Обычно Гриф не валялся без дела после продолжительной отключки. Но иногда лучше прикинуться мертвым, чем показывать, насколько тебя раскатали.

Камера была маленькой, сырой, с выщербленным цементом и запахом гнилой воды. Стены, казалось, дышали — шевелились в темноте и скреблись друг о друга шершавыми бочинами.

Он лежал на полу, прислушиваясь в знакомым голосам.

Кеша что-то ныл срывающимся голосом и громко хлюпал носом. Его было отчетливо слышно даже через бетон. Значит жив. Хорошо.

Шалом отвечал на вопли Кеши с раздражением и презрением, будто его прервали на лекции для идиотов. Тоже на месте и судя по всему цел.

Киса была где-то совсем рядом. Характерный щелчок, свистящая глубокая затяжка и родная вонь дыни. Повезло, что соску не отобрали. Пусть курит на здоровье.

Голос Мыши звучал сухо, но довольно бодро. Отрабатывала вопросы на допрос. Или угрозы. Или оправдания. Наверное, просто не хотела терять форму.

Гриф немного расслабился и боль накатила новой волной. Чтобы отвлечься, он разлепил веки и проморгался, пытаясь избавиться от застывшей пленки крови и колючих корочек, осыпавшихся в глаза.

Лицо саднило, как будто его шкурили крупной наждачкой. Ребра болели, но дышать было возможно. Наверное, всего пара сломана. Спина — пульсирующая тварь из синяков и ссадин. Нос явно перекошен куда-то не туда и опух — воздух протискивался с трудом. Одно ухо не слышит.

С учетом всех вводных не так уж и плохо.

Гриф смотрел в потолок, где за серой плесенью угадывалась темная стеклянная точка. Камера. Кто-то там, в тепле и с кофе, таращился на него.

Он бы себя на их месте уже давно пристрелил. Так, для профилактики. Выскочил из признанной критической зоны — пуля в затылок, без вопросов. Без протокола. Без вонючих актов передачи.

Он приподнялся на локтях и вдохнул глубже.

Кровь вперемешку со рвотой укоренилась во рту. Он попытался сплюнуть, но слюна была слишком вязкой. Пришлось все же поглотить ее вместе с остатками достоинства.

Гриф прислонился к стене, пальцы привычно нащупали подол куртки, проверяя потайной карман. Лезвие было на месте. Он не собирался ни на кого бросаться без крайней нужды. Но и умирать здесь, под плесенью и объективом, тоже не хотел.

От сырости казалось, что грязь вползала прямо под кожу, перемешивалась с телесными жидкостями и становилась с ним единым целым.

В Москве, в его родном крыле, стены были обшиты железом, стерильным до скрипа. Он сам стоял над каждым швом, над каждым листом и уголком, где могла пролезть чужеродная дрянь.

А здесь — влага на потолке. Трещины на стенах и ржавчина на петлях. Он скривился. Такое ощущение, будто все помещение было наспех сколочено из старых сараев и заляпано бетоном поверх.

Он потер ладонью лицо — осторожно, чтобы не содрать корку на скуле.

«Хорошо хоть не на цепь» — подумал он, — «Хотя, может, стоило бы. Тогда хоть не болтали бы столько».

За стенкой раздался короткий хрип — кто-то закашлялся.
— Ну, заебись, — с надрывом проговорил Кеша. — Нас тут, может, заживо сгноят, а она курит и лыбится…

Шалом тут же отрезал, зло и чисто, как скальпелем:
— Ты гниешь. Остальные — дожидаются протокола.

— Ага, — пробурчал Кеша, — а потом вам медальки, а мне табличку на могилку.

— Таблички не дают тем, кто ссыт как девчонка, — отозвалась Киса, — только бирки на ногу.

Затяжка. Выдох и нервный смех.

Гриф усмехнулся. Тихо, чтобы не услышали. От этого разговора стало теплее, как от старой, вонючей куртки, которую все равно надеваешь, потому что в ней слишком много тепла и воспоминаний.

Он закрыл глаза и попытался сосредоточиться. Вспомнить, когда именно все пошло не так.

Белый. Слишком правильный, слишком вежливый. Не живой.
Экскурсовод. Фотографии. Архивы.
Церковь. То, что он хотел бы развидеть.
И после — это. Камеры. Допрос. Неизвестность.

Гриф был уверен, что рано или поздно их все же отпустят. Или хотя бы начнут официально разбираться, что к чему. Кто принял решение, куда они поехали, почему не вышли на связь и почему пропали на три с лишним недели.

Он вздохнул, отстраненно считая вдохи и выдохи. Не самое плохое занятие, когда альтернативы включают воду в легких, пулю в живот и скупой протокол об устранении.

Соседи по несчастью затихли, когда кто-то ушел на допрос. Судя по паузе — Шалом. Кеша бы возмущался, Мышь наверняка попыталась бы попрощаться, а Киса закадрить местных аборигенов.

Гриф поерзал. Стена в ответ содрала до крови свежие царапины. Где-то наверху зашуршал динамик. Он не зашипел, не заговорил, просто сработал выдавая присутствие тверских коллег.

Под веками пульсировали белесые контуры Белого. Отвратительно аккуратного города, где даже мусорные баки выглядели как арт-объекты.

Гриф знал, что никто из них не сможет внятно объяснить, почему Специальная группа провела в закрытой зоне так много времени. А значит, вопросов у Тверского Отдела до потолка. Ответов — ноль. Как у самого Грифа.

За дверью послышались шаги. Когда она открылась, казенный желтый свет ударил в лицо, а воздуха стало чуть больше.

На пороге стояли двое в серой форме. Один — молодой, с зашуганным лицом, как у собаки, которую били за каждый звук. Второй — постарше, с усталым «мне не платят за это дерьмо» выражением.

— Поднять, — бросил старший.

Младший шагнул вперед и с размаху пнул Грифа в бок. Острым, хорошо поставленным в учебке движением.

Гриф выдохнул сквозь зубы и попытался сесть. Удар не добавил ему сил, но вернул нужную ясность.

— На выход, — повторил тот же голос.

Пока он поднимался, его схватили за плечо и рывком поставили на ноги. Руки выкрутили за спину, на запястьях щелкнули холодные наручники. Слишком туго для простой меры безопасности.

Он сделал пару шагов, и его тут же толкнули в стену — лицом в выщербленный бетон. Не из злобы. Просто так было привычнее обращаться с теми, кого не считают людьми.

— Глазами вниз. Без фокусов.

Нос снова раскрылся и потек. Гриф скрипнул зубами, но подчинился. Его рывками поволокли дальше, не особенно заботясь о дверных проемах. Лбом он задел косяк. Кто-то хмыкнул. Ни слова извинения.

Грифа завели в комнату без окон и пристегнули к стулу. Серый бетон, стол, камера в углу. Ничего лишнего, ничего, что нельзя было бы отмыть от крови и дерьма шлангом.

Вошел новый оперативник. В обычной одежде, без опознавательных знаков, с жестким лицом уездного царька. Таких не пускают в столицу — слишком много амбиций и слишком мало сомнений.

Он молча сел напротив. Долго смотрел. Потом положил на стол аккуратную папку и медленно ее раскрыл.

— Позывной, — коротко бросил оперативник.

— Гриф.

— Должность?

— Руководитель Специальной группы Отдела №0. Подчинение — прямое руководителю Центрального Отдела.

— Уровень допуска?

— Четвертый, — Гриф немного помедлил, размышляя, все ли зубы ему необходимы, и добавил, — точно повыше вашего будет.

Пауза. Короткий жесткий удар по уху. Скорее для проформы.

— В Белом вы пробыли три недели.

— Два дня, — отозвался Гриф. В голове звенело, губы не слушались и слова давались с трудом. — Мы были в Белом два дня.

— Врут, значит, ваши. По журналам, выехали туда двадцать первого. Сегодня — пятнадцатое. И никто из вас за это время даже не зачесался выйти на связь?

Молчание.

— Кто дал приказ? Что вы там делали? Почему не эвакуировались, когда было время?

Молчание.

— Говори, пока возможность есть, — сказал допрашивающий.

Гриф вздохнул настолько глубоко, насколько позволяли трещины в ребрах.

— Цель поездки — поимка Объекта. Объект засекречен. Приказ — от командования Центрального Отдела. Остальное — не ваша епархия.

Новый удар прилетел неожиданно. Голову мотнуло, монолитная конструкция стула пискнула.

— Мы не Москва, — оперативник наклонился ближе к Грифу. — У нас нет комиссий. У нас нет этики. У нас даже протоколов нет.

— У вас и мозгов нет, — прохрипел Гриф. — Иначе связались бы уже с Центром.

— А на хуй мне ваш Центр? — спокойно ответил оперативник. — Пока они там яйца чешут в проперженных креслах, у меня здесь пиздец творится.

Он встал, навернул пару кругов по допросной и устало махнул рукой куда-то в сторону двери.

— Забирайте, утомил он меня. Ведите девку. Ту, которая мелкая.

Гриф не успел подумать. Только выдохнул:

— Не трать время.

Впервые стало по-настоящему плохо. От осознания, что если он не заговорит, достанется не ему. А им.

— Все, что тебе нужно, в моей голове. Остальные — группа прикрытия. Они ничего не знают. Делали, как я велел.

Гриф поднял взгляд и мысленно представил, сколько бумаг и объяснительных ему придется заполнить за нарушение секретности. Он подумал, что Старшой будет в восторге. Особенно когда поймет, с кого началась утечка.

Он заговорил глухо, почти лениво:

— Объект условно обозначен как «Сашенька». Тип — Карга, предположительно. Уровень угрозы — 5А. Контакт — строго запрещен. Уничтожение — приоритет, даже ценой устранения сектора.

Гриф дал оперативнику немного переварить сказанное и продолжил:
— Зафиксировано аномальное течение времени, пространственные искажения, устойчивое реорганизующее воздействие на городскую среду.

Он не торопился, выдавая информацию с рутинной холодностью и немалой долей наслаждения. Хотели — получите, распишитесь и думайте, куда вас закопают за вмешательство.

— Объект закреплен за Центральным Отделом. Полномочия на взаимодействие — 5 уровень допуска. Любая попытка вскрытия материала без подтвержденного допуска карается немедленным отстранением и последующим разбирательством.

Он снова посмотрел на оперативника. Спокойно, как на систему видеонаблюдения.
— Связь с Центром обязательна.

Оперативник молчал, но его взгляд потемнел, а лицо осунулось. Злоба. Тупая, мелочная злоба, которая бросается на случайных прохожих от страха и обиды, потому что больше ничего не осталось.

Он медленно отодвинул стул, подошел к двери и ненадолго замер. Плечи ходили от дыхания.

— Сука ты, москаль, — выдохнул он, не поворачиваясь. — Доложу. Раз надо — доложу. Протоколы, мать их.

Пауза.

— Только не думай, что ты выиграл. Пока твой Центр будет решать, что с вами делать, я успею каждого из вас раз пять «допросить». А потом в рапорте напишу, что приехали уже такими разукрашенными.

Он обернулся наполовину, посмотрел на Грифа краем глаза.

— Ты меня, сука, запомнишь.

Гриф не ответил. Просто выдохнул. Медленно, с коротким хрипом, в котором застряли кровь и презрение. Плеваться смысла не было — слюна вязла во рту и любая попытка избавиться от нее закончилась бы позорной кляксой на штанах. И вообще, зачем говорить с тем, кто будет вспоминаться потом только запахом пота, гнева и перегара.

Минут через десять замок снова клацнул. Те же охранники. Те же рожи.

— На выход, — буркнул старший все так же без энтузиазма.

Гриф встал сам. Медленно, но без посторонней помощи. Колени дрожали, но он не собирался позволить им снова ставить себя на ноги рывком.

Они повели его по тому же коридору, бетонной кишке старого советского здания. Серость, висящий в воздухе табачный дым, приглушенные голоса за закрытыми дверями. Все там сочилось протухшей властью и усталостью.

Дальше по коридору кто-то приближался. Не слышно, но пугающе ощутимо.

Из-за угла вышло трое — мужчины в форме и женщина.

Сгорбленная, босая, с грязными волосами и тонкими конечностями, сцепленными железными кандалами. Шла осторожно, чуть переваливаясь, будто центр тяжести был смещен. «Беременная» — понял Гриф.

Ноги сами остановились, а тело вздрогнуло, когда внутренняя псина в нем подняла уши и ощетинилась, почуяв неладное.

Гриф знал, что у подменышей может быть все почти по-человечески, кроме одного —  продолжения. Они бесплодны по самой своей природе. Не потому, что что-то не срабатывает, а потому что срабатывать нечему. Живая душа не приживается в мертвечине. Даже если случайно и цепляется, быстро дохнет. Это как с резиновой куклой — сколько ни трахай, не залетит.

Он только успел подумать, что что-то тут совсем не так, как послышались голоса.

— Да, приказ Центра есть. Но че, теперь каждый высер Москвы слушать будем? Мы ее тут нашли. Мы и поговорим.

— Режим изоляции, — отозвался второй, мямля. — Запрет на контакт.

— Запреты у нас для тех, кто на людей пасть разевает. А эта пока даже не рыпнулась. Значит, допросим по-нашему, с пристрастием.

Когда они поравнялись, женщина подняла на него глаза.

Тусклые, без выражения, но не пустые. В них было что-то, что знали только дети и звери — простая, нелепая ясность.

Она чуть наклонила голову и прошептала. Совсем негромко, только ему.

— Такой грязный… а все еще годный для любви.

Гриф ощутил, как сжимается челюсть, как волосы на теле и голове встают дыбом, а мышцы наполняются кровью, раздуваясь и готовясь к прыжку. Он едва не шагнул вперед, чтобы ударить ладонью или локтем, да чем угодно. Схватить за волосы, приложить затылком о бетон, вдавить коленом в живот и слушать, как хрипит и задыхается в ней подобие жизни. Он не понял, почему именно. Просто захотел убить это нечто, которое не ощущалось как человек.

Но где-то в глубине его сознания еще зиждился выдрессированный контроль, пришитый к инстинктам грубой ниткой. Он дышал через нос, медленно и глубоко, до боли сжимая кулаки.

Он не смотрел на нее, но знал, где она. Чувствовал кожей. Тело все еще било тревогу, но он шел. Не торопясь, не оступаясь, сделав вид, что не услышал ее слов.

Гриф не стал оборачиваться. Он знал, что если обернется, рыкнет. Или бросится, чтобы вцепиться мертвой хваткой. А нельзя. Пока нельзя.

Когда впереди замаячили знакомые камеры он немного расслабился. Доносившийся оттуда гомон подсказывал, что больше никого на допрос не уводили.

— Ведут! — голос Кеши звучал слишком бодро для унылого антуража. — Ведут, живой!

— Тихо, — отрезал Шалом. — Не провоцируй.

Гриф краем глаза уловил движение — Кеша подскочил к решетке, вцепился пальцами и прижался лицом к прутьям. Вид у него был жуткий. Красные глаза, слипшиеся волосы, нос распух и покрылся тонкой пленкой застывших соплей.

— Гриф, скажи, ты нас вытащишь? Они же не имеют права! Я позвоню деду, я их всех…

Шалом, скривившись, шагнул вперед, с силой отодрал Кешу от решетки и прошипел в самое ухо:

— Если не заткнешься, я тебе ручонки повыдергиваю и жалобы строчить будет нечем.

— А ты чего?! — всхлипнул Кеша, — Я волнуюсь вообще-то! Он между прочим наш…

— Он наш командир, — холодно ответил Шалом. — А мы — его группа. Держим строй. Делаем вид, что у нас есть достоинство.

Гриф коротко, с благодарностью кивнул Шалому. Из него и правда вышла отличная нянька. Брезгливая и ехидная, но потрясающе эффективная. С досадой он отметил, что Шалому на допросе тоже изрядно досталось.

Киса подалась к прутьям и прищурилась.
— Гриф, милый… шрамы украшают мужчину. И, черт возьми, с каждым днем ты все краше! Если так пойдет дальше, будешь самым завидным женихом!

Гриф растянул разбитые губы в улыбке и подмигнул ей более целым правым глазом, который еще не успел заплыть.

Она усмехнулась, но пальцы явно подрагивали, маникюр был разодран и изломан, а тушь размазана сильнее обычного. Впрочем, это ее не портило и даже придавало своеобразного шарма.

Из темноты камеры рядом с Кисой медленно нарисовалась Мышь. Ее глаза горели тем праведным огнем, который Гриф знал очень хорошо. Такое ее состояние не сулило ничего хорошего ни одному из оперативников Тверского Отдела.

— Нарушение режима содержания. Превышение полномочий. Неоказание первой медицинской помощи. Несанкционированное применение силы к сотруднику Центрального Отдела. Продолжать?

Мышь с шумом втянула воздух.

— Я не забуду, кто бил. Кто держал. Кто смотрел. А когда мы выберемся… — ее голос подрагивал от напряжения и ярости. — А мы, блять, выберемся. Я подниму все имена. Всех, до одного. Я сгною вас, суки, в бюрократическом аду. Все, мрази, по статье пойдете. Без пенсии. Без выходного. С волчьим билетом и двумя фразами в личном деле. Чтобы только вахтером на строяке остаться.

Один из охранников грубо рассмеялся.

— Тоже мне угроза. Сиди лучше тихо, пока не отпиздили. А то рапорт у нас тоже быстро пишется. Особенно посмертный.

— Пиши, — Мышь прошипела сквозь зубы. — Только, когда ты вдруг пропадешь, никто не удивится.

Второй охранник с короткой стрижкой выхватил дубинку и саданул по решетке. Так звонко, что стоявшая рядом с Мышью Киса вздрогнула. Мышь даже не моргнула

— Ты думаешь, у нас первая такая говорливая? — усмехнулся он. — Нет, милая. Здесь таких, как ты, долго не держат. Или сдохнешь после первого серьезного разговора, или сама попросишься обратно в камеру — лишь бы не трогали.

Мышь хотела сказать что-то еще, что наверняка закончилось бы для нее парой переломов, но заметила как Гриф медленно качает головой, и проглотила с десяток рвущихся из нее ругательств. До поры до времени.

После этого все пошло как-то... не так. Никого из них больше не вызвали на допрос. Охранники, которые еще пару дней назад били его по почкам с комментариями про «московское выебистое мясо», теперь подавали еду молча, аккуратно. Один даже постучал в дверь прежде, чем войти.

А другой — извинился.

Принес еду и вместо того, чтобы вылить ее на пол и предложить сожрать прям так, посмотрел прямо и честно в глаза Грифу, помешкал пару секунд, и сказал:
— Извини. За ребра.

Гриф остолбенел. Он ждал всего — замешанного в еду яда, очередного допроса, новых переломов. Но не этого. Не простого человеческого «Извини», произнесенного без единой ноты сарказма.

Он медленно поднял голову, уставился в камеру в углу потолка.
— Вы же это записали? Скажите, что записали. А то мне, блядь, никто не поверит.

Это было хуже допросов, побоев и угроз сжить их со свету и сказать, что их никогда и не существовало. Это было неправильно, не так, как заведено.

Гриф настороженно ждал. Что-то должно было случиться — не могло просто так все стать хорошо. Он вообще не верил в просто так, да и в хорошо тоже не особо. Он видел, как люди, буквально день назад не считавшие его за человека, начали отводить глаза.

Вряд ли дело было в угрызениях совести. Гриф даже не ставил этот вариант в список возможных причин. Он знал, что совесть вытравливают еще в первые пару лет службы.

Зато та беременная женщина никак не выходила у него из головы.

Иногда ее проводили по коридору. Гриф слышал, как шумели ее кандалы. В такие моменты у него к горлу снова подкатывала тупая ярость, а слюны во рту становилось больше. С ней никто не разговаривал. Зато она сама бубнила не затыкаясь — про любовь, про свет, про прощение. И чем дольше она это делала, тем мягче становились охранники. И тем настороженнее становился Гриф.

Ему все это категорически не нравилось. Не нравилось, что камеры вдруг перестали впитывать каждое его движение. Что динамики замолчали. Что люди вокруг стали чуть добрее, а еда вкуснее. В его картине мира это значило только одно — скоро все полетит в бездну. Потому что люди не становятся лучше в одночасье. Они вообще редко становились лучше с течением времени.

Если кто-то начинает раздавать доброту без повода, жажды наживы или угрозы для собственной шкуры — жди беды.

Сутками они слушали ее — беременную, босоногую, с рассеченными губами и тихим голосом. Она не умолкала ни на час. Шептала, пела, рассказывала, как можно очиститься, как любить, как принимать.

У Мыши дергался глаз. У Шалома нервно сжималась челюсть. Кеша распотрошил тонкий матрас и забил уши ватой. Киса хрипло кашляла от сырости и материлась вполголоса. Гриф злился — не потому, что ее было слишком много, а потому что все остальные в коридоре ее слушали иначе.

Они смотрели на нее как на свет, к которому можно ползти, волоча перебитые ноги по каше из собственной блевоты и говна.

Команда — нет. Для них это был просто гул. Пустой, вязкий и надоедливый. Как свист и шепот подземки, как вентилятор в прокуренном кабинете или заевшая мелодия на ожидании оператора. Раздражающий, но безобидный.

А через трое суток приехала Москва. Не звонком, не приказом, не комиссией. А несколькими машинами, под завязку груженные людьми со слишком высоким для простого визита допуском. И все начало возвращаться на круги своя.

За два часа Тверской Отдел вывернули наизнанку, разложили по составным частям и собрали заново в существенно урезанном масштабе. Камеры и диктофоны были переписаны, оперативники пересчитаны, руководство — отстранено. Все изолированы и полностью лишены возможности двинуть хоть пальцем и произнести хоть звук.

Беременную изолировали отдельно. В ящике, который мог бы полагаться опасному зверю, но никак не человеку. Металл, два слоя шумоизоляции, внутренняя камера без динамика. Она все равно продолжала говорить. Только никто больше не слушал и не слышал.

Люди из Москвы оказались вполне узнаваемыми. Те же лица, что мелькали в коридорах, жали руки на совещаниях, сидели в курилке по соседству. Квока со следами усталости и морщинами глубже прежних. Гага из Взрослой — огромная как мужик молчаливая бабища с горбатым носом. Двое из тех, кого Гриф обычно видел только мимоходом, выходящими из переговорки Старшого с лицами, как у полярников, только вернувшихся со станции, где никто не выжил по загадочным обстоятельствам.

Квока виднелась в коридоре, проносясь на полных ногах, казалось бы не предназначенных для быстрого перемещения. Гриф знал ее в ярости, видел пьяной, помнил, как она бьет по столу и по людям, если того требует их уровень интеллекта. Но такой он не видел ее никогда. Ни эмоции. Ни звука. Только взгляд, от которого у нормального человека подкашивались ноги.

Через пару часов она затребовала записи. Все — из камер, из допросных, из коридоров и кабинетов. А когда она увидела Грифа, забитого до состояния невнятной биомассы, что-то в ней, похоже, сломалось.

Для других он был руководителем Специальной группы и грозой всея Московского Отдела. Для нее — щенком. Тем самый, которого она когда-то прикрывала на заданиях, учила не материться при взрослых и вытаскивала из мест разной степени паршивости. Он давно вырос, но все еще был «ее». И его избили. Не по делу и без права.

Через пару часов на лицах некоторых сотрудников Тверского Отдела появились следы новых служебных взаимодействий. Кто-то прихрамывал, кто-то держался за ухо, у кого-то под глазом проступила идеальная синева. Говорили, оперативник, который вел допрос, попал головой в стену так, что та треснула. Как это произошло никто не видел, да и камеры, как назло, не записали.

Когда Грифа наконец повели на повторный допрос, он не ожидал ничего хорошего. Но за столом он увидел только Квоку, и пришлось срочно перестраивать модель вселенной.

— Садись, — сказала она вместо приветствия.

Она открыла папку и лениво проглядела ее содержимое.

— Я видела записи. Все.

Гриф коротко кивнул.

— Кто дал приказ на поездку?

— Старшой.

— Кто решил остаться в Белом?

— Я.

— Почему не эвакуировались?

— Объект не был устранен.

— Дебилы.

Она сдвинула к Грифу старый термос, еще из тех времен, когда у нее самой были ноги по колено в болоте и патроны в лифчике. Чай оказался сладким, с неприличным количеством сахара и чем-то вроде рома или другого дешевого алкоголя. Грифу даже грешным делом пришла в голову мысль, что справедливость снова вошла в моду.

Квока смотрела на него исподлобья долго и внимательно.

— А с тобой что не так? — спросила наконец.

Гриф чуть развел руками, насколько позволяли неправильно срастающиеся переломы.

— Я хорош, как никогда. Видишь, шрамы легли идеально по линии скулы.

— Не смешно. Ты, Мышь, Киса, Шалом, даже этот вечно хлюпающий… у вас в глазах ни дрожи, ни тумана, ни восторга от... — она махнула куда-то за спину, — этой святой мученицы. А все местные с ума сходят. Видела на записях, как ей кто-то ноги целовал. Отврат.

— Да, я заметил, что что-то с ними не так — Гриф отхлебнул из термоса. — Особенно в момент, когда мне пожелали доброго утра. После трех выбитых зубов такие штуки ощущаются острее.

Квока не улыбнулась.

— Так почему вы не подхватили религиозный экстаз? Ни один из вас.

— Да я вообще не верующий, знаешь ли, — Гриф помедлил. — Не знаю. Мы… были там.

— Где?

— Ну, условно — на Границе. Или в ее тени, хер знает. Нас туда дернуло, на пару минут.

Он выдохнул, уставившись на гладкую поверхность стола.

— Может, мы просто переболели в тяжелой форме. И теперь у нас что-то типа иммунитета. Или мы медленно подыхаем от неизлечимой болезни. Кто ж теперь разберет.

— Хреновая у тебя метафора.

— А ты найди лучше, — усмехнулся Гриф. — Мы сходили на экскурсию в ад, Квок. Там сувенирный киоск и бюст экскурсовода, между прочим. Очень красивый.

Квока хмыкнула. Сдержанно.

— И что, теперь будете ходить, как герои?

— Будем ходить, как люди, которых не берет даже святой токсикоз. Остальное — опционально.

— Вам придется рассказать обо всем поподробнее. Не сейчас. Дома, — Квока нахмурилась и пожевала нижнюю губу. — После того, как отвезете нашу шлюху-девственницу в Белый. Это приказ, я бессильна. Кому-то придется, а вы…

— А нас и так уже поимели, не жалко, — Гриф выплюнул эти слова резче, чем ему бы хотелось. Он сделал еще несколько глотков из термоса и с досадой отметил, что алкоголь почти не брал. —  А если ее там не возьмут?

— Возьмут, — отрезала Квока. — Обещали взять.

***

Газелька ехала тихо, но уверенно. Гриф не смотря на все травмы вел ее сам. Ящик с Софой мерно постукивал где-то сзади и этот мерный стук почти успокаивал.

За окнами мелькали деревья, поля, редкие заправки. Солнце стояло высоко, дорога была пуста. Гриф смотрел, как сменяются пейзажи, и чувствовал, как в животе расползается липкий холод.

Скоро показался указатель: «БЕЛЫЙ — 3 КМ». За ним — поворот на старую дорогу. Узкая, петляющая. Все как в прошлый раз. Как будто и не выезжали оттуда никогда.

Кеша подал голос:

— А если… если она там что-то включит? Ну, начнет опять? Может, ее выкинуть по дороге?

— Хочешь попробовать? — спросил Гриф. — Я даже подержу дверь.

Больше ценных предложений не поступало и они продолжили дорогу.

Белый встретил их точно так же, как и провожал. Пустыми улицами, ровными фасадами, свежевыкрашенными заборчиками. Машина остановилась у здания, которое было описано в Приказе.

Двери распахнулись сами. На пороге стоял экскурсовод.

Светлый костюм, свежие туфли, идеальная улыбка. До тошноты правильный почти человек.

— Здравствуйте, — сказал он весело. — Мы ждали вас.

Гриф вышел первым. Огляделся. Ни одной души. Ни звука. Только ветер шевелил свежие цветы на клумбах.

— Забирайте свою… — начал он, но экскурсовод уже кивнул.

— Конечно-конечно, только откройте чудо коробочку. Мне, сами понимаете, не сподручно будет.

Софа выбиралась из машины сама. Медленно, с трудом переваливаясь отяжелевшими от отеков ногами. Остановилась рядом с Грифом, вдохнула полной грудью и расслабленно улыбнулась.

— Спасибо, — сказала она снова. — Вы очень добрые.

Гриф не ответил. Он просто смотрел, как она исчезает за дверью, в которую он сам ни за что не хотел бы входить.

— Ну все, — сказал экскурсовод. — Отдыхайте. Возвращайтесь домой. Но мы всегда будем рады видеть вас в гостях снова!

— Если нам еще раз придется вернуться, будет зачистка, — ответил Шалом.

— Уверен, это не потребуется, — отозвался экскурсовод.

Они ехали в тишине. Кеша долго пытался вызвонить Старшого, но тот полностью игнорировал незадачливого внучка. Киса что-то писала на телефоне, стирала, писала снова, так и не решаясь отправить. Шалом остервенело оттирал от себя видимую только ему грязь с кожи. Мышь держала руку на плече Грифа. Просто так, потому что он не был против.

— Что она имела в виду? — спросила Мышь.

— Кто?

— Женщина. Когда сказала, что мы добрые.

Гриф усмехнулся:

— Может, перепутала или мозги вперемешку были после сидения в ящике.

Москва встретила их хмурым вечером и долгим досмотром.

Когда они наконец вошли в здание, на них наткнулся молодой сотрудник бухгалтерии. Парень уронил кипу бумаг, издал странный звук, похожий на всхлип, и бросился в сторону лифта.

— Слава наша не меркнет, — ухмыльнулся Гриф, потирая покоцанные пальцы.

Возле их кабинета было подозрительно тихо, никто не сновал туда-сюда, делая вид, что очень занят, не караулил у двери и не высматривал издалека.

Киса прижалась к стене, осторожно заглянула за угол и обернулась с хитрой улыбкой:

— Мониторы в засаде. Человек шесть. Прячутся за кулером.

Шалом закатил глаза и пошел первым. Завидев его Мониторы повыныривали один за другим, точно зверьки из нор. Один держал в руках какие-то отчеты, другой — кофе, третий пытался незаметно снимать их на телефон. Игнорируя большую часть группы, они окружили Грифа.

— Гриф... — пробормотал старший из них, бледный, как ватман. — Мы думали, вы... ну... это... не вернетесь.

— Оформлены как мертвые, — подал голос кто-то из-за его спины. — Уже почти месяц как.

— А я, между прочим, носил траурную футболку, — добавил другой.

— Мы и поминки устроили, — пискнул тот, что с кофе.

Гриф посмотрел на него с задумчивой усталостью.

— Я тоже надеялся, что вы не доживете до моего возвращения. Жаль, что ошибся.

Он сделал шаг ближе.

Кто-то ойкнул, когда пятившиеся назад коллеги отдавали ему ноги. Кто-то даже пустился в бега. Так или иначе стайка Мониторов спешно ретировалась, сославшись на срочный отчет по одному очень вероятному случаю подмены.

— Наслаждаешься властью над убогими? — спросил Шалом, опираясь на дверной проем.

— Каждой секундой. Смотри, как красиво бегут.

В родном кабинете было тихо. Пыльно. В углу мигал монитор с непрочитанными сообщениями.

Шалом сбросил пальто на спинку кресла и принялся протирать поверхности спиртовой салфеткой.

Киса стянула ботинки и рухнула на диван с удовольствием потягиваясь.

Мышь открыла шкаф, вытащила свою рабочую папку, раскрыла и положила на стол. Ее тонкие пальцы речитативом застучали по клавиатуре.

Кеша долго стоял у двери, потом шмыгнул носом и тихо сел в угол.

На столе стояла коробка с бантиком и надушенной открыткой. «За беспокойство. С надеждой на дальнейшее сотрудничество, Саша». Внутри оказались кексы с радужным кремом на шапочке.

Гриф спрятал записку в карман и его лицо расползлось в улыбке.

— Кеша, — позвал он. — Угощайся.

Тот обрадовался, вцепился в коробку и мгновенно слопал один.

— Норм? — спросил Гриф.

— Вкусно! — кивнул Кеша. — А откуда?

— Презент от Саши, — Гриф наслаждался тем, как перемазанное кремом лицо медленно меняло выражение с удовольствия на ужас. — Ты кушай-кушай, не стесняйся. Не помрешь, так и и мы угостимся.

Кеша побледнел, вытер рукавом крем со рта и медленно отодвинул от себя коробку. Посидел немного и придвинул ее обратно.

— Да и ладно. Все равно вкусно, — пробубнил он, выбирая следующий кекс.

Гриф подошел к окну. Посмотрел на город. Потом — на команду.

— Ну что, — сказал он. — Живы. Уже неплохо.

— А теперь что? — спросила Киса.

— Теперь поспим, а потом снова трудо-выебудни, — ответил Гриф.

Никто не засмеялся. Но никто и не возразил.

***
Бонус - Классификация подменных сущностей