Едут молодожёны после помолвки.
Муж усадил жену на телегу, запряг коня и повёз в своё селение.
Лошадь споткнулась. Муж спокойно сказал: «Раз» — и поехали дальше.
На середине пути лошадь снова оступилась. Муж: «Два».
У самых ворот — третья осечка. Муж произнёс: «Три», взял ружьё и застрелил лошадь.
Жена вспыхнула, обрушила на него всё, что думала о таком поступке.
Он выслушал молча. Потом спокойно повернулся к ней: «Раз…»
- Петр, скажи, а правда, что секс без любви - грех?
- Что ж вы все к этому сексу привязались?!
ВСЕ БЕЗ ЛЮБВИ - ГРЕХ
Есть одна притча, сюжет которой раскрывает данную тему. Главному герою в детстве бабушка рассказывала о силе церкви. Если вдруг станет невыносимо, необходимо сразу бежать в храм.
Тогда душевное состояние наладится. Будет легко и приятно. Прошло время. У мужчины начались трудности. Он вспомнил слова бабушки и пошёл в церковь. Но стоило ему зайти внутрь храма, как со всех сторон на него набросились эксперты. "Не так стоишь", "не так одет", "не так крестишься".
В итоге одна постоянная посетительница воскресных служб подошла к мужчине и попросила выйти вон. Напоследок она посоветовала купить книгу-пособие, как правильно вести себя в церкви. Убитый горем мужчина вышел из храма, сел на лавочку и горько заплакал.
Подошёл к нему Иисус Христос и спросил, почему он так сильно плачет. Герой притчи рассказал всё как было. А Спаситель ответил, что и Его эти обрядоверы и фанатики не пускают внутрь церкви.
Почему вы так дорожите бессмертием души? — спросил я.
— Почему? Потому что я буду тогда обладать Истиной вечной, несомненной… А в этом, по моему понятию, и состоит высочайшее блаженство!
— В обладании Истиной?
— Конечно.
— Позвольте, в состоянье ли вы представить себе следующую сцену? Собралось несколько молодых людей, толкуют между собою. И вдруг вбегает один их товарищ: глаза его блестят необычайным блеском, он задыхается от восторга, едва может говорить. «Что такое? Что такое?» — «Друзья мои, послушайте, что я узнал, какую истину! Угол падения равен углу отражения! Или вот еще: между двумя точками самый краткий путь — прямая линия!» — «Неужели! о, какое блаженство!» — кричат все молодые люди, с умилением бросаются друг другу в объятия! Вы не в состоянии себе представить подобную сцену? Вы смеетёсь… В том-то и дело: Истина не может доставить блаженства. Вот Правда может. Это человеческое, наше земное дело… Правда и Справедливость! За Правду и умереть согласен. На знании Истины вся жизнь построена; но как это «обладать ею»? Да ещё находить в этом блаженство?
/Иван Тургенев/
Рассказывают, что одного человека послали в некое место, и вот он шел и шел, пока ему не встретилась гора. Он сказал себе: если я пойду кружным путем, то потеряю время, поэтому пойду-ка я лучше прямиком через гору и сокращу себе путь. Он поднялся на гору и увидел, что над ней вздымается еще одна гора. Он пошел дальше и поднялся на вторую гору. Поднявшись, он увидел, что из этой горы растет третья гора. Опять пошел дальше и так шел до седьмой горы. Поднялся на вершину седьмой горы и увидел там огромный камень. Посмотрел он на этот камень и подумал: возможно ли, чтобы такой огромный камень лежал на самой вершине самой высокой горы, и лежал бы просто так? Наверняка под ним спрятано что-то важнейшее из важного. Не сдвинусь отсюда, пока не откачу его и не увижу, что спрятано под ним. И начал трудиться над этим камнем, чтобы его сдвинуть. Трудился день, второй, третий, и так семь дней подряд. Откатил и видит, что под этим камнем лежит другой камень. Стал трудиться и над этим и нашел под ним еще один камень, и так до седьмого камня. Когда откатил он все эти камни, каждый за семь дней, открылась ему пещера. Подумал он: как же важна эта пещера, если закрыли ее столь многими и огромными камнями! Наверняка там спрятан дорогой клад. Открою и посмотрю. А та пещера была заперта на семь замков. Стал он ломать эти замки один за другим, пока не сломал все и открыл дверь. Когда открыл он эту дверь, увидел за ней вторую, потом третью, и так до седьмой. И каждая из этих дверей была заперта на семь замков. Сломал он замок за замком и открыл одну дверь за другой, пока не вошел в пещеру. И увидел перед собой семь ступеней, каждая длиной в семь дней ходу. Начал он идти и идти, а когда дошел до последней ступени, увидел вторую пещеру. И в ней нашел то же, что в первой, – семь дверей, и на каждой двери семь замков, и семь ступеней длиной в семь дней ходу каждая. И когда дошел до следующей пещеры, за нею снова открылась пещера, и так до семи пещер. А когда он вошел в седьмую пещеру, последнюю из всех семи пещер, то увидел, что там стоит большая бочка. Тут он понял в уме своем, что именно в бочке хранится тот клад, который окружили семью горами с семью камнями на каждой и с семью пещерами под этими камнями. Открыл он бочку и нашел в ней другую бочку. И в ней тоже была бочка, и так семь бочек, одна внутри другой. Трудился он над каждой бочкой, пока не открыл их все. Открылась перед ним шкатулка, запечатанная семью печатями. Сломал он все печати и нашел другую шкатулку внутри первой, и так семь шкатулок одна в другой, и над каждой шкатулкой он говорил: вот, это она – и: вот, это она. И хотя печати на них были из воска, а воск вещество мягкое, но пришлось ему трудиться над каждой печатью семь дней. Не потому, что ослабели руки его, а потому, что затвердел тот воск и крохкий стал, и сколько ни отламывалось и ни падало от него, те печати все еще оставались скрепленными. Когда же открыл он седьмую печать, то нашел там свиток, завернутый в бумагу. Сорвал он бумагу и увидел бутылку, тоже запечатанную печатью. Открыл он ее зубами и нашел внутри свиток, вложенный в футляр и закутанный в чехол, перевязанный ремешками, и неведомо, сколько их там было, семь, или семью семь, или больше того, потому что он так спешил открыть все футляры, что не посмотрел, сколько их. Открыл он все футляры, разорвал все чехлы, снял все ремешки и развернул свиток. И выпал из него другой свиток, поменьше первого. Короче, не буду тянуть, как гора была о семи гор, гора на горе, и как пещера была о семи пещер, пещера в пещере, и как двери были, и как ступени, и как бочки, и как шкатулки, так и те свитки – семеро их было. И под конец, когда он развернул последний свиток, увидел там надпись ясным почерком: «Глупец, разве ты здесь что-то спрятал, что так трудишься найти?»
/Шмуэль Йосеф Агнон - До сих пор/
Сидит себе прилежный сапожник и всю ночь занимается своим делом – режет кожу и подошвы для обуви. И вдруг приходит к нему черт. Садится и высовывает язык. Хватает сапожник нож и чирк черта по языку – раз, и отрезал. А черт ему снова показывает язык. Сапожник снова – чирк, и отрезал. И так всю ночь: один показывает язык, другой его тут же отрезает. А когда рассвело, видит сапожник: вся его кожа и все его подошвы – все порезано, и испорчено, и ни на что уже не годится.
Есть такая притча. Прожив жизнь в собственном коконе эгоизма, не замечая никого, кроме себя, один человек низвергся в ад. Там, в вечном огне, его настигло горькое раскаяние, но было уже поздно. Истерзанный неугасимым пламенем, он без умолку взывал к небесам:
– О, Боже, прости мои грехи! Я искупил их, я стал другим! Во мне больше нет ни капли эгоизма, я изменился! Спаси меня, Господи, ведь я уже не тот, кем был!
И вдруг, сквозь рев пламени, явился ангел.
– Радуйся! – прозвучал его голос. – Господь услышал твои молитвы и дарует тебе шанс вознестись в рай. Но скажи, истинно ли твое преображение?
И человек:
– Да, да, конечно! – закричал, сгорая от нетерпеливой надежды. – Я совершенно другой!
Тогда ангел сказал:
– Что ж, хорошо! Видишь эту тончайшую нить, что спускается с небес? Вскарабкайся по ней, и ты обретешь рай, оставив муки позади.
Вне себя от счастья, человек ухватился за спасительную нить и начал свой путь наверх. Но чем выше он поднимался, тем тоньше, казалось, она становилась. Бросив взгляд вниз, он замер от ужаса: за ним, цепляясь друг за друга, карабкались сотни других грешников, отчаянно стремясь вырваться из огненной бездны.
– Прочь! – в панике взревел он. – Что вы творите?! Немедленно слезайте! Эта нить моя, она порвется, и я рухну обратно! Прочь, отвратительные люди! – вопил он, в безумии отталкивая карабкающихся ногами.
В то же мгновение нить лопнула, и все они камнем полетели обратно в адское пекло.
– Ангел! Ты видел? Это все они! Они оборвали мою нить! Умоли Бога послать мне другую, чтобы я смог спастись!
И ангел ответил:
– Этого не будет...
Человек возопил:
– Но почему? Я не виноват! Это они во всем виноваты!
И ангел сказал:
– Нет. Нить оборвалась из-за тебя, из-за твоего черствого сердца. Это была нить веры, способная выдержать вес всех грешников ада, если бы только ты не думал лишь о себе. Ты клялся, что исцелился от эгоизма и готов помочь ближнему, но солгал. В душе ты остался таким же злым и себялюбивым, и потому нить веры не выдержала твоего прикосновения.
Никогда не познает истинной радости тот, кто живет лишь для себя, ведомый злобой и жадностью. Пусть он накопит горы золота, но что останется в его душе, кроме пустоты? Лишь тот, кто с любовью и открытым сердцем помогает другим, собирает нетленные сокровища на небесах. Лишь он становится подлинным человеком, ибо истинная жизнь – это жизнь ради других.
Часть Ⅰ
В одном маленьком, совсем не прекрасном мире. Мире, где смерть ценилась по весу собственной неизбежности, жила-была сама Смерть.
Не было у неё ни облика, ни плоти, ни черт, по которым можно было бы узнать её в толпе — ведь толпы там, где она ступала, обычно не оставалось. Она была тенью без света, шёпотом без голоса, пустотой, в которую проваливалась сама реальность. И всё же, каждый, чья душа ещё не обратилась в пепел, чувствовал её приближение: как холодок между лопаток, как заминку в дыхании, как внезапную тишину среди шума жизни.
Днём она была серой, как пепел забытого костра, ночью — чёрной, как беззвёздное небо над пустыней. Но цвет её не имел значения. Важно было лишь одно: она приходила тогда, когда должна была прийти.
Она не была ни злой, ни доброй — просто необходимой. Как дождь для пустыни, как тень для света. В мире, где люди торговали воспоминаниями, мечтами и даже последним вздохом, Смерть оставалась единственной, кто брал без спроса и не оставляла сдачи.
Смерти было хорошо. Просто замечательно. Время для неё не текло и не застывало — оно покорно складывалось в аккуратные листы её календаря. Пространство не сопротивлялось: двери открывались без скрипа, миры без трещин и изъяна. Она была там, где ей надлежало быть, и никогда, ни на миг, ни на шаг не опаздывала. Её существование напоминало безупречный рабочий день чиновника в механизме мироздания: без эмоций, без срывов, без лишних слов. Только чёткость и пунктуальность.
Но в этом огромном, унылом мире, где даже воспоминания покрывались пылью, существовал один необычный дом. С виду ничем не примечательный. Такой же серый, потрескавшийся, как и все остальные, будто вылепленный из тоски и дождя. Он стоял у самой кромки пыльной дороги, словно усталый путник, решивший не идти дальше. И всё же, именно он был необычным. Не из-за стен, не из-за крыши, не из-за ставней, скрипевших, как старая совесть.
Перед домом, до самого горизонта, расстилалось поле ромашек. Это было море жизни в мире, где жизнь давно перестала быть правилом. Белые хрупкие лепестки, словно детские ладошки, окружали жёлтые сердцевины. Тёплые, как последнее «спасибо» перед вечностью. Они не знали ни страха, ни смысла, ни срока. Они просто цвели. В их простом, почти наивном существовании была та самая истина, которую даже Смерть не могла отменить: быть — уже значит сопротивляться.
И странно, но Смерть… Любила это поле.
Не «любила» в человеческом смысле — ведь у неё не было сердца, чтобы трепетать, и души, чтобы тосковать. Но каждый раз, проходя мимо, она останавливалась. Долго. Неподвижно. Опершись на клюку, она застывала у края этой красоты, устремив взгляд в бело-жёлтое море ромашек, что колыхалось в ветру, словно дышащее живое существо.
Ветер гнал волны по цветочному морю, и тогда казалось, будто само время дышит очень глубоко, ровно, без спешки. И в этот миг в глазах Смерти, обычно пустых, как заброшенные часовни, что-то колыхалось. Это был не свет, а отражение жизни, столь упрямой, что цвела даже там, где её не ждали.
Может, она думала о том, что даже она — вечная, неизменная, необходимая, однажды станет частью этого поля? Может, вспоминала, как когда-то, до всех времён, сама была лишь семенем в земле небытия? А может, просто молчала, и в этом молчании рождалась та самая загадка, которую не решить ни логикой, ни верой. Почему, то, что обречено исчезнуть, так упрямо стремится быть прекрасным? В те минуты, глядя на ромашки, Смерть переставала быть функцией. Она становилась свидетельницей. И, быть может, впервые за вечность чуть-чуть живой.
И всё же, как ни манило её цветочное море — истинное притяжение скрывалось за ним. За тонкой дымкой утренней росы, за скрипом старой калитки, за стенами того самого дома на краю поля.
Там жила девочка. Её душа была словно запертая книга. Языка, которого не знала даже Вечность. Ни разу, за бесчисленные дни, месяцы и эпохи, что Смерть помнила, а помнила она всё, каждое дыхание, каждый последний вздох, ей не удавалось переступить порог этого дома. Не было там ни замков, ни стражей. Но была невидимая черта, начертанная не рукой, а самой сутью бытия.
Она чувствовала девочку, как аромат свежеиспечённого хлеба сквозь щели в стенах, как смех, отдающийся эхом в тишине дня, как тёплое мерцание свечи за запотевшим окном. Она слышала, как та поёт, шепчет с ромашками, смеётся с ветром…
Но прикоснуться? Взглянуть ей в глаза? Ощутить ту самую недоступную сущность она не могла.
И её это жгло. Не болью — нет, Смерть давно забыла, что это такое. Но чем-то новым, почти чуждым: раздражением, тоской, растерянностью. В её мире, где всё подчинялось порядку, где каждая жизнь имела срок, а каждый срок — печать, существовало нечто, что не поддавалось ни расчёту, ни власти, ни даже пониманию. И это её злило и манило одновременно.
Всё, что оставалось Смерти, это заглядывать в окна того домика. Долго, молча, с той странной жадностью, что рождается не от власти, а от недоумения она наблюдала. И чем дольше она смотрела, тем яснее понимала, что за этими стенами скрывался не просто дом, а целый мир. Мир, сотканный не из кирпича и досок, а из тихого волшебства.
В самом сердце этого пространства раскинулось небольшое озеро, но это была не вода, а скорее застывший кусочек неба, прозрачный до самого дна. В его глубине плавали рыбки, будто вырезанные из заката: одни были алые, как угли погасшего костра; другие лазурные, как первый взгляд утра; третьи золотистые, будто капли солнца, случайно упавшие с небес. Их чешуя переливалась при каждом движении, отбрасывая на стены дома крошечные вспышки цвета, как искры живой радуги, запертой в стеклянной ловушке.
Пол не был деревянным он словно дышал. Зелёная, бархатистая трава покрывала его сплошным ковром, мягким, как нежное перо. И в этой траве кипела своя, невидимая глазу жизнь: муравьи носили хрустальные капли росы, божьи коровки отдыхали под листьями-зонтиками, а светлячки, словно звёзды, сошедшие с неба ради шалости, мигали в тени, будто передавая друг другу тайные послания.
Немного в стороне от озера возвышалось дерево. Но не просто дерево, а древний страж этого мира. Его ствол был так широк, что, обняв его, нельзя было коснуться кончиками пальцев собственных рук. Ветви его были мощные и изящные, что устремлялись ввысь, переплетаясь над головой густым навесом, который становился потолком. Листья шелестели даже без ветра, но не шумом, а мелодией. На ветвях сидели птицы, чьё пение звучало не как зов или тревога, а как музыка, сочинённая самой тишиной.
Напротив, дерева и озера плавно поднимался холмик. На нём располагалось рабочее место, простое и в то же время совершенное. Столом служил огромный плоский камень. Гладкий, тёплый, будто впитавший в себя солнечный свет за сотни лет. Стулом служил старый пень, покрытый мхом цвета угасающего заката: тёмно-красным, бархатным, удивительно мягким на ощупь. Из пня всё ещё росли живые ветви, но не мёртвые сучья, а гибкие побеги, извивающиеся вверх, словно заботливые руки, обнимающие того, кто садится. Настоящая живая и дышащая жизнью мебель.
Рядом с этим уголком труда и покоя стояли кусты, но необычные, почти разумные. Их ветви сплетались так искусно, что создавали нечто вроде этажерки. Изящные полки, выточенные природой, а не плотником. На них лежали стопки записей, но не из бумаги, нет. Это были листы, сотканные из чего-то тонкого и шелковистого, цвета высушенного меда или старинного пергамента. Они не были сшиты, не скреплены ни ниткой, ни воском, а лишь сложены одна на другую с такой точностью, будто каждая знала своё место в вечности. Возможно, это были рукописи. Возможно воспоминания. А может, и сама история мира, написанная не чернилами, а дыханием жизни.
Смерть смотрела на всё это и молчала. Она не могла это забрать… Чем дольше она стояла у окна, тем больше сомневалась в своих желаниях.
Снаружи, у самого края поля она стояла и ждала.
Это ожидание напоминало тишину перед рассветом, но не пустоту, а напряжённое дыхание мира, готового открыться. Она знала, что вот-вот из-за холмика появится та, чья душа не подвластна ничему и никому.
И вот холмик мягко колыхнулся, будто земля сама распахнула объятия. Из-за его округлого изгиба вышла девочка. Она шла легко, почти не касаясь земли, будто её шаги были не следами, а намёками на присутствие. Волосы её, цвета утреннего солнца, переливались в свете, словно сотканные из золотистой пыльцы и первых лучей зари. Они не просто развивались на ветру, они танцевали, искрились, порхали, будто живые нити света, спустившиеся с небес, чтобы обнять её плечи.
Её глаза были огромные, прозрачные, как весеннее небо над горным озером. В них жила не наивность ребёнка, а древняя мудрость, укрытая в нежной оболочке. Безграничная доброта, тепло без условий, жизнь без конца. Казалось, если заглянуть в них, то можно увидеть не только прошлое, но и будущее, саму суть бытия - ту, что не подвластна ни времени, ни смерти.
На ней было простое платье, цвета молодой листвы после дождя. Оно не было сшито иглой и нитью, оно словно выросло. Ткань его напоминала переплетение лепестков, паутины и утреннего тумана, сотканная самой природой в час, когда мир ещё не проснулся окончательно.
Каждый её шаг будто боялся разбудить спящих букашек. А вокруг неё, как свита из сказки, кружили бабочки. Они не просто летали, а приветствовали.
Одна, с крыльями цвета лаванды и жемчуга, опустилась на её ладонь. Девочка остановилась, улыбнулась той улыбкой, что согревает даже тени, и осторожно подняла руку. Бабочка сидела, трепеща крылышками, будто делилась с ней какой-то тайной.
Спустя время бабочка вздохнула и воспылала в небо, играя с остальными в воздухе. Девочка тихо рассмеялась - коротко, звонко, как капля росы, упавшая в озеро. Её смех был не звуком, а ощущением, как первый луч после долгой ночи.
Подойдя к своему рабочему месту, она не села сразу. Сначала внимательно осмотрела пень. Не занял ли кто-то его: муравей, жук, даже маленький цветок, решивший расцвести прямо здесь. Если находила, то нежно касалась пальцем, будто извинялась, давая обитателю уйти. Только убедившись, что всё в порядке, она усаживалась мягко, как лепесток на воду. Затем протягивала руку к живой этажерке. Ветви кустов слегка склонялись ей навстречу. Она брала стопку и клала их на каменный стол. В этот момент начиналось волшебство.
Раскрыв один лист, она начинала писать. Взмахом пальца она оставляла следы, похожие на свет. Иногда останавливалась, и её взгляд уносился в бесконечную даль, замечая жизнь этого места. Она улыбалась каждому мгновению этого места. В эти мгновения весь дом будто замирал, но не от страха, а от любви. И даже ветер задерживал дыхание, чтобы не нарушить тишину её размышлений.
Всё это видела Смерть, всё еще стоявшая за окном. Она не отводила глаз. Она жаждала заполучить эту девочку. Не уничтожить. Не наказать. А овладеть. Вобрать в себя эту живую искру, что пела в каждом её движении, что сияла в глазах, что заставляла даже мёртвую землю цвести под её босыми ступнями. Жаждала прикоснуться к тому, что не подчинялось мирозданию.
Она хотела, но не знала как.
В этот дом не было ни одной двери. Даже слова, которые можно было бы прокричать не проникали внутрь. Её власть, казавшейся безграничной ещё вчера, здесь обратилось в ничто. Она могла стоять часами, днями, эпохами, но ничего бы не изменилось
И тогда, налюбовавшись до боли в пустоте, Смерть поворачивалась и уходила прочь. Шаг за шагом убегала от света, от смеха, от тех глаз, в которых жила жизнь, не знающая конца. Внутри неё не было ни гнева, ни слёз, лишь только та самая старая, привычная пустота… Но теперь ещё глубже. Ещё тише. Ещё опустошённое.
Её работа – та самая, точная, безупречная, выверенная до мгновения требовала от нее безотлагательной пунктуальности. Работа, которую она так неистово любила и была её смыслом, постепенно начинала меркнуть перед лицом той девочки.
Она начала терять нить той самой своей важности и смысла.
Часть Ⅱ
Смерть, как и всё сущее - даже то, что стоит над временем и формой, не властвовала в одиночестве. У неё были слуги. Это были не демоны, не призраки, не жалкие тени прошлого. Её прислужники были Тенями. Сущности совершенно безликие, безымянные, без возражений. Они не дышали, не думали, не мечтали, они просто исполняли. Сотканные из полумрака и послушания, они скользили по миру, как штрихи пера по странице судьбы, не оставляя следа, кроме исполненного долга.
Пусть Смерть и не знала усталости, ведь устать может лишь то, что живёт, а она была условием жизни. Но даже вечность требует пауз. Не для отдыха, а для того, чтобы не раствориться в собственной функции. Чтобы вспомнить, что она не просто механизм, а сущность. И как всякая сущность во вселенной, в любом из миров, даже в тех, где нет ни звёзд, ни имён, ни дыхания, она нуждалась в мгновениях отрешённости. В беззвучии между двумя отметками вечности. В паузе между строк расписания.
Для этого и существовали Тени. Они брали на себя то, что можно было поручить: забрать душу, чей час пробил. Забрать чётко, без дрожи, без жалости. Внести запись в Великую Книгу, чьи страницы писались не чернилами, а последними вздохами. Восстановить порядок в сумерках между жизнью и её окончанием, там, где мир теряет ориентиры и путает последний вздох с тишиной. Доставить знак в виде лепестка, капли росы, шепотом ветра - тому, кто должен был знать: время пришло.
Это были мелочи.
Но в мире, где каждая секунда - это звено в цепи бытия, даже мелочь становилась священной. Смерть доверяла Теням не потому, что верила им, так как вера была для живых. Она доверяла им, потому что они были частью её воли, вытянутой вовне, как рука, протянутая сквозь тысячу миров. И пока они трудились в её отсутствие, она могла стоять у поля с ромашками.
Смотреть и думать.
Она получила всё, что только можно было взять, но сможет ли она когда-нибудь прикоснуться к капле того, что живёт в столь малом и беззащитном мире?
Когда придет срок, и она увидит то самое малое чудо в поле цветов? И придет ли её время, когда придут за ней?
