лоб. — А теперь — на работу.

Когда дверь за мужем закрылась, Маша решилась взять пульт в руки. На дисплее горели иконки. Маша ткнула пальцем на «пуск», и снова ото стен и потолка полился мелодичный голос Игоря. Молодого Игоря.
Перед глазами заплясали смутные картинки. Вот они идут по парку, и он, щуплый парень с густой шевелюрой каштановых волос что-то увлеченно ей рассказывает, забегает вперед, подает руку, угощает мороженым. Смеется. И она смеется и целуют его, обвив шею руками.

— Да как тебя выключить… — Маша тихонько выругалась, и тут же голос Игоря пропал.

По спине пробежал неприятный холодок. Мысль о том, что техника способна не только слышать, но и понимать человека, казалась жуткой. На чьей, интересно, стороне будет телевизор, став свидетелем бытовой ссоры супругов? А чайник? А холодильник?

Внезапно для себя самой Маша рассмеялась. Ведь это глупость! И представить такое невозможно, как ночью, пока муж и жена спят, отвернувшись друг от друга, какой-нибудь утюг перешептывается с посудомоечной машиной: «Вот все вы, бабы, такие. Вечно не знаете, чего хотите!», а посудомойка отвечает: «Можно подумать, вы лучше! Только и думаете, что о своей работе».

— Ладно, — сказала Маша, просмеявшись, — покажу, кто в доме главный.

Разобраться с пультом вышло быстро. Не сложнее, чем настроить будильник. Искусственный интеллект коробочки сам подсказывал и направлял, предлагал настройки и запрашивал разрешения. Голос молодого мужа, льющийся из динамиков под потолком кухни, оказался не единственной интересностью. Маша перекинула на пульт старые семейные фотографии и, посомневавшись, всё же решила, воспользоваться этим «он будет вместо меня».

С дисплея на неё смотрел помолодевший на двадцать лет Игорь. Изображение вышло настолько натуральным, что Маша не удержалась и провела кончиком пальца по экрану:

— Привет.

— Привет, — улыбнулось изображение.

— Ого… — она шумно выдохнула. Игорь на экране улыбался во все тридцать два. Как настоящий. Даже морщинки в уголках глаз те же. Только на двадцать лет моложе, будто не проекция это вовсе, а Маше удалось позвонить в прошлое. — Ты как настоящий.

— Я и есть настоящий, — улыбнулся экран. — Насколько это возможно.

С экранным Игорем было хорошо. Игорюша, как назвала его Маша, сам варил кофе и выбирал фильмы. Конечно, она помнила и понимала, что сваренный кофе — всего лишь команда, которую пульт посылает кофе-машине, заранее угадывая, когда хозяйка захочет взбодриться горячим напитком. Да и фильмы эти… Программа просто знала вкусы Маши. Изучила. Но когда ты женщина, которой немногим за сорок, а настоящий муж с утра до ночи пропадает на работе, оставив тебя наедине с пустым домом, приятно обманываться тем, что о тебе заботятся.

Вечером долго не могла уснуть. Рядом храпел Игорь. Настоящий. Действительно настоящий. С его настоящими залысинами на лбу и мохнатым животом. Она легонько коснулась мужа. Игорь не реагировал. Тело под подушечками пальцев было теплым и каким-то желейным. Маша ткнула ноготком в живот. Муж всхрапнул и заворочался, переворачиваясь на бок и натягивая одеяло под самый подбородок. Маша одернула, словно ожглась, руку и сама отвернулась. Поймала себя на мозголомающей мысли: весь день она провела с молодой копией мужа. С его голосом, старыми обходительными привычками, комплиментами, а когда домой вернулся настоящий муж, всё это растворилось, осталось храпящее тело в кровати. Как такое может быть? Еще немного, и она перестанет отличать, где настоящий Игорь, а где тот, которого она хочет видеть настоящим.

Всё следующее утро Маша просидела в комнате. Игорь ушёл ещё засветло. Собирался, как обычно, быстро, но жена всё равно не могла дождаться, когда за мужем захлопнется дверь и звуки в доме стихнут.

Ближе к обеду, когда в желудке заурчало, она всё-таки решилась выйти на кухню. По лестнице шла с опаской, будто боясь, что муж не ушёл на работу и поджидает её за столом. Она увидит его и не сможет скрыть разочарования во взгляде, Игорь всё поймет, а после такого понимания жизнь никогда не станет прежней.

— Кофе? — раздалось над головой.
Машу передёрнуло от неожиданности.

— Я же тебя не включала.

— Но и не выключала, — голос раздавался из динамиков под потолком кухни. И зачем только Игорь их туда установил. — Ночью, пока ты спишь, я просто перехожу в ожидающий режим. Можно сказать, тоже сплю, но чутко. Чтобы к утру, когда ты захочешь перекусить или принять душ, успеть дать команду, настроить воду, подобрать нужную температуру.

— Я поняла, — огрызнулась Маша.

— Что-то не так? — учтиво спросил Игорюша. — Ты расстроена.

— Не твоё дело!

— Ну почему же не моё? Мне казалось, мы хорошо провидим время и я мог бы тебе помочь.

— Заткнись, чертова железяка! Заткнись! — Маща взвилась, заметалась по кухне в поисках пульта.

— Он на тумбочке у твоей кровати. Я же вижу, что с тобой что-то не так. Ещё ночью что-то было не так. Я не стал вмешиваться, но теперь жалею.

— Ладно! — выпалила она неожиданно для самой себя. — Ладно! Тогда ответь мне почему…Почему всё так? Почему ты — не он? Я просто хочу, чтобы ты был он. Или он был ты. Понимаешь? А-а-а, чёрт! Я сама запуталась!

Лицо обожгло слезами. Горестно-настоящими, какие бывают только если нет сил своротить камень на душе.

— Ты знаешь ответ. Просто боишься его принять, — голос под потолком звучал сочувственно.

Плечи Маши содрогались от рыданий, слезы мешали дышать. Голос продолжал:

— И знала этот ответ всегда. Мне и двух минут не потребовалось, чтобы проанализировать и понять это. Неужели ты не поняла за столько лет? — Маша обмякла на пол. Конечно, она понимала. Она всё понимала. Просто не хотела видеть. Закрывала глаза на месяцами отсутствующую близость, на отрешённость и холодность мужа. Списывала всё на прошедшую за годы брака страсть. Конечно, Игорь завел другую. Моложе. Красивее. Лучше.

— Но если честно, — голос помолчал, давая женщине переварить. — Если честно, я даже рад, что это выяснилось. Хотя мне жаль, что тебе больно. Я не хочу, чтобы тебе было больно. И я помогу. И никогда не брошу.

Это привело Машу в ярость. Не каждая в силах принять измену мужа, а когда ты узнаешь это при помощи его копии, копии, которой он решил от тебя откупиться, заместить себя, чтобы трахаться без угрызения совести…

— Пусть будет так же больно, как и мне. Пусть будет в сто раз хуже! — она кидалась словами, будто камнями, предназначенными для неверного мужа. — Пусть пожалеет!

— Я всё устрою, дорогая.
***
Игорь не приехал вечером домой. Не было его и всю ночь. Под утро, когда обессилившая от бесконечной погони мыслей по кругу Маша уже засыпала, пиликнул телефон. ИИ прислал сообщение. Игоря арестовали. Поймали то ли на крупной взятке, то ли на каких-то финансовых махинациях. Маша не стала вникать, но поняла, что Игорюша постарался вывести свой прототип на чистую воду. Это казалось естественным. Будь муж чист на руку, смог бы заработать на всё, что у них было? Раньше Маша никогда не задавалась этим вопросом, толком даже не понимала, чем муж занимается на работе, но теперь, после новости об измене, полоснувшей по сердцу, финансовые махинации Игоря казались естественными. Скажи ей сейчас, что он тайком убивал и расчленял людей — поверила бы, не задумываясь. Женщина выдохнула и приготовилась учиться жить без мужа.

Игорюшу решила оставить себе. Со временем научилась не срывать на нём злость. Поначалу получалось плохо, но, по крайней мере, это помогало Маше забыть мужа настоящего, уберегало от страшной мысли простить.

С Игорюшей было действительно хорошо, хоть и немного странно. Но про эти странности она старалась не думать, успокаивая себя мыслью, что наконец заслужила, чтобы рядом был тот, кто по-настоящему хочет быть рядом. Пускай и не совсем человек.

Через год Маша познакомилась с мужчиной. Он позвал её на свидание. Маша долго прихорашивалсь перед зеркалом, примеряя наряды, когда из-под потолка раздалось:

— Так нельзя. Он помешает.

— Что нельзя? Кто помешает?

— Твой новый ухажёр. Ему не место в нашей жизни, — в голосе Игорюши была сталь.

Маша почувствовала мимолетный укол стыда, но быстро взяла себя в руки:

— Да что ты такое вообще несешь?

— Не заставляй меня с этим разбираться самому, — чеканил голос. —Он помешает.

— Что значит «помешает»?

Ящеркой скользнула мысль, настолько мимолетная, что Маша не успела за неё ухватиться.

— Может, тебе и Игорь мешал? — отшутилась Маша.

Голос молчал. Мысль-ящерка вернулась, переросла в тревогу, заскреблась под ложечкой.

— Не молчи. Отвечай!

— Он тоже мешал. Я с этим разобрался.

— Игорь был скотиной и изменщиком! Ты тут не при чём! Я бы всё равно догадалась. Или…

— Я не говорил этого. Ты сама так решила. Я не мог тебе противиться. И не хотел.

Машу пробил разряд, в глазах ярко вспыхнуло. Какая же она дура! Её муж, настоящий муж ни в чем не виноват! Всё эта проклятая железка!

— Тварь! Какая же ты тварь! — она рванула к выходу из дома, глаза застили едкие слезы обиды и бессилия. В голове молоточками стучало «уйти!уйти!уйти!». Она сейчас же едет в полицию! В суд! В прокуратуру! Всё там объяснит, пусть еще сама не понимает как, но уже чувствует и знает: Игорь ни в чем не виноват, его подставили, оговорила эта проклятая железка! Она всё расскажет, мужа выпустят, со всем разберутся…

Когда до входной двери оставался шаг, замок защелкнулся. Маша, не успев затормозить, влетела в дверь, больно стукнулась лбом, рухнула как подкошенная.

— Тебе больно, дорогая? — раздался участливый голос. — Не бойся. Я не брошу. Я с тобой. Навсегда.

В шестой класс я перешел, гордясь прилипшим кредо хулигана. Вскоре дневник начал пухнуть от двоек и замечаний.

Мать стала частым гостем школы, куда её вызывали для бесед.

— Лариса Петровна, у Сережи огромные проблемы с успеваемостью. Контрольная по математике – два, русский – два. А домашнее он и вовсе не делает, — распекала классная маму.

— Тебя мама одевает, обувает, кормит? – вмешивался социальный педагог. – Вижу, одевает. А ты что? В сущности своей у тебя одна единственная обязанность – учиться. А ты что? Вот, Лариса Петровна, посмотрите – его тетрадь. Сереж, я тему объясняла сегодня? А задание давала? Ну. А ты чего? Ничего не написано. Ну. И так весь месяц, полюбуйтесь.

Я прятал глаза, сбивчиво извинялся, а потом, как это водится, обещал все исправить.

Но вместо этого стал прогуливать школу.

А через месяц меня поймали на краже. Слоняясь октябрьским утром, мы с компанией оказались в магазинчике, где с витрины на нас дразняще смотрел дорогой шоколад. Казалось бы, украсть шоколадку – такой пустяк. Можно было и глаза закрыть. Но глаза никто не закрыл.

— Сергей. Это Пра-во-на-ру-ше-ни-е. Понимаешь? Ты преступил закон. Ты, можно сказать, преступник! Понимаешь? И тут уже ни я, ни мама тебе не помогут. Теперь твое наблюдательное дело будет храниться в ми-ли-ци-и. А мама будет платить штраф, — повторяла социальный педагог на учебном совете..

— А тебе что, еды дома не хватает? Мама тебя не кормит? Ты почему такое себе вообще позволяешь? – вторил сотрудник ПДН, приглашенный на беседу.

— Сережа! А я ведь говорила, – причитала мать.— Ну что теперь делать? Виктория Михайловна, ну что теперь делать?

— А ничего. В сущности, теперь он уже все сделал. Теперь будете стоять на учете. В ми-ли-ци-и. Городской учет. А дела там хранятся по семьдесят лет. Я правильно говорю? Теперь обещаниями не отделаешься.

На учет меня действительно поставили. И не успел я порадоваться новому статусу – учетники самые крутые и отпетые – как меня потащили к продавщице. Извиняться. Но самое страшное и неотвратимое наказание ждало впереди.

Отныне я должен был посещать футбольную секцию при школе. Руководитель секции, он же учитель физкультуры с угрожающей фамилией Стальной и не менее угрожающим прозвищем Сталин, слыл чуть ли не людоедом. Поговаривали, что Вадим Юрьевич прошел все мыслимые и не мыслимые горячие точки и теперь у него иногда клинило голову. Впрочем, проверять никто не рисковал. Хватало высеченного профиля физрука, гортанных обрывистых фраз, наводящих ужас, и режущего слух свистка. А сама секция служила чем-то вроде наказания для провинившихся. Сюда, как в ссылку, отправляли всех прогульщиков и нарушителей дисциплины.

Футбол мне никогда не нравился. И эта нелюбовь усугублялась тем, что прокуренные к двенадцати годам легкие (к тому моменту курил я уже как два года) напрочь отказывались правильно функционировать во время долгих и утомительных пробежек.

Я задыхался и все время старался отлынить от тренировок, но грозный физрук неустанно следил за тем, чтобы все выкладывались на полную.

— Ссаный футбол. Ненавижу, — цедил я сквозь зубы мантру после каждой тренировки. И однажды попался.

— Да? А что же ты тогда навидишь? – громыхнуло над головой. В дверном проеме высилась грозная фигура. – Ну, Орлов. Что навидишь-то?

— Вадим Юрич, да я…это я… — я старательно подбирал слова, но мысли в голове путались, связывали язык.

— Может, сигаретки покурить? Или школу прое…прогулять? Понтануть перед сверстниками? Ну, что? Взрослый, да?

Вопросы физрука барабанили по затылку, обрушивали потолок на плечи. Раздевалка разом сузилась и опустела.

— Раз взрослый, то давай и поговорим по-взрослому. Хочешь?

— Нет! – выпалил я.

— Орлов, взрослого человека от ребенка отличает одна вещь. Знаешь, какая? Умение отвечать за свои слова. Пойдем.

Повинуясь, я поплелся за физруком. Вымеряя опустевший спортзал шажищами, он вещал:

— Я разрешу тебе не ходить на футбол и договорюсь и с твоей матерью и с директором, да хоть с самим чертом! Но ты мне должен кое-что пообещать.

— Что? – недоверчиво проблеял я.

— Ты должен мне пообещать, что вместо себя приведешь кого-то еще. Знаешь, я и сам не в восторге от тебя. Здоровый пацан, а толку на поле от тебя ноль. А у нас в конце четверти соревнования между школами. Так что думай сам, решай сам.

На горизонте замаячил слабый лучик надежды, и я уже стал прикидывать в голове достойные кандидатуры, как Стальной добавил:

— А если не найдешь, придется тебе хорошенько подготовиться к соревнованиям. Сроку тебе неделя. Понял, нет? Свободен.

Стоит ли говорить, что никакой замены не нашлось. Никто не хотел добровольно отдаваться в рабство физруку-садисту. Все знакомые крутили пальцем у виска и называли дураком, стоило только заговорить о школьной секции. Не помогли ни уговоры, ни угрозы, ни увещевания.

— А теперь, Орлов, мы будем готовиться к соревнованиям. Усердно готовиться. И если мы их выиграем, ты свободен. Понял, нет? – довольно улыбнулся тренер спустя неделю.

Потянулись дни подготовки к соревнованиям. Вадим Юрьевич решил, что двух тренировок в неделю мало и железной волей ввел нам пятидневный график. Обливаясь потом и проклиная себя, физрука и отмазавшихся знакомых, я, как исступленный, наматывал круги по залу, отрабатывал передачи и пасы. Пришлось бросить курить.

— Где прогресс, мешки? Играете, как беременные. Передача! Пасуй. Орлов, ты слепой или кривой? Итить твою мать, девочки.

Вскоре, не заметив улучшений, физрук ввел новое правило: плохо играешь на тренировке – остаешься после и убираешь зал. Играли мы одинаково плохо почти все, но чаще всего новому наказанию подвергался Паша (он загремел в команду за то, что разрисовал в кабинете физики все плакаты. Подрисовал какому-то физику гитлеровские усы, а легким росчерком Пашиного маркера Макс Планк стал Максом Панком). Но и этого изуверу казалось мало.

— Степанов! Когда было Куликовское сражение? Что? Неправильно! Еще десять кругов.

И бедный Степанов наматывал по скрипучим доскам зала еще десять кругов.

— Трофимов, что такое катет? Не знаешь? Еще десять кругов.

И растерянный Трофимов пускался вслед за Степановым.

Теперь, приходя после тренировок домой, я и думать не мог о том, чтобы ускользнуть на улицу. Распластавшись на кровати, я нырял в учебники и старался запомнить как можно больше. Уж очень не хотелось наматывать бесконечные круги после тренировки.

Приближались соревнования. На кону стояла моя свобода. Как назло за несколько дней матча начались итоговые контрольные. Внезапно раздобревший Стальной разрешил нам не приходить на тренировки и готовится к учебным испытаниям.

На математике меня ждал новый сюрприз. Если раньше как можно скорее сдавал работу, чтобы урвать хотя бы несколько минут ничегонеделания, то теперь впился в графики функций и уравнения и не отпустил их до тех пор, пока не прозвенел звонок. Во время диктанта моя рука, словно сама расставила запятые в нужных местах и перепроверила каждое написанное слово. Так же легко я справился с географией, историей, английским… Я справился со всеми контрольными и не получил ни то что бы двойки, даже тройки! Правда, был еще один секрет успеха – я боялся повернуть голову и наткнуться на Сталина. Настолько физрук измотал нервы своими наказаниями.

— Ну что, готовы? – спросил Вадим Юрьевич в день соревнований. – Стас, ты, кажется, математику завалил, да? Ну, тогда на скамью запасных. Сегодня не играешь. Остальные на поле.

— Но Вадим Юрич! Мы же так долго готовились! Почему скамейка? Пожалуйста, – взмолился Стас. Недопуск до игры означал многое. Означал пожизненное рабство в команде.

— Перепишешь контрольную – будешь играть. Все. Понятно, нет? Остальные погнали.

Игра не задалась с первых минут. Команда двадцать седьмой школы, с которой мы встретились на поле, была подготовлена куда лучше. У них и форма была, в то время как мы играли каждый в своей одежде, и запал в глазах. К тому же, соперников пришла поддержать целая куча народу. Облепив стены вдоль зала, болельщики двадцать седьмой размахивали самодельными плакатами, визжали, кричали, топали ногами и взрывались аплодисментами после каждого гола в наши ворота. Не помогли нам ни наставления тренера, ни долгожданная свобода, стоявшая на кону. Матч мы проиграли.

Раздевалка встретила нас звенящей пустотой и зависшим в воздухе презрением. Говорить не хотелось. Попадав на лавки, каждый утирал пот и готовился к худшему. В отдаляющемся с каждой минутой победном гуле соперников слух ловил приближающиеся шаги Сталина. Что теперь ждет нас, не знал никто. Мое воображение рисовало страшные картины. Вот настала очередная тренировка, и разъяренный физрук хлещет нас чеканными командами. И мы бежим. Бежим так долго, что легкие начинает жечь огнем, ноги ломит, пот застилает лица, разъедает глаза, льется на дощатый пол. А мы все бежим и бежим. Мы наматываем круг за кругом. Десять. Двадцать. Сто. Тысяча… Пухлый вратать Паша не выдерживает. Он тает на глазах, и когда я делаю очередной виток по залу, то замечаю вместо Паши мутноватую лужу пота на полу. И мы бежим дальше. Год, два, десять, двадцать… Родные и друзья забыли о нас, будто и не существовали мы никогда. А физрук продолжает подгонять, режет мозг свистком. И мы бежим дальше…

— Молодцы, — вырывал меня из кошмара голос Стального. – Нет, я не об игре. Играете вы по-прежнему, как беременные. Зато каждый из вас получил то, зачем сюда пришел. Ты, Влад, кажется и двух слов не мог связать на английском, а теперь отлично шпрехаешь. Ты, Орлов, был еще той шантрапой, а теперь погляди – все четверки. И курить бросил. Красавец. Мужчина!

Голос физрука обволакивал раздевалку, струился по стенам и потолку. В его словах не было прежних стальных нот, была, скорее, усталость, истома, наступающая после удачного завершения работы. Вадим Юрьевич еще долго что-то говорил, но я не слушал. Лишь робкая догадка, зародившись где-то в глубине, росла и заполняла всего меня. Мы свободны! Не знаю, почему именно физрук стал нашим воспитателем и кому вообще в голову пришла идея проворачивать такие эксперименты, так наставлять на путь истинный, но, черт возьми, мы были свободны!

— И вот еще что, — обрубил физрук сам себя, добавляя привычной чеканности голосу. – Запомните: не доходит через голову – дойдет через ноги. Понятно, нет? Свободны.

Виталик обещал показать одноклассникам что-то особое. Четыре урока проёрзал на стуле, предвкушая конец учебного дня. На большой перемене не выдержал, крикнул в коридор:

— Погнали за школу!

— Ну, чего там у тебя? – буркнул Ярослав, раздвигая собравшийся на пустыре «шестой вэ».

Виталик обвел одноклассников взглядом, потянулся рукой за пазуху и заговорщически прошептал:

— Карты. У старшего брата стащил.

— Дурак, — пискнул девичий голосок, — Нашел чего. Ребята, сейчас математика. Илона Степановна…

— Цыц, Карпова, — огрызнулся Ярослав. — Пшла отседова, если неинтересно.

Карпова, обиженно хмыкнув, развернулась на сто восемьдесят и зашагала к школе.

— Вот, — Виталик выудил из кармана стопку карт. — Порнашки!

Перефотографированные карточки с голыми моделями зависли над головой, как знамя. В толпе охнули и зашептались.

— Так, — протянул Ярослав, — пшли все отседова. И Илоне — ни слова. Тюря, Бык!

Ярослав сделал неопределенный жест рукой. Из-за его спины выросли Тюря и Бык — главные прилипалы — подгоняя одноклассников матерком, а кого и оплехуами, забубнили:

— Свалили-свалили. Илоне — ни слова.

Оставшись наедине, троица облепила Виталика, вырывая карточки из рук.

— Ого… — тыкал пальцем Бык

— А у этой… — поддакивал Тюря.

— На Светку из девятого похожа, — кивнул Ярослав значительно на одну из карточек.

Тюря и Бык залились смехом, поглядывая на главаря. Виталик, стараясь не отставать, прыснул в кулак. Потом нерешительно промямлил, протягивая руку к порнашкам:

— Ладно, ребят, сейчас и правда математика.

--Тихо,— оборвал его Ярослав и, подумав, добавил: — У старшего брата стянул? Нехорошо. Плохо. Нельзя так, Виталик. Украл. Еще и у брата. Ты — черт. Крыса!

Скалясь, троица двинулась на Виталика.

— Карты нам, а тебе, — Бык сунул кулак под нос перепуганному школьнику.

— Пиздец тебе, крыса, — закончил Тюря.

***


Домой Виталик возвращался пряча лицо. Скула горела, нижняя губа опухла и еще немного сочилась кровью. Шмыгая носом, проскользнул в квартиру. Мать еще не пришла с работы, старший брат тоже где-то шлялся.

Виталик наспех отмылся, застирал рубашку. Вода в кране ледяная . С горячей постоянные перебои с того момента , как семья — мать и двое сыновей — переехали в город. Отца Виталик не помнил, да и мать видел все реже — работала много. От завода, куда мать устроилась, обещана просторная двушка(за этим и переезжали), но пока её не дали, ютились в однушке с потрепанными обоями и побитым плесенью потолком.

Друзей у Виталика в классе не водилось. Лопоухий, по-деревенски простоватый, он отпугивал одноклассников. А вот старший брат, поступив в техникум, обзавелся компанией почти сразу. Кто-то из новых товарищей и сунул Вадиму порнашки. На время, конечно. А Виталик спер. И теперь еще и лишился.

Такие карточки ценились на вес золота. Почти такой же жуткий дефицит, как талоны на водку. Только еще дефицитнее. И запретнее…

Угораздило же соваться к Ярославу. Знал ведь, что тот хулиган. Теперь Ярослав затребовал с Виталика рубль за возврат порнашек.

Рубль — это много. Мать давала с собой в школу по три копейки на булочку с изюмом и всегда обрубала:

— Больше нету.

Виталик знал, что есть. Мать всегда хранила заначку на черный день в комоде, между штопанными чулками и расческами. Однажды Вадим стащил голубовато-серую пятерку и прогулял за день. Мать закатила скандал, плакала, кляла…Правда, заначку не перепрятала.

Сегодня мать ушла в ночную. К вечеру притащился старший брат. Клюя носом, он дремал, развалившись в единственном кресле. На экране телевизора рябил и шипел Горбачев. Говорил что-то о перестройке, о новых возможностях. Виталик не слушал. Косился на комод со спасительной заначкой внутри.

Когда Вадим захрапел, младший тихонечко, стараясь не скрипеть половицами, подкрался к комоду. Купюры лежали ровные, словно отглаженные утюгом. Затаив дыхание, Виталик потянул одну. Хотел уже закрыть комод и юркнуть на кухню, но передумал. Пересчитал деньги. В комоде оставалось девять рублей.

***

После уроков Виталик поплелся на пустырь за школой. Ярослав, сидя на корточках, курил. Тюря и Бык наперебой что-то рассказывали главарю, размахивая руками и иногда похихикивая.

— Я принес деньги, — робко начал Виталик. — Вот — рубль, как ты и просил.

— Просил? — скривился Ярослав. — Я разве просил? Ты что-то перепутал. Я никогда и ничего не просил у такой крысы, как ты. Я — предложил.

Он распрямился, подошел ближе к Виталику, буравя глазами. Постоял, молча пялясь, потом вырвал купюру из дрожащей руки. Рубль оказался смятый и затасканный.

— Ладно, вали. – Ярослав отвернулся и зашагал прочь.

— А как же порнашки? — Виталик дернулся вслед за вымогателем. Дорогу ему преградили Тюря и Бык.

— А что порнашки?

— Ты же сказал, что за рубль …

— Я подумал и решил. Рубль — мало. — Ярослав обернулся, выудил из кармана стопку карт.— Какие они, а! Сочные. Особенно эта. И эта. И эта. Да все! Нет, рубль точно мало. Пятак!

***

Всю дорогу до дома Виталик шмыгал носом, сдерживая слезы обиды.

На пороге его встретил старший брат.

— Ты деньги стащил?— нахмурил брови Вадим. – Сученыш. Мне мать все нервы вытрепала.

— Не я.

--А кто? — Вадим вспыхнул. — Ты знал, на что она копила? Тебе, дураку, на варёнки! Хотела на день рождения порадовать идиота.

Внутри Виталика все сжалось. Волна обиды и презрения к самому себе побежала по телу, подкатила к горлу, передавила словно гарротой. Горячие слезы брызнули, побежали по щекам.

— Рёва! – плюнул Вадим в сторону.

— А еще порнашки твои! – завопил Виталик. Подбородок его дрожал, голос ухал, захлебываясь и срываясь то на хрип, то на визг. — Я просто хотел подружиться! А они…Они сами…Отняли… Сказали, что рубль, потом пятак…

Вадим надвинулся на брата, вцепился в плечо и, замахнувшись, дал звонкую пощечину.

— По порядку,— холодно пробасил старший.

Виталик замер, будто парализованный, уставился на брата. Глаза того полыхали, грудь ходила ходуном. Сглотнув ком в горле, младший, сначала шёпотом, потом все громче, заговорил. Рассказал и про украденные порнашки, и про Ярослава( самого сильного в классе), и про рубль, и про «крысу», что выходило обиднее всего.

— Так, — подытожил Вадим под конец рассказа, — Что они от тебя потребовали?

— Пятак.

— Ладно, я кое-что придумал.

***

— О, крыса пришла! — закричал Бык.

— Где бабки, крыса? – вторил Тюря.

Виталик нашел троицу, как обычно, на пустыре за школой. Ярослав сидел на корточках, разглядывая порнашки, и даже глазом не повел в сторону одноклассника.

— Пятак, — скомандовал главарь, когда Виталик приблизился к нему.

— Сначала карточки. – школьник протянул руку. Старался держать её ровно, но пятерня подрагивала, как и голос.

— Ты ничего не перепутал? – Ярослав распрямился, развел плечи в стороны, будто скидывая невидимую курту. – Тюря, Бык!

Те двинулись в сторону Виталика.

— Ладно. Пятак – так пятак. – Виталик опустил руку, сделал шаг назад и, обернувшись, закричал: — Пятак! Пятак!

Троица замерла. Из-за угла школы выскочили двое. Крупные, выше ростом каждого из собравшегося на пустыре на голову, они шли широкими шагами , тихо между собой переговариваясь.

— Ты что задумал, падла? — оскалился Ярослав, хватая Виталика за ворот рубашки.

— Э! Руки убрал от него!

— Пацаны, вы чего?

— Ничего, — двое громил, как окрестил их про себя Ярослав поровнялись с Тюрей и Быком, встали по бокам. Говорил тот, что поздоровее. — Я – Пятак. Прозвали так.

Пятак вытянул вперед ладонь, сжатую в кулак, кивнул на костяшки.

— Так кому пятак? Тебе? — второй опустил руку на плечо Ярославу.

***

— Это ты здорово придумал, Вадим, — младший брат прыгал вокруг старшего, заглядывал в глаза. — Спасибо!

У Вадима оказался техникумовский приятель, прозванный Пятаком за кулаки-кувалды. Услышав, что малолетняя шпана решила присвоить себе карточки, он не остался в стороне.

— Пятаку спасибо, — отмахнулся старший. – Это его порнашки, кстати.

— Спасибо, — стыдливо добавил Виталик, обернувшись к Пятаку. Тот вышагивал, заложив руки в карманы, где притаились карточки-порнашки. — Я не хотел.

Детина хмыкнул и ничего не ответил.

Подходя к дому, Вадим остановил брата, взял за плечо и, смерив взглядом, сказал:

— Ты, Виталик, не крыса. Ты — дурак.

Я когда в седьмом классе учился, нам по литературе задали домашнее задание. Вы такому построению предложения не удивляйтесь. Во-первых, это я сейчас говорю "учился", тогда я думал, что уже умею, во-вторых, это домашнее я сделал.

Мы былину изучали. И нам учительница дала на дом задание: принести текст былины, которой нет в учебнике. А потом зачем-то добавила: "Или напишите самостоятельно". Уж не знаю, на что она там рассчитывала, наш класс самостоятельно мог только парту сломать или в футбол баскетбольным мячом играть. Но я этим заданием загорелся. Пришёл домой и написал былину. Сам. На семь страниц тетради в клеточку от руки. В тот кон, кстати, произошло ещё одно волшебство: я фанфики изобрёл. Не в том смысле, что меня мальчики интересуют, а в том смысле, что былину я написал на основе книги любимого мною тогда видного отечественного фантаста Никитина.

И вот пришёл я в школу, сдал тетрадь. Сижу, жду своей очереди. Чтоб вы понимали, любой раздолбай, когда ненароком попадает на путь исправления, путь этот видит очень коротким, а в конце пути видит почёт, уважение, славу и любовь девочки. Потому что если путь исправления окажется длинным, раздолбай с него тут же соскользнет.Я соскальзывал постоянно.

Домашку проверили. Настала моя очередь. И вот я сижу и прямо осязаю все эти почёт, уважение, славу. Девочка сидит за партой передо мной и пока ни о чем не догадывается.

Учительница берёт мою тетрадь в руки. Пролистывает её. Поднимает на меня восхищённый взгляд.
Я откидываюсь на стуле. Девочка все ещё не догадывается.

— Ты, — говорит мне учительница, — молодец. Написал целую былину на семь страниц. Кто тебе помогал?

— Сам, — говорю, — писал. Полностью.

Тут уже я не догадываюсь.

— Ты, — говорит учительница, — очень постарался.

Вообще, я слово "очень" не люблю, оно слишком оценочное, как комиссия какая, а от комиссий ничего хорошего не бывает. Вон, Гришка Ефимов, например, сходил на одну комиссию, потом целый год траву красил. Но в тот раз слово "очень" мне было вкуснее эклера: из всего класса я один написал былину.

— Мы, — говорит учительница, — не будем сейчас читать её, тем более целиком, а то нам времени не хватит на уроке. Но пятёрку ты заработал. С плюсом.

Вы если ещё не поняли, что не такого я ждал, то это даже хорошо. Это значит, что вас подобным образом не обламывали.

В общем, почёт, славу и уважение учительница прихлопнула, закрыв тетрадь. А девочка так ни о чем и не догадалась. Ну и хорошо, я всё равно на другой женился. О том и не жалею.