Таверна "У хромого Барта"
Отец начал меня пользовать, едва остыло тело бедной моей любимой матушки.
Умерла она ранней весной, когда только-только сошел снег и дни стали чуточку теплее. Я сидела у скорбной матушкиной постели, легонько гладила ее опухшую посинелую руку, сломанную отцом в начале зимы, и тихо-тихо шептала ей напрасные слова утешения.
Она умирала и знала это, и уходила с облегчением, лишь тревога за меня терзала ее материнское сердце. Так сильно боялась матушка оставлять меня, что агония ее длилась несколько недель, наполненных бессонницей и липким серым страхом. Здоровой рукой она гладила мои давно немытые волосы, надтреснутым голосом шептала молитвы и все чаще впадала в спасительное забытье. Изредка в комнату заходил отец, грубо цвыркал желтой вонючей слюной на одеяло, под которым лежало исхудалое тело больной, бурчал:
- Не сдохла еще..., - приказывал мне: - Воды натаскай да тюфяки почисти, постояльцы прибыли, - и выходил вон, выпинывая скрипучую дверь грязным сапогом.
Я вытирала зловонную жижу, целовала мамино изможденное лицо и молила Господа Всемогущего, чтобы он прибрал свою смирную овечку поскорее - не было больше сил видеть ее страдания.
Слез у меня давно уже не было, к своим десяти годам я выплакала их вдосталь, хватило бы на весь род человеческий и еще осталось. Лишь горячим комом жгло в животе да глаза воспалялись, будто песку в них насыпали невзначай, а слез не было. Плакать в доме было нельзя, отец за это бил кожаной плетью и не кормил два, а то и три дня.
В тот день я таскала воду в тяжеленных деревянных бадьях и представляла, как матушка оборачивается сизой голубкой, зовет меня ласковым курлыканьем и вместе мы улетаем в высокое ясное небо, покидаем ненавистную нашу таверну и всех ее гадких обитателей. И так мне стало хорошо от чудесного этого видения, что я забежала в комнату с улыбкой, желая поделиться с матушкой своим сном наяву, но ее потухший взор колышком дубовым пронзил заледеневшее вмиг сердце. Бросилась я на еще теплое родное тело, обняла, запричитала безмолвно, чтобы не услыхали отец или братья:
- Матушка, что же ты меня с собою не позвала, как привиделось, как же я теперь одна здесь буду, родимая, я же без тебя пропаду!
Так и нашли меня братья, бормочущую что-то несвязное в полубреду, трясущуюся от горя в остывших материнских объятиях, оторвали от любимой моей матушки-птички и заперли в темном чулане. Я свалилась в горячке на мешки с мукой, понимая, что теперь я осталась совсем одна на белом свете, в полной власти отца-изверга и уберечь меня от неминуемой беды больше некому.
Где упокоили матушкино тело, мне не сказали, сколько не упрашивала я показать ее могилку, а спустя время один из братьев, озлившись на меня за криво зашитую прореху на ситцевой своей рубахе, рявкнул, что отец скормил косточки матушкины свиньям на заднем дворе.
От ласковой, доброй, молчаливой моей матушки остался мне только ситцевый платочек с вышитыми на нем голубыми цветочками, который я бережно хранила у самого сердца. Разглядывая неровные стежочки при свете бледной весенней луны, я верила, что родненькая моя любушка больше не страдает, милостивый Господь оберегает и ее, и меня, и на небесах мы с ней непременно свидимся.
А спустя месяц после матушкиной смерти я поняла, что у Господа есть дела поважнее, чем страдания убогой, мелкой, как постельный клоп, девчонки и ему некогда прислушиваться к моим непрестанным молитвам.
Работы мне теперь прибавилось вдвое, и я волчком крутилась во дворе и таверне, чтобы успеть переделать все ко времени, боясь навлечь на себя гнев отца. В тот раз я кормила кур, насыпала им зерно, когда петух, драчливый и крикливый, запрыгнул на беленькую курочку, придавил ее к земле, отчего та испуганно заверещала. И так это было забавно, что я рассмеялась, впервые за долгое-долгое время. Подошел отец, увидел, что меня рассмешило, схватил больно за локоть да в курятник с силой втолкнул:
- Ишь, смешно ей! Сейчас покажу, как это смешно! - и рывком задрал мои юбки, оголив живот. Только я посмела пискнуть, как от сильного удара зашумело в ушах.
- Заткнись, а то хуже будет! - пригрозил отец и сунул свои грубые заскорузлые руки мне между ног.
От страшной боли, от страха и стыда я словно окаменела, тело меня не слушалось, в голове звенело и матушка слезно смотрела откуда-то сверху, словно умоляла потерпеть. Только зачем, не понимала я, мне так хочется умереть, мама, забери меня, прошу...но она покачала головой - мол, не время еще и растаяла среди куриных насестов и несвежей соломы.
С того постыдного дня жизнь стала настолько ненавистной мне, что дни слились в один непроглядно темный туман - сколько недель, месяцев, лет пролетело, я не знала. Я стала главным украшением старой отцовской таверны, братья заставляли меня встречать постояльцев в конюшне, на тюке сена, задрав повыше подол платья, чтобы похотливые гости с хохотом и пыхтением елозили по моему тоненькому бледному телу. Я не плакала, не сопротивлялась - в памяти огнем горели воспоминания о бедной моей матушке, которая пекла хлебы да не успела вовремя вынуть их из печи, в ушах эхом раздавались жалобные крики, когда отец, страшно скалясь, избивал ее ногами за подгорелые корки.
К моим ногам охотно сыпались медяки, а то и серебряные монетки, которые тут же подбирали жадные братья, обещая привезти с городской ярмарки гостинец: печатный пряник или шелковый платочек. Я улыбалась и кивала, стараясь не разрыдаться от невыносимого стыда, что жег мою душу синим дьявольским пламенем.
Отцовская таверна стояла поодаль от Королевского тракта, добрые гости сюда не заглядывали, лишь ремесленники, крестьяне да лесные разбойники были здесь желанными постояльцами. Все они пили мутное горькое пиво, трескали немудреную еду, которую готовили мои братья и я, и по очереди хватали меня потными ручищами. И не было у них ко мне ни жалости, ни сострадания...
Однажды в мою комнату зашел очередной незнакомец, и я с надеждой заметила под его черным бархатным плащом белую святицу - викарий! С каким облегчением бросилась я ему в ноги, сквозь мучительный стыд рассказала о своей несчастной опозоренной жизни, умоляла спасти, вытащить мою душу невинную из этого вертепа...и каким страшным было мое разочарование, когда святой отец холодно поведал мне о посильном кресте, что дан Господом, о почтении к родителям своим, о лжи, за которую души несут ужасные, но справедливые наказания.
Он читал мне свои лицемерные проповеди до самого утра, терзая не только мою душу, но и тело. Когда священник удалился, сполна удовлетворив свои низменные желания, я поняла, что ни Бог, ни дьявол не помогут мне, что жизнь моя не нужна никому, даже мне самой.
Много дней и ночей я подталкивала себя к трудному, но единственно верному решению, приходила к высокому лесному обрыву, который выбрала для последнего шага и подолгу смотрела вниз, на пушистые кроны радостно-зеленых деревьев, представляя, как ломается о толстые ветви мое хрупкое девичье тело.
И когда я решилась уже на погибель, когда готова была шагнуть в пропасть, ощутила внезапно внутри себя крохотную искорку жизни. Кто из блудливых путников зажег этот огонечек, мне было все равно. Я всей своей исстрадавшейся душой почувствовала вдруг свою нужность, свою необходимость, ведь теперь я не обесчещенная девка, не кукла для пьяных, краснорожих развратников, а сосуд для новой неведомой доселе души.
Как же я берегла свою нечаянную капельку, баюкала свой кругленький живот перед сном, гладила его, с любовью и тоской вспоминала, как матушка грела меня своими теплыми ладонями, обнимала и кутала в стеганое лоскутное одеяло, заплетала косы, прятала от злобивого отца в картофельных грядках. Теперь я буду изо всех сил защищать свое нежданное дитя, говорить ему нежные слова, петь колыбельную, слова которой навсегда врезались в мою память:
Баю-баюшки-баю,
Да не ругаю, не браню,
Словом добрым говорю,
Словом теплым говорю,
Сердцем душеньку храню...
Отец, прознав о моем бремени, стал как будто милостивее - я больше в таверне не прислуживала, лишь стряпала да прибирала в доме. Братья больше не тискали мое огрузневшее тело, то ли брезговали большого шевелящегося живота, то ли жалели меня и мое случайное дитятко.
И так стало славно и хорошо, что все мерзости и непристойности забылись, страдания мои будто быльем поросли, и матушка снова стала являться мне во снах, здоровая, красивая, с тугой золотистой косою, в которой шелковые ленточки вьются. В душе моей снова стало светло, я вновь молилась каждый божий день и благодарила Отца Вседержителя нашего за долгожданные дни благости и покоя.
Рожала я тяжело. Трое суток мучилась от разрывающей нутро обжигающей боли, орала лихоматом, ходила по сырой холодной комнате, давила из всех сил свою утробу и никак не могла вытолкнуть ребенка, будто он знал, что его ждет и не желал покидать спасительного материнского чрева. Когда обессилела от бесконечных родовых пыток, легла на мокрое от пота одеяло и подумала: умру вместе с дитем, к матушке отправлюсь, на небо, живот вдруг словно ножом ржавым полоснуло раз, другой и ребенок выкатился на окровавленную постель.
Это была девочка, маленькая, со светлыми волосиками, ее тонюсенькие пальчики так смешно растопыривались, глазки-щелочки со слипшимися ресничками жмурились от яркого солнечного света, а в сердце моем пели архангелы - свершилось чудо, началась новая жизнь!
Не успела я толком наглядеться на свою крошечку, как вошел отец, поднял ее, усмехнулся:
- Нам тут одной шлюхи достаточно! - и легко, словно играючи, переломил тоненькую птичью шейку.
Остро наточенный крепкой рукой отца нож легко перерезал горло старшему брату, тот даже вскрикнуть не успел, лишь открыл глаза, захрипел, забился, истек алой пузырящейся кровью и затих. Второго я убила так же легко, без сомнений и колебаний.
А вот отца отпускать так просто я не желала. Сначала я опутала его руки и ноги крепкими кожаными ремнями, даже с его недюжинной силищей с ними не сладить. Потом намертво привязала к койке - теперь сам дьявол не поднимет его с волглой протухлой постели, и пошла на кухню.
Вновь прибывшие гости отогревались у каменного очага, хлебали жирную наваристую похлебку да мимоходом спрашивали, куда подевался старый хромой Барт - я с улыбкой отвечала, что батюшка с братьями уехали на осеннюю ярмарку и еще не возвращались.
Когда таверна пустовала, я поднималась в комнату отца, любовалась его исхудалым морщинистым телом, выковыривала опарышей из отвратительно смердящих, гниющих пролежней, кормила его с ложечки крепким бульоном и жаловалась, что мясо заканчивается, а ведь братья оказались совсем недурны на вкус, правда, батюшка?
Он послушно глотал разваренные серые комочки, согласно моргал глазами, из которых сочилась сукровица, и тихонечко, едва слышно, подвывал - кричать я запретила, после двух отпиленных пальцев на правой руке и снятой с живота полоски кожи батюшка слушался меня беспрекословно.
Когда я все это закончу, не знаю, не решила еще. Слишком сильно болит сердце, слишком часто слышу по ночам мамины стоны и хруст сломанной шейки.
Так что пока таверна "У хромого Барта" открыта, заходите, я подаю невероятно вкусный сытный мясной суп.
