DariaKarga

Здание стояло на пригорке, уцелевшее чудом. Сруб почернел, бревна покрылись наростами, напоминающими странный бурый мох. Каменная кладка у основания была вздута, местами сочилась густой тягучей жижей.

Крыша осела, перекрытия срослись под неестественными углами. По дереву шли тонкие трещины. При каждом порыве ветра храм едва заметно подрагивал.

— Это еще что за... — начал Кеша.

— Это оно — ответила Олеся. — Что-то вроде местного храма.

Гриф остановился. Помолчал. Достал сигарету, сунул в угол рта, не зажигая. Просто держал.

— Мы туда идем? — спросил Шалом, глядя вверх, на сколоченный из мокрых досок крест.

— А куда еще? Хочешь обратно к тем красавцам? — Гриф широко улыбнулся, глядя на замаранного грязью и разложением Шалома. Даже спустя году ему все еще для счастья было достаточно смотреть, как Шалом безрезультатно пытается оставаться чистым при их-то работе. — Так вперед, смотри, как пялятся на твой сочный зад.

Шалом обернулся назад, где толпились в нерешительности местные жители, и его лицо скривила гримаса отвращения.

— Это все снится. Точно. Только снится может быть так мерзко.

Гриф убрал сигарету в карман, размял рукой шею и жестом указал остальным следовать за ним.

Воздух был теплый, влажный, настолько плотный, что сложно дышать. По углам висели старые иконы — лица потемнели, краска вспучилась и облезла. За иконами мягко пульсировали стены, а пол местами проминался, но вместо скрипа издавал влажное чавканье.

Они дошли до середины зала. Алтарь единственный во всем здании казался целым и почти первозданным, хоть и сросся с полом и стенами толстыми корнями-прожилками. На него что-то опиралось, скрытое под тканью, пропитанной влагой до черноты.

Из‑под ткани поднимался пар. Сладковатый, мясной. Ткань чуть дышала — вверх, вниз, вверх, вниз.

Мышь прижала ладони к ушам. В гуле здания ей сразу со всех сторон послышалось неровное биение сердца.

Олеся подняла глаза. На потолке, между балками, плоть уже почти вытеснила дерево. То тут, то там на ней проступали лица, смазанные, подрагивающие, казалось, от боли и усталости.

— Он еще жив, — сказала она. — Но едва-едва.

Гриф сжал зубы, протянул руку к алтарю и одним резким быстрым движением сдернул ткань.

Под тканью было мясо.

Живое, дышащее, вздутыми неровными кусками слипшееся в тронутый разложением торс. Обрубки конечностей вросли в поверхность пола и уходили куда-то вглубь, напряженные в непрекращающейся судороге.

Рот был открыт широко, до треска суставов и порванных уголков губ. Изнутри текла темная слюна. Она капала на пол, вспенивалась и просачивать сквозь дерево. Вместо глаз — два заживших рваных отверстия.

— Кто это? — Кеша отпрыгнул подальше от алтаря.

— Кеша, это Бог, — Гриф театрально поклонился, — Бог, это Кеша. Будьте знакомы.

Мышь отвернулась, держась за живот, втянула воздух сквозь зубы. Киса сделала шаг назад, прижала ладонь к груди. Шалом прикрыл лицо салфеткой, но продолжал смотреть. Кеша стоял бледный, не двигаясь. Только лицо нервно подергивалось.

Гриф посмотрел в пустые глазницы. И шагнул ближе. Встал, как перед зеркалом. Он не шелохнулся, когда это началось. Даже не вздрогнул. Только дыхание участилось едва заметно. И перед глазами пронеслись отголоски чужих выборов.

Сначала был храм. Маленький, деревянный, с каменными подпорками, прижатый к земле. Здесь молились, прятались, просили и надеялись. Укрывшийся внутри священник слушал Бога. Он чувствовал Его боль. Чувствовал, что Граница становится ближе. Как она дышит в затылок, как трещит воздух по утрам, как искажается свет. Как деревья отбрасывают слишком длинные тени. Как паства медленно умирает у него на руках и уходит в сырую землю, а земля перестает кормить и начинает плодить отраву.

И тогда он просил. Сильно, искренне, с верой. Чтобы Бог помог. Чтобы дал хлеб, дал силу, дал утешение. И Бог дал. И ответ был принят.

Его плоть стала хлебом, его кровь — вином. Он кормил. Он растил. Он держал. Все, что было, он отдал. И все, что отдал — приросло обратно, но уже не как было. Плоть гнила, набухала нарывами, изнутри все чаще вылезали чужеродные наслоения. Его руки и ноги вросли в пол, лишив его возможности двигаться. Он стал храмом. Он стал алтарем и дверью куда-то, куда человеку не должно быть дороги.

Остатками себя и веры, зарытыми под слоем гноя и пульсирующей боли он остается тонким заслоном между этим миром и тем.

И то, что снаружи, знает это. Копошится у неба, слизывает остатки веры, вдыхает запах разложения и ждет, когда старец хоть на секунду усомнится или даст слабину.

Олеся стояла рядом с Грифом и стремительно бледнела. Она слышала все то же, что и он. Видела гной и копошение под кожей реальности, чувствовала пустое дыхание Границы. Но для нее это все было родным и понятным.

А для него — чужим. Невыносимым для таких как он — живых и целых. Но он стоял, не дрогнув. Не закрыл уши. Не отвел взгляд.

И Олеся не впервые подумала, что может, и у него уже не осталось души. Может, не так уж сильно они теперь и различаются.

— Он умирает, — сказала она, чтобы нарушить затянувшуюся тишину. — Совсем. На него насажено слишком много и слишком давно.

Старец не шевелился, но от него шел пар — горячий, плотный, как от открытой кастрюли с супом.

Гриф выдохнул. Плечи едва заметно опали:
— И когда его сожрут — не если, а когда — сюда полезет все, что там ждет. И мы охуеем от объемов.

Пауза.

— Нам нужно время. Понять, как это закрыть, не развалив.

Он обернулся к команде, начал говорить дальше, но Кеша уже шагнул вперед. Лицо белое-красное, зубы сжаты до хруста. Дыхание тяжелое, руки дрожат.

— Хватит, — сказал он, тихо, почти неслышно.

Гриф поднял бровь.

— Что?

— Я... — Кеша сглотнул, качнулся. — Ты всегда за нас решаешь. А потом гнобишь себя.

Он медленно вытащил пистолет.

— А я, может, тоже могу. Хоть раз.

— Кеша, — начал было Шалом, но запоздал.

Раздался выстрел. Затем еще один и еще. Пули вошли в центр груди старца.

— Молодец, — хрипло сказал Гриф. — Взял ответственность.

Он подошел ближе, посмотрел, как дырки медленно зарастают. Приобнял Кешу за напряженные плечи.
.
— Будь другом, возьми еще мозгов где-нибудь — одолжи, насоси, укради. Меня любой вариант устроит.

На небе заскребло. Граница Узла затрещала тонким льдом.

— Мы явно привлекли внимание, — сказал Гриф.

Кеша все еще стоял с пистолетом, пялился то на него, то на старца и, кажется, искренне не мог понять, что же пошло не так.

Гриф коротко кивнул:
— Если доживем до приличного бара, пойдем бухать за твои стальные яйца и дубовую голову.

Олеся вздрогнула, как от пощечины. Потом выпрямилась.

— Не доживем, — громче обычного сказала она. — Если не ускоримся. Узел и без нас был на последнем издыхании, а мы его еще и разбередили.

Гриф посмотрел на нее, не перебивая.

— Это место рушится. Нас заметили. Скоро начнется. Сначала копошение, потом трещины. И даже я не хочу видеть, что полезет из этих трещин.

Она говорила быстро, отрывисто, будто боялась не успеть или упустить мысль.

— У нас нет прохода назад, — напомнил Шалом. — Иконка-то работала в одну сторону. Обратно нас должны были выпустить. А этот старец, при всем уважении к его почтенному возрасту, не блещет здравым или хоть каким-то рассудком.

Он говорил спокойно, даже лениво, но рука у него дрожала, когда он поправлял пальто.

Повисла неприятная тишина. В храме становилось душно и напряжение давило на виски. От пола поднимался запах старой гнили и горячего железа.

Мышь втянула воздух и тут же зажала рот ладонью — ее мутило, и не только от вони. Мысль о том, что выхода нет, цеплялась за горло крючками. В этом месте ей и правда не хотелось, ни умирать, ни жить.

Киса шагнула к стене, коснулась пальцами древесины. Дерево под ладонью было теплым, склизким и рыхлым. Под ногтями остались крошки разложения — истлевшая плоть бывшего бруса. Киса мягко, нежно погладила стены храма, надеясь унять его боль хоть немного. Потом склонилась ближе и тихо прижалась лбом.

Неподалеку от нее Кеша тоже уперся лбом, но уже себе в колени. Он дышал часто и коротко, уходя в истерику. Рядом с ним опустился Шалом, крепко сжал его плечи и мерно глубоко задышал. Паника понемногу начала отступать.

Гриф стоял за алтарем, опершись руками о край, и молчал. Он смотрел в пол. Туда, куда взгляд уходит, когда человек перебирает варианты, которые ему не нравятся. А вариантов было мало. Очень мало.

Он поднял голову и увидел, что команда смотрит на него в ожидании. И впервые за долгие годы на его лице мелькнуло что-то вроде сомнения. Самую малость. Но они заметили.

Гриф наспех перебирал в памяти шутки и лозунги, которые могли бы дать ему спасительные секунды на поиск решений. Но его мысли перебила Олеся.

— Прямого выхода нет, — кивнула она. — Но можно… в бок или типа того.

— В бок? — переспросила Киса. — Это как с лифтом в «Чарли и шоколадная фабрика»?

Олеся повернулась к ней, глаза неестественно блестели.

— Почти. Я могу попробовать вытянуть нас через швы между Узлом и нашим миром. Между ними есть что-то вроде спаек, я их чувствую.

Она провела рукой по воздуху. Кожа на руке пошла мурашками.

— Если подцепить и правильно сдвинуть, можно выскользнуть наружу.

— Насколько это безопасно? — спросил Гриф.

— Абсолютно, — ответила Олеся. Потом криво усмехнулась. — Для подменыша вроде меня.

— А для людей?

— Для людей... — Она замялась. — Нет, но с вами можно попробовать. Придется довериться. Или остаться тут и посмотреть на шоу.

Кеша сжал челюсть.

— И мы оставим его здесь? Будем просто ждать, пока его дожрут заживо и все бахнет?

Олеся не ответила сразу. Посмотрела на старца. На его распухшее тело и изможденное лицо. Склонила голову, закрыла глаза. И несколько мгновений спустя улыбнулась широкой, почти маниакальной улыбкой.

— А ведь... — медленно проговорила она. — А ведь если его вытащить...

— Что? — Гриф подошел ближе к ней.

— Если вытащить его с собой…

— Сдохшего полубога на буксир взять? — удивился Шалом.

— Он еще жив, — коротко бросила она. — И пока он жив, Узел держится. Он что-то вроде палки посередине шатра, на которую натянуто все остальное. Сломай ее — и шатер рухнет. Он так плотно спаян с Узлом, что затыкает собой дыры, в которые мои сородичи могли бы просочиться. Но его мертвое тело, оставленное тут откроет для них вип-проход, им даже стараться не придется.

— Лесь, ближе к сути. Если вытащить деда отсюда? — спросил Гриф, уже догадываясь.

Олеся кивнула.

— Тогда он станет ничей. Вне Узла. Вне структуры. Мы как бы не сломаем, а в один миг уберем подпорку и тогда все просто схлопнется, не успев заполниться. Нельзя пройти через дверь, которой нет, понимаешь?

Наступила тишина. Гриф смотрел на нее. Секунду. Вторую.

Потом резким движением распрямил плечи, снял с пояса охотничий нож.

— Прости, мужик. Ничего личного, — Гриф мельком обернулся к старцу и перевел взгляд обратно на команду. — Шалом, Кеша, помогите выкорчевать его тело из храма. Мышь, Киса — вы на стреме, делайте, что хотите, но в храм никто не должен войти. Леся, делай… эм, ну, что ты там собиралась делать.

Шалом зарычал сквозь зубы, вонзая нож между лопатками старика и алтарем. Кеша сперва замер, потом резко шагнул вперед, вцепился руками под ребра, вжал подбородок в плечо и попытался поднять тело как мешок.

Тело старца было мягким, как глина и таким же липким. С каждой попыткой сдвинуть его с места что-то в воздухе начинало вибрировать, пищать и скрипеть.

— Он прирастает обратно! — выдохнул Шалом. — Сука, он не хочет отпускать.

— Ясен хуй, — отмахнулся Гриф. — Просто режь быстрее, чем он восстанавливается.

Шалом уже был по локоть в липкой слизи. Его лицо перекосило, но он молча продолжил работал ножом усерднее. Кеша дышал коротко, сипло. С каждым вдохом его мутило.

— Он плачет... или мне кажется? — прохрипел он, глядя на лицо старца. Глаза у того были выколоты, но из глазниц тянулись вязкие темные дорожки.

Снаружи донесся вой. Не один голос — сотни. Сотни глоток, молящих, кричащих, бьющих себя в грудь. Некоторые из них устремились к храму, но большинство набросилось друг на друга в яростной попытке урвать кусочек ближнего своего.

— Идут, — сказала Мышь. — Они идут.

— Не пускайте, — бросил Гриф, не оборачиваясь. — Никого.

Киса сделала шаг к двери.

— Это же люди, — сказала она. — Я… я им хлеб давала.

— Уже не люди, — повторила Мышь глухо, пытаясь убедить не столько Кису, сколько себя.

Первым прорвался седой мужчина. Худой, в черной рубахе, с перекошенным ртом и рваным ухом. Он бросился на Кису неуклюжим движением, стремясь то ли повалить ее, то ли найти в ней опору.

Она не стреляла.

Он вцепился в ее грудь, что-то шепча, и только потом начал рвать зубами ее кожаную куртку. Киса взвизгнула, отшатнулась, выстрелила в упор.

Седого отбросило на пол, он взвизгнул по-собачьи жалобно и затих.

Киса глядела на него. Долго. Без звука. Потом уронила автомат, схватилась за голову и всхлипнула тонко, совсем по-девичьи беспомощно.

— Киса! — крикнула Мышь. — Киса, блядь, очнись!

Мышь перехватила автомат и заняла позицию у двери. Пальцы дрожали. В прицеле — женщина в лохмотьях, потом подросток, потом монах. Все шли, как во сне. С перекошенными лицами, с рваными ранами и кровью на руках. Кто-то ел пальцы. Кто-то скреб стены. Кто-то молился.

— Уходите, — прошептала Мышь, стреляя. — Уходите, пожалуйста, уходите...

Киса приползла к Мыши.

— Я не могу больше, — выдавила она.

Мышь посмотрела на нее. Потом обернулась на храм. Потом снова на людей.

— Киса, они не живые, слышишь меня? — Мышь выстрелила в очередного бегущего к ним. — Не оставляй меня одну. Я без тебя не справлюсь, Кис, слышишь?

— Я не могу, — снова прошептала Киса и замолчала, трясясь всем телом.

Мышь раздраженно опустила автомат, наклонилась ближе. Одной рукой мягко приподняла заплаканное лица, а второй — влепила пощечину всей накопившейся злостью, усталостью и раздражением.

— Проснись, Киса! — выкрикнула она. — Ты же меня учила, как жить с этим дерьмом и не сдохнуть. Так что, живи, блять! Иначе все сдохнем.

На щеке Кисы красовался тонкий багровый след. Секунда. Другая. Потом она медленно выдохнула, закрыла глаза, втянула в себя дрожь.

— Вот это — педагогика, — хрипло выдала она. — Пощечина, крики. Прям как батя.

Она на нетвердых ногах встала чуть впереди Мыши, чтобы та не видела ее зареванное лицо. Руки еще дрожали, но автомат прощал неточность.

— Только ты, Мышь, без домогательств, ладно? Потом как-нибудь сочтемся, не чужие ж люди.

Кровь лилась на пол. Старец стонал. Кеша весь в поту тянул его за плечи, вырывая из храма на манер гнилого зуба.

— Он держится! — заорал он. — Не хочет он с нами!

— Тяни, блять! Все он хочет! — рявкнул Гриф в ответ, продолжая кромсать плоть ножом.

Храм застонал. Пронзительный скрип и первая трещина пошла по алтарю. Где-то снаружи завизжали, но уже не по-человечески.

Олеся сидела в центре храма, с закрытыми глазами, с ладонями, обращенными вверх. Творившаяся вокруг вакханалия не способствовала глубине погружения, но все же ей удалось нащупать нужную ниточку.

— Нашла, — прошептала она. И уже громче — Держитесь, я почти!

Храм содрогнулся, затрещал купол. Тени в небе оживленно заворочались, растягивая пленку свода.

— Тащим, сейчас! — крикнул Гриф.

Мышь повернула голову. Увидела, как по полу течет кровь. Повернулась обратно и заметила, как один из горожан ползет в сторону храма с лохмотьями вместо ног, а за ним волочатся еще несколько, жадно обдирая остатки. Она выстрелила. И еще раз. Потом встала перед входом, закрыв собой путь. Киса встала рядом — ее лицо покрывала смесь потекшей туши, соплей и грязи, но она продолжала стрелять.

— Леся! — раздался голос Грифа.

— Почти… почти… — Олеся дрожала всем телом. — слишком много боли… я…

— Давай уже! — он почти срывал голос.

Гриф и Шаломом тащили старца к центру. Старец отращивал все новые и новые жилки, тянущиеся к полу, стенам и потолку. Кеша только и успевал, что их обрубать, извиняться и вспоминать обрывки молитв.

Олеся закричала — не от боли, а от усилия. Воздух над ее ладонями вспух, затем напрягся, как бумага, которую тянут за два края. И наконец треснул.

Проход рваной раной расползался в стороны.

— Сюда! — прохрипела она.

Шалом вбежал первым, затаскивая на себе останки старца. За ним нестройной змейкой ввалились остальные.

Позади слышались крики, сдавленные хрипы, не мелодичное бульканье и треск ломающихся домов. Последнее, что увидел храм — это метко выкинутая икона, которая угодила точно в алтарь.

Они вывалились в тот же лес. Или в такой же. Деревья стояли ровно, насекомые копошились, пахло мокрой хвоей. Под ногами была настоящая земля — плотная, с зеленеющей травой и черными проплешинами там, где натоптано. Это внезапно поразило сильнее, чем все остальное.

Никто не говорил. Просто стояли. Кто на ногах, кто на коленях.

Вдали пролаяла собака, ей в ответ отозвалась еще одна. На телефон у Кеши пришло уведомление: «Акции на пятновыводитель, торопитесь!»

Шалом тряс рукой, выуживая из рукава буроватый сгусток. Мышь помогала ему отряхнуться, но только сильнее размазывала грязь. Киса с наслаждением дышала электронкой — вдыхала в себя сладковатый дым и выпускала его обратно тонкой витиеватой струйкой.

— Мы дома? — спросил Кеша. Голос у него дрожал.

— Почти, еще каких-то шесть-семь часов потрястись в буханке и будем на месте — ответил Гриф.

Олеся свернулась под деревом в калачик, спрятала покрытые темными венами руки в подмышки, прикрыла влажные от слез глаза. Гриф подложил ей под голову свою куртку и вставил в рот раскуренную сигарету, которую она быстро втянула почти до самого фильтра.

Забытый всеми старец безвольно лежал на траве. Он не издавал ни звука, не дышал и не выкручивался в судорогах.

— Умер, — зачем-то сказал Кеша.

— Ага, — отозвался Шалом.

— Может, в отдел его. На анализ, или как…— начала Мышь, но затихла на полуслове.

Гриф посмотрел на нее, потом на старика. Протер лицо рукавом водолазки, чтобы жидкая грязь вперемешку с кровью и гноем не сползала в глаза.

— Похороним, — сказал он.

Мышь подняла глаза.

— В смысле? Регламент же есть.

— Нет, Мышка. Нет на такие случаи регламентов. Скажем, умер. Не будем уточнять, где. И как.

— Тут копать можно, земля нормальная. Да и место хорошее, тихое— отстраненно сказал Шалом.

Он пошел искать, чем копать. Нашел палку. Потом лопату — откуда, никто не понял. Может, была в буханке. Может, просто оказалась рядом с ними.

Гриф стоял, курил. Олеся лежала на боку, отвернувшись. На предложение Кеши отнести ее в машину только помотала головой.

— Ей совсем хуево, — прошептал Кеша.

— Ага. Оклемается, устроим праздник в ее честь — сказал Гриф. Кеше даже показалось, что в его голосе не было сарказма.

Старика закопали неглубоко. Ни крестов, ни слов. Мышь только положила сверху камень, показавшийся ей особо симпатичным, а Кеша снял любимый брелок с ключей — маленький сюрикен с красным глазом внутри.

Шалом молча сел рядом, откинулся на спину и уставился в небо — несмотря ни на что, он по-своему продолжал верить в Бога.

Киса подошла к Олесе, аккуратно перевернула ее в ту сторону, где выкопали могилу, чтобы она тоже могла попрощаться. И плюхнулась рядом на мокрую траву.

Возле могилы еще долго после того, как все ушли, стоял Гриф. В смартфоне он нагуглил несколько молитв и читал их попеременно пока не села зарядка. И потом еще какое-то время по памяти, пока и в памяти не осталось ничего, кроме привычных ругательств.

— В общем, спасибо, мужик. От души спасибо. Ты сделал все, что мог, — Гриф и сам не понял, сказал ли он это старцу или себе.

***
Предыдущие рассказы серии:
1. Отдел №0 - Алеша
2. Отдел №0 - Агриппина
3. Отдел №0 - Мавка
4. Отдел №0 - Лихо одноглазое
5. Отдел №0 - Кораблик
6. Отдел №0 - Фестиваль
7. Отдел №0 - Страшные сны
8. Отдел №0 - Граница
9. Отдел №0 - Тайный Санта (вне основного сюжета)
10. Отдел №0 - Белый
11. Отдел №0 - Белый, часть 2
12. Отдел №0 - Белый, часть 3
13. Отдел №0 - Любящий (можно читать отдельно от основного сюжета)
14. Отдел №0 - Домой
15. Отдел №0 - Договор
16. Отдел №0 - Трудотерапия
17. Отдел № 0 - Труженск
18. Отдел №0 - Лес
19. Отдел №0 - Мясо, часть 1

Грифу выдали икону.

Сказали, мол, старая. Даже древняя.

Она лежала в узком ящике из толстого железа, завернутая в какую-то грязную тряпку, которой Гриф и полы побрезговал бы мыть. Никаких бумаг, подписей, отметок. Только малярный скотч, на котором изящным каллиграфическим почерком Старшого были выведены координаты.

Гриф развернул ткань в машине, уже у самого места назначения. Он с трудом заставил себя прикоснуться к иконе. Внутри поднялась мутная волна тошноты и отвращения. Он выдохнул и вспомнил.

Ему было лет пять или шесть. Ездили с матерью за мясом на городской рынок у кинопроката — тот, который через пару лет закрыли за антисанитарию и закатали в асфальт.

Тогда была жара, густая, удушливая, с гудением в ушах и плотно-масляным воздухом. Они с матерью часто бывали на этом рынке — закупаться в более приличных местах было слишком дорого.

Гриф старался задерживать дыхание каждый раз, когда от подгнивших в деревянных ящиках фруктов и овощей они приближались к мясному отделу. Но даже на пике сосредоточенности хватало его ненадолго — несвежий воздух просачивался в легкие и оседал прогорклой пленкой, часами мучившей его вплоть до самого вечернего купания.

Мясо висело прямо в проходах на крюках, переживших не одну дохлую тушу. Мухи летали с вальяжным достоинством хозяев рынка, оседали на руках и волосах, ползли по скулам, оставляя за собой гадливую щекотку.

Мать Грифа торговалась профессионально, с тонкостью и грацией лисицы. Ей удавалось снизить и без того невысокие цены почти до нуля. К сожалению для Грифа, процесс этот был не быстрым. Поначалу он старался смотреть себе под ноги и дышать пореже. Но через несколько таких походов набрался смелости, чтобы осмотреться вокруг.

Он хорошо помнил, как впервые уставился прямо на прилавок. На свиную голову, которая лежала боком, смотрела на него пустыми глазницами и морщилась белесым рылом. Пленка уже покрывала уши, и из разреза на шее сочилась густая, мутная слизь, как из старого яйца. Гриф тогда не струхнул и отшатнулся. Стоял, сцепив пальцы за спиной, смотрел и думал, сколько раз ему надо будет поспать, чтобы забыть эту свинью.

От прикосновения к иконе у него появилось похожее чувство. Но в этот раз он уже понимал, что его сознание впитает это воспоминание также, как оно впитывало и всю прочую дрянь — вне очереди, без фильтров и намертво. Чтоб не дай бог забылось.

Лик на иконе был истертым и выцветшим — то ли Богородица, то ли кто пострашнее. Ресницы стерты, взгляд выбелен, рот сжат в узкую линию, а по краю нимба что-то неуловимо ползало. Не буквально, но достаточно явно, чтобы внутренности сжались и пальцы чуть не выронили доску.

Он положил икону на колени, перевел дыхание. Пальцы вспотели. На щеке — капля. Он стер ее, думая, что это пот, но на ладони  осталось что-то темное, похожее на кровь.

— Начальник, ты как? — раздалось откуда-то сбоку, с заднего сиденья. Глухо, будто сквозь вату.

Это был Кеша. Смотрел настороженно, без дерзости, с опаской, что сейчас случится что-то нехорошее.

Гриф моргнул, посмотрел на ладонь . Та уже была абсолютно чистой

— Нормально, — отозвался он, — просто... блевотно.

— Еще бы. Я отсюда чувствую, как фонит, — сморщилась Олеся.

Кеша поежился, откинулся на сиденье и принялся шарить в рюкзаке. Наверное, искал таблетки или распятие. Или автомат. Все три были бы кстати.

Гриф снова взглянул на икону. Та лежала спокойно, без движения. Просто старая, грязная доска, закопченная временем, с блеклым изображением и тонкой серебряной каймой, облизанной коррозией. Но под краской, под тяжестью и вековой копотью было что-то, что ждало.

И как-то особенно тихо становилось внутри машины. Как в забытом храме, где пару веков никто не молился.

— Ну, свято место пусто не бывает, братцы, — бросил Гриф. —  Пошли занимать.

Он открыл дверь буханки и легко выпрыгнул на разбитую проселочную дорогу. Ботинки вошли в землю с мягким чавканьем.

Олеся вынырнула из машины следом. Резко остановилась, сгибаясь чуть вперед как от удара. К лицу подкатила тошнотная бледность, пальцы метнулись к животу, массируя и разминая незаметный глазу спазм. Потом выпрямилась, глядя вдаль. Тихо, почти беззвучно, произнесла:

— Я ее не возьму, не проси.

Голос был ровный, но в нем ухало беспокойство.

— Да кто ж тебе ее отдаст, — ответил Гриф, не отводя взгляда от иконы. — Я с ней уже почти сроднился.

Олеся заметно выдохнула. Ее все еще чуть трясло, но она заставила себя собраться.

— Она... знает, куда идти.

— Ну и хорошо, — сказал Гриф. — Веди, куда там эта страхоебина хочет.

Киса вышла из машины, зевнула, принюхалась и скривила тонкий нос как заправская светская львица, которой поутру налили скисшее молоко в латте.

— У нас тут, ретрит? — Она взглянула на Грифа и икону, потом на Олесю. — Снова соединяемся с природой?

Олеся не ответила. Она медленно подняла руку и показала вперед, на небольшой пролесок, начавшийся между двумя деревьями с набрякшими почками.

Шалом, застегивая куртку, скосил взгляд на Грифа.

— Ты, может, ее хоть уберешь обратно в ящик? Или на палку насадим, понесешь как знамя?

— Нет, — сказал Гриф. — Так надежнее.

— Еще бы надежнее было бы закопать и забыть, — буркнул Шалом.

Кеша вышел из буханки последним, натянул капюшон, потом посмотрел на икону из-за плеча Грифа. И застыл. Он помолчал секунду, выдавил:

— Она дышит?

— Лучше бы нет, — ответил Гриф. — Пошли.

Он пошел неровной походкой, опираясь на подсказки Олеси. Икону держал крепко, прижимая к груди, как раненого зверя или младенца.

Олеся двинулась следом. Она шла осторожно, как по тонкому льду. Ее мотало — в теле все сопротивлялось и умоляло развернуться и бежать подальше. Иногда она вздрагивала ни с того ни с сего, напрягала спину и продолжала идти.

Киса шла рядом с Шаломом, намурлыкивая что-то из репертуара Круга, почти попадая в ноты. Обычно Шалом прикопался бы: мол, опять орешь, как мартовская кошка.

Но вместо этого только беззлобно хмыкнул и постарался запомнить ее не вполне мелодичное мурчание, а не сутулую спину Грифа, который шагал все тяжелее.

Кеша выстукивал что-то в телефоне, периодически показывая экран Мыши, которая безучастно пожимала плечами и просила его внимательнее смотреть под ноги.

— Мы на месте, но нам тут не рады — сказала Олеся, когда буханка уже исчезла из виду.

— Икона? — спросила Мышь.

— Место, что-то в нем.

— Отлично, — пробормотал Шалом. — Значит, все идет по нашему сомнительному плану.

Гриф молчал. Икона в его руках тяжело пульсировала сквозь тряпку, словно тянулась к коже. Он отогнул угол ткани и оглядел дощечку.

На нижнем ребре что-то темнело. Углубление, как от сучка. Но внутри крошечный шип и просто старая заноза. Когда Гриф провел пальцем, та вошла в подушечку без сопротивления и даже почти без боли. Легко распорола кожу и приникла к выступившей крови.

Воздух перед ним дрогнул. Как от жара, поднимающегося над землей прозрачной дребезжащей стеной.

Мышь поежилась, остановилась.

— Это было? — спросила. — Вот сейчас. Как будто… сдвинулось все.

— Оно и сдвинулось, — задумчиво протянул Шалом, подошел ближе. — Вот оно снова. Видишь? Если всматриваться, то становится яснее.

Олеся сделала шаг вперед. Глаза сузились. Она провела рукой в воздухе, мягко ощупала тонкую пленку отделяющую их от Узла, надавила изящным ноготком. И тогда он проявился.

Такой же лес, но темнее, гуще, покрытый липкой влагой. И чем дальше они смотрели, тем плотнее становился мираж —  креп, обретал форму, накладывался на этот мир и сплетался с ним.

— Вот она, тропа, — прошептала Олеся. — Уже почти открылась.

— Держитесь рядом, — сказал Гриф. Голос отдавал сухой ржавчиной.

Он не выпускал икону. Не отводил глаз.

— Если кто-то отстанет или поймет, что не может — возвращайтесь молча, не сбивайте остальных.

Киса невольно обернулась — машины за спиной уже не было, как и всего, что их окружало раньше.

— Ой, — сказала она тихо. — Ой, мама.

Шалом рядом с ней шумно выдохнул, поправляя рюкзак и протянул ей крепкую аккуратную ладонь.

Олеся шла за Грифом, чуть в стороне. Каждый ее шаг сглаживал складки миража, делал Узел ближе и реальнее.

Они шли — и мир проседал под ногами. Менял запах, звук, цвет. Но не сразу. Не резко. Как вода, если в нее входить медленно.

Икона дрогнула в руках у Грифа, когда они подошли к первому развалившемуся домику. Гриф на миг задержал шаг, потом, не сказав ни слова, убрал ее в рюкзак — небрежно, как отработанный инструмент.

Внутри Узла пахло гнилью. Не сыростью, не затхлостью, а мясной, жирной гнилью, тянущейся от земли, травы, от каждого трухлявого бревна. Плесень покрывала балки, сползала по ним, как остывший воск.

— Выглядит, как квартира моего первого отчима, — протянула Киса, указывая на остатки дома. — Только толпы алкашей не хватает.

Кеша сплюнул. Попал в щель между раскрошенных досок. Оттуда что-то чмокнуло.

— Тут очень не хочется умирать, — сказал он.

— Да и жить не особо, —  Шалом прищурился, посмотрел на небо. — Темновато как-то, не находите, господа?

Мышь подняла голову. Потом замедлилась, остановилась и уставилась вверх, в ту сторону, где должно было быть солнце или хотя бы намек на него.

— Темнеет не потому, что вечер, — сказала она. — Оно сверху...

Небо было как пленка. Густая, темная, с разводами. По ней текли бесформенные пятна. Перетекали, наслаивались, образовывали гротескные силуэты.

— Едрить! Небо шевелится! — не сдержала удивления Киса.

— Не небо, — сказал Гриф. — Граница.

Команда замерла, вглядываясь вверх.

Свет мигнул лишь на несколько мгновений, но даже этого было достаточно, чтобы Кеша вжал голову в плечи и сделал шаг назад, встретившись с каменно-твердым торсом Шалома.

— Ты это видел? — спросил он.

— Нет, — ответил Шалом. — И ты тоже не видел, если психика дорога. Забудь.

Киса молча поправила куртку. Мышь крепче сжала автомат. Гриф бросил взгляд на Олесю — та застыла, чуть приоткрыв рот, и тоже смотрела вверх. Не с ужасом, а с какой-то замершей болью.

Тени перекатывались, мокрыми тряпками елозили по своду. Где-то между ними вспыхнул свет и высветил не только то, что находилось внутри Узла, но и стелилось поверх него. Живая, бесформенная масса, в которой не было ни верха, ни низа. Она рвалась на части, шевелилась, вываливала наружу куски плоти, глаз, когтей, лиц — и снова собиралась воедино, уже не тем, чем была секунду назад.

Из глубины выныривали отростки — руки, рты, вытянутые морды, слипшиеся тела. Они ели друг друга, корежились, наслаивались уродливыми наростами, пока кто-то из них не пробивался ближе к пленке, отделяющей их от этого мира. И тогда тонкий слой воздуха вспухал, трещал, раздувался надутым пузом мыльного пузыря, готовый вот-вот лопнуть.

Они все тянулись внутрь — туда, где еще оставался свет, дыхание и настоящая, не замаранная постоянным умиранием жизнь.

— Давайте не будем туда долго смотреть, — негромко сказала Олеся. — Оно замечает в ответ.

— Уже заметило, — пробормотал Кеша. — У меня в животе как-то… пусто стало.

— Это потому что ты сегодня три банки энергетика всосал и не поел, — Киса хмуро глянула на него. — Вот батончик хоть съешь, полегчает.

Мир дышал медленно, с хрипом, как гигантское легкое, забитое мертвой кровью. Каждый шаг отзывался вязким сопротивлением земли.

— Что вообще это за место? — выдохнул Кеша, дожевав батончик с орехами. — Ну вот буквально. Что это?

— Узел, мой дементный друг, — ответил Гриф. — Один из первых вроде. По крайней мере так мне сказал твой иссохший, но на удивление живучий предок.

— А если он... не живой больше? — спросила Мышь. — А просто остался тут с тех времен? Без Бога. Один…

Кеша хохотнул:

— Дед-то? Да в нем и так живого не много было.

— Растешь, пацан, — отозвался Гриф, — еще лет пять и даже сможешь ему в глаза смотреть, когда это говоришь. Если доживешь, конечно.

Сквозь туман наконец начали проступать силуэты. Черные, покосившиеся, будто вырубленные топором по пьяни — избы, сараи и сортиры. На приличное жилье для человека уже не тянуло, но и не развалины — что-то еще держалось. Крыша, где не вся черепица отвалилась. Ступени, где остался след босой ноги, вдавленный в мягкое дерево.

Гриф замедлил шаг.

— Осторожней. Здесь могут быть...

— Люди? — спросила Мышь. Голос звучал, как у врача перед вскрытием.

— Или то, что осталось от них, — сказала Киса.

Справа слабым вздохом скрипнула дверь.

Изнутри потянуло сгоревшей луковицей, брожением и на удивление мясом, хоть и несвежим.

В этом запахе мутнел сгорбленный силуэт. Истонченное до сухожилий и костей тело, укутанное в застиранные лохмотья.

— Гости, — прохрипел владелец дома. Голос звучал приглушенно и безрадостно.

— Проходите, — добавило оно. — Стол уже накрыт. Бог велел делиться.

— Нет уж, — выдохнул Кеша и отшатнулся.

Слева открылась еще одна дверь. Потом третья.

Деревня задышала скрипами, шорохами, неловкими подвываниями ветра между щелями. Она просыпалась от долгого прозябания, чтобы увидеть редких гостей.

Из переулков хромали, ползли и покачивались на тонких ногах люди.

Кожа у них была серой, сухой и обескровленной. Волосы истончились, а у многих и вовсе выпадали клоками. Пальцы — тонкие, одеревеневшие, с крошащимися ногтями. Губы побелели, потрескались, а у некоторых покрылись скудной сукровицей и язвами от беспрестанного жевания, посасывания и облизывания.

Часть из них держали в руках миски, вырезанные из кости или дерева, с запекшихся коричневыми остатками чего-то, что раньше было едой.

Они шли и шли, пока вся улица не заполнилась гнилостным дыханием, глухими вздохами и болезненными ужимками.

Кто-то прошептал:

— Мы не ели сегодня. И вчера не ели.

— Бог сказал, что воздержание очищает, — ответил другой.

— Очистило, — сказал третий, показывая руки, где вместо пальцев остались мягкие короткие обрубки. — Куда уж чище.

Из-за спин вылез мальчишка, лет десяти, но в нем не было ни детства, ни живости. Тонкое, как у старика, с застывшей улыбкой и пустыми глазами лицо внимательно разглядывало людей слишком полнокровных и румяных для этого места.

— Приветствуем. — просипел он. Губы блеклые, зубов нет.

Гриф остановился, выдохнул сквозь зубы:

— Так. Внимание. Без резких движений. Не трогать. Не отвечать. Не вступать в контакт.

— Кажется, поздновато уже, командир, — сказал Шалом.

— Мы ждали, — прошептала другая женщина, у которой на руках был мешок с чем-то шевелящимся. Тряпье, из которого сочился слабый, влажный звук. — Столько веков ждали, так устали, измучились. Но мы держимся ради всего святого и ради вас.

Гриф только выдохнул.

— Никто не стреляет, пока я не скажу. Двигаемся вперед.

Гриф посмотрел на Олесю.

— Чувствуешь?

— Да, — сказала она. — Мы рядом.

И добавила тихо:

— Они не плохие, не желают нам зла. Они... срослись с тем, что держит это место.

Старик с белыми глазами и уродливыми старческими пятнами, покрывавшим каждый сантиметр его тела, вышел вперед. Он шаркал босыми ногами с черными подошвами, трещинами и слипшейся пылью.

— Помолитесь с нами. Хоть раз. Хоть ради виду.

Гриф не ответил. Рука легла на автомат. Он сделал шаг. Потом еще. Слева приблизился мужчина с голым торсом — кожа свисала лоскутами, как старая клеенка. На груди зияло что-то вроде распятия, вырезанного криво и неаккуратно. Он наклонился:

— Тебе бы тоже... легче стало бы...

Гриф прошел мимо, толкнув его плечом. Тот не удержался на ногах, осел прямо в пыль, закашлялся слизью.

Толпа сгустилась. Они не нападали, но двигались навстречу, как насекомые на свет. Руки вытягивались — одни с надеждой, другие — в судорогах. Кто-то хватал за рукав, кто-то просто терся плечом, вжимался телом. Один ребенок, обмотанный грязной тряпкой, смотрел снизу вверх мутными глазами, в которых плескалось что-то неестественное.

— Господь да воскреснет, — прохрипела старуха. — И расточатся...

— Резче давайте, — коротко бросил Гриф команде. — Сиськи мять потом будете.

Шаг за шагом, как пробка сквозь родовой канал, они проталкивались вглубь, через теплую, шевелящуюся массу.

Мышь шла, опустив голову. Она не хотела смотреть, потому что знала, что если встретится взгляд хоть одного, только одного — все. Не удержит лицо, затопит этой дрожащей, влажной жалостью себя и команду.

Киса споткнулась — и сразу же кто-то вцепился в нее. Не агрессивно. Как в мать. Детская ладонь, шершавая, вся в корочках, ранках и заусенцах. Пальцы сомкнулись на рукаве нетвердой хваткой.

В руке у Кисы оказалась карамель — липкая, со сползающей оберткой. Она никак не могла вспомнить, откуда. Наверное, оттуда же, откуда и сигареты, которые Гриф доставал из любых пространств с ловкостью фокусника. Киса быстро сунула конфету в раззявленный детский рот, и маленькие глаза округлились от удивления.

— Тсс. Никому ни слова, — выдохнула, и мальчик исчез.

Она осталась. Поморгала несколько раз, потерла лицо рукавом и звучно хрюкнула носом.

— Сука, да чтоб вы все… Блять

Быстрым движением перекинула рюкзак вперед и распахнула куртку, обнажая уставную жилетку с плотно набитыми карманами.

Сухпайки, орешки, мармеладные витамины, сухие каши, бинты. Даже пара небольших плюшевых игрушек-брелков. Все пошло в ход. Все — в руки, в миски, прямо в раскрытые широко рты, в пустые мешки вместо животов.

— Нате. Жрите, — Она кидала все новые и новые находки из потайных и не очень карманов. — Только не давитесь, мать вашу!

— Ты чего творишь?! — не выдержала Мышь, вцепилась в нее сзади. — Ты не понимаешь, нельзя же, Гриф запретил!

— Понимаю. Лучше твоего понимаю, — отрезала та. — Похер. Пусть хоть выгонит потом, хоть отпиздит.

Она дернулась и легко вырвалась. Мышь, даже в злости, не могла с ней совладать. Слишком мала была. Слишком девочка на фоне высокой и сильной Кисы.

— Кобыла упрямая, — с досадой выплюнула Мышь.

Где-то неподалеку заорал Шалом.

— У вас обеих с головой туго?! — Он рванул к ним, пихаясь плечами сквозь плотную толпу. — Вам приказ командира для услады ушей просто?

Он схватил Кису за локоть. Не деликатно — как нужно, чтобы двигалась.

— Страдать. Будем. Потом. — Отрезал каждое слово.

Киса не сопротивлялась, просто шагнула за ним, продолжая кидать остатки еды из карманов.

Шалом матерился. Сквозь зубы, с отвращением. Расталкивал руки, локти и чьи-то лица. Он терпеть не мог скопища вони, грязи, жалкой надежды на крохи чего-то лучшего. Надежда раздражала его сильнее всего. Он много раз представлял, что сделал бы, окажись он в позиции униженного и просящего. И каждый раз на ум приходил то спусковой крючок, то банальная бритва.

Позади шла хмурая Мышь. Молча, но очень зло перебирая ногами.

И только сзади — стоны. Хриплое: «еще чуть-чуть…» и хруст челюстей, переживающих неожиданные блага вперемешку с остатками своих же зубов.

Кеша вздрогнул, когда они подошли. Он и так переминался, как на иголках. Пытался никому не навредить, но вышло наоборот — пнул от испуга костлявого мальчонку, тот рухнул.

— Блядь, извини!

— Не извиняйся, — рявкнул Шалом, и добавил уже мягче — Они не услышат.

Кеша зажмурился. Он дышал в рукав, потому что все казалось зараженным и испорченным — и воздух, и взгляд, и даже их приглушенные молитвы.

— Нас тут сожрут, — протянул он.

— Не сожрут, мы жилистые, — бросил Гриф. — Шевели давай булками.

Он осмотрел подошедшую троицу снизу вверх. Шалом весь в грязи и, кажется, чей-то блевоте переживал один из худших дней жизни. Киса смотрела в никуда влажным взглядом и даже подрастеряла былую стать. Мышь пробиралась сквозь человеческое море злая, запыхавшаяся, но вполне боевая. Не густо, но лучше, чем ничего.

— Шалом алейхем! — осклабился Гриф. — Велика милость твоя, проводник заблудших овец.

Шалом фыркнул, отмахнулся:

— Да пошел ты. В следующий раз кину обеих там, где стояли.

— Ага, только потом не ной, что без них скучно и свет не мил без женской красоты.

Они медленно протискивались дальше, и Грифу грело душу ощущение, что их снова было достаточное количество для интеллектуальных бесед.

Олеся не отставала. Она шла тихо, голову опустила, руки прижала к груди. Как будто боялась спровоцировать. Глядя на нее, местные плакали и рьяно молились и крестили то ее, то себя.

— Они чувствуют, — сказал Шалом. — Что она своя.

— Своя она тут только нам, — огрызнулся Гриф резче, чем ему бы хотелось. — И то на пол шишечки. А их она пугает до усрачки.

Толпа становилась все гуще. Кожа терлась о кожу, вонь просачивалась под одежду, въедалась в слизистую глаз и носа. Кто-то шептал на ухо. Кто-то пытался целовать лопнувшими губами запачканные уставные сапоги.

— Не оглядываться, — бросил Гриф. — Не останавливаться. Не...

Голос его оборвался.

СЛЕДУЮЩАЯ ЧАСТЬ

***
Предыдущие рассказы серии:
1. Отдел №0 - Алеша
2. Отдел №0 - Агриппина
3. Отдел №0 - Мавка
4. Отдел №0 - Лихо одноглазое
5. Отдел №0 - Кораблик
6. Отдел №0 - Фестиваль
7. Отдел №0 - Страшные сны
8. Отдел №0 - Граница
9. Отдел №0 - Тайный Санта (вне основного сюжета)
10. Отдел №0 - Белый
11. Отдел №0 - Белый, часть 2
12. Отдел №0 - Белый, часть 3
13. Отдел №0 - Любящий (можно читать отдельно от основного сюжета)
14. Отдел №0 - Домой
15. Отдел №0 - Договор
16. Отдел №0 - Трудотерапия
17. Отдел № 0 - Труженск
18. Отдел №0 - Лес

Гриф вышел из лагеря до рассвета. Тихо, на мягкой ноге, чтобы никто не заметил. Он

убеждал себя, что это не побег. Побеги это как-то не по-мужски, да и вообще не круто. Но по сути — именно так все и было.

Лес еще ворочался в утреннем тумане, пахнущем похмельем и пепельницей, но наблюдал за Грифом пристально. И, разумеется, молча осуждал.

Гриф загривком чувствовал, что деревья неодобрительно смотрят ему вслед и наверняка шелестят сплетнями у него за спиной. Воздух пах мокрой трухой, мхом и чем-то живым, что сдохло сравнительно недавно. Под ногами хлюпала трава, набрякшая от дождя, который унылыми плевками спускался на землю.

Гриф шел быстро, но без суеты. Ноги сами знали маршрут: в сторону склейки, к деревне. Проверить, грохнет ли сегодня кто-нибудь пару десятков человек. Ну, или хотя бы его.

Он оступился, задев отсыревшую ветку, которая тут же отскочила и влажно хлестнула по штанине.

— Да пошла ты, — буркнул он, не останавливаясь.

За спиной раздалось тихое ойканье. Он не обернулся. И так знал — Кеша.

Мелкий уже третий раз торчал между деревьями, как гриб-переросток. То уткнулся лбом в еловую лапу, то шлепнется в куст. Гриф даже специально чуть запетлял, и все равно через пару минут снова мелькнул знакомый капюшон и идиотская рожа, полная решимости, испуга и юношеского максимализма.

Пусть. Походит за ним. Может, научится чему.

Раздался очередной шорох, хлюпанье, взвизг. Потом — бульканье.

— Бляяя!.. — с надрывом протянул юный голос, полный боли и глубинного разочарования в жизни.

Гриф остановился. Подождал.

— Помер уже или вытаскивать?

Ответа не было. Только ещё одно «бляя…» — злое, обиженное, почти детское.

Гриф выдохнул. Развернулся. Пошел обратно.

Через десяток деревьев он увидел, как Кеша почти по пояс ушел в грязевую жижу и торчал посреди леса как символ идиотского упрямства. Рожа растерянная и грязная, одна нога болтается где-то внизу, вторая пытается зацепиться за корни, как за спасательный круг. Руки с увесистым термосом и контейнером вскинуты в молитвенном жесте в небо. Олимпийский бог глупости во всей своей сомнительной красе.

— Разведчик из тебя, конечно, хреновый, — сказал Гриф.

— Я... я наступил, и оно... — Кеша закашлялся и обреченно продолжил, — тут под листьями ямы.

— Ямы, говоришь... Великий, сука, следопыт. Удивительно, что ты с такой наблюдательностью не стал начальником нашего начальника, — проворчал Гриф, встал поудобнее, и, не торопясь, начал вытаскивать Кешу за капюшон. Не то чтобы это был самый эффективный способ спасения утопающих, но точно один из самых приятных.

Ткань натянулась, Кеша хрюкнул.

— Не души, — прохрипел он.

— Молчи, — Гриф вцепился покрепче. — И не дергайся, а то отпущу и барахтайся сам.

Он уперся ногой в край пня, потянул. Пень хрустнул, грязь жадно чавкнула, с трудом отдавая добычу. Кеша вывалился наружу с характерным звуком пробки, вынимаемой из бочки с говном. Гриф еле удержался на ногах, сплюнул в сторону, выругался под нос:

— Ну хоть не по шею. Был бы по шею — оставил бы тебя там в назидание потомкам.

Кеша лежал, дышал, матерился, отплевывается попавшими в рот листьями.

— Хотел... кофе принести, — пробормотал он и протянул кружку.

Гриф взял.
— Принес. Молодец.

Кеша не сразу пристроился на коряге рядом с Грифом, продолжая опасливо коситься на яму. На пару секунд вроде бы воцарилось молчание — капало с деревьев, где-то в тумане грюкнула жаба или то, что прикидывалось ею. Гриф даже подумал, что вот она благодать.

Благодать продлилась не долго.

— А ты, получается, вообще не спал, да?

Гриф не ответил. Сделал глоток. Кофе был сладким и паскудно химическим, но все же горячим.

— Я просто… Ну, я заметил. После Узла ты вообще не спишь. Только куришь и ходишь. Куришь и ходишь.

Кеша сдвинул брови, в голосе не то чтобы тревога — скорее, осторожное любопытство.

— Это у тебя, типа, синдром? Посттравматический?

Гриф шумно втянул носом воздух. Медленно повернул голову в его сторону, прищурился.

— А ты, я смотрю, теперь еще и психиатр?

Кеша пожал плечами.

— Ну, а хули. Просто видно же. Ты не спишь, не ешь. Если б Мышь тебе вчера кашу в кружку не подкинула, ты бы так и просидел до отбоя с сигаретой и водой. Или что там у тебя было.

Он наклонился чуть ближе:
— Ты правда думаешь, мы не замечаем?

Гриф отвернулся. Сделал еще один глоток. Кофе в крышке уже остыл, стало хуже.

— А ты их правда убил? — резко, почти шепотом.

Плечо Грифа дернулось. Он опустил импровизированную кружку.

— Ты же знаешь, что да.

— Ну, мало ли. Может, они сами как-то…

— Ага. Сами на пули упали. От скуки.

— Я просто… Я бы не смог, наверное. Вот прям — взять и выстрелить. Даже, если надо. Даже, если все говорят, что надо.

Он замолчал. Пожевал губу. Потом все-таки добавил:
— Это же и страшно, и круто.

— Херовая комбинация для убийства студентов, Кеш — усмехнулся Гриф. — Страшно и круто — это про мотоцикл. Или про секс в лифте. А тут… просто херово.

Кеша замолчал на секунду, но тут же встрепенулся:
— Слушай… А ты вообще жалел? Что полез в это дерьмо?

— В какое именно?

— Ну блядь. В Отдел, — пожал плечами он. — В эти ваши святые войны. Хтонический спецназ и все такое.

— Не жалел, — сухо отозвался Гриф.

Но Кеша не отставал:

— А правда, ты считаешь, что мы тут что-то решаем? Что это не просто так?

Гриф медленно вдохнул. Посмотрел на Кешу как-то долго и устало, пытаясь понять, зачем вообще вытащил его из ямы.

Положил ладонь на плечо. Грубую, тяжелую, мозолистую. Жест почти был отеческим.

— Слушай…

Кеша насторожился. Проглотил воздух.

— Я, если честно, жалею только об одном, — сказал Гриф, глядя в никуда. — О дне, когда ты, сука, впервые появился в моей жизни.

И, прежде чем Кеша успел переварить, добавил, уже привычно хрипло:

— Ты, блять, заебал меня в край.

Кеша хмыкнул.

— Ну так я ж для баланса. У тебя же вон вся группа — один лучше другого. Гений на гении сидит.

Он поднялся, прихрамывая.

— Спасибо, что вытащил.

— Я тебя вытащил, потому что ты кофе нес. А не потому, что люблю.

Кеша фыркнул, натянул на лицо такую улыбку, что Гриф едва не полез за ножом. Пацан выглядел слишком довольным.

«Похоже, мало бью. Надо исправлять» — подумал Гриф, но вслух сказал:

— Хромай за мной, Сусанин. А то пока ты тут утопал, там может вылезло уже чего из местного населения.

Они двинулись по мокрой тропинке сквозь лес. Туман стал жиже, но воздух все еще отдавал чем-то болотным, заплесневелым и тошнотворно-сладким. Где-то капало, где-то шуршало в кустах.

Кеша все чаще оборачивался — то назад, то в сторону, то под ноги. Иногда останавливался, чтобы поправить сапог. Иногда — просто потому, что не нравилось, как деревья шевелятся без ветра.

— Тебя, кстати, реально в учебке учили ориентироваться? — спросил Гриф безо всякой злобы, скорее из академического интереса.

— Ага. Но у нас там лес был не такой. У нас на полигоне, если что-то ползло за тобой, ты хотя бы знал, что это прапор в маскхалате.

— Дак и тут прапор. Только дохлый. И не твой, — хмыкнул Гриф. — Смотри, вон уже просвет.

Кроны разошлись, и между деревьями обозначилась поляна. В центре — пузырящийся купол, натянутый над землей, как испорченная линза. Он слегка пульсировал, подрагивал, как желе в холодильнике. По внутренней поверхности медленно скользили тени — какие-то двуногие, многоногие, нискольконогие. Они тыкались в пленку с внутренней стороны, нюхали, терлись, пытались пролезть.

Их было много. И они видели.

— Ну вот, — сказал Гриф, остановившись. — Добро пожаловать на экскурсию по новому аду. В центре экспозиции — склейка. Свежая. Дикая. Живая. Рядом на стенде — «Разнообразие мелкой херни». Просьба не кормить. И не давать себя облизывать.

— Они… они видят нас, да? — Кеша говорил тихо.

— Ага. Похоже, почуяли. Интересно, кто им больше понравился?

Гриф поднял бинокль, посмотрел.

В кустах между деревьев чернело нечто. То ли сброшенный плащ, то ли мертвяк. Гриф подошел ближе — тело. Женское. И, судя по ботинкам, по тугой черной косе, по габаритам — свое.

Она лежала на спине, разметав руки. Левая — неестественно выгнута, пальцы сломаны, два ногтя оторваны, обнажая мягкую мясистую подушку. Глаза открыты, но белки тусклые, мутные, как у рыбы на базаре. Кто-то пытался ковыряться в ней через рот — подбородок вывернут, губа разорвана, десны. Какая-то тварь выскребла из ее рта все, что могла — зубы, язык, куски слизистой.

Грудная клетка распахнута. Не порезана — разорвана. Грязь въелась в мягкие ткани, и непонятно, где кровь, а где болотная жижа. Гриф не был уверен, что из внутренностей оно забрало и забрало ли.

— Это наша? — сипло спросил Кеша.

Гриф не ответил. Присел рядом. Потянулся, провел пальцем по грязному лбу. Кожа холодная. Он мягко прикрыл ей глаза.

— Гага. Из Взрослой. — Гриф опустился на корточки, присмотрелся. — Помнишь, я говорил — молчаливая, как камень, и ростом как холодильник. Горбатый нос. Лет пятнадцать в Отделе. Жрала за троих, спала на полу, пиздюли раздавала молча и по делу. Такая не просто так сдохла. Кто-то очень постарался. В рации от нее тишина с ночи была. Думал, батарея села.

Из уха Гаги все еще тянулась прозрачная лента с мелкими усиками. Она шевелилась, продолжая поглощать остатки мозга.

Гриф машинально дернул ее. Та хлюпнула и обмякла, оставив за собой длинный слизистый след.

Кеша отшатнулся. Его вырвало в куст. Гриф даже не обернулся.

Он смотрел на лицо Гаги. Оно почти не изменилось. Все такой же горбатый нос, все те же надбровные дуги, которые загораживали пол-лица. Только теперь в уголке глаза была высохшая капля. Как будто плакала. Хотя, наверняка просто накапало с ветки сверху. Такие, как она, не плакали.

— Она… ведь… — пробормотал Кеша, вытирая рот. — Ее поставили дежурить. Она должна была отступить, если что…

— Она и отступила, — хрипло ответил Гриф. — Просто неудачно.

Он встал. Пальцы сжались в кулак, потом — разжались.

— С ней же был напарник? — спросил Кеша. — Где он?

Гриф молчал. Смотрел вперед, туда, где начиналась купольная пелена — и по ней медленно, почти лениво ползла вытянутая собачья морда, только лишенная глаз. Оно замерло, уткнувшись в пленку.

— Гага с напарниками не работала, — сказал он. — Говорила, мешают.

Кеша отвел взгляд. Плечи у него съежились.

— Нам надо уходить?

— Нам надо остаться. Мы теперь на дежурстве. Раз она умерла — значит, сегодня наша очередь.

С той стороны купола что-то вяло шевельнулось. Прозрачная пленка вздулась, снова легла

— Дежурный мертв. Контакт, — коротко сказал Гриф в рацию.

— Приняли, ждем указаний, — ответила рация голосом Мыши.

Гриф опустил рацию и снова огляделся. Тени под куполом нервно шевелились, перетекали, пускали слюни.

— Нам нужно место, где оно вылезло, — сказал Гриф, разминая шею. — Оно же не телепортировалось сюда. Значит, где-то есть дырка.

— Думаешь, оно еще тут?

— Да, так что соберись.

Кеша передернул плечами и пошел следом. Лес там начинал разжижаться. Почва становилась мягче, туман гуще, а деревья стояли дальше друг от друга, оставляя их на виду.

Справа хрустнуло. Потом хлюпнуло. Гриф поднял руку. Кеша застыл, как учили в учебке. Из тумана выступил кабан. Вернее, то, что от него осталось.

Шкура наполовину сдернута, глаза пузырились бурой жижей. Он слепо покачивался, принюхивался уродливыми изодранными ноздрями. Пасть шамкала не в силах ни открыться, ни закрыться окончательно. Вместо зубов и языка — только темная комковатая каша, мерно падающая на землю.

— Привет, — тихо сказал Гриф. — Что ж тебя так перекособочило, бедолага?

Кабан дернулся и внезапно развернулся вбок. Из его брюха выпала рука. Человеческая. Женская. Обглоданная почти до кости, но с маникюром.

— Я присяду где-нибудь, ладно? — прошептал Кеша.

— Стой, блять, где стоишь — шикнул Гриф.

Кабан сделал еще несколько неловких шагов в их сторону и рухнул. Гриф прищурился. Внутри животного что-то копошилось. Слизь, костные фрагменты, и всплывающий то тут, то там крупный глаз.

— Вот ты, сука, и попался, — сказал Гриф почти ласково.

Гриф вытащил из нагрудного подсумка прозрачную ампулу, покрутил в пальцах. Внутри — тягучее вещество цвета запекшейся крови, которое все никак не могло определиться, твердое оно или жидкое. Он надломил ампулу и бросил в кабана.

Стекло слабо чмокнуло и расползлось.

Изнутри твари раздался влажный треск, похожий на хруст раздавленного винограда. Кабан вздрогнул. Потом задрожал. Слои ткани отходили один от другого, как тесто от липкой скалки.

— Это что? — выдавил Кеша.

— Новая смесь. Распадник или как-то так, не определились еще. Из плоти, которую выловили на границе вроде как. Немчура поделилась еще военными наработками, а наши подшаманили и сделали это, чем бы оно ни было.

— А почему раньше не применяли?

— Потому что раньше не было из кого делать. А сейчас эти твари сами к нам липнут.

Кеша молчал. Только смотрел, как кабан постепенно превращается в кашу. Жир стекал по бокам мутными дорожками, обнажая то, чего в нем должно было быть по законам логики и хоть какой-то христианской милости.

Под кожей вместо мышц перекатывалась сборная солянка из всего живого и не очень.То явно человеческие пальцы с загнутыми ногтями и кусочками лака. То — застрявшая в ребрах змеиная пасть с тонкими белыми зубами.

Где-то между внутренностями виднелась сероватая шерсть, похожая на собачью. Куски ткани вгрызались друг в друга, конкурируя за ведущую форму.

А под всем этим скользила другая плоть. Медленно выдавливаясь наружу, как гной из карбункула. Гриф заставлял себя смотреть и запоминать детали, не отводя взгляд.

Он с трудом сдерживал тошноту. Позориться перед Кешей было бы чересчур. Пахло всеми тухлыми запахами сразу — утюгом на мокрых шерстяных носках, хлоркой из бассейна, дохлой рыбой и использованным больничным бинтом.

Кеша, бледный как мука, сделал шаг назад.

— Там… там, блядь, люди? — просипел он. — И… и звери?

— И что-то еще, — выдохнул Гриф, — не отсюда. Видимо, собиралось, как могло.

Гриф перевел взгляд на купол. Хотел было отвести глаза, но поймал движение. Рывок. Подрагивание не как у всей пленки, а странное. Слишком локальное. Будто ткань провалилась внутрь себя. Он прищурился.

И только тогда заметил.

— Вот, — сказал Гриф. — Вот и дырка.

Он указал на место в куполе всего в нескольких десятков шагов от туши. Там, где пленка была растянута, чернел еле заметный разрыв.

— Тут и вышло. Либо оно, либо что похуже.

Из дыры повеяло не привычным уже смрадом, а пустотой. Как будто тянуло не запахом, а ощущением, что тебя нет. И не было.

Кеша выругался шепотом и неумело перекрестился.

— Мы это как заделывать-то будем?

— Зови остальных, — сказал Гриф. — Пусть быстро тащат жопы сюда. Особенно Олесю.

Он достал сигарету. Зажигалка не щелкнула. Не хотела. Гриф глянул на нее, как на предателя, и сунул обратно в карман.

— Я думаю, что вот это вонючее куполообразное говно — это не дверь. Это рот. И мне надо, чтобы Олеся его зашила.

Кеша рванул в лес, даже не оглянувшись. Просто посмотрел на дыру, на обугленную тушу, потом на Гагу — и сорвался с места. Назад, в сторону лагеря. Поскользнулся, чуть не упал обратно в ту яму, из которой Гриф его вытащил, грюкнул висящую на поясе рацию об дерево и исчез в зарослях, оставив за собой только шорох и запах не вполне свежего страха.

Гриф несколько ошарашено смотрел ему вслед. «Придурок, у тебя же рация». Но окликать не стал. Проверил, что его собственная рация работоспособна, а ракетница заряжена, и махнул рукой.

Может, оно и к лучшему. Пусть бежит — продышится, сбросит остатки дрожи и запах смерти, который уже въелся в кожу. Пусть не стоит рядом, не глотает вместе с ним этот воздух. Не глядит на труп товарища. Не пытается понять, что за мясной кошмар только что рухнул на землю и трескался изнутри, как пельмень, забитый всем подряд.

Кеша ведь мог бы уйти. После самого первого дня. Или после того, как Гриф траванул его, чтобы заслать в пространство Олеси. После Белого. Или после Труженска, так уж точно. Начал бы жить как человек, бабу бы себе какую-нибудь завел, приютил бы пса, на выставки бы ходил и пил модный кофе.

А он не уходил. Таскался, как приклеенный. Гриф с ужасом понял, что начинал держать Кешу за человека. Даже почти равного.

Гриф сжал пальцы, поднес руку к лицу, попытался стереть усталость. Щетина уже неприятно кололась. В виске гудело. За последнюю неделю он ни разу не выспался, не нажрался и даже не выругался по-настоящему.

Он сунул руку в карман, вытащил помятую пачку. Сигарета, зажигалка, щелчок — и снова тишина. Искра не вспыхнула. Пламя не пошло.

— Ну ты и мразь, конечно, — вздохнул. — Надо тебе было прямо щас сдохнуть, ага.

Гриф глянул на кусты, в которые скрылся Кеша. Там уже стихло. Значит, бежит быстро. Молодец. Если не зацепится, не свернет ногу, не обоссытся по дороге, даже доживет до лагеря. А там, глядишь, и остальных приведет.

Он усмехнулся, покачал головой.

— Размяк я, походу, — пробормотал себе под нос. — Совсем, сука, размяк.

Первым прорвался сквозь кусты Шалом — на нервах и с оружием наизготовку. Следом вынырнули Мышь и Киса, а уже за ними, запыхавшись и весь в грязи, Кеша, бледный, как привидение, с лицом, на котором хватило бы места и для страха, и для рвоты, и для гордости, что все-таки не растерялся.

Олеся добежала последней. Было видно, что бег не входил в число ее любимых занятий. Глаза были мутные, дыхание неровное, пальцы сжаты в кулаки так крепко, что кожа на перчатках похрустывала.

— Гриф! — выдохнул Шалом. — Ты, сука, жив?

— Пока да. Подыхать сегодня не планировал, — Гриф обернулся к нему, все еще стоя у края разрыва в куполе. — А ты чего так быстро?

— Да потому что, блядь, этот! — Шалом ткнул пальцем в Кешу. — Прибежал в лагерь бледный весь, визжит: «Гриф у склейки! Там пиздец! Все срочно, особенно Олеся!» Мы думали, тебя уже разложили на запчасти и дожирают без масла!

Кеша при этом выглядел так, будто до сих пор не понял, что случилось. Стоял, дышал рвано, тряс руками, но пытался держать лицо. Почти получалось.

— Так… а че, неправильно сказал? — буркнул он. — Я, между прочим, по делу.

— Да нормально сказал, — кивнул Гриф. — Эффектно и с нужным накалом страстей.

— Пиздец, — вздохнул Шалом. — Детсад на выезде. Ты бы хоть крикнул в рацию, что ты жив.

Он замолчал, отдышался. Потом подошел ближе, и только тогда его взгляд зацепился за неподвижное тело неподалеку. Застыл.

— Гага? — спросил он. Тихо. Почти не дыша.

Остальные тоже повернули головы. Тело Гаги лежало как-то особенно окончательно. И, несмотря на все, что они видели, именно она делала смерть реальной. Близкой.

Мышь кивнула.

— Она.

Гриф почувствовал, как у него внутри заерзало что-то привычное и заскорузлое. Он знал эту тишину. Когда кто‑то из твоих перестает быть, мир вдруг становится слишком ясным, слишком детализированным. Он не стал мешать остальным прожить эту тишину по-своему.

Он вздохнул. Медленно. Поневоле. Не хотелось вдыхать этот воздух. Хотелось сделать вид, что ничего не случилось. Что сейчас поднимется Гага, скажет что-нибудь грубое, поправит волосы, вытрет кровь с лица и пойдет дальше. Но не поднималась.

Шалом отвел взгляд, потер глаза тыльной стороной руки и выругался беззвучно. Киса переступила с ноги на ногу, будто хотела что-то сказать, но не смогла. Кеша опустил голову, не зная, куда девать руки.

Лес стоял молчаливой стеной — с влажными ветками, темными стволами, каплями, зависшими на концах иголок. Он молча смотрел на них, как смотрят свидетели, которые не хотят запоминать подробностей.

— Олесь, — сказал Гриф тихо. — Подойди.

Она не торопясь подошла, встала рядом. Застыла. И сразу напряглась — кожа пошла мурашками от ощущения, что кто-то холодной рукой провел по позвоночнику. Оглянулась, вгляделась в ту сторону, куда смотрел Гриф.

Потом прищурилась, чуть наклонила голову.

— А ты ее видишь?

— Что? — он не сразу понял.

— Ну… пелену. — Она повела рукой по воздуху, нащупывала тонкую вуаль, отделяющую их от Склейки, задержала руку у разрыва — И вот это место.

Гриф кивнул.

— Вижу. Воняет еще. Как от сортира, в который кто-то насрал по жаре и не смыл.

Олеся моргнула. И чуть отступила назад.

— Ты не должен. — Голос у нее был странно спокойный. Почти как у врача, который увидел на рентгене что-то, но не хотел пугать раньше времени.

— Ага. Часто мне такое говорят. — Он хмыкнул. — Ты заделаешь эту хрень? Вроде по твоей части

— Да. Наверное. Я попробую, — сказала она. Но смотрела уже не на купол. На него.

Он чуть повел бровью.

— Что?

— Ничего, — ответила она. — Просто… да, ничего, забей.

Олеся медленно подошла к куполу. Сняла перчатки, сунула их в карман. Пальцы были бледные, тонкие, с голубоватыми прожилками. Она наклонилась, провела рукой по рваному краю. Пленка дрогнула.

Она прикрыла глаза и начала дышать чаще, коротко, как перед погружением в толщу воды. Когда она снова открыла глаза, зрачки стали больше, чем положено, почти слились с радужкой.

— Отвернитесь, — сказала она. — Так всем будет проще.

Шалом скривился, но не спорил. Мышь стиснула ремень на автомате и уставилась в лес. Киса пожала плечами, уселась на ближайший пень и затянулась чем-то арбузным. Даже Кеша притих, хотя губы у него зашевелились в беззвучном бормотании.

Гриф не отвернулся. Чисто из принципа.

Олеся бросила короткий неодобрительный взгляд на Грифа. Подошла к куполу, коснулась его ладонями. В пальцах что-то изменилось. Они начали тянуться вперед, по миллиметру, как вытягивается тесто при замесе. Кожа натянулась, побелела, суставы выступили, стали резкими, неровными.

Под ногами вспучился мох. Земля неохотно, с задержкой, но все же отзывалась на движение. Купол под руками зарябил. Воздух сгустился, потянуло плесенью и старыми мокрыми вещами. Пленка натянулась, замерцала, пошла пятнами. На ней возникли тяжелые, тугие узлы. Олеся вдавила в них пальцы. Лицо стало чужим — скулы заострились, кожа потемнела, под ней шевельнулось что-то несоразмерное.

Мох вокруг начал рассыпаться. Под ним были кости. Маленькие, с тонкими изгибами, полупрозрачные, влажные.

Купол вздохнул. Тихо, длинно, как старик, которому не разрешили умереть. Тень на его поверхности втянулась в себя, оставив сероватый след.

Олеся отшатнулась. Пальцы коротко дернулись и вернулись в человеческую форму — не сразу, с подергиванием и отголоском судороги. Она пошатнулась, с трудом удержалась на ногах. Лицо было бледным, под глазами залегли темные синяки. Плечи осели, руки висели как пустые рукава. Она не то дышала, не то пыталась вспомнить, как это делать.

Купол стоял целым — мутным, без рваного края или даже намека на него.

— Готово, — выдохнула она, голосом, который был на два тона тише и старше, чем положено женщине неполных тридцати лет.

Она сделала шаг назад, но ноги не держали. Шатнулась, споткнулась о полы собственного пальто. Гриф успел перехватить ее за локоть.

— Все нормально, — прохрипела она, отталкивая его. — Просто… просто…

Она выдохнула, и на глади купола остался отпечаток чего-то с длинными тонкими когтями. Отпечаток поблек и исчез.

Мышь первой повернулась и не сразу узнала ее.
— Ты как?

Олеся вскинула голову. Глаза медленно возвращались к человеческому размеру, но внутри них плавали темные крошечные точки, как мошки в янтаре.
— Нормально, — сказала она. — Так… чуть-чуть.

Шалом отступил, выдохнул. Ему показалось, что еще секунду назад в воздухе стоял запах чего-то теплого, приторного, как детская присыпка, смешанная с мясом. Он старался скрыть отвращение, но оно все равно явно проступало на его лице.

Олеся сидела, тяжело дыша. Она замечала каждый взгляд, который на нее бросали — сочувствие, брезгливость, страх, благодарность. Все вперемешку, как всегда. Но что-то было иначе, чем она привыкла.

Никто не отворачивался. Никто не хохмил. Не пытался отойти подальше, не делал вид, что не заметил. Киса деловито поправляла ей растрепавшиеся волосы, будто это самая естественная в мире вещь. Гриф смотрел внимательно, готовый поймать, если она отключится. Мышь смотрела, как будто старалась передать ей часть тепла. Кеша все пытался поймать ее взгляд, будто хотел что-то сказать, но не решался. Даже Шалом просто был рядом, хоть и без любви.

Ее не ненавидели. Не презирали слишком сильно. И даже наводили на нее оружие. Ее видели в том состоянии, в котором она даже сама у себя вызывала не лучшие чувства. И, кажется, все равно оставляли рядом не только по приказу сверху.

— Сигарету можно? — хрипло спросила она, даже не поднимая головы.

Киса тут же протянула ей свою электрическую соску. Но Олеся только покачала головой.

Гриф коротко кивнул, вытащил из внутреннего кармана пачку, щелчком выбил одну вверх. Подал. Она взяла, дрожащими пальцами поднесла ко рту. Замерла. Ждала.

Он потянулся к карману, достал зажигалку. Мысленно прикусил язык. Если сейчас опять осечка… Но пламя вспыхнуло. Мягко, послушно.

Он молча поднес огонь к ее сигарете. Та затрещала и заалела на конце.

Олеся затянулась, подержала дым в легких, чтобы те слегка защипало, с шипением выдохнула и наконец смогла расслабиться.

— Не порвет снова? — мягко спросила Киса.

Олеся затянулась, выдохнула в сторону. Губы чуть дрогнули в полуулыбке.

— Порвет, — сказала она. — А может, и нет. Кто его знает.

Гриф стоял чуть в стороне, прислонившись к дереву.

— Уже не наша забота. К обеду приедет группа оцепления. Пусть разбираются.

Он оттолкнулся от ствола, на ходу доставая рабочий мобильник.

— А нас уже заждались в следующей богадельне.

Нервная усмешка, больше похожая на кашель, нестройным эхо ударилась об отсыревшие стволы деревьев.

***

Уже ближе к вечеру, когда группа оцепления прибыла на место и обустроилась, Гриф как бы невзначай подошел к Кеше. Постоял рядом, поплевал в сторону кустов.

— Кеш, я вот все думаю. А чего ты не съебешься? — спросил. — Молодой, рожа целая. Ну, не совсем клинический дурак же вроде. Мог бы в офисе сидеть, кофе варить, тик-токи смотреть.

Кеша не сразу ответил. Потом ткнул ботинком в какую-то подозрительную кость у земли.

— Да я поначалу и собирался, — сказал тихо. — Думал, пару лет отработаю, деду на зло, и съебусь. Квартиру сниму, на велике по набережной буду кататься, кофе с корицей по четвергам…

Он хмыкнул.
— Потом как-то странно все стало. Сначала — просто подменыши, все вроде понятно. А потом началось. Белый, узлы, Граница, эти ваши дыры в реальности...

Кеша потер лицо, попытался пригладить отросшие грязные волосы.

— Если бы мы просто подменышей ловили — может, и свалил бы. Но когда все вокруг вот такое, — он махнул рукой в сторону склейки, — все равно жить страшно.

— А с вами, при всем вашем... специфическом очаровании, как-то спокойнее. Вы хотя бы знаете, когда пиздец. И говорите об этом вслух, — Кеше немного замялся, уткнул глаза в землю. — А если серьезно, я, наверное, просто не хочу до конца жизни ссаться от каждого шороха и тени. С вами все равно стремно. Но как-то... уже не так стыдно, что ли. Типа делаю, что могу.

Гриф выдохнул, как будто собирался что-то сказать, но передумал. Коротко, жестко хлопнул Кешу по плечу и ушел на последний вечерний обход.

Сигарету закурил не сразу — подержал во рту, глядя, как лес притихает к ночи. Потом все-таки щелкнул зажигалкой, и пламя послушно встало ярким столбиком.

Он шел по кромке, между деревьев. Спина чуть расслабилась. Шея — тоже. Даже пальцы, привычно напряженные, отпустило. Почти.

Докурил до фильтра. Остановился. Прислонился лбом к холодной коре. Следующий Узел обещал быть говенным приключением даже по его откровенно не завышенным меркам.

— Сука, как же заебло — выдохнул, почти беззвучно.

Он стоял так молча, пока кожа на лбу не начала настойчиво ныть. Потом вскинул голову, расправил плечи, проверил кобуру.

— Да и похуй, — тихо сказал.

Ноги шли сами. Где-то впереди кто-то засмеялся. Мышь снова кого-то кормила, Шалом ворчал, Кеша спорил с Олесей, а Киса — замыкала все это в круг.

Гриф шел к своим. А все остальное могло подождать до завтра.

***
Предыдущие рассказы серии:
1. Отдел №0 - Алеша
2. Отдел №0 - Агриппина
3. Отдел №0 - Мавка
4. Отдел №0 - Лихо одноглазое
5. Отдел №0 - Кораблик
6. Отдел №0 - Фестиваль
7. Отдел №0 - Страшные сны
8. Отдел №0 - Граница
9. Отдел №0 - Тайный Санта (вне основного сюжета)
10. Отдел №0 - Белый
11. Отдел №0 - Белый, часть 2
12. Отдел №0 - Белый, часть 3
13. Отдел №0 - Любящий (можно читать отдельно от основного сюжета)
14. Отдел №0 - Домой
15. Отдел №0 - Договор
16. Отдел №0 - Трудотерапия
17. Отдел № 0 - Труженск

Мышь шла последней. Так было спокойнее.

Позади был только лес и дружелюбный старичок. Спереди нестройной змейкой маячила команда, виднелась спина Грифа, а значит, мир был под контролем.

Гриф, разумеется, шел первым. Мир мог рухнуть, небо — вспыхнуть, но Гриф шел первым. Потому что знал дорогу. Или делал вид, что знает.

Мышь смотрела ему в спину и думала, сколько еще он так выдержит. И что будет, если не выдержит. А еще, что за ним как-то легче дышать, и в этом есть что-то необъяснимо притягательное, от чего ей становилось тепло и тревожно одновременно. Она сжала кулаки, чтобы тонкие ногти отрезвляюще впились в ладонь.

«Ну вот, опять. Понесло, как девку на сеновале», — подумала она раздраженно одергивая себя и перевела взгляд на остальных.

Киса держала Кешу под локоть. Ненавязчиво — так, чтобы тот мог делать вид, что просто идет рядом. Киса вообще умела держать людей на плаву. И Кеша радостно хватался за эту возможность, всем видом показывая, что это он помогает даме на каблуках передвигаться по лесу, а не она волочит его полуобморочное тело на своем горбу. Он старался шагать уверенно, но пальцы дрожали, а дыхание было слишком частым. Мышь это видела. Киса — чувствовала.

Иногда Мыши казалось, что Киса устроена иначе. Там, где у обычных людей располагались внутренние тормоза, комплексы и границы, у нее были оголенные провода. Ни стыда, ни страха, ни этого глупого щемящего «а что подумают люди».

Мышь невольно задумалась, как та занимается сексом. В целом, это была самая логичная мысль для любого, кто смотрел на Кису. Получалось громко, с удовольствием и без дурацких шторок на окнах. Мышь даже покраснела немного. Не от картинки, а от мысли, что завидует. Не тому даже, что у Кисы явно чаще, а тому, как она умеет не прятаться.

Мышь таких как она раньше близко не знала. А кого знала — осуждала. Ее всю жизнь учили быть тихой. Не мешать. Не лезть. Не выпячиваться. А потом она познакомилась с Кисой и ее мир стал чуть шире и ярче.

Когда-то давно после одного из первых боевых заданий Мышь сидела в душевой на кафеле и не могла встать. Ни горячая вода, ни мыло не помогали. Она просто дрожала и смотрела в пол. Все тогда решили, что ей лучше не мешать. А Киса решила, что самое время освежиться и споткнулась о скрюченную на полу Мышь. Села рядом — голая, как была. Подсунула руку под шею, отскребла Мышиное тело от пола и усадила к себе на колени.

— Хочешь, я тебе колыбельную спою?

Мышь только всхлипнула. А Киса запела что-то про мента с попом. Песня была на редкость похабная и глупая, но Мышь вдруг поняла, что дышит. И что даже немного смешно.

С тех пор Мышь знала — Кису надо держать обеими руками. И никому не отдавать.

Дорога петляла меж сосен, спускалась к ручью, пересекала небольшой мостик. Где-то вдоль тропы пыжились в рост лопухи, на другой стороне — шелестел овес.

Шалом слушал, считал, записывал во внутренний бортовой журнал. Мир, землю, воздух. Он редко думал словами. У него внутри были не мысли, а формулы, чертежи, регламенты. Если бы его разбудили посреди ночи, он бы не выругался — он бы проверил, сколько пуль в пистолете осталось после расстрела смельчака на месте.

Мышь с ним не спорила. Вообще. Никогда. Даже если он говорил, что луна сегодня на два градуса левее, чем положено. Он точно знал, где ей быть. И если что-то не сходилось — это были проблемы луны.

Если бы Мышь падала в пропасть и могла крикнуть только одному из команды, она бы крикнула ему. Потому что он бы точно рассчитал траекторию, угол падения, плотность воздуха и поймал бы.

Олеся мягко шла рядом, думая о чем-то своем. Раньше такое соседство настораживало Мышь. Подменыш, хтонь, подарок с сюрпризом. А сейчас — почти привычка. Как мокрое пятно на потолке: вроде стремно, а вроде живем же.

Иногда Мышь ловила себя на том, что спрашивает у Олеси мнение. Или просто взглядом сверяется. И в эти моменты становилось немного не по себе.

Но потом видела, как Олеся незаметно пододвигает кружку Кеши, чтобы тот не пролил. Или как она смотрит на Кису — как на редкую книгу в витрине, вроде и не полезешь, но глаз приятно радует.

Мышь все еще не доверяла Олесе. Но по каким-то своим причинам ей доверял Гриф, и этого было достаточно.

Город появился перед ними как-то буднично, без пережеванных искажениями улиц, криков о помощи и стонов ужаса. Просто тропа стала улицей, только теперь по обеим сторонам стояли дома.

«Он всегда тут был, — мелькнуло у Мыши. — Карты соврали. Быть не может, чтобы его тут не было».

Никаких ворот, охраны или КПП на худой конец — просто одинокий покосившийся знак у обочины, на котором облупленной краской значилось:

«Труженск. Основан трудом. Сохраняется верой».

Дома выглядели по-разному: кое-где двухэтажные бараки наспех замазанные штукатуркой, где-то свежевыкрашенные пятиэтажки, порой — врезанные в землю самостройные конструкции. Окна все одинаково занавешены кружевом.

— Прекрасно, — хмыкнул Шалом. — Осталось флаг пронести и хором что-нибудь спеть.

Кое-где прямо посреди улицы росли грядки. Капуста, свекла, чеснок. Один двор был превращен в мини-огороды и разбит на квадраты, с номерками, как в морге. В каждом — отдельная культура с аккуратной деревянной табличкой.

— Это узел? — тихо спросил Кеша.

— Узел, — отозвался Гриф. — Не пизди и не отставай.

Они шли по улице. Все вокруг было в порядке. Подоконники были уставлены рассадой. Подъезды отчищены щеткой и хлоркой. На лавках сидели старики с вышитыми на рубашках звездами, ликами, крестами. Кто-то чинил мотоблок, кто-то точил косу. Над всем этим — репродуктор на столбе, из него:

«В поте лица ты будешь есть хлеб твой…Во имя Господа и Родины!»

— Странно, — пробормотал Шалом. — Я ожидал чего-то повнушительнее, а тут колхоз.

Мышь кивнула, хотя и не услышала его слов.

В окне напротив кто-то подвязывал помидоры. На балконе второго этажа сушилось белье вперемешку с церковными платками и пионерскими галстуками. Во дворе кряхтел мужик лет сорока — точил топорик и бурчал себе под нос:

«… На земле плодородной, как в городе советском.

Хлеб наш насущный дай нам днесь от семян огорода нашего, кровью да потом политых.

И прости нам слабости наши, как мы прощаем перегибы на местах.

И не введи нас во искушение праздного быта, но избавь нас от пустоты буржуазного духа.

Ибо Твое есть царство, сила и коммунистическая слава в рамках пятилетки и во веки веков.

Аминь, товарищи».

Он с удовлетворением пробормотал последнюю строчку, плюнул через левое плечо и перекрестился широким, размашистым крестом, в котором как-то мирно уживались и вера, и партийная выправка. А потом заметил их.

— О, товарищи! А вы чего ж это? Без доклада, без знамени, прямо так — с лесу и в сердца трудового коллектива?

Он вытер руки о засаленный фартук, встряхнулся и добавил:

— Ну, ежели уж пришли — добро пожаловать. У нас тут все по уставу, с любовью и послушанием. Вам к Первосекретарю Храма Труда Андрею явиться надо. Он вас уж давно ждал. Только не пугайтесь, он нынче в пророческом благоденствии, может не сразу реагировать.

Он кивнул, поднял палец к небу то ли в знак особой важности события, то ли просто прицелился в очередную строчку любимой молитвы, и махнул рукой в неопределенном направлении.

— Туда, товарищи! По указателям прямиком в храм Труда и Веры. Не задерживайтесь, медлительность — это грех!

Они шли в сторону, куда указал мужик с молитвой, и город щетинился на них речевками из репродукторов и лозунгами на стенах:
«Душу и тело — в общее дело!»
«Кто не работает — тот не увидит Господа»
«Всякий, кто потеет во имя Господа и Родины, не умрет зря»

— Ну вот, началось, — пробормотал Шалом. — Секта строителей Царствия Небесного на крови и костях.

Киса только усмехнулась и поправила волосы. На фоне местных, застегнутых на все пуговички, она выделялась, как пятно крови на простыне после первой брачной ночи — вроде и глаз не отвести, но как-то стыдно. Каблуки резко цокали по плитке, леггинсы облегали совсем не по православному, а вырез открывал больше, чем могла бы позволить себе любая честная труженица в этом городе.

Мышь почти физически чувствовала, как на них смотрят: из-за штор, из окон, с лавок, из кустов малины таращились любопытные взгляды. У лавки, где местные мужики в спецовках обсуждали станки и шестеренки, воцарилась тишина. Один даже снял кепку — как при виде чуда.

Мышь краем глаза заметила, как одна из женщин с ребенком на руках медленно перестала его качать. Просто замерла и смотрела со смесью удивления, неловкости, зависти и тоски. Как если бы баба из глухой деревни увидела открытку с моря — красиво, да не про нее.

А Киса шла, будто все это — естественный ход вещей. Она не бросала вызов. Просто была собой. И это раздражало Мышь больше всего.

Мышь почувствовала, как защемило в груди, где-то у солнечного сплетения. Ей бы хотелось уметь так. Идти через чужой город, полный взглядов и осуждения, и не прятать шею. Не дергаться. Не оправдываться. Не пытаться стать меньше и незаметнее.

«Вот бы хоть раз так пройтись», — подумала Мышь. А потом привычным жестом поправила ворот куртки, чтобы прикрыть вырез, которого и так не было.

— У них тут че, дресс-код? — шепнула Киса, оглядываясь. — Чулки небось вообще за блуд сочтут?

— Не за блуд, так за саботаж, — буркнул Шалом. — Ты слишком счастливо выглядишь. Не пахнешь потом и одухотворением.

— Хорошо хоть камнями не кидаются, — прошипела Мышь чуть громче, чем следовало, и тут же пожалела об этом. Привлекла внимание. Плохо. Здесь не любят тех, кто привлекает внимание.

— Может, они и рады бы, да график не позволяет, — пробормотал Гриф и не обернулся.

Кеша настороженно глядел по сторонам, вздрагивая от каждого взгляда.

— Нам сюда точно надо? Тут как-то… — начал он, но осекся под строгим взглядом Шалома.

— Надо, — отрезал Гриф. — Мы уже внутри.

Мышь чувствовала, как у нее под кожей нарастает зуд. Не физический, а какой-то экзистенциальный. Она умела быть незаметной, но здесь замечали даже ее. И почему-то ей это не совсем не нравилось.

На детской площадке играли дети. Табличка у входа гласила:
«Играм — время, труду — вечность! Время игр: 20 мин. на человека».

Рядом на небольшом столике лежали табели с неровными детскими подписями напротив имен и фамилий.

Дети были увлечены войнушкой. Красные галстуки, деревянные винтовки, серьезные маленькие лица. Один мальчик остановился, уставился на них оценивающе. Мышь вдруг ясно это почувствовала — он сверяет. Не лица, не фигуры. Ценность. Полезность.

Когда их взгляды пересеклись, мальчик вытянулся в стойку, отдал неразборчивую команду. Остальные подняли руки ко лбам и замерли. Как на фото для доски почета.

— Они играют? — спросила Олеся.

— Надеюсь, — сказал Гриф, и у него чуть дернулась челюсть.

Следующий лозунг, выгравированный на табличке у двери пятиэтажки, гласил:
«Честный труд не требует отпуска».

Мышь почувствовала, как внутри что-то оседает. Не страх даже, не отвращение — согласие. Все это не казалось каким-то чужим и неправильным, как было в Белом. Наоборот, для нее это имело смысл.

Они прошли вдоль завода. На стену было накинуто белое полотно, на котором в свете проектора бегущей строкой шли портреты. Под каждым — надпись:
«Почетно переработанные товарищи»

Мышь остановилась на мгновение — не специально, просто нога сбилась с ритма, глаз зацепился.

«Товарищ Валентина, ткачиха, 48 лет труда. Переработана на благо квартала №3. Из волокон одежды изготовлен флаг…»

«Товарищ Дементий, столяр, 30 лет труда. Умер на посту. Переработан с благословением. Из костного материала отлит алтарь Храма Труда…»

«Товарищ Елизавета, доярка, 56 лет труда. Волосы переданы школе №5 для создания кисточек. Жир — на лампадки…»

Лицо у всех на фотографиях было одинаково светлое, безмятежное и почти счастливое.

Под строкой мелькала графика: белые фигурки человечков исчезали в бетонной мешалке и появлялись в виде кирпичей, дорожных плит и даже статуй.

Слоган внизу экрана:
«Жизнь — в дело. Смерть — на пользу».

Мышь почувствовала, как сзади подошел Кеша. Он выдохнул сквозь зубы:

— Они... это... они реально...

— Да, — сказала Мышь. — Реально.

Олеся тоже смотрела.

— Все до грамма… — проговорила она. — Как будто боятся потерять хоть крошку. И вы называете чудовищем меня.

Экран мигнул:

«Товарищ Марфа, учитель труда, 44 года труда. Кожа — в обивку кресел совета. Глаза — пожертвованы Храму Медицинских наук…»

— Пиздец, — сказала Киса. Спокойно, буднично.

— Если меня переработают, то надеюсь не в компост, — сказал Кеша. Пытался пошутить. Но голос дрожал.

— Из тебя и компост не выйдет, — фыркнула Киса и мягко сжала его локоть. — Крови нет — говно не греет.

Шаг за шагом команда вышла к ограде. Там, под навесом, стоял бетонный «Пост добротрудной проверки».

Металлический терминал. Что-то среднее между КПП, исповедальней и приемной комиссией.

На лавке рядом сидел молодой мужчина. Гладко выбрит, форма дружинника, повязка с буквами «ТДК» — Трудовая Добровольная Комиссия. Он поднял глаза, увидел приближающихся, встал с выученной улыбкой.

— Добро пожаловать. Вы по записи или по зову?

— Нас ждут, — сказал Гриф.

— Значит, по зову. Тогда… — дружинник указал на терминал. — Проверка обязательна. Без стыда, без обмана. Заходим по одному.

Он щелкнул каблуками и отступил в сторону.

Терминал открылся, будто разжав челюсти. Внутри что-то колыхалось как в воде, мутной после шторма. Мышь услышала, как Кеша выдохнул носом. Шалом тихо ругнулся на немецком. Киса молча расстегнула еще одну пуговицу на блузке.

Гриф посмотрел на них. Долго. Потом кивнул:

— Я первый. Киса за мной. Мышь, ты замыкаешь.

Мышь сглотнула. Почувствовала, как руки стали липкими, а по спине скользнула капелька пота, когда Гриф скрылся в переливающейся темноте рамки.

Гриф исчез в терминале без звука. Ни шороха, ни вспышки. Только какая-то дрожь в воздухе, едва заметный вдох и плотный чавкающий звук.

Затем грациозным движением в темноту зашла Киса, отправив напоследок воздушный поцелуй дружиннику. За ней после дисциплинарного пинка от Шалома влетел Кеша. Сам Шалом прошел через рамку на выдохе, с идеально ровной спиной и закрытыми глазами. Олеся двинулась, едва получила разрешение, не раздумывая ни секунды.

Когда пришла очередь Мыши, дружинник кивнул и сделал широкий жест рукой.

Она сделала шаг ближе. Хотелось выругаться. Попросить кого-то другого пойти. Или просто развернуться и убежать обратно в лес. Но Гриф сказал идти, и она одним резким движением забросила себя в терминал.

Челюсти терминала сомкнулись у нее за спиной с влажным, противным хлюпом старой подвальной лужи. Воздух стал густым, с привкусом железа и прогорклого жира. Свет и цвет исчезли, словно ее обернули в гнилую ткань, плотную и теплую и влажную. Темнота там была не просто отсутствием света. Она была телесной. Осязаемой. Дышащей. Она касалась кожи, щекотала уши, затекала в ноздри и терлась о белки глаз.

Мышь почувствовала, как что-то начало проникать внутрь.

Боли не было, только тянущее и сосущее чувство глубоко внутри. Оно проникало в Мышь с той деловитой отстраненностью, с которой уставший санитар меняет катетер старой умирающей бабке — не глядя в глаза, не церемонясь.

В ней начали рыться. Мягко, но основательно перетряхивали каждый ящик с воспоминаниями, перебирали ее грязное белье, нюхали старые письма и пробовали на вкус детские слезы и покореженные мечты.

Голос, сухой, как бумага, раздался вокруг и внутри нее.

— Назови свое предназначение.

Она хотела ответить быстро и наотмашь, соврать. Но слова застряли в горле. Она ощущала, как внутри расползается пустота, как в ней что-то длинное, тонкое и жадное ищет правду.

— Я…делаю мир чище. Слежу за тем, что не видно, — выдавила она наконец.

Молчание, хрустящее, как старый ссохшийся воск. Оно отдавало затхлым храмом и гноящейся тоской.

— Ты хочешь, чтобы тебя заметили?

Губы Мыши дрогнули. Горло сжало судорогой.

Она представила, как кто-то поворачивается к ней и смотрит. Просто смотрит. Не скользит взглядом. Не проходит мимо. Смотрит и видит ее.

Она ничего не сказала.

— Ты хочешь, чтобы тебя любили?

Перед глазами возникло лицо Грифа. Оно было уставшее, но чуть смягчившееся, когда он сказал «ты молодец». Потом — губы Кисы, тронутые усмешкой, когда она шептала «держись, казак». И Мать. Сухая, прямая и равнодушная. Все вперемешку. Любовь, зависть, боль, стыд. Желание раствориться, но быть замеченной. Принятой. Целой.

Слезы текли сами. Мышь чувствовала, как темнота жадно их слизывает.

— Ты боишься быть ненужной?

Она не выдержала.

— Да, — прошептала, но звук был громче, чем она хотела. Он вышел из нее прорвавшимся нарывом.

Тишина внутри терминала вдруг напряглась, и ее выплюнуло наружу. Мышь упала на колени, руки подломились. Плитка под пальцами была влажной, липкой, и на миг ей показалось, что это не грязь, а чья-то израненная кожа.

Воздух ударил в лицо. Шум. Свет. Запахи. Гриф хлопал Шалома, сидящего прямо на грязной плитке, по щекам. Но тот слабо реагировал на внешние раздражители. Киса пыталась откачать краснолицего и задыхающегося Кешу.

Мышь попыталась встать. Ноги дрожали. Спину ломило, а между лопаток все еще ощущалась липкая, шевелящаяся тяжесть. Мыши казалось, что невидимое щупальце из терминала прилипло к ней и не желало отставать.

— Жива? — хрипло спросила Олеся, с трудом моргая.

— Я им не понравилась, — прошептала Мышь. — Кажется… Я не уверена.

— Не переживай. Меня тоже никто не любит, — ответила Олеся и протянул ей руку. — К этому быстро привыкаешь.

Дружинник с повязкой Трудовой Добровольной Комиссии уже протягивал им какие-то карточки.

— Документы, — сказал он с мягкой улыбкой. — Трудовая карта гостевого визита. Не дает права на труд, переработку, льготы, проживание. Срок действия — сутки. Без продления.

Он протянул каждому по желтой картонной карточке с фото. Лица были определенно их, но очень уж уставшие, с осадком тревоги и растерянности.

— А если не выйдем за сутки? — холодно спросил Гриф.

— В таком случае ваш трудовой остаток будет экспроприирован в пользу города и Господа нашего Бога, — спокойно ответил дружинник.

Мышь вцепилась в свою карточку. Пальцы были липкими от пота и грязи. Городок, который до этого казался ей вполне привлекательным и даже образцово-показательным, больше не внушал доверия.

— Все, — сказал дружинник, когда они подписали реестры. — Теперь вы официально наши товарищи, хоть и всего на один день. Следуйте к Первосекретарю. Не опаздывайте. Опоздание — это форма саботажа.

Храм массивно и назидательно возвышался возвышался над Труженском. Ни куполов, ни крестов, ни золота. Только массивные колонны, вмурованные в фасад барельефы и лозунги. «Бог познается в труде», «Плоть — в дело, дух — в порядок».

Мышь поняла, что это действительно храм только по запаху. Пахло воском, ладаном, перегретым железом и намоленным камнем.

Во внутреннем зале было темно. Большое пространство освещали лишь бойницы окон, да неровно подрагивающие свечи и лампадки. Стены были увешаны трудовыми сценами: вышивка, чеканка, барельефы из металла и камня, разномастная мозаика.

На одном изображении женщина, корчилась в родах прямо в поле, с трудом опираясь на лопату.
На другом — старик, умирающий у станка с молитвой в устах и начищенным ключом в руке.
На третьем — счастливые дети в галстучках протягивают молочные зубы в пункт переработки.

В центре жестким наростом разросся алтарь. Он был сварен из арматуры и блестящих железных пластин. В алтарь была впаяна икона-триптих. Маркс — бородатый, задумчивый, с чертами доброго, но вечно занятого отца. Ленин — моложавый и сияющий сложил пальцы в молитвенном жесте. Сталин — в дыму, чуть в тени, с трубкой и тенью пламени в глазах. Подпись гласила: «Мысль, Воля и Порядок».

Их лики были отлиты из стали и искусственно состарены на манер икон в древних храмах.

— И вновь продолжается бой, и сердцу тревожно в груди, — тихонько затянула Киса себе под нос.

— И Ленин —  такой молодой, и юный Октябрь впереди!  — отозвался в такт ей чистый бодрый голос из тени храма.

Мышь краем глаза заметила, что Гриф коротким четким движением положил руку на пистолет, но остальная его поза не изменилась. Он продолжал выглядеть спокойно и даже почти расслаблено.

Из темноты вышел крупный, широкоплечий мужчина с седой бородой, уложенной, как у священника, но в рабочем комбинезоне. На груди — вышитая эмблема серпа и молота, на поясе — тяжелый ремень с инструментами. Он остановился перед ними и легко, по-настоящему тепло, улыбнулся.

— Прошу прощения, если подошел неожиданно. Я — товарищ Андрей, Первосекретарь Храма Труда и Веры. А по совместительству пекарь, печник и, как положено священнику, немножко знаток душ. А вы от кого пожаловали?

Говорил он мягко, не давя, но в каждом слове звучал ритм утренней молитвы и церковного благословения.

Гриф слегка кивнул, всматриваясь.
— «Отдел №0» вам что-нибудь говорит?

Мышь взглянула в бумажную распечатку. Все совпадало. Квока уверяла: узел под контролем, тут все известно, никаких сюрпризов. Андрей был поставлен Отделом в восьмидесятых и с тех пор, судя по фотографии, не изменился вообще. Не постарел. Ни на день. Квока, кажется, называла его Старцем.

Андрей приподнял бровь и кивнул, словно что-то внутри у него сошлось.

— А, коллеги! Безбожники, как водится, — Он усмехнулся. — Ну, вы не обижайтесь, это я с уважением. У нас вера одна. Просто у вас обряды суровее, да покровитель строже.

Он подошел ближе, осматривал каждого внимательно, но без настороженности. Когда очередь дошла до Олеси, во взгляде что-то дрогнуло.

— Интересно… — пробормотал он. — Не наша. И не ваша. Давненько я таких не видел.

Гриф шагнул чуть вперед, заслоняя Олесю плечом:

— С нами пришла — значит, наша.

Андрей кивнул.

— Хороший ответ. Но под твою ответственность, товарищ.

Он развернулся и повел их вглубь храма. Под потолком чуть потрескивали лампадки, где-то в углу на педальной машинке кто-то вышивал, слышался тихий ритм иглы и скрип ножной педали.

Мышь шла чуть позади, чувствуя, как под курткой сосет место, где темнота терминала коснулась ее особенно сильно.

Андрей остановился у одной из икон. Стальная. В цветных стеклянных вставках сверкал Маркс, как в витраже. Он держал раскрытый «Капитал», а вокруг него толпились женщины в фартуках, школьники с лопатами, и краснощекие младенцы, ползущие по сборочной линии.

— Этот узел молодой, — сказал Андрей, поглаживая металл. — Мы строим его из чистых помыслов, без мусора, без иллюзий. Труд, воля, долг — ничего лишнего. Потому и держится. Смотрите, — он указал вверх.

Над головой, под куполом, сквозь прослойку стального круга было видно небо. Но при взгляде через купол храма оно было не таким, как в городе. Если смотреть достаточно долго, то становилось заметно, что оно подрагивает, как масло на сковороде. Ни разрывов, ни гнили, ни ускользающих теней, как было в Белом. Только ровная, живая пульсация.

— Мы тут в безопасности от гнили и распада. Бог, правда, не всегда рядом… но мы не жалуемся. Он у нас трудяга, каких поискать. Хотя… со всех сторон сжимается кольцо. Я это чувствую. Но мы сильны благодаря Ему и во славу его.

Олеся еле заметно кивнула.
— Он прав. Здесь нет трещин. Даже наоборот. Я почти не могу дотянуться до Границы… По крайней мере до той, какой я ее знаю. Тут что-то другое. Оно сделало что-то вроде кокона.

Гриф чуть прищурился:
— Оно?

— Их Бог. Или то, что осталось от него.

— А ваш подменыш прав, — добродушно отозвался Андрей. — Их же все еще так называют в альма-матер?

Лицо Олеси исказилось от обиды и неожиданного тычка в самое больное место. Она уже практически забыла, что к ней могут так обращаться.

— Олеся, — ответила она, упрямо смотря в глаза священнику. — Меня зовут Олеся.

— Как угодно, — не стал спорить Андрей и небрежно махнул рукой. — Так или иначе довольно точное определение. Но я бы сравнил это скорее с паучьим коконом. За одним только исключением, ничто тут не умирает навсегда.

Гриф плотнее сжал пистолет в руке и с деланным дружелюбием прервал духоподъемные речи священника.

— Раз все в порядке и узел цел, так и запишем. Проверили. Работает. Мы с ребятами пойдем, а вам, товарищ Андрей, всего хо-ро-ше-го.

— Ой, да как же ж так, — Андрей развел руками, театрально, но без издевки. — Только пришли, а уже уходите? Без дела, без пота, без следа в общем трудовом долге? Некрасиво выходит. Да и… жалко.

Он повернулся к ним, снова пристально смотря Грифу куда-то в район грудной клетки.

— А может, я попрошу вас потрудиться на благо Господа и во имя трудового коллектива? Что скажете? Вы же — безбожники, — с улыбкой добавил он, — значит, вам и не грешно мою просьбу будет исполнить. Я покажу.

Он обернулся, махнул рукой в сторону неприметной двери.

Подвал находился за глухой, промасленной дверью под лестницей. Товарищ Андрей открыл ее связкой ключей, на которых висела вырезанная из металла иконка: серп, молот и нимб над ними. Пахнуло теплой сыростью.

Команда спустилась молча, один за другим. Никто не знал, зачем их ведут, но Мышь уже чувствовала, что зрелище будет не из тех, после которых говорят «подумаем».

— Тут у нас тихо, но уютно по-своему — сказал Андрей, поправляя фонарь, свисающий на тросике. Свет качнулся и вялым желтым языком облизал стены.

В конце коридора, где когда-то, возможно, была кочегарка, стояла решетчатая дверь. За ней — два матраца на полу, два металлических поддона вместо посуды и две фигурки, слишком худые для своей одежды. Девчонка и парень, лет по двадцать. Она держала в руках пластиковую бутылку, обмотанную марлей. Он просто сидел, обняв колени.

Андрей остановился у решетки.

— Вот, знакомьтесь. Это наши временно бесполезные. Не труженики. Не молитвенники. Не вдохновители. Просто… приехали. Журналисты. Искали сенсацию, загуляли не туда, а Ефимыч не уследил. Мы их сразу предупредили, чтобы уходили. Но у них же свобода воли и выбора. Уходить не стали.

Он обернулся к Грифу.
— А потом они уже задолжали трудовому коллективу. А раз задолжали — все. Билета назад не будет. Тут не гостиница. Если уж попал, то надо трудиться. А эти, — он кивнул на сидящих, — ничего из себя не представляют. Не по злобе, просто… по конструкции.

Он замолчал, давая команде время это прожевать и позволить тишине сделать корректную паузу.

— Мы бы их, конечно, перепрофилировали. Через обучение, молитву, труд. Но… не принимает их Господь в ряды добрых тружеников. Нет у них ни пользы, ни потенциала при жизни.

— И что вы… держите их тут? — тихо спросила Мышь.

— Мы люди верующие, все под Богом ходим, — мягко ответил Андрей. — А Бог завещал — «Не убий». Вот, мы и держим их на хлебе да воде, ведь кто не работает, тот не ест, сами понимаете. Но… Он гневается. Понимаете?

Он развел руками, показывая весы.

— Держать их дальше означает принять бесполезность как форму бытия. А, следовательно, заразить ею остальных. Если кто-то прознает, что можно ничего не делать и не понести наказания, будут ненужные волнения.

Он чуть склонил голову, прислушиваясь к чему-то наверху, в железобетонных перекрытиях.

— А если отпустить… Если просто отпустить, то мы воспротивимся Его выбору. Он же их увидел, отметил, взял в расчет и план. А мы — нет? Мы что, выше? Лучше?

Он снова посмотрел на решетку.

— Так нельзя. Система не прощает ни слабости, ни дерзости, ни праздного тела, ни бесполезной души.

Его слова горькой пылью оседали у Мыши в легких и мешали дышать. Он сделал шаг ближе и присел на корточки, глядя через решетку.

— А он уже начал их перерабатывать, — негромко сказал он, не уточняя, кто этот «он». — Потихоньку. По-своему.

Мальчик сидел с разинутым ртом, словно собирался заговорить — и не мог. Из горла вырывался только хрип и какой-то неприятный скрежет. Девочка, заметив взгляд, прижалась к стене, но не пыталась что-то сказать. Просто мотала головой. Губы шевелились, но звука не было.

— Сначала уходит голос, — пояснил Андрей, — чтобы не жаловались. Потом уходит движение, чтобы не мешали. Потом — тепло.

Он поднялся и отряхнул ладони от невидимой грязи и пыли.

— Мы стоим в стороне. Мы молимся за их души, но руки наши связаны.

Он повернулся к Грифу. Не давил. Просто смотрел. А потом, словно вспомнив о вежливости, добавил:

— Вы уж решите по совести.

Гриф долго молчал. Остальные тоже не решались заговорить. Потом он подошел к решетке и, не глядя на Андрея, сказал:

— Открой.

Тот кивнул и достал ключ. Скрежет замка хлестнул узкий коридор и осел в глубине ушей.

Гриф вошел. Присел на корточки перед мальчиком. Тот не отводил взгляда. Не просил. У него, кажется, уже и мыслей не осталось — только пустая оболочка, которую Бог потихоньку доедал.

— Сколько вы тут? — спросил Гриф.

Мальчик не отреагировал. Девочка вскинула глаза, губы дрожали. Шептала — но слов не было. Только немой шорох и беззвучные крупные слезы.

Гриф кивнул сам себе.

Он вышел из клетки и повернулся к остальным:

— Побудьте наверху.

Мышь прикусила губу. Шалом опустил глаза. Киса чуть подалась вперед и тут же остановилась. Гриф смотрел спокойно. Не злился, не уговаривал. Просто смотрел, и это было хуже любого приказа.

— Пожалуйста, — сказал он.

Мышь знала, что ему сложно просить честно и открыто — без шуток, острот и приказов.

Когда дверь за ними закрылась, наверху было очень тихо.

Они стояли в тусклом проходе. Мышь прижалась спиной к стене, чувствуя, как камень цепляется за куртку. Рядом Кеша нервно перебирал пальцами край рукава. Шалом вытащил сигарету, но не закурил. Просто держал ее во рту и слегка обнимал Кису, которая уткнулась ему в плечо.

Олеся стояла чуть поодаль с закрытыми глазами. Мыши казалось, что она слушает или вглядывается куда-то вглубь то ли себя, то ли еще чего-то.

Прошло секунд тридцать. Или вечность. Раздалось два выстрела с паузой в секунду, не больше.

Мышь вздрогнула. Слишком сильно, неуместно и по-девчачьи. В храме было тепло, но холод от каменного пола поднялся по щиколоткам, обвил бедра и забрался куда-то внутрь, перебирая крошечными лапками вдоль позвоночника.

— Глупо, — сказала Киса тихо. — Очень глупо это все.

Никто не ответил.

Дверь открылась минут через двадцать. Гриф вышел. Лицо каменное. Плечи чуть перекошены, как всегда, когда он перестает держать спину усилием воли.

Андрей шел рядом. Улыбался вежливо. Благодарно.

— Вот и славно, — произнес он. — Благодарю вас от лица Господа нашего и всего трудового коллектива.

Гриф ничего не ответил. Только сказал:

— Пойдемте. Тут все.

И они пошли.

Без слов. Без взгляда назад. Только Олеся, проходя мимо Андрея, вдруг остановилась. Он посмотрел на нее с интересом.

— Бог у вас... очень голодный.

— А какой еще должен быть Бог? — удивился Андрей.

Небольшая серая буханка урчала, обливалась каплями моросящего дождя и слегка подрагивала на весеннем ветру. В такт ей подрагивала и группа недовольных людей. Все как один — дымили и по очереди прихлебывали что-то из небольшого термоса.

Олеся почему-то сразу почувствовала, что именно к ним ей и нужно. Она слегка замялась у КПП и покрутила в руках временный пропуск со своей фотографией. На фото она выглядела свежее, чем в жизни. Почти чужая, из прошлой беззаботной жизни.

Она плохо помнила события прошедших недель, но дотягиваясь до отголосков воспоминаний, понимала, что это к лучшему.

— Я… стажер, — сказала она, не до конца веря самой себе, и протянула охраннику пропуск.

Юноша в будке медлил и пристально изучал протянутый ему документ.

— Меня назначили в Специальную группу, — добавила она речитативом.

Глаза у парня округлились, он мигом щелкнул замком, и, не глядя, махнул в сторону буханки:

— Они там. Вас… ждали.

Олеся была уверена, что ложь. Никто ее не ждал.

Она шла неуверенными, аккуратными шагами. Олеся напоминала себе дворняжку, которая ищет у случайных прохожих немного еды и тепла. В кармане пальто она стискивала письмо за подписью Старшого и надеялась, что этого хватит. Хотя, вспоминая свою последнюю встречу с Грифом, скорее рассчитывала на холодный прием.

Когда она подошла разговор у машины неловко оборвался. Киса приподняла бровь. Шалом осекся и машинально стряхнул с пальцев несуществующую грязь.

Мышь чуть отодвинулась в сторону, тряхнула головой и удивленно попыталась прочистить уши ладонью, как делают после душа неудачливые чистюли. Кеша не отрываясь смотрел на землю у ее ног, его мучило ощущение, что та двигалась с каким-то опозданием.

Гриф молчал, изучая Олесю с ног до головы. Его челюсть на пару секунд сжалась плотнее, как у собаки, готовой к прыжку. Затем он выдохнул и кивнул каким-то своим мыслям. Бросил окурок на асфальт и тут же достал две новые сигареты, раскурил по очереди и протянул одну Олесе.

— Она с нами. Что-то вроде подарка. Для поддержания контакта с Белым.

— А на кой черт нам с ними контакт держать, — протянул Кеша, все еще разглядывая тень под ногами Олеси.

—Спроси, что полегче. Но Старшой сказал, что ей либо к нам, либо обратно. А я, видимо, не настолько подонок, насколько мне хотелось бы.

Олеся кивнула, ее плечи немного расслабились.

— Я буду полезной. Обещаю, — тихо, почти про себя.

— Сомневаюсь, выглядишь как дерьмо. Забирайся в автобус. Без фокусов и без вот этого всего, — он обвел рукой ее целиком.

Серая буханка приоткрыла дверцу, как пасть. Металлический пол скрипнул.

— Кто-нибудь вообще знает, куда мы едем? — спросил Кеша, закидывая рюкзак.

— Устраивайтесь поудобнее, детишки. Сейчас будет сказочка. Если станет тошно — орать не надо. Просто дерните за веревочку, и мы вас тихонько выкинем в кювет.

— Кювет-то хоть нормальный? — крикнула Киса из глубины буханки, устраиваясь рядом с водительским креслом и вытаскивая из рюкзака фляжку. — Или опять, как в Ершово, прямо в навоз?

— Там был компост, — поправила Мышь. — Не так воняет, да и не настолько обидно потом вещи отстирывать.

Автобус фыркнул, дернулся и пополз по выцветшему асфальту. За окнами поплыли фешенебельные московские дома, которые постепенно сменялись облупленными фасадами, облезлыми рекламными щитами и рядами дачных домиков.

Олеся села отдельно, у окна. Старалась не смотреть ни на кого. Держала руки на коленях, спину прямо как первоклашка на первой контрольной. Изредка ее взгляд цеплялся за покосившиеся домики и в голове что-то болезненно кололо.

Гриф отметил, с оттенком почти родительской гордости, что команда переварила услышанное куда легче, чем он сам. Никто не попытался тихо вылезти через окно, не начал рыдать в позе эмбриона и даже не потребовал внеочередной отпуск.

Кеша переспросил. Потом переспросил еще раз. Потом тихо сказал «понял», хотя, судя по выражению лица, понимание к нему так и не пришло.

Киса слушала с наигранной бравадой — скучающе и с легкой ухмылкой. Выдавало ее только медленное постукивание размалеванным ногтем по фляжке. Чем дольше говорил Гриф, тем чаще и сильнее ее становился стук.

Где-то между «узлом» и «богом» ноготь жалобно хрустнул.

Она тихо чертыхнулась, убрала фляжку и вытащила из рюкзака какие-то баночки, пилочку, миниатюрный фонарик и что-то подозрительно похожее на набор полевого хирурга.

Киса смешно бормотала себе что-то под нос, но из-за зажатого в зубах фонарика разобрать было сложно, по крайней мере до тех пор, пока автобус не подскочил на кочке. Киса едва не мазнула мимо, выронила одну из баночек и внятно процедила:

— Сука!

Мышь молча протянула влажную салфетку. Киса только отмахнулась:

— Не мешай. Сейчас если дрогну, буду с этим уродством до конца времен. Ты мне жизнь испортить хочешь?

Когда ноготь был спасен, Киса выдохнула и осела в кресле, как солдат после боя.

— Да и похуй! — улыбнулась она, уверенным движением хлебнула из фляги и передала ее вглубь буханки. — Кому бутеров?

Мышь что-то зачеркнула в блокноте, вырвала страничку, сложила из нее самолетик и запустила в окно. Она пожевала губу и неуверенно посмотрела на Кису.

— А у меня кипятильник аккумуляторный с собой — начала она, откашлявшись, — так что, давайте и правда перекусим.

Олеся, чтобы хоть чем-то занять руки и не чувствовать себя лишней, присоединилась к самой безопасной активности в радиусе ближайшей сотни километров — к возне с едой. Киса доставала из пакета бутерброды, Мышь деловито раздавала тонкие картонные тарелки.

Олеся осторожно взяла стопку бутербродов, лавируя в подпрыгивающей на кочках буханке. Разложила одну, другую, третью, стараясь не задеть никого, не помешать, не дышать слишком громко.

— С колбасой или с неизвестным содержимым? — спросила она у Кеши, протягивая импровизированный поднос из какой-то папки.

— Без разницы, — ответил он, не глядя. Потом добавил, чуть теплее, — Спасибо.

Она кивнула, протягивая ему тот, который выглядел вкуснее.  Внутри разлилось что-то неожиданно мягкое. Что-то, что чуть смачивало болезненные корочки переживаний, оставленные Белым. Будто кто-то незаметно плюнул на подорожник и приложил его к душе.

Наблюдая за ними Гриф отметил про себя, что дело явно было в его таланте рассказчика. Когда ты слушаешь что-то подобное от Старшого, все звучит как конец света, зачитанный стариком из похоронной службы. С драматическими паузами и тем самым взглядом, после которого хочется исповедоваться и лечь в землю пораньше.

Он же пересказывал то же самое, но с выражением человека, который когда-то подписался на «Конец света для самых маленьких» и теперь с упоением зачитывает всем желающим каждый выпуск.

Получалось у него лучше, чем у Старшого. Менее пафосно, с парой вставленных шуток, как будто все это можно будет потом обсудить на перекуре. Почти даже весело. Если не вслушиваться. И не задумываться.

Он, разумеется, никогда не признается, но к этой «лекции» он готовился. Долго и мучительно. Корпел над словами, чертил схемы на обрывках бумаги, а потом мял и прятал их в карман. Одна из бумажек и сейчас была с ним — теплая, мятая, с жирным отпечатком пальца и следом от кофейной кружки.

Шалом чуть наклонился к Грифу:
— И что мы, правда будем с ними говорить?

— Если получится, — Гриф затянулся и посмотрел в окно, — ваши-то вообще считают, что бог умер.

— А если не получится?

— Тогда, по ситуации, — он выдохнул дым.

Автобус снова подпрыгнул на яме. Где-то в моторе зарычало, потом стихло.

— У нас точно карта есть? — с надеждой спросил Кеша.

— Карта, — повторил Гриф. — Есть. Схема. Нарисована в прошлом веке на салфетке. Ее нашли у тела одного геодезиста. А Квока для нас любезно перерисовала.

— Отлично, — вздохнул Кеша. — Прям все как всегда.

Снаружи начиналась настоящая весна. Ветви деревьев ершились почками, а сквозь усталое серое небо прорывалось подобие солнца. Автобус шел туда, где срослось невозможное — в первый узел.

— По логике, — заметил Кеша спустя несколько часов дороги, — мы должны были въехать в карьер. Карта уверена, что здесь глина, яма и никаких признаков жизни.

— Тут и есть яма, — отрезал Шалом. — Просто хорошо прикрытая. Чтобы мы расслабились.

Где-то спустя еще полчаса автобус замедлил ход. Дорога ушла в никуда. Асфальт резко оборвался, сменяясь перелеском с еле заметной тропинкой.

— Ну, приехали, — сказал Шалом, глядя на разрисованную цветными карандашами импровизированную карту от Квоки. — По всем нашим научным данным, это оно.

— Оно — это что? — Кеша выглянул в окно. — Грязь, лес, воронье и, по-моему, тот самый сарай из ужастика.

— Там есть дым, — заметила Мышь. — Может, подскажут.

— Прекрасно, — хмыкнул Гриф. — Давайте пойдем и испортим день местному леснику.

Он уже тянулся к двери, когда заметил боковым зрением неладное.

Сидевшая тише воды Мышь начала неспешно, с редкой даже для нее осторожностью, вытаскивать из-под сиденья огнемет. Очень аккуратно, как будто доставала котенка, спящего в коробке. На ней — камуфляж, лицо сосредоточенное, движения почти грациозные. Почти. Потому что огнемет весил под двадцать кило и при извлечении чудовищно скрежетал, цепляясь за металлическое днище.

— Мышь, — нежно окликнул ее Гриф, — ты приволокла с собой огнемет?

— Неееет, — протянула она, как бы удивляясь самому вопросу. — Не совсем. Ну, может быть. Немного. Он маленький совсем.

— Мы идем поговорить с лесником, не штурмовать рейхстаг.

— В Белом тоже «просто поговорить» собирались, — буркнула Мышь. — А потом меня чуть в асфальт не зажевало.

Гриф подошел ближе, щелкнул пальцем по ее лбу.
— У тебя нож в ботинке, два пистолета и броня под кофтой. Может, тебе еще танк личный выписать?

Мышь прищурилась. В глазах вспыхнул нехороший огонек, и Гриф понял, что не стоило упоминать ее давнюю мечту.

— А можно?! Только не как все эти тяжеленные — я уже подобрала нам идеальную модель. Хочу маленький, маневренный, практически вездеходный.

Он усмехнулся.

— Оставь огнемет, — мягко, но твердо сказал он. — Не бери ничего, что видно за километр. И обещаю, что лично поговорю о дополнительном оснащении для нашей группы.

Она глянула на него снизу вверх. В глазах — упрямство и страх.

— Только если гранату разрешишь.

— Одну. Без фанатизма. И не в трусы, как в прошлый раз.

Мышь сочла сделку честной и даже выигрышной. Без огнемета — да. Но зато с моральным правом потом предъявлять. А еще — с четким осознанием, что ее опасаются настолько, что с ней торгуются. Это грело. Почти как бензин по венам. Она закинула на плечо слишком тяжелый для своих размеров рюкзак, довольно кивнула, подтянула штанину, проверила нож и шагнула вперед.

Гриф смотрел ей вслед, покачал головой и усмехнулся: ни дать, ни взять — герой в маленьких штанишках, но с большими амбициями.

Утоптанная тропа вывела их к покосившейся избушке. На крыльце сидел дед.

Очень правильный сказочно-сельский дед. В ватнике, с клокастой бородой, ушанкой, прижатой ветром к затылку, и многовековой грязью на резиновых сапогах. Он копался в чайнике на маленьком костре, и напевал что-то невнятное про квашеную капусту. Рядом с ним лежала собака неопознаваемой породы, грызла мосол и с надеждой поглядывала на подсыхающую на солнце рыбу под крышей избушки.

— А вы кто такие, чагой тут забыли? — Спросил дед, сплевывая на траву. — Тут эта… как бишь… частная тэрритория!

Гриф шагнул ближе, слегка развел руками и с самым миролюбивым выражением лица, на которое был способен, произнес:

— Добрый день, отец. Не волнуйтесь, мы по маршруту тут едем.

— По маршруту? — переспросил дед, все еще не глядя на них. — Турысты, значится?

— Скажите, — осторожно начал Кеша. — Здесь рядом должен быть... ну... вход. Или тропа. Или место. Особое.

Дед приподнял бровь и впервые посмотрел на них прямо.

— Особое место? — переспросил он. — Вы, часом, не сектанты какие? Был тут один. С березой жил до осени, да об осину терся поганец.

— С деревьями не разговариваем, к счастью. Мы из московского Отдела, если вам это о чем-то говорит.

— Какого?

— Нулевого, — ответил Гриф, не моргнув.

Дед задумался, выдохнул, взял рюмку, осушил ее, поморщился.

— Ну хоть не попы, — пробурчал он. — Они тут уже были. Проповедовали. Один вона до сих пор в пруду жаб крестит и рыб отмаливает.

Он хмыкнул, не то со смехом, не то с горечью, налил себе еще мутной жидкости в рюмку, занюхал рукавом, скрипнул табуреткой и снова уставился в чайник.

Пауза затянулась. Шалом кашлянул. Кеша обернулся, проверяя, остался ли автобус на месте. Мышь привычным движением проверила пульс у самой себя.

— Мы… — начала было Киса, но дед резко качнул головой, будто отгонял назойливую муху.

— А вы это… — Киса нахмурилась, перебирая в памяти обрывки странных сказок, которые ей читали когда-то пьяные родственники и старые ведьмы под видом воспитателей. — Вы не… проводник, случайно? Типа… мудрый старик у дороги.

— Я-то можа и проводник, а вам на кой?

— Если честно, — сказал Гриф, — карта вела сюда, а нам дальше надо.

— Карта у вас говно, — кивнул дед. — Но в целом — почти пришли. Коли Бог даст, то и дойдете.

— Простите, а вы кто, собственно? — все еще сомневаясь, уточнил Кеша.

— А он у вас не самый смекалистый, да?— хохотнул дед. — Живу я тут. И работаю, кем придется. Проводником, сторожем, местным блаженным. Иногда дохтуром. У нас тут людев мало, вот и крутимся по-маленьку. Вы, конечно, можете попробовать пойти без меня — авось тропа сама откроется. Только вот, чаще всего открывается она ямой под ноги.

Он усмехнулся, подхватил бутылку и чайник и похромал в дом.

— Проходите уж, раз пришли. Хоть хреновухи хлопнем, пока тропа думает, пущать вас или нет.

— Это как — тропа думает? — осторожно поинтересовался Кеша.

— Так, как ты, сынка, не умеешь. Шевели давай пердимоноклем, пока я не передумал.

Внутри пахло всем сразу: дымом, вареной картошкой, квашеной капустой, хреном, псиной, керосином и как будто немного церковной ладанкой. Олеся, войдя, замешкалась — запах был почти домашний, но вот какой именно, она понять не могла. Слишком много воспоминаний на квадратный метр воздуха.

— Не пугайтесь, по сусекам не лазьте, по кладовке не шарьтесь, — перечислил дед, наливая хреновуху в эмалированные кружки с надписью «Москва 1980». — А то опять как в прошлый раз: один в берлогу провалился, второй со стенкой обручился, третий в шкафу схоронился. Вонищи потом было, тьфу!

Гриф принял кружку, чокнулся с Кисой и кивнул:

— А тропа-то где нужная?

— А вы выпейте сначала, там и поглядим.

— А вы что, всех этим поите? — фыркнула Мышь.

— Всех, не не всех, — ответил дед и достал деревянную миску с ярко пахнущей капустой. — Без этого никак. Так заведено. Не ты, девонька, правила писала — не тябе хаять.

Выпили, потом еще выпили до тех пор, пока голова кругом не пошла. Пили и за Бога, и за странствующих, и за здоровых, и за больных. В какой-то момент Гриф невпопад пошутил, что только за за пса-Борьку еще не пили. Выпили и за него тоже.

— Ну че, раз тропа не спешит, надо вас к делу пристроить. Так... Чтобы, значится, проявились вы. Тропа у нас, как баба старая. Сердитая, с характером, без дел не пущает. Надо, значится, обряд соблюсти. Обряд древний, от пращуров еще. Называется… хозяйственный уклад! Без него никак.

Он хищно оглядел команду, потирая руки. В глазах у него плясали огоньки не то веселья, не то бесхитростного деревенского коварства. Гриф сразу понял — дед планировал устроить трудовой лагерь под вывеской эзотерического пропускного пункта и облагородить их трудом себе на пользу.

— Ты, светлая, с блокнотом, — махнул он рукой. — Возьми вон веничек да пыль пройди. Только осторожно — у печки икона висит. С ликом деда Лени. Не простая икона, там сила — кому каша, кому революция. Не чихай на нее. И не лапай!

Мышь растерянно взяла веник. В доме было действительно пыльно, как будто он копил осадок времен, а не мусор. Она начала мести — аккуратно, по углам. В какой-то момент ей показалось, что веник становится чуть тяжелее.

Через пару минут из соседней комнаты послышался кашель, звон посуды и тихое:

— Мать его в корень, оно шевелится…

— Пыль должна жить. Не убивай, просто угомони! — крикнул ей дед и повернулся к Шалому. — Ты, скуластый, мне не нравишься. Важный больно. Поди Борьку вычеши и отмой хорошенько, а то линяет, как черт ретивый. Спасу от него нет.

— Что? — Шалом побледнел. — Это же собака. Она же грязная.

— Терпи. Чистый дух не рождается без грязи, — философски протянул дед.

Борька, почуяв внимание, перевернулся на спину, показав пузо, покрытое ковром колтунов и блох. Поглядел на Шалома с нежностью.

Шалом с мольбой посмотрел на Грифа, но тот только развел руками, совершенно не скрывая удовольствия от предстоящего зрелища.

— Я не... Я собак боюсь! — Шалом пятился. — У меня... у меня аллергия на сено. И на пыль. И, по-моему, на собак тоже.

— Отлично! — обрадовался дед. — Значится, точно сработает ритуал!

Шалом сел рядом с псом, извлек из кармана маску и полиуретановые перчатки. Борька урчал от удовольствия и время от времени пытался облизать ухо.

Гриф отошел чуть в сторону, прислонился к кривой ограде. Курил медленно, почти задумчиво, но взгляд у него был настороженный, оценивающий. Он за свою рабочую жизнь уже вдоволь насмотрелся на таких «стариков» с мягкими глазами и острыми зубами.

Он не вмешивался. Пока. Просто наблюдал, как дед раздает команды — с азартом хозяина, которому наконец-то привалили безропотные гости. Театральничал, морщил нос, щурился.

Он скользнул взглядом по своим. Шалом уже весь съежился, глядя на собаку, Мышь усердно, как и все, за что бралась, махала веником. Кеша старался делать вид, что он — предмет интерьера. Киса держалась молодцом — с наглостью и рюмкой, словно эта изба принадлежала ей.

Гриф выдохнул дым и хмыкнул.

— Сейчас и козу доить заставит. Или курицу исповедовать.

Он легонько толкнул в бок курящую рядом Олесю.

— Смотри, как радуется. Чистой воды дедушка из сказки.

— Мгм, — неопределенно отозвалась Олеся.

Гриф краем глаза глянул на нее. Они были не то чтобы близко знакомы, но вместе хлебнули такого, что обычно сближает. Он помнил ее другой — яркой, язвительной, живой, даже слишком. А сейчас ее будто в отбеливателе прополоскали. Пинать такую уже не тянуло.

— Тебя будто на медленном огне вываривали, — тихо пробормотал он, скорее себе.

Олеся снова промолчала. Только затянулась сильнее.

Гриф фыркнул, отвел взгляд — не его дело. Но все равно неприятное чувство жалости и сожаления застряло где-то под кожей.

Прищуренные стариковские глаза по-хозяйски изучили оставшуюся рабочую силу. Взгляд задержался на Кеше. Тот нервно сглотнул.

— Ты, малахольный. Городской ты чересчур, суетный. К пчелкам пойдешь, рамки деревянные доставай и вона туда складывай.

— К... к пчелам? — Кеша попятился. — Может, лучше… грядки?

— Дак я тебе сразу грядки и доверил, — хохотнул дед. — Ты главное помни мудрость народную — пчелки страх да суету чуют за версту.

Он хмыкнул, потрогал бороду:

— Будешь орать, махать руками и бегать — получишь ценный урок. Не будешь — примут как родненького.

— А если... они меня того, до смерти?

— Значит, не сдружились, — пожал плечами дед. — Бывает. Но ты постарайся. Оно ж тебе надо, не им.

Кеша шумно выдохнул и на пошатывающихся ногах пошел договариваться с пчелами.

— Все хорошо, — пробормотал он себе под нос. — Это все просто метафора. Это просто… агротуризм.

Гриф позволил всему этому спектаклю происходить, и когда пауза наконец возникла, он шагнул ближе.

— Ну, командуй, отец, — лениво протянул Гриф. — Воды натаскать, дров наколоть? Или, может, корову подоить, если она сама не против?

Дед аж засиял, как самогон на солнце. В глазах вспыхнула неуемная жажда власти сельского жителя, которому внезапно подогнали бригаду бесплатных работяг.

— А шо, давай дрова! — обрадовался он. — Топор у березы, дрова — за сараем. Только ты это… аккуратнее там. Дровишки у нас…

— Что? — весело перебил Гриф. — С характером? Так и не таких кололи.

— Эх ты, зубоскал. Все бы тебе враз, с наскоку. А тут не про силу. Тут с любовью надо, — сказал дед с мягким прищуром. — А то был тут у меня один — маг-теоретик. Так потом без глазу и остался.

Гриф уже шагал в сторону сарая, не дожидаясь полного списка побочных эффектов.

Он взял первое полено и аккуратно поставил его на колоду.

— Ну, понеслась, — пробормотал Гриф, занес топор и со всей силой рубанул.

Топор с глухим звоном соскользнул. Не отскочил, а именно соскользнул, как по камню. Полено осталось невредимым. Только лениво качнулось.

Гриф выругался, размял шею и плечи, ударил сильнее. Полено сорвалось с колоды, влетело ему ребром в голень и приземлилось на пальцы ноги. Больно. Так, что дыхание сперло.

— Ах вы ж…

Он выпрямился, сжал зубы, стиснул рукоять топора так, что хрустнули суставы. От злости потемнело в глазах.

— Сейчас я вас, чурки сучкожопые...— процедил он и занес топор.

Удар получился идеальный — с выверенным замахом, нажимом, злостью. Но полено стояло, как ни в чем не бывало. Ни трещинки. Зато топор резво отрекошетил и въехал Грифу прямо по скуле.

Лицо вспыхнуло болью, в глазах посерело, а под седалищем вдруг оказалась земля.

— Мразь… — выдохнул Гриф, хватаясь за лицо. Под пальцами пульсировала и наливалась гематома.

Он бросил топор, сел на колоду рядом с поленом и ссутулился. Челюсть сводило. Скулу жгло от удара. Ему хотелось спалить все эти поленья прямо так, не разрубая. Но внутри поселилось сомнение.

Он посмотрел на топор. Потом на полено. Потом — на себя.

"Ну и кто из нас упертая деревяшка?"

Он тихо вздохнул, поднялся. Потрогал полено. Оно было теплым. Почти... живым.

— Ну, не по правилам начал, — Гриф откашлялся и продолжил, — Многоуважаемое полено, обращаюсь к вам от имени отопительного фронта. Прошу добровольно принять участие в согреве ближайшего населения. Гарантируем бережное обращение и достойное посмертие в печке.

Секунда тишины — и Гриф ловко занес топор. Лезвие прошло легко, ровно, с приятным хрустом. Полено распалось на две идеально ровные половинки.

Он застыл. Потом выдохнул. И вдруг понял, что челюсть, которую сводило с самого утра немного отпустило.

С крыльца донеслось:

— Вооот, — довольно прокрякал дед. — А то все зубоскалишь. Не хватит злобы-то на всех. С любовью надо, с любовью.

Гриф фыркнул, но не возразил. Просто поднял следующее полено.

Киса, наблюдая за этим театром дровяной дипломатии, ухмыльнулась, достала из рюкзака бутылочку самогона, припрятанный на особый случай. Случай, по ее внутреннему алкотестеру, был более чем особый.

— Ну, раз Гриф у нас тут уже почти вступил в половой контакт с бревном, мне уже ловить нечего. Может еще по одной? — Она похлопала бутылку по худым бокам.

Дед засопел, но весело, по-доброму, и раскатисто рассмеялся.

— Во, женщина! По уму живет. Все видит, все понимает. Угощай уж меня старого — как родную впущу.

Тут от ульев донесся возмущенный голос Кеши:

— А почему я, извините, пчел умасливаю, Гриф дрова уговаривает, Шалом псину расчесывает, Мышь уже на пылевого клопа похожа, а она — бухает?!

Следом раздалось немелодичное ойканье и громкое жужжание.

— Потому что женщина, — назидательно произнес дед, — и потому что с характером и душой чистой, шо самогонка. А ты, малец, пока характер не вырастишь — пообщайся с пчелками. Можа и выйдет из тебя чего путное.

— Но они жалят, — жалобно пробормотал Кеша. — Они реально… они вообще не добрые. Ай!

— А ты их убаюкай, — посоветовала Киса, вытянув длинные ноги. — Спой что-нибудь нежное.

Дед деловито кивнул Кисе, а на Кешу только рукой махнул. Он с гордостью оглядел трудящихся. Его взгляд зацепился за худенькую фигурку, облокотившуюся на дверной проем. Он нахмурился, почесал шею, хлопнул еще сто грамм и ударил себя ладонью по лбу.

— Точно! — воскликнул он.

Олеся посмотрела на него в упор. Устало, слишком устало, чтобы бояться.

— Есть тут у нас одно место. Никто туда не ходит. Даже я. Пошел один раз, так тут и торчу с тех пор.

Он замолчал. Взгляд сделался тяжелее.

— Вот туда и иди. Посиди. Если место заговорит — слушай. И внимательно слушай.

Олеся механически кивнула. Но не сразу пошла, замешкалась.

Он коснулся ее плеча — легко, почти по-отечески. И добавил уже совсем тихо:

— Гляди. Может, и не зря тебя подарили этим олухам.

Тропа нашлась сама. За клумбой с названиями вроде «Марья-искушай» и «Кукорь-отказник», между двух камней, заросших мхом. Воздух немного подрагивал и пах железом, как от горячей пули, только что вытащенной из тела. Земля под ногами была теплой и мягкой.

Под ногами шепталась трава, а каждый шаг отзывался упругим, тяжелым ощущением в теле. Олеся почувствовала, что до нее тут шли другие. Женщины, Мужчины, дети и старики. Те, кого мир легко выбросил на изнанку.

Дойдя до берега речушки, она присела у плакучей ивы и инстинктивно обняла ее. В груди защемило. Ей казалось, что кто-то медленно вытягивает чудовищно длинную и зазубренную занозу.

Где-то внутри завелась простая, тихая песня из далекого детства. Того, которое было только ее —  не украденным, не чужим. Она не помнила эту песню, но узнавала.

И этого хватило. Чтобы ощутить себя любимой. Без условий. Без страха. Не потому что пригодилась, не потому что научилась быть удобной, не потому что кто-то не заметил подмены. А потому что была. Просто была.

И вдруг — ясная, чистая мысль, как полоска света от приоткрытой в темноте двери. «Мама меня любила».

Настоящая. Живая. Та, что пела ей, когда еще можно было петь. Пусть совсем недолго. Пусть плохо помнится. Но это было. Было по-настоящему.

И этого оказалось достаточно, чтобы что-то внутри перестало быть бесформенной алчущей дырой. Не зарасти, нет. Но хотя бы обрести контур.

***

День клонился к закату. Кеша, от укусов похожий на прыщавого подростка, стоял возле ульев и пел что-то на мотив «Ложкой снег мешая». Пчелы жужжали в такт одобрительно или угрожающе — тут мнения расходились.

Из-за угла показался Шалом. Его рубашка была усыпана сероватыми комками псиной шерсти. В руках — расческа без нескольких зубьев. В глазах — пустота.

— Я закончил, — глухо сообщил он. — Он теперь блестит, а я — нет.

Пес, оказавшийся белоснежно-белым, чихнул, облизался и мирно улегся у ног деда — чистый, довольный и в целом крайне недурственный.

Гриф шел с очередной охапкой идеальных дров. Он выглядел подозрительно расслабленным и отрешенным.

— Поблагодарил, похвалил, поклонился, — отчитался он. — Одно даже само любезно раскололось. Как-то по-человечески у нас вышло.

— Вот это я понимаю! — дед восхищенно развел руками. — Уважение — фундамент мироздания. А коли с любовью, то и печь чище горит.

На крыльце сидела раскрасневшаяся Киса. Нога на ногу, рубашка расстегнута почти по пупка, самогонка в руке. Ее лицо светилось довольством женщины, которая вовремя поняла, что у других просто не тот уровень прокачки души.

— Ну что, товарищи, — сказала она, разливая остатки из бутылки деду и себе. — Работный день окончен? Или кто-то еще не просветлился достаточно?

Дед хохотнул и легонько похлопал Кису по щеке.

— Эх ты, девка. Тебя жизнь молотила, а ты только крепче стала. Ни злобы, ни кислятины. Вон, аж свет из глаз идет.

Киса уже тянулась за шуткой, но замерла.

Что-то в этом касании проникло под кожу, мышцы и кости. Где-то глубоко внутри нее эхом отдавалась та боль и тоска, которую она чувствовала на границе. Отголосок тех, кому она протянула руку из простого человеческого сострадания.

Короткий миг — и все утихло. Но в груди осталась мягкая тяжесть, как после слез или долгого взгляда в темноту.

Она встретилась с дедом глазами. Тот молчал. Уже без смешков. Понимал.

— Ну вот, — только и сказал он. — И хорошо. А теперь — мыться, жрать, да спать всем! А по утру пущу уж вас, так и быть.

Мыться пошли по очереди, молча. Парилка в пристройке была не столько баней, сколько музейным экспонатом из старых досок и ржавого таза. Вода теплая — и ладно. Мышь вылезла первая, вся обдатая паром, раскрасневшаяся, с растрепанными волосами и счастливым лицом. Гриф глянул на нее и вдруг подумал, что она красивая. Просто так, без подвоха. И тут же сплюнул про себя — не вовремя.

На кухне варились яйца, квашеная капуста уже стояла в миске. Шалом нашел на полке чуть черствый хлеб и сосредоточенно резал его на идеально ровные кусочки. Дед гремел посудой, наливал клюковку по кружкам, бурчал про «ни рыбы, ни мяса» и вытаскивал из печи что-то дымящееся. Киса, закутавшись в полотенце, пыталась украсть кусок еще до подачи, и получила ложкой по пальцам.

Кеша сидел на длинной лавке с безучастным выражением лица. Он даже куртку не снял — видно было, что у мальчика лимит был исчерпан много часов назад. Киса села рядом, обняла за плечи, потом запустила пальцы в волосы и тихо гладила, глядя в окно. Через пару минут Кеша уже спал у нее на плече, в полном бессилии, с открытым ртом. Киса подложила под него свернутый плед и придвинула миску с едой поближе — авось проснется, перекусит.

Гриф ел молча. Хлеб с солью, яйцо, немного самогонки. Аккуратно, почти медитативно. Шалом косился на него, как на диковинку. Гриф не злился, не ругался, не сверлил взглядом. Просто ел и как-то странно улыбался. Это настораживало. Или, наоборот, внушало надежду. Шалом и сам не понял.

С чаем никто не церемонился — разбавили кипятком из кастрюли, кинули заварку прямо по чашкам. Мышь размешивала ножом, Киса зачем-то нюхала кружку, дед рассказывал, как однажды случайно принял экспедицию с Мосфильма и проводил их в соседний овраг. «Кричали, мол, не тот сценарий, — говорил он, — а шо мне, у меня тут все не по ихнему».

Олеся вернулась затемно, села по-турецки рядом с Грифом, грея пальцы о кружку.

Он подвинул ей миску с капустой и остатками картошки.

— Это она вкусная, или я просто одичала?

— И то, и другое, — сказал он. — Жри, пока есть. Потом снова будут сухпайки и тухлый воздух.

— Хороший был день вообще-то, — сказала Олеся.

— Был. И есть, — сказал Гриф. — Странно даже.

Он встал, потянулся. Посмотрел на нее сверху вниз, потом — на остальных. Кеша спал. Киса его укрыла, обмазала какой-то мазью из дедовых закромов и привалилась рядом. Шалом курил, сидя на пороге и подкармливал пса своей порцией еды. Мышь говорила деду, что его самогон пахнет детством. А тот кивал с видом мудрого наставника — мол, так и должно быть.

Гриф прошелся вокруг печки, поставил на огонь еще картошки. Просто так, на завтра.

— Завтра снова в жопу мира, — сказал он негромко. — А сегодня можно просто пожрать и поспать, ну не красота ли?

Олеся кивнула.

А в доме пахло картошкой, псиной и чем-то родным. Все, кто мог, спали. Все, кто не мог — лежали, наслаждаясь весенней свежестью и теплом печи.

Гриф проснулся от того, что его тошнило.

Голова гудела, язык пересох и прилип к небу, плечо ныло — то самое, выбитое, которое вчера «отлично вправили». Он заснул прямо у себя в кабинете, в старом клетчатом кресле. Кто-то заботливо укрыл его пледом. От пледа подозрительно пахло чем-то кислым.

На столе стояли две пустые бутылки водки, рядом валялись пластиковые стаканы, грязная кружка с недопитым чаем, пара смятых салфеток. В пепельнице теснились выкуренные до фильтра бычки. На тарелках остались подсохшие бутерброды, сыр свернулся, колбаса запотела.

Грифа стошнило прямо в мусорку. Без предупреждения — быстро, по-деловому, как и все в последнее время. Он вытер рот рукавом, на секунду замер, потом встал, вытащил полиэтиленовый мешок из ведра, завязал потуже и выставил за дверь. Кабинет и так провонял перегаром, пеплом и усталостью — лишнее было ни к чему.

Вернувшись, он сел обратно в кресло и уставился в одну точку на стене, где краска облупилась, обнажив зашитое в нее железо. Он дышал неглубоко, короткими, рваными вдохами. Воздух с похмелья казался отвратительным.

На диване, свернувшись калачиком, похрапывала Киса. В одной туфле, с прижатым к груди пошлым плюшевым медведем. Ногти облупились, под глазом фингал. Об угол стола приложилась, вспомнил Гриф. Смеялась потом до хрипоты, как всегда, и пыталась замазать наливающийся синяк.

Он посмотрел на нее и устало, по-настоящему тепло улыбнулся. У нее ведь был дом. Кто-то, может, ждал. Но осталась с ним. Просто на всякий случай, чтобы он не был один. Она умела оставаться рядом так, чтобы не было стыдно— как бы между прочим, но всегда очень вовремя.

Остальные ушли по домам. На столе записка с почерком Мыши «У Старшого в 12.30. Доширак в тумбе под твоим столом».

Ночь он помнил смутно, как затертую видеокассету — местами провалы, местами внезапные яркие проблески. В голове крутилась сцена, как Кеша стоял на стуле и декламировал, шатаясь, какую-то ересь про честь мундира. Киса, раскрасневшаяся, с разъехавшейся стрелкой на колготках, орала на него: «Ты сначала штаны наизнанку надевать перестань, герой!». Кто-то хлопал. Кто-то, кажется, плакал.

Шалом сидел в углу и пил тихо, почти украдкой. Стакан прикрывал ладонью, подливал, когда никто не смотрел. Гриф вообще не помнил, чтобы тот когда-то пил водку. Тем более в таких количествах. Шалом больше молчал, чем говорил. Только однажды выдохнул, как в пустоту:
— Все это не считается, если потом никого не останется, правда?

Мышь курила у окна, приоткрыв раму. Дым уходил в темноту, а она смотрела — туда, где еще горели окна других домов. Чужие кухни, чьи-то спящие дети, кто-то, кто завтра поедет на работу и будет ругаться на пробки и проклинать свою жизнь.

Когда Гриф сел рядом, она мельком улыбнулась и кивнула в сторону улицы:

— Знаешь, они ведь никогда не поймут. Не вспомнят, не скажут спасибо.

Она затянулась, прикрыв глаза.

— А мне и не надо. Глупо, да?

Вместо ответа Гриф положил ей руку на плечо.

Пока они молчали, музыка лилась откуда-то из пыльного проигрывателя. Что-то на виниле, скрипучее и собранное из ностальгии. Гриф не знал, кто включил. Да и откуда у них взялся граммофон тоже не помнил.

А потом — пробел. Темнота и явное отравление алкоголем. Судя по всему, вечер удался.

Он тихо вышел из кабинета, чтобы не будить Кису. Долго мыл лицо в туалете. Вода была холодная, но не бодрила. Просто текла безжизненными каплями по шее и ключицам, просачивалась под рубашку.

В зеркале отражался кто-то уставший, помятый, с отеками под глазами, с заплывшим синяком и пятном, похожим на след от сапога, на шее. Волосы где-то торчали клочьями, а где-то слиплись от пота, губа распухла и треснула.

— Хорош как никогда, — сказал себе и скривился в улыбке, от чего губа треснула еще сильнее.

Гриф заткнул раковину, пустил холодную воду. Подождал, чтобы та набралась почти до краев, и опустил лицо в ледяное зеркало.

Первые секунды било по ушам. Потом стало тихо. Он стоял долго, пока не затекли плечи и не начало тянуть шею.

Вынырнул. Отдышался. Шмыгнул носом и подмигнул отражению.

— Ну, будем живы — не помрем!

Он шел нарочито медленно, привычно лавируя между давно выбитыми плитками. Вдыхал родную пыль и здоровался с набившими оскомину стенами.

Вот в этот косяк Киса однажды с размаху вмазала Шалома — тот ляпнул что-то про ее юбку и то, что «не всякое короткое – модное». Кулак у нее тяжелый, да и Шалом усердно нарывался. Ему тогда пришлось ремонтировать зубы, а на штукатурке осталась вмятина с мелкими трещинками — теперь уже часть интерьера. Кажется, Мышь в сердцах называла это «фреской гендерной справедливости».

А вот это коричневое пятно посреди двери — след от ботинка Полкана. Дверь тогда не поддалась по-хорошему, и он решил вопрос, как умел. С тех пор замок заменили, а след остался. Киса потом обвела его черным маркером и подписала «памятник инженерной мысли».

Чуть дальше, на уровне глаз, еле заметный рисунок, процарапанный ножом на краске: мышонок в каске и с автоматом. Он появился после первой операции Мыши. Гриф говорил, что это не его рук дело, но никто особо не верил.

Гриф посмотрел, хмыкнул себе под нос. Все это — простые, смешные, до боли знакомые куски жизни. Ничего особенного. Но ничего лучше у него все равно не было.

Ненадолго он замер перед кабинетом Старшого.

Гриф не знал, что скажет. Да и не знал, что хочет услышать. Ни плана, ни гипотез, только это дурацкое «сейчас» и дверь, за которой все наверняка станет еще хуже.

Он толкнул дверь.

— Гляди-ка, воскрес, — Квока быстро отставила чашку и сфотографировала его хмурую физиономию. — Надо будет распечатать и в красный угол поставить.

Полкан усмехнулся, выпуская изо рта сигарету, которой дышал:

— Лучше в сортире на дверце. Чтоб срали быстрее.

Старшой сидел за столом, как всегда в костюме с иголочки. Идеальная белизна рубашки, безупречно сидящий пиджак, серебряные волосы зачесанные по последней моде Советского союза. Ни дать, ни взять — академик.

Гриф замер на полшага. Ему вдруг стало неловко за свою помятость. За порванную местами рубашку, оттопыренный нелепо ворот и стойкий запах перегара. Впервые за утро он задумался, что стоило бы переодеться и хоть как-то привести себя в порядок.

— Садись, Гриф. Без протокола, без записей. Просто поговорим.

Гриф не сел.

— Без пиздежа, я надеюсь, тоже?

Старшой вздохнул, отложил бумаги.

— Спрашивай.

Гриф замолчал. Потом облокотился о спинку стула, не садясь, и заговорил тихо, почти равнодушно, но с тем особым нажимом, от которого у Мыши обычно шли мурашки по спине.

— Почему мы просто не зачистили Белый?

Он попытался поймать взгляд Старшого.

— Мне эта чертова сука кексы шлет. С маленькими бумажками внутри. С шутками. Она, видимо, считает себя дохуя остроумной. А я должен улыбаться и делать вид, что мы с ней в десны сосемся?

Старшой ответил не сразу. Не торопясь снял очки, протер платком и снова надел.

— Потому что это не просто вспышка. Не «случай». Это разрыв. Таких сейчас сотни. Мы не можем его уничтожить, не сделав хуже.

Гриф мысленно споткнулся, что-то внутри упало вниз и снова поднялось к самому горлу.

Он медленно опустился в кресло, не глядя ни на кого. Уперся локтями в колени, переплел пальцы и уткнулся в них лбом.

— Сотни? — переспросил он, но это не был вопрос. Больше констатация. Как если бы тебе сообщили, что рак у всей семьи, включая собаку, хомячка и канарейку.

Старшой не ответил. Не сказал ни слова. Только коротко кивнул, подвигая к Грифу кипы папок.

— А остальные? — спросил Гриф. — Неужели только у нас?

— Нет, конечно, — Квока отозвалась, потягивая чай. — Сейчас в реестре под сотню активных зон по миру. Это только те, про которые знаем.

Гриф провел пальцами по виску, пытаясь унять пульсирующую боль. Все это было для него слишком. Он помолчал. Потом посмотрел на Старшого.

— И ты знал. С самого начала. Сделал вид, что не в курсе. И отправил нас туда. Всех. Даже собственного внука. Не дрогнул?

— Предполагал. Но мне нужны были люди с головой на плечах, которые смогут войти в контакт с объектом, вернуться и доложить. Да и объект был потенциально не смертельно опасен.

Гриф оперся на край стола. Спина ныла, плечо отдавало болью в шею.

— Я чуть не угробил всех.

Квока наконец заговорила. Голос ровный, почти мягкий:
— Перестань. Ты их не угробил, ты их вывел. Не хочешь ответственности — иди к Мониторам, там можно просто наблюдать и ни за что не отвечать. Ты у нас аж командир целой группы, большая шишка. Так что соберись, птенчик.

— Читай, — Старшой еще раз указал на папки.

Гриф провел ладонью по обложке самой верхней. Пахло сыростью, старыми чернилами и чьим-то чужим страхом.

— Это что, архив? — спросил он.

Квока кивнула.
— То, что было до. До Белого.

Полкан сплюнул в форточку:
— До тебя, Малой. И до нас.

Гриф перелистнул первую папку. Коричневая обложка, выцветший штамп. Внутри — ксерокопии, доклады, чьи-то размашистые подписи.

Объект: PR-1692
Место: Порт-Ройал, Ямайка.
Дата: 7 июня 1692 г.
Тип: СКЛЕЙКА
Описание:
В результате землетрясения зафиксирована быстрая склейка Иного слоя с городской структурой. Очевидцы сообщали, что улицы «стали вязкими», мостовые засасывали людей, здания тонули в воздухе. Зрительно зафиксированы «пузырения» пространственной ткани, мгновенная деструкция материи.
Потери: более 5 000 человек.
Устранение:
Активная фаза завершена при участии субъектов старшего порядка. Финальное взаимодействие признано результативным. Возвратные обязательства — в пределах допустимого.

Гриф задержал взгляд на слове «склейка». Прочитал вслух шепотом, пробуя на вкус.
Слово липло к языку и отдавало то ли плавленым пластиком, то ли обугленным мясом. Неправильное слово — не казенное и не научное. Слишком живое. Ему оно не нравилось.

Объект: LDN-1666
Место: Лондон, Великобритания
Дата: 2–6 сентября 1666 г.
Тип: СКЛЕЙКА
Описание:
Обнаружено краткосрочное наложение копий городской структуры. На срок до 9 суток центральные улицы и здания дублировались, по ним перемещались аномальные «копии» горожан с гипертрофированной мимикой и признаками когнитивных искажений.
Потери: до 8 человек.
Устранение:
Преднамеренная инициация пожара. Полное выгорание зоны склейки. Повторное вмешательство не потребовалось.

Старшой не глядя:
— Перекрыли радикально. Тридцать тысяч домов и ни одной выжившей копии.

Объект: PM-0079
Место: Помпеи, Римская империя
Дата: 79 г. н. э.
Тип: СКЛЕЙКА
Описание:
Очаг — амфитеатр. На кожных покровах жителей начали проявляться символы, образы, «всплывающие» изнутри тканей. Фиксация появления культовых объектов, не принадлежащих известной архитектуре. Статуи, алтари и иные формы, впоследствии обнаружены в Европе.
Потери: до 2000 человек.
Устранение:
Активная фаза завершена в ходе взаимодействия с субъектами неустановленного происхождения, предположительно старшего порядка.  Возвратные обязательства погашены в полном объеме в момент закрытия склейки.

Полкан хмыкнул:
— Да те статуи потом в Праге всплыли. У нас в хранилище одна есть. Лишнюю руку отрастила, пока лежала.

— Каком еще хранилище? — Гриф оторвал взгляд от папки. Он помнил все, что хранилось в отделе и мог легко составить список по памяти. Но никаких статуй в этом списке не числилось.

— Тебе уже оформили нужный допуск. Ознакомишься в ближайшее время — усмехнулся в усы Старшой.

Объект: ТГ-1908
Дата: 30 июня 1908 г.
Тип: СКЛЕЙКА
Описание:
Были зафиксированы временные скачки по свидетельствам местных охотников. Субъективно отсутствовали до 60 минут, объективно — до 1 года. Явления: нарушение хронологической целостности, возвращение с аномальными лингвистическими паттернами, языками неизвестного происхождения.
Потери: не зафиксированы.
Устранение:
Использование экспериментального взрывного устройства. Территория зачищена. Постоянное наблюдение. Возможны повторные проявления аномалии.

— Говорят, метеорит, — буркнул Полкан. — А на деле… отдали под сомнительные эксперименты Теслы. Одна из немногих международных операций. Рвануло неплохо, но со своими особенностями. До сих пор подчищаем.

Объект: ЧРН-1986
Место: Чернобыльская АЭС, СССР
Дата: 26 апреля 1986 г.
Тип: СКЛЕЙКА
Описание:
Предполагается, что ядерный реактор был спровоцирован на переход в состояние неестественного метафизического резонанса, в результате чего наблюдались временные аномалии, искажение пространства и визуальные аномалии.
Зафиксированы случаи частичной утраты целостности у наблюдателей.
Регистрировались обращения к персоналу со стороны неизвестного источника.
Потери: до 50 человек от причин, непосредственно связанных с инцидентов. Точное количество погибших от отдаленных последствий облучения неизвестно
Устранение:
Инициирован взрыв реактора. Эффект частично купирован. Склейка признана стабильной, но не закрытой. Создана буферная зона, доступ ограничен. Регулярная ротация наблюдателей обязательна.

Квока откинулась на спинку кресла:
— Тогда решили проверить, что будет, если радиацией жахнуть. Сработано так себе — склейку выжгло подчистую, но разлетелось херни на несколько поколений вперед.

— Жалко мне местных ребят, — отозвался Полкан. — Говорят, там иногда часы начинают идти назад. Или люди слышат, как их зовут изнутри саркофага. Пацанов там часто меняют.

Гриф смотрел, читал, мотал в голове. У него ломило висок. От напряжения и от ощущения, что он шагал по минному полю.

Он поднял взгляд:
— И все это... вы знали?

— Не все, — честно сказал Старшой. — Но многое. Об остальном только догадывались.

Квока взяла еще одну папку, протянула:
— А теперь читай про Бхопал. И Хиросиму. Там вообще красиво. Особенно, если ты любишь бесформенных существ с нервной системой из света.

Гриф взял папку. И почему-то не удивился, что руки дрожат.

***

В кабинете Специальной группы медленно и нехотя просыпалась Киса. Она зевнула, села, почесала затылок. Плед свалился на пол, плюшевый медведь в трусах в сердечко уткнулся ей в бедро.

Телефон вибрировал где-то в диване — раз, другой, третий. Она достала его, скользнула взглядом по экрану: сообщения, сториз, сердечки, комплименты, мемы, несколько дикпиков и пара десятков предложений встретиться.
Ни одного от кого-то близкого.

Она фыркнула, откинула телефон обратно.

Зато она здесь. Не дома. Не в своей съемной квартире, где тихо, как в морге. Здесь можно остаться и просто быть с кем-то.

Если повезет, Гриф зайдет перед тем, как уйти лечиться. Если сильно повезет, даже выпьет с ней еще разок. Может, получится уболтать его и пробыть еще ночку в веселье и хорошей компании.

Она встала, накинула куртку поверх майки-алкоголички, которую она хранила на случай ночевок в кабинете, посмотрела в зеркало на фингал под глазом.

— Зато креативно, — усмехнулась.

***
Шалом сидел на кухне. Ночью сон так и не пришел. На столе стояла пустая тарелка со следами сыра и меда, рядом — бутылка с недопитым вином. Из колонок тихо шептал трескучий джаз. Он не слушал, просто не хотел тишины.

Он был в футболке и трениках. Не мыл голову. Не брился. На его телефоне — десятки непрочитанных сообщений от родных.

Шалом держал в руках зажигалку. Щелкал, глядел в огонек, гасил.

Иногда он поворачивался к двери — просто так, будто кто-то должен был войти. Но никто не входил и он выдыхал с облегчением.

Щелк — пламя. Щелк — пустота.

***
Кеша стоял на балконе с сигаретой, которую толком не умел курить.

Он опирался на перила, смотрел вниз. На пустую улицу, на двор, где на качелях уже попискивали от восторга дети..

На нем была старая футболка с выцветшим логотипом аниме про ниндзя, которое он любил тайком пересматривать. Он подрагивал от ветра, но упорно не шел в комнату.

На телефоне — фото. Команда. Все улыбаются. Даже Гриф.

Кеша смотрел попеременно на город и на снимок, с ним было как-то спокойнее.

***
Мышь пришла домой сильно за полночь. Когда она открыла дверь, в квартире все было на своих местах. Пыль на полке. Чайник гудит. Радио тихо бубнит в углу.

— Это ты? — отозвалась мать из кухни, не оборачиваясь.

— Я, — коротко ответила Мышь, стягивая куртку. На сгибе рукава красовалась свежая штопка. В прихожей пахло вываренным полотном и какими-то лекарствами.

— Борщ остался. Грей в микроволновке, не в кастрюле. Не хочу ждать, когда остынет, чтобы убрать.

— Угу.

Она прошла на кухню. Мать стояла у плиты, с ложкой, в халате. Взглянула на нее мельком — как на человека, который вышел за хлебом минут на пятнадцать.

— Не спросишь, где я была? — тихо спросила Мышь, облокотившись на дверной косяк.

— Ты ж не расскажешь. А если расскажешь, соврешь.

Мать пожала плечами:
— Так что смысл?

Мышь замерла на пару секунд, потом усмехнулась.

— Логично.

— Борщ подогрей. И полотенце поменяй в ванной, давно висит.

— Ага.

Она пошла на кухню, налила борщ, поставила тарелку в микроволновку. Стояла, глядя, как она крутится. В доме было тепло.

***
Гриф держал папку с надписью «Бхопал». Бумага была тонкой, ломкой. Сухой хруст страниц напоминал хруст костей. Тех, что остались там, под слоем химикатов и забвения.
Он читал. С каждым абзацем медленно оседал плечами вниз.

— Это… все реально? — выдохнул наконец Гриф.

Квока медленно кивнула:
— У нас есть тело. Подтверждение. Одна из «девочек» с того объекта все еще шевелится в бочке. Но лучше туда не смотреть. То, что в ней, не выжечь ничем. Они пытались, но в итоге просто запечатали тех, кто выжил.

Полкан сплюнул в пустую кружку.

— Она, сука, еще и по именам зовет. Всех, кто в бочку заглянет. Сначала нежно, как мама. А потом — по-разному. Кому-то ребра выворачивает, кого-то гладит изнутри до кровавых слез. Говорят же им не лезть, а их все тянет в говнине покопаться.

Гриф медленно закрыл папку, посмотрел на свои руки. Старшой пододвинул следующую.

Хиросима.

Папка тоньше. Много фотографий, мало отчетов. Несколько страниц исписаны от руки, чернила расплылись от влаги.

— Япошки тогда полезли не туда. , — сказал Старшой, негромко. — Они полезли к тем, кому раньше только в святилищах кланялись. Решили, что если богов одеть в форму и дать приказ, получат армию. И даже получили на какое-то время.

Он замолчал. Полкан хмыкнул, прикуривая, но не перебивал.

— Были инциденты, как мы теперь знаем. А тогда списали все на психозы, на лихорадку и на сказки. Но они кое-что пробудили. Даже поймали. И начали кормить.
Счет шел на сотни. Потом — тысячи. И все ради того, чтобы вырастить себе цепного пса для своего императора, который не будет подвластен человеческим правилам и ограничениям.

Гриф не шелохнулся. Только взял один из снимков в руку, вгляделся.

— Американцы в какой-то момент поняли, что это не просто война. Не просто фанатики,  — продолжил Старшой. — Они не ради победы все это делали, а ради создания высшей расы. Потому их и жахнули так,  чтобы запечатать раз и навсегда.

Он выдохнул, потер переносицу.

— Японцы повозмущались. Плакали, писали книжки, даже кино сняли. Но по-настоящему последствий для Американцев не было. Понимали все же, что сами перешли черту. А после удара стало тихо. Настолько тихо, что даже те, кто знал, сделали вид, будто ничего и не было.

Гриф пролистал несколько фотографий.

Почерневшие воронки. Люди, чьи тени отпечатались на асфальте. Круг, выгоревший дотла, по краю которого цветы продолжали цвести.

— А это что? — Гриф коснулся тонкой полоски пленки, вложенной между страниц.

Квока вздохнула:

— Звук. Или попытка его записать. Мы не знаем, это вообще звук или только его остаток. Но когда включили — у пятерых из отдела лопнули барабанные перепонки, у двоих началась рвота. Один просто начал повторять: я изнутри, я изнутри, пока язык не откусил.

Полкан фыркнул:

— Кстати, магнитофон сгорел, как и большая часть пленки.

Гриф больше не спрашивал. Просто закрыл папку, провел рукой по обложке.

Старшой заговорил снова:

— Это все — склейки, разрывы, аномалии. Называй, как хочешь. Где-то их зашили. Где-то забетонировали. Где-то оставили открытыми, потому что закрыть нельзя. Белый — не исключение. Такие места были до него и есть сейчас. Но намного больше, чем когда-либо.

Гриф на удивление плавно для человека в его состоянии поднялся со стула. Он обошел стол и облокотился на подоконник у открытого окна. Вдохнул поглубже. Вместе с московской слякотью в легкие ввалился запах гниющего мусора, столовской жирной еды и чужих жизней, просачивающихся из окон.

«Обычное городское говно. Хоть тут ничего не меняется» — подумал он.

— Хорошо. — Голос Грифа немного хрипел, а он сам продолжал смотреть в окно. — Пожар в Лондоне. Радиация в Чернобыле. Бомба по Хиросиме. Это я могу проглотить.

Он устало оперся о подоконник.

— Объясните мне, дебилу, — сказал он, — как, сука, мы повлияли на извержение вулкана? Пинали по кратеру, пока не завелся?

Никто не ответил, не усмехнулся и в принципе не издал ни звука.

Гриф повернулся к Старшому:

— Что за «субъекты старшего порядка»? Это какая-то шифровка, шутка или мне просто не выдали словарь на этот уровень допуска?

Старшой наклонился вперед. Локти — на стол, пальцы сцеплены.

— Это не шифровка, — сказал он. — И не шутка.

Пауза.

— Бывают ситуации, — начал Старшой, — когда закрыть склейку нельзя. Слишком большая, слишком старая, слишком глубоко вросла. И тогда мы договариваемся.

— С кем? Где они сидят? У нас в подвале кабинет под них отведен или вы к ним через госуслуги записываетесь?

— С сущностями побольше, которые остались, которым еще не закрыли вход. Или которых не выгоняли вовсе.

Гриф моргнул. Раз. Другой. Он смотрел на них, как на людей, которые только что заявили, что Земля плоская, а Солнце поднимают по утрам на веревке как флажок.

— Вы… — он обвел взглядом всех в комнате. — Вы сами-то в это верите? Вы хотите сказать, что на полном серьезе ведете переговоры с... богами?

— Не всегда это боги, — вмешалась Квока. — Но суть близка. Поверь, Гриф, иногда это единственный способ.

— Конечно. Дипломатия. «Простите, у нас портал в ебеня открылся, не хотите ли прикрыть жопой варп?»

Гриф хрипло рассмеялся. Грубо, резко, почти в кашель. Смех вырывался комками, как рвота — внезапно, некрасиво, с болью в груди и горле.

Ему не мешали. Не попытался перебить, успокоить, сказать «возьми себя в руки». Потому что каждый из них когда-то смеялся так же. Кто-то плакал. Кто-то пил. Кто-то уходил в себя на недели. Но все через это прошли. А теперь была очередь Грифа.

Когда в комнате стало тихо, а Гриф вальяжно развалился на полу у стены, Старшой спокойно продолжил:

— Договоры бывают разными. Обычно — массовые гибели. Иногда — одна жертва, но принесенная правильно. Иногда — просто обмен: ты мне, я тебе. Мы не всегда понимаем, что именно берут. Иногда уже потом узнаем, на что согласились.

Гриф закурил. Рука дрожала, но только самую малость. Он втянул дым и выдохнул в потолок, долго молчал. Потом спросил:

— Ладно. И что теперь?

— Теперь ты пойдешь туда, куда мы не можем.

— Куда? — хмыкнул Гриф. — Нахуй? Так вы там все свои, чего меня-то посылать?

Полкан прыснул, не сдержавшись. Квока лишь вздохнула, подумав, что они все же слишком его разбаловали.

Старшой смотрел спокойно, устало. Так смотрят люди, которые в жизни видели достаточно, чтобы заработать право не повышать голос.

— Остынь, Гриф. Это не пивная и не твой гадюшник, который ты зовешь кабинетом. Тут тебе никто аплодировать не будет.

Он говорил ровно, без нажима, но его слова звучали отчетливо и до отвращения ясно:

— Пойдешь ты и твоя группа. Не потому, что вы хорошие люди. И точно не потому, что умные или талантливые. А потому что были на границе и каким-то образом пережили это. Мы не можем туда войти — нас вывернет наизнанку или еще что похуже. Может и нет, конечно, но рисковать не стоит. Все же мы более ценный актив, помни об этом.

Гриф помолчал. Только сильнее сжал челюсть. Он вспомнил, почему так не любил ходить к шефу на ковер. «Мудак. Надменный старый мудак. Если когда-нибудь стану таким же, надеюсь кто-нибудь догадается меня пристрелить».

Старшой кивнул на папку.

— Узлы. Есть места, которые сдерживают Границу. Старым договором. Очень старым.

Он выждал, давая Грифу осознать услышанное.

— Ты знаешь, что было до крещения Руси?

— Я не настолько стар.

Старшой не улыбнулся.

— У славян было много богов. Настолько много, что хоть сколько-то нормальный мир стал невозможен. Мы тогда были на грани, потому и пришли к одному — сильному. Не самому доброму, не самому справедливому, но уж какой был. Это сработало. Только теперь, кажется, договор подгнил.

Он снова посмотрел на Грифа. Устало, но без тени сомнения.

— Ты пойдешь туда. В каждый узел, который мы найдем по архивам. Попробуешь договориться. Договориться, Гриф, какие бы условия нам не выставили. Если узлы не выдержат, то Белый покажется тебе курортом.

— А если мы не договоримся? — спросил Гриф негромко. — Если они... не захотят?

Старшой усмехнулся уголком рта — почти вежливо, почти по-человечески тепло.

— Захотят. Они всегда хотят. Вопрос — чего.

Гриф кивнул, потому что больше ничего не оставалось.

Слишком много всего сказали для одного утра. Сознание, похоже, решило не спорить: просто выключило фильтры и отправило все услышанное в какой-то дальний ящик с надписью «Потом».

Он чувствовал себя, как после бредовой ночи в поезде, когда вроде приехал, но еще не до конца веришь, что место назначения реально. Мысли не складывались, эмоции глухо стучали где-то в затылке.

Он не стал задавать больше вопросов. Ни про неведомых древних сущностей, ни про узлы, ни про себя. Просто встал, чуть поморщившись от боли в плече, и направился к выходу.

— Сначала в медблок, — напомнила Квока ему в спину. — Берегини уже в курсе. И доложат, если не придешь.

Он на пару мгновений замер в дверях и пошел дальше, не оглядываясь.

Зашел в кабинет. Киса все еще была там, сидела, закутавшись в плед, со стаканом в руке. Улыбнулась косо.

— Че, начальник? Назначили ответственным за сраный апокалипсис?

— Ага, — сказал он. — Дали лопату для разгребания дерьма и нарекли главным говночерпием.

Она протянула ему бутылку. Он не отказался. Горло жгло, желудок скручивало, но внутри становилось чуть тише.

Киса смотрела на него внимательно, пытаясь понять, можно ли уже задавать вопросы.

— Страшно?

Гриф посмотрел на стену, где висела карта с отметками по Белому.

— Нет. Пока не получается. Просто… да похуй.

Киса немного поежилась, обняла руками колени:
— Выпьем еще?

Они сидели молча. Только бутылка уходила все быстрее. Где-то внизу застонал лифт — кто-то опоздал, или, наоборот, вернулся. Снаружи дождь настойчиво и не в такт лупил по подоконнику.

Когда Киса уснула прямо в кресле, свернувшись как кошка, Гриф встал и аккуратно подоткнул плед, чтобы не простыла. На цыпочках вышел из кабинета. Не потому, что боялся разбудить. Просто это было было как-то правильно — не нарушать чужую тишину, пока она есть.

***
Медблок был укутан мягким теплым светом, запахом вареных трав и почему-то  печеных яблок. Так пахло в старенькой, но крепкой избушке где-то на границе его памяти, в том самом далеком детстве, о котором он не любил вспоминать.

Говорили, что медблок всегда пахнет по-разному. Для каждого чем-то своим. У кого-то — бабушкиной мазью, у кого-то — блинами, у кого-то — медом и солнцем на простынях. Но всегда чем-то из детства. Чем-то, что тело помнило как безопасность.

Гриф это знал. И не любил. Пахло не по-настоящему. И он не мог отделаться от мысли, что ему в голову кто-то залез и нарочно выбрал самое слабое и нежное место. Он не любил, когда его жалели. Не любил, когда все было слишком хорошо. Но не сегодня. Сегодня было можно. Сегодня — пусть пахнет яблоками.

— Ну наконец-то! — всплеснула руками одна из берегинь, вылетая к нему в тапках с помпонами. — Мы уж думали, что снова упрешься и явишься на носилках и по принуждению.

— Я пока целый, — проворчал он. — Но устал как дохлый конь.

— Целый он, — проворчала вторая, хлопая его по плечу и тут же ощупывая это самое плечо через куртку. — Целые сюда не ходят. Проходи, мой руки, снимай все, что мешает.

— Как мило, — пробормотал Гриф, проходя в глубь.

Они носились вокруг него, хлопали подушками, разворачивали бинты, мазали чем-то пахучим, горячим и неожиданно ласковым. Разговаривали между собой.

— Почки на месте?

— Ага. Но печень ворчит.

— Да она всегда у них ворчит. Работа такая.

— Сердце?

— А что ему будет. Работает. Только стучит глухо. Устал.

Гриф закрыл глаза. Дал им делать все, что хотели. Дал себя любить и выхаживать — быстро, суетливо, по-бабьи. Это было не страшно. Даже хорошо.

Они закутали его в одеяла, сунули в руки кружку чая и нацепили колючие шерстяные носки.

— Спи, мальчик. А мы уж позаботимся, чтобы ты по-настоящему выспался, — голос был тихим, но твердым. Такому голосу очень хотелось верить и просто позволить ему себя вести.

Гриф закрыл глаза и разрешил себе расслабиться и размякнуть. Думать больше не хотелось.

Снаружи снова хлюпал дождь, а где-то в глубине этажа всхрапнула Киса, дернула ногой и пробормотала что-то непечатное. Гриф почему-то улыбнулся. Просто так, без причины. Может, случайно. Может, от того, что мир еще не развалился окончательно. И это было уже кое-что.

***
Предыдущие рассказы серии (можно прочитать для понимания контекста):
Отдел №0 - Алеша
Отдел №0 - Агриппина
Отдел №0 - Мавка
Отдел №0 - Лихо одноглазое
Отдел №0 - Кораблик
Отдел №0 - Фестиваль
Отдел №0 - Страшные сны
Отдел №0 - Граница
Отдел №0 - Тайный Санта (вне основного сюжета)
Отдел №0 - Белый
Отдел №0 - Белый, часть 2
Отдел №0 - Белый, часть 3
Отдел №0 - Любящий (можно читать отдельно от основного сюжета)
Отдел №0 - Домой

Выдержка из Методических указаний по классификации подменных сущностей
(Утверждено Приказом №0036-ЦО от 14.08.20XX)
Гриф: СП (для служебного пользования)

Классификация подменных сущностей осуществляется на основании двух независимых осей оценки:

Тип взаимодействия с человеческим окружением (далее — тип взаимодействия, буквенная категория);

Уровень потенциальной угрозы для человеческого окружения (далее — уровень опасности, цифровая категория).

Присвоение категорий осуществляется по итогам предварительного наблюдения, полевой диагностики и/или лабораторного анализа. В случае отсутствия доступа к полным данным допускается временная маркировка по одной из осей.

Тип взаимодействия (буквенная категория)

Неопределенный (Н)
Объект зафиксирован, но недостаточно данных для полной оценки. Возможна как ложная тревога, так и латентная угроза. Находится под наблюдением.

Интегративный (И)
Сущность адаптировалась к человеческому окружению, действует в пределах социальной нормы. Возможны элементы симбиоза, скрытого влияния или полезных взаимодействий.

Пассивный (П)
Объект не проявляет активности, не взаимодействует с окружением напрямую, не нарушает норму, но фиксируется как присутствие. Непредсказуем при внешнем вмешательстве.

Враждебный (В)
Объект демонстрирует агрессию, инстинктивное или целенаправленное поведение, направленное на причинение вреда. Возможна массовая гибель гражданского населения или массовые беспорядки.

Аномальный (А)
Существо не соответствует никаким фиксированным поведенческим моделям, действует хаотично, намерения не определены.
Взаимодействие допустимо только при прямом одобрении Центрального отдела.

Уровень опасности (цифровая категория)

1 (низкий)
Объект не представляет угрозы.

2 (средний)
Объект требует контроля, но может быть локализован обычными средствами. Разрешен контакт обученными специалистами.

3 (высокий)
Объект смертельно опасен приличном контакте, способен нанести вред группе. Рекомендуется изоляция или уничтожение на месте.

4 (критический)
Угроза в рамках города/региона. Возможны массовые нарушения, исчезновения, искажения пространства или временных показателей. Рекомендуется эвакуация и Зачистка.

5 (экзистенциальный)
Объект способен нарушить само понятие реальности, идентичности или бытия. Контакт — строго запрещен. Уничтожение — приоритет, даже ценой полного выгорания сектора воздействия.
Присвоение этой категории требует прямого одобрения Центрального Отдела.

Примеры классификации:

Н-1
Описание:
Ребенок 7 лет, зафиксирован в ходе плановой проверки системы образования. Поведенческие аномалии: изоляция, расстройства речи, невозможность наладить устойчивый зрительный контакт, частые кошмары, проявление физической агрессии.
Примечание:
Признаки соответствуют возможному латентному пробуждению. Однако уровень реакции на раздражители в норме. Под наблюдением со стороны Детской группы.
Комментарий:
Потенциально — ложная тревога. Возможно, аутизм. Решение — через месяц повторного мониторинга.

И-2
Описание:
Сущность, идентифицированная как Берегиня. Зафиксирована в прибрежной зоне Архангельской области. Проявляет признаки заботы о локальной группе жителей. Предотвращает несчастные случаи, сопровождает рыбацкие лодки, оберегает от потерь.
Примечание:
Существование подтверждено полевыми наблюдениями и отчетами локального Отдела. Угроза отсутствует.
Комментарий:
Контакт возможен. Закрепленный сотрудник с уровнем допуска 2. Вмешательство без причины не допускается.

П-3
Описание:
Объект зафиксирован в виде стоящего неподвижно силуэта на дне заброшенного колодца. Наблюдается слабое тепловое свечение, нарушенная акустика в радиусе 12 метров. Попытки взаимодействия не дали результата.
Примечание:
Никаких перемещений, попыток коммуникации или агрессии. Подобные явления зафиксированы в 1987, 1993 и 2019 гг. в других регионах.
Комментарий:
Контакт не рекомендуется. Любое воздействие может привести к пробуждению. Изолировать периметр. Протокол «молчаливой охраны».

В-4
Описание:
Сущность была обнаружена в ходе массового ДТП. Один из выживших демонстрировал высокую чувствительность к звуковым и световым раздражителям, усиление мышечных структур шеи, спины, плечевого пояса. Атаковал сотрудников Отдела при попытке допроса.
Примечание:
Подменный характер подтвержден. Уничтожен на месте.

Служебное описание:
По данным архетипической сверки, наблюдаемые особенности соответствуют подменышу типа Соловей — разновидности агрессивной сущности.

Устные традиции описывают «Соловья» как создание, обитающее в лесах, способное свистом валить деревья и ломать кости. Фактически — это звуковая, акустическая атака и расширенное воздействие на вестибулярный аппарат жертв.

В реальности современные «Соловьи» редко обладают сверхзвуком, но вибрационное поведение и сверхсила действительно фиксируются:

- Несоразмерно сильные связки и диафрагма
- Гортанные всплески, дестабилизирующие внимание
- Агрессия к звуку (особенно голосам)
- Фоточувствительность — как компенсатор гиперслуха

Такие сущности часто инициируют аварии и катастрофы, поскольку воспринимают любой громкий или ритмичный звук как акт агрессии в свою сторону. Устраивают ДТП, нападения на транспорт, срабатывают в толпе, где много речи и движения (фестивали, ярмарки и проч.).
Комментарий:
Классический В-4. Не диагностирован вовремя из-за халатности районного специалиста. Рекомендована разработка чек-листа на случай несчастных случаев с множественными жертвами.

А-5
Описание:
Объект «Сашенька». Первичное обнаружение — сектор «Белый». Воздействие на окружающих сопровождается временными аномалиями, пространственными искажениям и структурной деформацией.
Примечание:
Объект не демонстрирует агрессии, но провоцирует усиление влияния Границы.
Комментарий:
Присвоена 5 категория опасности. Любые упоминания и отчеты — под грифом. Контакт без допуска 4 уровня и выше запрещен.