Ответ на пост «У экс-премьера КЧР Кайшева конфисковали молочный комбинат, санатории и сотню объектов недвижки на 42 млрд»2
ЧЕРТ ВОЗЬМИ! Колесо! Колесо его брички, только не брички, нет – черный бронированный мерин несется сквозь промозглую русскую хтонь, и в нем сидит ОН. Не человек, а функция. Пустое место в дорогом костюме, Чичиков нового века, скупающий не мертвых мужиков, а вполне себе живые заводы, сочные пастбища, бурлящие скважины минералки.
Он подъезжает к очередному имению. Только имения эти – не деревянные усадьбы. Это – ОАО, ЗАО, ООО. И помещики – не в засаленных халатах. Они сидят в зеркальных офисах, но суть та же. Суть – гниль.
Вот он входит в свой внутренний Маниловский чертог. О, здесь всё в прожектах, в «дорожных картах», в «стратегиях развития до 2050 года». Розовые облака презентаций в PowerPoint, сладкие речи о «синергии» и «кластерах». Подземные ходы к бюджетным потокам, хрустальные мосты из откатов. А вокруг – бурьян. Рабочие не получают зарплату, оборудование ржавеет, но на бумаге, в отчете для инвестора, – райские кущи и молочные реки. Он сам себе Манилов, мечтающий не о беседке «Храм уединенного размышления», а о транснациональной корпорации, построенной из воздуха и вранья.
Щелк! Колесо повернулось. И вот он уже в гостях у своей собственной Коробочки. Эта часть его души – дубовая, непрошибаемая, тупая. Она сидит в бухгалтерии, в юридическом отделе. Она боится продешевить. Она переписывает санаторий на троюродную племянницу, агрофирму на жену брата, не потому что хитра, а потому что СТРАШНО. Как бы чего не вышло! Каждый актив упакован в десять слоев номиналов, завернут в офшор, положен в траст – дубовый сундук, набитый другим дубовыми сундуками. Она не понимает, зачем ей ипподром, она просто боится, что кто-то другой его купит ДЕШЕВЛЕ.
Но бричка летит дальше, громыхая по ухабам рейдерских захватов. И это уже его внутренний Ноздрев буянит! Шум, гам, кутеж, судебные иски как шампанское! Захватить, отжать, поставить своих! Обвинить партнера во всех грехах, вывернуть все наизнанку! Это не бизнес. Это пьяная драка в трактире, где вместо кия – статья Уголовного кодекса, а вместо шаров – судьбы людей. И все это без цели, просто из куража, из буйства пустой крови, из желания нагадить в чужой борщ и крикнуть: «Я здесь главный!»
А вот и самый крепкий, самый основательный угол его души. Медвежий угол. Собакевич. Здесь все весомо, грубо, зримо. Здесь не мечтают. Здесь считают. Этот молокозавод – крепкий завод, и директор был – крепкий мужик, зря помер. Эти сорок организаций агрофирмы – хороший товар, каждый работник как дубовая бочка. Он не видит людей – он видит единицы поголовья. Он торгуется за каждую копейку НДС, за каждый гектар пашни, будто покупает не живое дело, а мертвечину на рынке, и каждого мертвого хвалит: «Ах, какой был мастер! Золотые руки!» Он скупает души оптом, пачками, и каждую взвешивает на безмене своей выгоды.
Но куда же мчится эта адская тройка, эта черная иномарка, вобравшая в себя всех этих уродцев? Куда везет она своего седока?
А везет она его домой. В его имение. В его Плюшкина.
И здесь – финал. Конечная станция. Всё, что скуплено, отжато, вымечтано и оценено – всё это свозится сюда. В гигантскую, невообразимую кучу. Сорок один миллиард. Это не деньги. Это гора гниющего добра. Гора, в которой проросли плесень и паутина. Он не пьет это молоко, не ездит на этих лошадях, не живет в этих квартирах. Он, как тот легендарный скряга, ходит вдоль своих закромов, своей гигантской свалки активов, и пальцем пересчитывает гниющие сухари, заплесневелые акции, ржавые станки.
Он сам стал этой кучей. Он и есть эта прореха на человечестве. Его душа не умерла. Ее никогда и не было. Был только зуд, голод, бездонная дыра, которую он пытался заткнуть заводами, гостиницами, санаториями. Он тащил все в свою нору, чтобы завалить вход, чтобы свет не проникал.
И вот пришли приставы. Они не имущество конфисковали. Они разгребли кучу хлама, под которой надеялись найти человека. А там – ничего. Пустота. Только истлевший остов брички, на которой когда-то катался предприимчивый господин средней руки. И ветер гуляет в пустых глазницах черепа, нашептывая цифры из протокола изъятия. Ветер. И больше ничего.
