- Это...девочка, сир, - повитуха закутала кряхтящего ребенка в алую бархатную полотницу и с поклоном передала князю маленький сверточек.

Князь погладил темные волосики своей дочери, тронул легонько розовую щечку и скупо, по-мужски, не стесняясь многочисленной челяди, зарыдал.

- Дайте, дайте мне мое дитя, - прошелестела измученная тяжелыми родами молодая княгиня, ее тонкие руки веточками тянулись из-под тяжелых звериных шкур, запачканных родильной кровью. Князь вернул ребенка повитухе и стремительно вышел из душных покоев.

- Кормилице дитя предназначено, - тихо шептались служанки, пока родильница баюкала свою долгожданную крошку. - Как бы княгиня умом не повредилась, столько мучилась и на тебе! Отдать дитятко придется, уж таков закон, чтоб его...

Под страхом смертной казни никто не открыл юной матери страшной тайны, и весь положенный срок она птичкой порхала по замку: то велит шелком стены обить в покоях будущего наследника, то бархатные портьеры ей вдруг не по нраву - шейте новые, небесно-голубые! То в саду приказывает пальмы высадить, мол, из сказок нянькиных узнала о дивных деревах и кровь из носу хочу такие же.

И смеется хрустальным колокольчиком, словно радости в ней как в весенней реке воды - прибывает день ото дня и все вокруг заливает.

Князь, глядя на ее безоблачное счастье, и сам светлел лицом, целовал нежные руки жены и на миг забывал о суровом обычае - отдавать княжеских младенцев-девочек страшной Кормилице, живущей в дремучем зачарованном лесу.

С потаенной надеждой ждал повелитель рождения наследника, Бога молил день и ночь, чтобы это был мальчик.

Не сбылись чаяния несчастного отца... велел рано утром отнять новорожденную у матери и отнести ее в глухую чащобу, к древнему капищу, с которого и уносила Кормилица жертвенных младенцев.

Узнала княгиня о судьбе ребенка, раненой волчицей завыла, выскочила из покоев как была, простоволосая, босая, в тонкой батистовой сорочке, побежала, пятная ослепительно-белый снег темно-красной своею кровью. У самых ворот подстреленной лебедью свалилась на руки подоспевших служанок и впала в горячечное забытье.

Без малого сорок дней прометалась княгинюшка в смертельной лихорадке, лучших лекарей выписал для нее светлейший князь, но выздоровления любимой супруги не дождался - отбыл в столицу по срочным делам.

- Люди сказывают, тысячу лет назад это было, - молвила старая Матильда, обтирая тело княгини влажной тряпицей. - Властвовал тогда князь Оддрик Жестокий. Страстно желал он иметь сына, достойного наследника своим владениям, но тщетно. Шесть его предыдущих жен девочек приносили, и князь в гневе убивал и мать, и дитя.

- Как же они не боялись замуж за него идти, нянюшка?

- Да кто же их спрашивал, милая? Женское дело малое, детей рожать да помалкивать.

Седьмая княгиня, принцесса Арисса, тоже девочкой разродилась, да не стала печальной участи дожидаться - гордая была, бесстрашная, в крови ее огонь полыхал! Взяла серебряный кинжал и пронзила сердце своего жестокого мужа.

Стражники князя схватили непокорную, выволокли на крепостную площадь, люто изувечили, а младенца на глазах матери закололи острыми пиками.

Извиваясь в руках истязателей, прокляла Арисса весь род княжеский, предрекла страшные муки дочерям его и слова свои кровью запечатала - откусила себе язык и выплюнула под ноги палачам.

Выбросили тело ее в прозрачные воды горной речушки и под страхом повешения запретили упоминать имя вероломной убийцы.

- Нелюди, нелюди...- княгиня закрыла лицо руками, заплакала. Сердце рвалось, словно лопались тонкие шелковые нити - по потерянной дочери, по гордой Ариссе, по безвинно погибшим княжеским детям...

- Стала бродить неупокоенная Арисса по княжьей вотчине, дитя свое искать. Как чуяла новорожденную, являлась в замок, всю челядь на куски разрывала и стены до самого потолка кровью мазала...а ребеночка с собой уносила.

Матильда вздохнула тяжко и закончила:

- Потом уж князья велели уносить дочерей прочь из дому, к руинам древнего капища...

- Как же проклятье снять, нянюшка?

- Невинной кровью проклято, невинной кровью и смыто будет. Только многие смельчаки искали Кормилицу, да даже следов ее не нашли. Сама приходит, когда надобность есть...

Задумалась крепко княгинюшка, а потом отослала няньку, облачилась в зеленое охотничье платье, достала из сундука кинжал серебряный, святой водой крапленый - верное средство против нечисти - и тихонько выскользнула из замка.

- Арисса, я пришла за своей дочерью! Прошу, верни мне мое дитя! Заклинаю тебя смертью невинных! - кричала княгиня, стоя на коленях среди заснеженных обломков стародревнего жертвенника. Ответом ей были тревожные вскрики невидимых глазу птиц да свист холодного ветра в промозглом сером небе.

- Неужто смерть твоей дочери не искуплена кровью безвинных младенцев? Неужели не осталось в твоем измученном сердце ни капли любви материнской? Или не было ее там вовсе? - взывала женщина к звенящей пустоте, платье ее насквозь промокло, от холода окаменело все тело, лишь сердце, полное любви и скорби, горячо колотилось, молотом громыхая в ледяной тишине.

И вдруг увидела: меж дерев в сером сумраке красное промелькнуло. Словно на зов бросилась княгиня, выскочила на прогалину и крик ужаса застыл на трясущихся губах.

На снегу сидела голая костлявая старуха, седые спутанные лохмы закрывали морщинистое лицо, меж сохлых губ копошился беззвучно огрызок языка, словно она шептала что-то младенцу, лежащему на ее обрубленных коленях. Длинная, иссохшая грудь сочилась розоватым молоком. Старуха сунула сморщенный сосок ребенку, закутанному в грязную бархатную полотницу, а сама с чавканьем принялась грызть собственную культю.

- Арисса, - заговорила несчастная мать, не сводя глаз со своего дитятки, - верни мне ребенка, умоляю тебя! Неужто не достало тебе крови и страданий людских? Пора упокоить твою душу...

Озлилась вдруг Кормилица, рыкнула, бросила ребенка в снег, схватила княгиню за горло, пачкая ее стылой кровью, и замычала что-то, не разобрать.

- Невинной кровью смываю твое проклятие, Арисса, - прохрипела женщина и вонзила серебряный кинжал себе в грудь. Плеснуло алым, отпрянула Кормилица от улыбающейся княгини, да поздно было - прожгли насквозь ее плоть капельки невинной крови. Нечеловеческим голосом заверещала нечистая, закружилась веретеном, сбивая снег в грязные комочки, и рухнула наземь. Тело ее в мгновение ока иссохло, кожа истлела, обнажила желтоватые кости, космы седые разметал по голым кустам северный ветер...

Княгиня крепко прижала к себе найденное дитя и побрела в замок, моля господа вездесущего не дать ей умереть в заснеженной чаще и не замечая, как горят глазки улыбающегося младенца красным.

Через много лет юная Эльжбета выйдет замуж и станет полноправной хозяйкой замка Чахтице.

Проклятие, переданное с кровавым молоком зловещей Кормилицы, сделает ее самой жестокой истребительницей молодых женщин в истории…

После коньяка Водоносов имел благородную привычку выкурить предзасыпную сигару. Поэтому он обернул своё автозагарное тело в халат струйного атласу, закинул в рот сочную виноградину и вышел на террасу. Имперским взглядом он окинул открывшийся пред ним вид: стриженую под гольф лужайку, на которой легко разместилась бы 1-я гвардейская армия генерала Голикова, мраморную беседку с золотым куполом, какие-то иностранные кусты и деревья, скрывающие гаражи, часовню на 90 персон и покерную на 200. Короче говоря, вид был вполне презентабельным для владельца чего-то непонятного со словами «Инвест», «Никель», «Фонд» и «Россия» в названии. Всё это Водоносов изволил называть поместьем, ибо с некоторых пор он являлся дворянином, а именно графом (вообще-то он хотел быть бароном, но на этот титул и приставку «фон» акция не распространялась). Голубокровную тишь нарушали убаюкивающий плеск фонтана да фальшивый храп утомлённой шампанским певицы Женьшень (в досценическом миру – Розенцвайг), доносящийся из спальни. Храп был такой же отвратительный, как и её альбом «Боль», что, впрочем, не мешало ей по выходным храпеть у Водоносова, а раз в год – еще и в обнимку с премией «Муз-ТВ».

Граф выдул сигарную струю в заходящее над поместьем солнце. Коньяк в крови навесил на его глаза слезливый фильтр юношеского романтизму, отчего закат превратился из просто красивого в потрясающий. Водоносова потянуло его запечатлеть. К тому же апельсиновое солнце будто насадилось на далёкие пики кованого забора, что выглядело весьма забавно. Вытянувшись над перилами крановой стрелой, Водоносов получил идеальный ракурс. А противовес не получил, отчего месть обидчивой физики не заставила себя долго ждать. Дворянин атласным штурмовиком спикировал на итальянскую плитку, где застыл в неестественной для графа позе в россыпи осколков противоударного телефонного чехла…

…Водоносов пришёл в себя, когда солнце уже зашло, а к храпу и фонтану прибавились удары мотыльков о фонарный плафон. Граф попробовал подняться, но быстро понял, что он не чувствует тело.

- Очнулся? – Спросил чей-то мужской голос откуда-то сверху.

- Вроде как. – Ответил Водоносов.

«Странно. – Подумал он. – Я же отпустил прислугу и охрану…». Водоносов всегда так делал, когда к нему притаскивалась Женьшень, чтобы не смущать даму (разумеется, из журнала «СтарХит» об их флирте знали все, но у дворян так заведено просто).

- Вы… вы мне не поможете?

- Я не могу. – Грустно ответил голос. – Я держу террасу.

Водоносов повернул глазные яблоки в сторону голоса. С ним определённо беседовал мраморный атлант, придерживающий руками балкон.

- Чувствуете боль? – спросил атлант.

- Неа, вообще ничего.

- Это плохо. Позвоночник, видать, сломан.

- Ты чо, доктор?

- Нет, но про спину всё знаю. Профессиональное. Вам срочно нужно в больницу.

- О, спасибо, кэп. Только я даже пальцем пошевелить не могу, чтоб «скорую» вызвать. И в доме никого, как назло. Только Розенцвайг, но её после трёх «Моётов» и канонадой не поднимешь…

Водоносов несколько минут молча смотрел в звёздное небо.

- Я не должен быть здесь. – Грустно произнёс он.

- Где? – Спросил атлант.

- Тут, внизу. Я должен спать наверху, на водяном матрасе, толкать в бок Женьшень, чтобы она не храпела… Это несправедливо.

- Я тоже не должен быть здесь. – Вздохнул атлант. – В 60-х, когда я был скульптурой пионера-горниста в детском лагере, я мечтал быть памятником Гагарину. На какой-нибудь площади. А вокруг скамейки и дорожки, посыпанные красным песком. Чтобы подо мной встречались всякие там влюблённые. А на День космонавтики чтоб венки. И я такой на всех открытках. Типа достопримечательность… А в итоге я здесь, держу твой балкон. Зато голуби не гадят. Правда, в подмышке ласточкино гнездо, трындец щекотно, но, знаешь, птенчики такие няшные, что…

- Что за хрень ты несёшь?! – Огрызнулся возлежащий граф.

- А? Почему хрень-то? Может, твоё падение – это знак?

- Да? И какой же? Не фотографировать закат?

- Нет. Посмотреть на всё… ну, знаешь – снизу. Когда ты там, наверху, ты же не видишь меня. Ты думаешь, что ты на вершине только благодаря себе. А на самом деле, ты не падаешь, потому что снизу твой балкон поддерживаю невидимый я. Но я есть. Как тебе такая версия?

- Если честно – идиотская. Хотя бы потому, что я всё-таки упал.

- Из-за того, что ты нажрался. Здесь, видимо, второй знак, про алкоголь и искусство экстремальной фотографии, но я вернусь к первому. Скорее всего, это намёк на то, чтобы ты узнал и оценил тех, кто ниже тебя.

- Но я и так всех знаю!

- Да? И как зовут твоего охранника? Который дежурит под балконом?

- Щас… Там что-то с крупой? Гречко. Нет. Погоди. Манкин? Нет… Как же его, мать…

- Горохов. Ты знал, что он пишет песни? Про охрану? Они дерьмовые, но лучше чем треки из альбома «Боль».

- Да плевать. Я не понимаю, к чему ты ведёшь.

- К тому, что внизу тоже есть жизнь. Которая тебя поддерживает. И которая может прийти на помощь, когда ты упал. Или предупредить падение.

- Ну ок. Вот я упал. И где она, помощь? Ты вцепился в террасу и явно мне не поможешь.

- Я могу помочь косвенно. А ты мне поможешь?

- Это каким образом?

- Я уже не тот. Пожалуйста, поставь рядом со мной ещё одного атланта? А лучше кариатиду. Азиаточку.

- Хорошо, поставлю! Сисястую, как Розенцвайг!

- Лучше рукастую. Держать мир вдвоём легче и веселее…

- Ладно, ладно! Будет мраморная китаянка-бодибилдер, обещаю! Ты будешь помогать или нет?

- Конечно буду. Фроленкооооооов! – Громко воззвал атлант.

- Кто это?

- Твой лужайковый гном.

- Кто?!

- Сейчас увидишь. Фроленкооооооов!

На зов атланта из иностранных кустов вылезла керамическая голова садового гнома.

- Ну хули ты разорался, подставка сраная?! – Заворчал гном. – Ты на часы смотрел?!

- Фроленков, подойди, пожалуйста. Тут человеку помощь нужна. Надо завести его в «Склиф» или «Бурденко».

Гном не спеша подошел к Водоносову, сильно хромая на правую ногу.

- Кому помогать?! – Проворчал Фроленков. – ЭТОМУ?! Ну щас!

- Да почему не помочь-то? – спросил атлант.

- Потому что его Власов мне на ногу наехал!

- Я не знаю никакого Власова! – запротестовал Водоносов.

- Это водила твой, идиот! Ты не знаешь, как его зовут? – Изумился гном.

- Я… не то чтобы… - Промямлил граф. – Я всегда зову его «Ты». «Эй, ты». Я даже не знал, что у него есть фамилия!

- Я не буду помогать этому мудаку. – Отсёк Фроленков и захромал обратно в куст.

- Постой! Подожди! – Взмолился Водоносов. – Я… Я извиняюсь. За Власова, твою ногу и всё такое. Искренне. Я распоряжусь, чтобы тебе сделали новую ногу.

Фроленков остановился, почесал глянцевую бороду:

- И запрети Радимову на меня ссать!

- Ааааа…?

- Это твой садовник! Господи, что ты за мудило?!

- Хорошо-хорошо, он не будет на тебя… Ты поможешь?

- Ладно. – Согласился Фроленков и, засунув пальцы в рот, заливисто свистнул, аж до трещины на щеке. Через секунду он уже ходил взад-вперёд перед строем лужайковых гномов, по-прорабьи сложив руки за спину, и раздавал приказы:

- Значит так, хлопцы. Работаем в темпе, времени нет. Лиховцев и Путило!

- Што.

- Срываете с изгороди весь плющ и плетёте упряжку. Дружников идёт к бассейну и приносит с шезлонгов подушки, чтобы в процессе транспортировки не травмировать травмированного.

- Босс, «травмировать травмированного» - это тавтология.

- Ой, правда, извини, пожалуйста, дружище. БЕГОМ ПРИНЁС ПОДУШКИ СЮДА, ГОВНО КИТАЙСКОЕ!!!!

- Слушай, Фроленков. – Поинтересовался атлант. – А кого ты запрягать-то собрался?

- А у меня что, выбор есть? – огрызнулся гном и крикнул. – Афиногенов!! Гунько!! Кис-кис-кис сюда бегом!

Водоносов услышал, как что-то с треском оторвалось от крыльца. Это крылечные львы, по-кошачьи потянувшись, спрыгнули с постаментов и подошли к гному.

- Это ты на нас, что ли, намекаешь, дрыщара бородатый? – Грозно спросил лев Афиногенов. – Мы тебе чо, лошади?!

- И не будем мы помогать! – Вторил собрату лев Гунько, кивнув гривой в сторону Водоносова. – Этот козёл мне давеча бутылку об башку разнёс! Запросто так, кстати! Я его ваще не трогал!

- Блин… Ну простите, пацаны. – Попросил Водоносов. – Была сделка на два ярда, я ощутил эмоциональный прилив… Если что-то нужно, я обещаю…

- Бетонный мячик. – Проурчал Афиногенов. – Каждому!

- И крылья! – Добавил Гунько.

- На хрена нам крылья, дегенерат? – Обалдел Афиногенов. – Это же пошлятина несусветная!!

- А ты не мог бы сейчас обойтись без слова «дегенерат» и других оскорблений? – Хмуро вопросил Гунько.

- Нет, потому что ты дегенерат и есть!

- Ах так, значит. Лаааадно… Нна, получай! На, На!

- Ты дурачок что ль по глазам МРРРРААААУУУУУУ!!!!

Вмиг два льва превратились в клокочущий клубок крошащегося бетона, который норовил превратить дворянское тело в блин.

- А ну харэ драться, дебилы! – Проорал Фроленков, и львы расцепились, тяжело дыша. – Ненавижу субподрядчиков! Короче! Каждому по бетонному мячу, окей?

- Окей. – Промурлыкал Афиногенов, а Гунько молча кивнул. – Только на спинах мы его не потащим, даже за гранитный бантик!

- Да господи ж ты боже мой! – Воскликнул Фроленков. – Где я вам карету-то… Хорошо, щас. Кудрявцева!!!

- И не подумаю! – Отозвалась беседка. – Пусть этот твой больной сначала…

- Да понял я, понял! – Вскричал Водоносов. – Извини, что заблевал тебе скамейку!

- И перила!

- И за перила тоже прости!

- Тогда мир. Тащите его в меня!

…Через полчаса Фроленков уже натягивал вожжи на паре львов, запряженных в беседку со стонущим графом внутри.

- Нннно пошлииии! – Завопил гном львам.

- А ты не мог бы без этого пасторального «нннооо»? – Попросил оглянувшийся лев Гунько.

- Ну я не знаю команд для запряженных львов. Вперёд, вольные хищники саванн! Так нормально, придурок?

- Такое допустимо, да. – Ответил Гунько, а Афиногенов одобрительно кивнул. Львы встали на дыбы и рванули вперёд, срывая когтями комья земли и дорогущего дёрна. Беседка взвизгнула от рывка, встала на ребро и заскрежетала следом, утягиваемая каменными хищниками. Кованную ограду львы даже не заметили, и «карета» понеслась по шоссе в сторону московских огней.

…Под громкое «И-хааааааа!» обезумевшего от драйва гнома Афиногенов и Гунько мчались по московским улицам, разбрасывая в стороны куски плитки и асфальта. И никто, гуляющий или дежурящий по Москве в этот поздний час, совершенно не удивлялся увиденному. Не стреляют во все стороны, и хорошо. А плитка и асфальт… Так всё равно назавтра переложат по-новому. Фроленков остановился лишь раз – посреди Тверской.

- Сергеич! Доброй ночи! – Окликнул он памятник Пушкину. – Не подскажешь, как до «Склифа» допереть?

- Отчего ж нет? – Прогрохотал поэт. – Скачи по Садовому до Сухаревской площади!

- Спасибо, земляк!

- Поэмку не хотите новую послушать? Постапокалиптичненькую? «Когда дождём размыло Русь…»

- Прости, Сергеич, надо когти рвать – у нас тут тяжёлый!

…Последним снесённым в эту ночь забором была старая ограда НИИ Склифосовского. Осаженные Фроленковым львы круто развернули беседку, отчего бюст профессора обдало асфальтовой крошкой. Голова проснулась и с ненавистью, на которую способны только гениальные доктора, посмотрела на каменный «экипаж».

- Вы што себе позволяете, сволочи?!

- Николай Василич! – Раболепно затараторил гном. – Тут дело, не требующее отлагательств!

- Убирайтесь к чертям собачьим!

- Но, профессор, тут пациент с расчавканным позвоночником…

- Что? – Ненависть к людям сменилась на детскую заинтересованность. - Он чувствует члены? Боль?

- Вообще ни хрена! – завопил Водоносов из недр беседки.

- Чудно! Бегом в третье строение по левую от меня сторону! Профессор Ципаревич ещё не уходил!

- А он трезвый?

- Надеюсь, что нет!

…Ципаревич был почти богом. Он сражался с дворянской хворью как лев, так что Афиногенов с Гунько приняли его в свой прайд. Водоносов прекрасно чувствовал себя до пояса. Но ноги… Здесь профессор оказался бессилен. Поэтому через два месяца жизнь графа изменилась. Поместье и авто оборудовали пандусами, по которым Водоносов лихо гонял на электроколяске. Теперь он каждое утро выезжал из спальни, откуда давно выветрился запах женьшеня. Спускался по пандусу вниз, выезжал на крыльцо, охраняемое львами с бетонными мячами под лапами. Проезжал под террасой, поддерживаемой атлантом и кариатидой, напоминающей Люси Лю с бицепсами молодого Шварцнеггера. Здоровался с садовником, въезжал в переоборудованный «Крайслер», который медленно, чтобы не повредить садового гнома, выдвигался на шоссе через новенькие ворота и нёс босса на работу в сторону стеклянных пиков «Москва-Сити».

Однажды, выехав на коляске из лифта на 80-м этаже, Водоносов чуть не столкнулся с уборщицей Тырдыевой, трущей пол его приёмной. Тырдыева испуганно вытянулась в сухую тонкую струнку, почти спрятавшись за модную швабру. Водоносов кивнул ей и проехал дальше, как вдруг остановился, а затем дал заднюю. Проезжая мимо уборщицы, глядя на неё с нового для себя ракурса, он заметил, что её рука мелко самопроизвольно трясётся.

- Что у вас с рукой, Тырдыева? – Поинтересовался граф.

- Ничего. – Пролепетала та, спрятав руку за спину.

- Я же видел, что она дрожит.

- Это мне совершенно не мешает, вы не подумайте… - Испуганно проговорила женщина.

- Я не к этому клоню. Когда это началось?

- Недели две назад…

- Это же ненормально, понимаете? Вам надо в больницу. Знаю я одного прекрасного доктора, он, я думаю, как раз уже накатил…

- Нет-нет, не надо!

- Не волнуйтесь, я засчитаю вам рабочий день. Переоденьтесь и спускайтесь на парковку – Власов отвезёт вас в «Склиф», я распоряжусь.

- Но если меня положат? Кто будет смотреть за детьми?

- Вожатые в детском лагере. Я всё оплачу, не переживайте. Идите и ни о чём не беспокойтесь.

Власов направил коляску к дверям своего кабинета, оставив Тырдыеву гадать, спит она или умерла.

- Шеф? – Окликнула она его.

- Да?

- Не верьте Сысюку.

- В смысле?!

- Он вас обманывает. Он кинет вас при первой возможности. У него уже есть план.

- Сысюк - партнёр, проверенный службой безопасности, и как вы, уборщица, вообще это можете…

- Это здесь я уборщица. – Ответила Тырдыева, опустив взгляд в начищенный до блеска пол. – А в Худжанде я почти дописала диссертацию по физиогномике… Если б не восьмой ребёнок… К тому же…

Женщина достала из кармана халата смятую визитку Водоносова и продолжила:

- …к тому же странно, что партнёр выкидывает вашу визитку в урну, ещё даже не выйдя из офиса…

Водоносов пристально посмотрел на женщину. Снизу вверх.

- Спасибо, Кариатида.

- Я Фатима. – Улыбнулась уборщица.

- Да-да, я знаю. – Ответил он. И добавил:

- Простите.

Кирилл Ситников

…Утром Гаврилов открыл дверь подъезда, скрестив пальцы и прошептав «пожалуйста». Ёлка приветственно помахала изумрудной лапой. Гаврилов стал самым счастливым человеком Северного Полушария. Кэтрин Зета молча собрала вещи и съехала к соседу Зданюку.

Взаимное человеко-еловое приветствие продолжалось еще пару-тройку месяцев. Ничто не предвещало беды. Но потом запахло горячим асфальтом.

Гаврилов учуял его ещё в постели. Он не придал этому значения и после утреннего моциону как обычно спустился по лестнице, заранее растопырив пальцы для «помахать». Открыл дверь и… упёрся в забор. За которым кипела работа.

Уютно-заброшенный пустырь закатывали в асфальт. Грязно-жёлтый бульдозер, ощерившийся ковшом, надвигался на ёлку. На его ёлку.

- Э! – Завопил Гаврилов. – Что здесь происходит?!

- Нацпроект! – Гордо ответствовал выросший из свежего асфальта человек в белой каске и зубах.

- Какой нацпроект?!

- Здесь будет торговый центр. Самый большой в Африке.

- Но здесь же не Африка?!

- В этом и изюминка, скажи? – Подмигнул человек в каске и обратился к усатому бульдозеристу. – Вали её, Геша! Хули ты медлишь?

Усатый надавил на педаль. Гаврилов перескочил через забор и метнулся наперерез бульдозеру.

- А ну стоять! – Заорал Гаврилов. – Вон за домом детская площадка! Стройте там свой ТэЦэ, всё равно кроме алкотни на карусельках никто не катается!

Усатый остановил бульдозер и вопросительно посмотрел на Белую Каску.

- На детской площадке нельзя. Там будет дорожная развязка и мирные склады боеприпасов. – Наставительно пропел белозубый.

- Да пофигу мне, что будет и там и здесь! Ёлку валить не дам! Она моя!

- А-а-а-а, понял. – Прищурился человек-каска. – Ты из «этих».

- Каких «этих»?!

- Которые фингалы на себя собирают для «Эха Москвы». Типа активист, да? Говоришь, твоя ёлка? Так мы тебе её ща и отдадим. Вперёд, Геша! Шнеля, шнеля!

Гаврилов прижался к ёлке и отступать не намеревался. Геша кашлянул дымом и продолжил задавать Каске немые вопросы.

- Лаааадно. – Произнёс Каска и свистнул. Рядом с Гавриловым материализовались двое в черных комбинезонах:

- Слышь, покиньте территорию.

- Нет! – Твёрдо ответствовал Гаврилов. Комбинезоны обрадованно размахнулись. Гаврилов зажмурился, мысленно прикидывая размер будущего кредита на реанимацию и длительное восстановление. Что-то подняло Гаврилова в воздух. Но это были не комбинезоны. Раскрыв беззубые ММАшные рты, они наблюдали, как еловые лапы вытянулись, окутали Гаврилова, превратив его в кокон, и оторвали от земли. Ель встала на вырвавшиеся из земли корни и, вооруженная Гавриловым, галопом унеслась в лес. Белая Каска списал увиденное на угарный газ из Гешиного бульдозера, и все ушли пить и воровать щебень.

…Гаврилов нёсся в объятиях ели несколько часов. Иглы кокона не кололи его – у любящих ёлок есть такая особенность: превращать острое в мягкое, чтобы не навредить любимому. Ель остановилась только к полуночи. Вросла корнями в землю, медленно раскрыла лапы, заботливо поставила Гаврилова на планету. От безумной гонки по чаще гавриловский мозжечок отказывался нормально работать. Гаврилова повело, он ухватился руками за что-то очень густое и неимоверно колючее. Это были ветви ели. Огромной старой ели, своими мохнатыми лапами словно поддерживающими ночное небо. Под такой елью маньячный Мороз когда-то превращал красную девицу в синюю, а усталый от битвы витязь пересчитывал тушки печенегов. Короче, сказочная была ель. Старуха нависла над Говриловым, будто изучала его. Гавриловская же ёлка молча росла рядом.

«Охренеть. – Догадался Гаврилов. – Она меня с мамой знакомит!!!».

- Доброй ночи… Ель. – Выдавил Гаврилов.

И мать с дочкой зашумели. Гаврилов не знал елового языка. Но сквозь шорох старых ветвей он вроде как разобрал «Ты в своём уме?!», «Какой-то жулик!» и «Позор, хорошо, отец не дожил, спасибо грозе». Тонкие молодые лапы в ответ верещали что-то вроде «люблю» и «21й век на дворе». Постепенно дочь прекратила огрызаться, и семейная разборка превратилась в долгий материнский монолог, полный угроз и театральных истерик. «Лес не поймёт…», «все ели как ели», «приличия», «бери пример с сестры»… Деревья вокруг зашумели. Гаврилову показалось, что он услышал смешки и перешептывания. По лесу мерзкими змеями расползался слух. И Гаврилова это ужасно взбесило.

- Замолчите!!! – Проорал он.

Лес заткнулся.

- Вы все такие правильные, да?! Растёте тут на умняке, белками обосранные! Что с вами не так?! Какое вы имеете право издеваться над ней?! – Гаврилов указал на свою ёлку. – Она… Вы знаете, что она спасла мне жизнь? Она совершила подвиг! Кто из вас хотя бы раз совершил подвиг? Ради другого? Совершенно другого и даже чужого? Не прося за это ничего? А? Ну так и стойте молча, херачьте свой фотосинтез! А кто ещё чо про неё вякнет – так я одолжу у Зданюка бензопилу! В момент в гарнитур превращу! Это всем понятно?

Лес продолжал затыкаться.

- Пойдём, солнце. – Гаврилов нежно взял ёлочную дочь за лапу. – Найдём нормальный лес или парк, будем махать друг другу сколько влезет.

Ёлка высунула корни и двинулась с любимым лапа об руку. Сзади послышался грохот. Гаврилов обернулся: старая ель вырвала несколько здоровенных корней вместе с камнями и комьями черной земли, обнажив несколько старых сундуков, обитых коваными скобами с ржавыми навесными замками. Это было приданое.

…Через несколько дней мир узнал, что Наполеон не топил награбленное в иле Березины, а закопал клад под маленькой хиленькой ёлочкой. Ещё через пару месяцев Гаврилов получил свои законные 25 процентов.

…С тех пор жизнь Гаврилова изменилась. В семь часов вечера он выходит из головного офиса своей сети «Полиграфия, диджитал, всё для огорода» с видом на Кремлёвскую набережную. Он садится в услужливо поданный «Майбах» и несётся вон из Москвы – к своему поместью на берегу Истры. Там он выходит из машины и машет своей ёлке, которая растёт прямо у дома. А ёлка машет ему в ответ, и количество бабочек при этом с годами только увеличивается. Личный водитель Зданюк вытаскивает из багажника мешки дорогущего жирного чернозёма с каким-то безумным набором питательных минералов – сегодня у ёлки опять будет королевский ужин, а на «после шести» можно и забить. Гаврилов лично высыпает половину своей ёлке. Вторую половину он относит чуть дальше, где растёт старая маман, от корней до верхушки увешанная скворечниками и кормушками – птицы хоть как-то заменяют ей внуков и получают от старухи всю нерастраченную за столетия любовь. Тёща ворчит, но Гаврилов, научившись еловому, уже хорошо её понимает.

- Зинаида Ильинична! – Умоляет он. – Ну пожалуйста, будьте терпимей! Я не пересажу от вас яблони, и не надо на меня давить! Почему бы вам просто не жить с ними мирно?!... Ну конечно, да, я всегда у вас плохой. Приятного аппетита.

Махровая хвойная шовинистка считает лиственные недодеревьями, понароставшими в многострадальной русской земле.

Жители элитного посёлка разделились на два лагеря. Одни считают Гаврилова геем, другие – педиком. Но не построена еще колокольня такой высоты, с которой Гаврилову плевать на их мнение. После ужина он садится на плетёное кресло под своей ёлкой, и она кладёт ему на плечи свои изумрудные лапы. Вместе они листают каталог ужасно дорогих ёлочных игрушек – маме на днях стукнет 500, и надо успеть с заказом. Они тихо спорят, потому что у дерева и человека абсолютно разные вкусы. И иногда прислушиваются к треску старых ветвей – маман опять сцепилась с грушей на ровном месте…

…А наивный подлог купидона Шепелева всё же раскрыла итоговая небесная проверка. Но он отделался лёгким испугом. Официально стрелу всё-таки списали. На хорошее дело.

Кирилл Ситников

Вообще-то Гаврилов не любил шашлыки. После них наступал трудный понедельник. Даже если шашлыки были в пятницу. Но пропускать их он не имел права. Раз зовут – надо идти. К шашлыкам у Гаврилова была генетическая предрасположенность. Как любого русского человека, его тянуло в лес, чтобы веселой компанией проткнуть острой сталью чьё-нибудь мясо. Так его предки поступали с медведями, французами и немцами. А когда все они закончились, их просто заменили кусками маринованной свинины. Не забывать же традицию. Неправильно это, не по-нашему.

Вот и в эту пятницу Гаврилов получил официальное уведомление от одной из ведущих Весёлых Компаний в виде смс «Ну чо?». Гаврилов обреченно вздохнул (в воскресенье он хотел помыться), надел всё спортивное и направился в ближайший лес.

- Здарова, Гавр! – поприветствовала его Весёлая Компания, и наступило воскресенье. Гаврилов убрал с лица ошмёток гитары, выгнал с тела муравьёв и поднялся, цепляясь бровями за дерево. Лес был пуст, Гаврилов тоже. Треск ветки под ногой отозвался в голове десятью Хиросимами. Гаврилов переступил через что-то, временно заменяющее соседа Зданюка, и побрёл в сторону дома, молясь об исправности домового лифта.

Когда до манящего своей ровностью асфальта оставались считанные пьяные метры (они чуть длиннее трезвых - раза в четыре), Гаврилов узрел в кустах что-то странное. Вообще шашлычные леса просто-таки кишат странностями. К полудню воскресенья в нём можно найти что угодно – много картона, голубой рояль, ногу Малежика… Для завсегдатая шашлычного леса Гаврилова всё это было унылой обыденностью. А вот серебряный лук, переливающийся в свете солнечного прострела белым огнём, он видел впервые. Подойдя ближе, Гаврилов увидел в траве кожаный колчан с грустящей в нем одинокой золотой стрелой. Сначала Гаврилов обвинил в увиденном продукцию «Красного и Белого», но лук был весьма осязаем, а тетива на нём реалистично дрожала в такт похмельным фалангам. Как любой нормальный человек, нашедший что-то потенциально летальное, Гаврилов тут же решил это опробовать, презрев последствия и технику безопасности. По-детски высунув язык, он натянул тетиву и пальнул в лес. Стрела пролетела аж полтора трезвых метра и вонзилась в ближайшую неказистую ёлку. То есть не вонзилась, а… Красный глаз Гаврилова был сегодня совершенно несоколин. Вероятно, поэтому ему показалось, что она будто растворилась в кривом стволе, отчего по иглам вроде как пробежали золотые искры.

- Эй! Мужик! – Окликнул Гаврилова кто-то.

Как любой нормальный человек, нашедший что-то не своё, Гаврилов первым делом спрятал лук за спину и только потом медленно обернулся.

- Да-да?

Перед ним стоял кудрявый пузан лет сорока, на котором из одежды были лишь мурашки невероятного волнения.

- Мужик! Ты тут лук не находил? Серебристый такой? Инвентарный номер 67214?

- Нет. Совершенно никакого лука не видел.

- А вот это что? Выглядывает у тебя из-за спины? Очень напоминает серебряный лук!

- А-а-а-а-а-а, ЭТОТ лук? Этот я нашёл, да. Как раз нёс его, чтобы отдать… ну, кому следует.

- Мне! Мне следует! – Радостно завопил лесной нудист и ловко выхватил лук из ослабленных воскресеньем рук Гаврилова. – Вот! Вот же номер! 67214! Мой! Ну Слава Бо… А стрелу? Стрелу ты не видел?

- Никогда.

- Она золотая такая! Лежала в колчане, который висит у тебя на плече?

- А это колчан? Я думал, барсетка какая новомодная.

- Ты же не выстрелил стрелой из лука?

- Конечно нет. Что я – совсем что ль.

- Это хорошо. Очень хорошо.

- А… Если бы, ПРЕДПОЛОЖИМ, я из него жахнул, то что?

Пузан нервно хихикнул и хотел что-то ответить, но осёкся, уставившись на раненую Гавриловым ель. И хихикнул ещё раз, нервнее предыдущего.

- Господи. Ты что, в ёлку выстрелил?!

- Это не я.

- Мужик, ты… Это же не для ёлок стрела, это… Ой-ё-ёёёёёёй…

- Да чо ой-ёй-ёй-то, гражданин?

- Я тебе не завидую. – Честно ответил кудрявый. – Ой, писанины-то будет…

Пузан о чём-то задумался и медленно растворился в воздухе. Гаврилов списал произошедшее на ветер с химкомбината и продолжил тернистый путь домой. Где, свернувшись вокруг торчащей диванной пружины, оздоровительно проспал до понедельника.

Он не знал, что в это время где-то высоко сверху купидон Шепелев написал сухой отчёт, витиеватую объяснительную и до утра корыстно пьянствовал с зав стреловым складом, чтобы списать утерянную стрелу как пристрелочную.

С утра Гаврилов выпил три чашки бодрящей воды, умылся холодным кофе и с ненавистью устремился в пасть рабочего дня. Выйдя из подъезда, он сразу почувствовал что-то не то. В привычной картинке перед глазами явно было что-то лишнее.

Определённо, это была ёлка. И не просто ёлка, а ёлка из леса, в которую Гаврилов попал накануне. Он её сразу узнал – такое страходерево еще поискать: жиденькие иглы, верхушка набок, ствол как змеевик. И ещё какие-то аляповатые шишки, комично торчащие во все стороны. В ней бы не поселилась ни одна приличная белка. Откуда она тут взялась, Гаврилов не имел ни малейшего понятия. Ёлка помахала ему корявой лапой. Списав всё на ретроградный Меркурий, Гаврилов ушёл на работу, чтобы втихаря порыбачить онлайн.

Вечером, возвращаясь с полным садком цифровых карасей, Гаврилов вновь обнаружил ёлку у подъезда. Взмах её лапы был объяснён распоясавшимися магнитными бурями. Гаврилов уснул навстречу вторнику.

Ёлка и не думала стоять смирно, как это положено всем адекватным деревьям. Каждое утро и каждый вечер она приветственно махала Гаврилову лапой, и у того в конце концов закончились логические объяснения. Кроме одного.

Гаврилов нравился ёлке.

Это ему даже льстило. Гаврилов не нравился никому, кроме матери и соседа Зданюка (что магическим образом совпадало с авансом Гаврилова). С другой стороны, Гаврилов немного не так представлял себе почитающий его объект. Это было нечто, напоминающее молодую Кэтрин Зету Джонс с грудью Сельмы Хайек и кулинарными способностями Валюхи из «Сватов». Пародия на лесную красавицу всеми этими качествами, увы, не обладала. С третьей же стороны Гаврилов был реалистом. Он понимал, что выбирать ему не суждено. А если выберут его, то скорее всего это произойдёт либо в измененном сознании, либо под девизом «Мне уже пятьдесят семь, а я до сих пор одна». Гаврилов твёрдо решил быть галантным, хотя бы из чувства благодарности. Однажды вечером он помахал ёлке в ответ.

И тут произошло действительно странное. Откуда ни возьмись появились бабочки. Очень много больших, красивых бабочек. Разноцветным вихрем они носились вокруг нескладного ёлочного ствола, яркими крылышками едва касаясь коры и иголок. Гаврилов всё свалил на провал программы районной дезинсекции и ушёл домой.

А утром ёлки уже не было. Лишь дыра в земле. «Ясно. – Подумал взгрустнувший Гаврилов. – И эта туда же. Мне верна лишь Кэтрин-Сельма. Да ведь, Кэтрин?»

«Конечно, милый!»

«Спасибо, Кэтрин!»

Вынырнув из метро где-то уже не в Москве, унылый Гаврилов прошёл 17 кварталов и наконец приблизился к дому под снос, в котором был его офис с табличкой «Полиграфия, диджитал, всё для огорода». Окна офиса не было видно.

Его закрывала ёлка.

Как она узнала, где он работает, как переместилась из Одинцово в Бибирево, Гаврилов не смог объяснить никаким Меркурием. Но зато он понял, зачем. Чтобы видеть его подольше, через окно. Вывод напрашивался сам собой.

Ёлка в него втюрилась.

Это было хоть и приятно, но уже слишком. Теребя вельвет куртки, Гаврилов подошёл к дереву.

- Привет.

Бабочки покрыли Гаврилова с ног до головы.

- Слууууушай. Мне, правда, очень нравится, что мы с тобой… это… ну дружим вроде… Но…

- Девочки, идите сюда! Тут наш Гаврила с ёлкой балакает! – Заорала Большакова, незаконно курящая в открытое окно. – Гаврилов! Как подружку зовут?

Из окна вылетел девичий смех. Гаврилов смутился.

- Ничего я не балакаю… - Буркнул он, отойдя от ёлки. – Тоже мне выдумали. Какая она мне подруга?! Это ж… это ж обычное тупое дерево!

Бабочки исчезли. Покрасневший Гаврилов юркнул в здание и поднялся на второй этаж. Мельком глянул в окно – ёлки не было.

Не оказалось её и вечером у подъезда дома. И наутро тоже. И на следующий день. И на следующий. И всю неделю. И вторую. И третью…

…Сначала Гаврилов пытался делать вид, что с ним ничего такого не происходило. Это хорошо сработало бы, если бы рядом с ним кто-то был. Но никого подле Гаврилова не находилось, а пытаться делать вид перед собой оказалось намного труднее. Весёлые компании перестали веселить. Верная Кэтрин, даже раздевшись до Сельмы, перестала выжигать одиночество. И, хоть Гаврилов продолжал давать кассирам без сдачи и придерживать дверь для мамаш с колясками, он всё равно чувствовал себя свиньёй. Одинокой, никому не нужной свиньёй.

…Однажды утром Гаврилов не пошёл на работу. Вместо этого направился в шашлычный лес. Но не по зову Весёлой компании. Гаврилов твёрдо решил найти и вернуть свою ель.

…Он прошёл такое расстояние, которому бы позавидовал сам Толкиен со своим потухшим Фродо Бэггинсом. Шашлычный лес оказался очень большим и полным опасностей. Гаврилов чуть не сорвался с Картонных гор, еле спасся от хищного голубого рояля на Радужных Болотах и почти умер, подцепив лихорадку Малежика. Но всё тщетно – его ёлки нигде не было. В конце концов Гаврилов заблудился и просто пошёл, куда глаза глядят, положившись на судьбу и спасательные службы МЧС России. И ближе к вечеру, усталый и отчаявшийся, он увидел её.

Вернее, её тень. Гаврилов еле её узнал.

Опавшие иглы желтели у основания похудевшего ствола, липкого от накатившей еловой смолы. Тонкие лысые ветви безвольно повисли, не в силах больше удерживать почерневшие грозди шишек. Ёлка молча высыхала, вырвав корни из кормящей земли. На глазах Гаврилова происходило медленное ёлочное самоубийство. Он медленно подкрался к умирающей.

- Эй… Эээээй… Привет.

Ёлка не шелохнулась. Гаврилов осторожно дотронулся до её лапки, провел ладонью по огрубевшей коре ствола.

- Ты… ты прости меня, ладно? Втрескалась в мудака… Ты не тупое дерево. Да-да, я так сказал. Но я так не считаю. Я тебя подвёл. Но я не хочу этим сказать, что я тебя недостоин, найди другого, бла-бла-бла. Я достоин. Я обещаю перестать быть мудаком. Я обещаю говорить с тобой. Слушать тебя и слышать тебя. Никого, кроме тебя. А ты обещай не умирать. Ладно? Ладно? Я, я принесу тебе воды. Выпей, так легче, по себе знаю. Я сейчас. Я сейчас.

Я где-то видел ведро. Оно дырявое, но я рукой дырку закрою и принесу…

Что-то зашуршало на гавриловском плече. Он обернулся. Это была бабочка. Вторая запорхала над его головой. К ней присоединилась третья. Корни дерева один за другим углубились в землю. Из голых ветвей показались салатовые кончики молодых иголок. Ель поверила. Гаврилов обнял её. Она затряслась. Как и Гаврилов.

Кирилл Ситников

Одна девочка была одинокая. И несчастливая.

Она искала спасение от Одиночества в других людях, но Одиночество не хотело съезжать с её квартиры.

Однажды девочка встретила мальчика своей мечты. Она шла по улице вприпрыжку и кричала: «Ура! Я нашла спасение от Одиночества! Теперь я точно буду счастливая!»

Мальчик и девочка гуляли под луной и читали друг другу стихи.

Ранним субботним утром девочка проснулась от того, что кто-то громыхал на кухне. Она встала с кровати и направилась туда. На кухне около холодильника стояло Одиночество.

«Что ты тут делаешь? Уходи!»- закричала она.

Одиночество посмотрело на неё вопросительно и продолжило дальше копошиться в холодильнике.

Девочка написала мальчику: «Сегодня вечером жду тебя под луной». В ответ пришло: «Ок».

Девочка нагрубила Одиночеству: «Ты видишь, что я счастливая! Я не одна, поэтому тебе здесь не место».

Одиночество доделало свой бутерброд, село напротив девочки и принялось жадно есть.

В тот вечер девочка поссорилась с мальчиком.

Расстроенная, она пришла домой и увидела

Одиночество, смотревшее телевизор.

Девочка горько заплакала. Налила стакан красного вишнёвого сока и села рядом с Одиночеством.

«Почему мы поругались?- спросила она будто в воздух,- я же только ради него гуляла под луной, хотя я хотела гулять на рассвете. Я учила ради него стихи, а мне всегда нравилась проза».

Одиночество промолчало.

На следующей день одинокая девочка решила, что сама пойдёт встречать рассвет, взяв с собой книжку с любимой прозой.

Ей это безумно понравилось. Она прибежала в квартиру, чтобы поделиться своей радостью с Одиночеством.

Но Одиночество нигде не было.

И на следующее утро девочка делала все, что ей хотелось. Одиночество также не появилось.

Однажды, она позвонила мальчику и предложила встречать рассвет. Он отказался, но девочка не чувствовала себя разбитой.

В этот момент открылась дверь. В квартиру зашло Одиночество.

«Че смотришь?- впервые заговорило Одиночество,- я колбасу забыло, ты же все равно на ПП».

Девочка смотрела изумленно на Одиночество. Оно взяло колбасу, собралось уходить, но на пороге почему-то остановилось.

«Булгакова дочитаешь,- заявило Одиночество,- за котом убери. А то кроме меня это никто не делал. Надеюсь больше не увидимся».

Какой же это был день?
Кажется, вторник. Да, определённо вторник. По вторникам я надеваю жёлтую майку и красные кроссовки, якобы сделанные англичанами. Пространство между майкой и кроссовками я заполняю синими джинсами, которые, судя по покрою, пошили сами себя в тёмном трюме утлого корабля, загремевшего в приличный шторм. Не знаю, зачем их купил. Вероятно, на них распространялась какая-нибудь акция, а я болван.
Итак, по вторникам мятым колумбийским флагом я выдвигаюсь в Старый Город. Его легко найти – там всё дороже, непомерно хуже, много иностранцев, нотариусов и армянских адвокатов. Там я сворачиваю с китайских троп, чтобы зайти в какое-нибудь интересное место. На нём так и написано: «Не входить!». Ещё там должен быть оранжевый шлагбаум и лужа, которая никогда не высыхает. 
Вот такое место я и нашёл в тот вторник. С грациозностью мёртвого кита я нырнул под шлагбаум, перепрыгнул через бессмертную лужу и оказался у заброшенной усадьбы каких-то графов, в которой сначала были балы, а потом расстрелы и танцы. Минуя пару грустных львов, побитых лишаем плесени, я зашёл внутрь. Там было темно и пахло покинутостью. Тут-то я и познакомился с эхом Разумовским.
- У! – Крикнул я в дырявый потолок. Тогда я не знал, что интеллигентные, благородные эха на всякие мещанские «У!» не отзываются.
- Добрый день! – Поздоровался я и уже собирался уходить, сочтя приветствие в крышу глупостью, как вдруг мне ответили:
- Бог мой, Вениамин Евграфыч! Проходите всенепременно! Глаша, завари нам кофею да поскорей! Вам в кабинет нести? А куда ж, ежели не в кабинет? Уж точно не в беседку! На дворе нынче сыровато… И приведи Аркашу!
Надо сказать, что я никакой не Вениамин и ни разу не Еврафыч. А сказать, что я покрылся инеем и вспотел одновременно – ничего не сказать. Но после мы разобрались и теперь приятельствуем. Разумовское – старое эхо, ему лет триста. И все эти годы оно живёт здесь, в этом доме, когда-то полном бытовых дрязг, любовных страстей и даже кровавых событий. То ли из-за стоячего отяжелевшего воздуха, то ли из-за окон, наглухо забитых старой фанерой, Разумовское не покидает обжитое собою пространство, с барской ленцой отражаясь от стен миллионами фраз, накопленных за три столетия. Тогда оно казалось мне чрезвычайно мудрым. Витиеватый слог, сдобренный французскими словечками и латинскими афоризмами, действовал на меня гипнотически. На все вопросы Разумовское имело ответы, на все события – взвешенное мнение. Я часами внимал кружевам его монологов, и, не имея что возразить, восторженно соглашался и подобострастно поддакивал. Не дыша, я сидел как пошарпанный лев, пока оно охотно разглагольствовало разными голосами. После я стал переносить всё это в компанию друзей и знакомых. Я выдавал мысли эха за свои и прослыл человеком блестящего ума. Мне кивали и аплодировали, а иногда даже записывали, чтобы потом оформить жемчужину мысли в свой статус или винтажную рамку с закатом над волнами или сидящим на камне нирванным старикашкой. Так продолжалось год или два. Пока не появился Кранц.
Не помню даже, кто притащил с собой в бар этого тщедушного айтишника с рюкзаком, полным проводов и лекарств. Посасывая что-то ужасное со льдом, Кранц молча слушал мою очередную блестящую мысль. И когда всеобщее восхищение сошло на нет, выпалил:
- Что ты вообще несёшь?!
Все притихли. Я смёл с колен девицу Остапчук и встал во весь рост, чтобы разнести мерзкого Кранца своими доводами. 
Но Кранц прошёлся по мне катком. Это были три часа моего позора, скажу я вам. В каждом моём цельнометаллическом аргументе он находил пустошь и тайно закладывал туда увесистый заряд опровержения. И когда я нёсся на Кранца на всех парах с целью превратить его в блин, он разносил меня в клочья. Вскоре слушатели перетекли к нему, и даже верная мне девица Остапчук каким-то образом умостилась на острых кранцевых коленях. Под овации не мне я впервые расплатился за себя и ретировался. Я шёл и ненавидел Кранца. Вероятно, его знакомое эхо поумнее моего. А моё… Твою мать, оно же вообще-то не моё, озарило меня. Эхо… Эхо в принципе не имеет ничего своего. Всё, что оно вещает – это не мысль, не мнение, не точка зрения. Это просто дорого упакованный подарочный набор слов. Чьих-то чужих, вырванных фраз, которые красиво поданы. Эхо не думает – оно лишь отражает чужое. Я попался на этот крючок и перестал думать сам. Я просто стал эхом эха. 

Мы до сих пор приятельствуем. Но теперь я уже не сижу с открытым ртом, ловя каждое чужое слово. Я спорю. И оказалось, что Разумовское, как любое эхо, не выносит дискуссий. Ему просто нечем крыть. Поэтому оно злится:

- Расстрелять бы тебя, Веня. Только руки пока не доходят.

На этом его аргументы обычно заканчиваются. Как и у любого эха или его последователей.

С тех пор у меня появилась еще одна традиция. По средам я надеваю нупогодишные семейные трусы и иду на кухню. Там я хожу в них кругами по кухне. И думаю сам. Получается не так красиво, зато это моё. Моя мысль, моё мнение. Думаю, лучше быть неказистым рупором, чем полированным эхом. Традиция мне начинает нравиться. Думаю распространить её и на другие рабочие дни. И через пару лет расправиться с подонком Кранцем.

Кирилл Ситников

Кружку Никита нашел прямо на столе. Это удачно вышло. Стояла там, посудинка кособокая, словно прямо с этим столом и выросла. А впрочем, как же иначе? И еще повезло: в печке котелок чугунный оказался. Дров, правда, у бабушки не нашлось, но это не беда. Вокруг со всех сторон лес. Далеко от избушки не отойдешь, да далеко и не требуется. Всего-то надо хворосту немного набрать, чтобы воду в котелке вскипятить. А зато какие заросли мяты у бабушки на заднем дворе! Да какая душистая! Нигде Никита не встречал такой мяты, как тут, у бабушки. Очень Никита уважал чаек с мятой. Но чая у бабушки, разумеется, не было. Кабы знал Никита, что здесь окажется, непременно захватил бы с собой узелочек с заваркой. Но кто ж мог знать! Впрочем, из одной только мяты тоже очень даже неплохой горячий напиток получился. Никита потягивал его мелкими глоточками и глядел в окно. Ни стульев, ни лавок в избушке не было, но тут как раз кстати пришелся ящик, который Никита притащил с собой. Он послужил вполне сносной заменой стулу, так что чаепитие, можно сказать, проходило с комфортом.

За окном темнел синий лес. В вечерних сумерках он выглядел таким таинственным, таким волшебным! Казалось, стоит лишь войти в этот лес — и тут же попадешь в сказку. Встретишь говорящих зверей, лешего, увидишь ходячие деревья, найдешь цветок папоротника и разрыв-траву… Наверху чем-то гремела бабушка, но Никита весь унесся мечтами в сказку и ни на что внимания не обращал. Представлялось ему, что где-то в лесной чаще он встретит бродячих скоморохов. А может, и разбойников. Может, даже не благородных (сказке ведь никак не обойтись без опасных приключений). Но все же разбойники будут не очень уж злые, и он с ними подружится. От них он узнает какую-нибудь жутко интересную тайну… И конечно, окажется, что лесная птица, живущая в ветвях над разбойничьим шалашом, — это на самом деле заколдованная красавица. И он найдет способ ее расколдовать, и у них будет любовь…

Эх, до чего же жаль, что сказки — это только сказки! А реальность прозаична и сурова… Грохот на крыше стал еще громче. А потом наступила тишина, и за оконным стеклом стала появляться бабушка. Она стекала с крыши вниз по окну и по стене тремя густыми ручейками. Это была еще очень молодая бабушка, скорее всего она еще даже не умела летать. А уж напасть на человека она не могла однозначно. Но она уже понимала, что в ее ловушку попался человек и что ей нужны его кости. А барьер создавать эти твари способны, похоже, с самого рождения. Во всяком случае, эта бабушка барьер поставила, будьте благонадежны! Никита уже трижды обходил вокруг избушки, пробовал в разных местах — никаких шансов. По всему кругу примерно по кромке леса проходит упругая прозрачная стена. Глаза ее не видят, а пройти невозможно. То есть наружу, в лес, невозможно. А из леса сюда — милости просим. Вот Никита, дурень, и прошел. И сидит теперь тут. Так и кормятся молодые бабушки, которые еще без костей. То зверь какой забредет, то птица залетит. Обратно в лес выбраться не может, умирает от голода и становится бабушкиной добычей. Правда, говорят, птицы и звери редко приближаются к бабушкиным избушкам. Чутье у них какое-то есть природное. Людей же бог таким чутьем не наградил. А именно людские кости и нужны бабушкам больше всего.

Нет, Никита все по правилам делал, технику безопасности соблюдал. Выйдя к избушке, сразу не полез, обошел сзади, сказал, как положено: «Избушка, избушка, встань к лесу задом, ко мне передом». Никакой реакции. Стало быть, это не избушка на курьих ножках, а нормальный домик лесника. Тогда Никита и вошел. Да не из пустого любопытства, а просто ночь надвигалась. В доме-то куда лучше ночевать, чем в лесу под открытым небом. А вдруг дождь? У него, конечно, был с собой ящик, но в ящике спать тоже как-то неуютно. Как покойник во гробе… А лишь вошел Никита в дом, так сразу все и понял, да путь назад уже был отрезан. И ведь что оказалось: избушка яйца высиживает! А они, когда наседки, с места не встают и передом-задом не крутят. Вот так и обманулся Никита…

Нет, ну надо же какое злосчастье! Ведь уже, считай, полвека никто избушек с бабушками в здешних лесах не видел! Считалось, что все они уничтожены. Да и откуда бы им взяться, если ящеров и подавно всех давным-давно перебили. Оно ведь как в природе устроено: избушка время от времени сносит яйца, но яйца эти — диетические, из них никто не вылупляется, хоть избушка их и высиживает по велению инстинкта. А вот если эту избушку ящер потоптал — тогда из яиц появятся детеныши. Которые мужского полу — ящеры, которые женского — избушки. Сначала маленькие, потом постепенно вырастают, внутри у каждой какая-то утварь формируется: печка, мебель, посуда. Генетический интерьер. И обязательно — ступа, а в ступе, в свою очередь, зарождается бабушка. Они, бабушки эти, когда покрепче становятся и обретают возможность подниматься в воздух, часто прямо в этих ступах и летают. Говорят, старые избушки вообще практически невозможно отличить от нормального человеческого жилья: у них и занавески на окнах вырастают, и картинки на стенах, и даже, бывает, игрушки детские на полу возникают. А бабушка, пока костей не нахватала, пребывает в состоянии студня. И может так жить очень-очень долго. Ставит вокруг избушки невидимый барьер, поджидает добычу. И когда рано или поздно удается ей поживиться костями, она из них начинает строить свой скелет. Вот тогда она уже превращается в реально опасного хищника. Костяные бабушки уже не в избушках добычу ждут — они ночами над лесом рыщут и нападают на все живое. С матерой костяной бабушкой ни орел справиться не может, ни медведь. Прилетают и к человеческому жилью, люди для них — добыча самая лакомая.

Полвека назад страшные дела творились! Чуть ли не каждую ночь все окрестные деревни бабушки штурмовали. Сколько народу похватали — вспомнить страшно! А уж о домашнем скоте и говорить нечего. Что делать? Мобилизовались мужики, стали днями лес прочесывать. В дневное время бабушки слабее, летать почти не могут, и с ними справиться можно, если вчетвером-впятером навалиться с вилами да с дубинами и все кости переломать. Только потом обязательно останки сжечь надо, а то через несколько дней снова все срастется и тварь оживет. Ради той карательной операции мужики даже прикупили на городской ярмарке двойе-изларца — штуку редкую и очень дорогую. Денег немалых это дело стоило, всем миром скидывались, кому, чтобы взнос сделать, пришлось корову свою продать, кому коня. Жаль до слез, но тоже и понимали люди: если с бабушками не покончить, все одно — скотину утащат рано или поздно. А двойе-изларца — это создание непобедимое! Ему что ни прикажешь — все сделает. Работу ли какую исполнить, поколотить ли кого, разыскать ли что-нибудь — всегда пожалуйста. Любой приказ выполнит, потом говорит: «Албибек!» — и в ящик ложится. И после того ему необходимо несколько часов в темном ящике полежать, отдохнуть, подзарядиться — это непременное условие. Что за создание это двойе-изларца — загадка природы. Вроде выглядит как человек, но не человек. И вообще скорее всего не живое существо. На ощупь — холодное. Но и не машина, потому как слова понимает и само разговаривает. (Да что там, мало ль у природы чудес! Двойе-изларца — это еще что, а вот, говорят, на крайнем юге, там, где только песок и никакой растительности, живут звери типа лошадей, только с двумя горбами, и могут эти звери месяц не есть и не пить. Вот это уж чудо так чудо, хотя, конечно, скорее всего неправда.) А этих двойе-изларца в здешних местах всех уже почти переловили и на службу людям определили. Дикие еще встречаются, но крайне редко. Вот удача-то тому, кто ничейного двойе-изларца встретит! Поймать его, как рассказывают, не сложно. Надо лишь ящик иметь достаточного размера. Показываешь ему ящик и даешь какой-нибудь приказ, не важно, абы какой. Двойе-изларца приказ исполняет, произносит: «Албибек!» — и ложится в ящик. Все, он твой!

Так вот, значит, купили мужики двойе-изларца. Ему бабушку убить — раз плюнуть. В одиночку, безо всякой помощи. Недели две мужицкое воинство прочесывало леса. А избушек с бабушками нигде нет! Что за чертовщина? Откуда ж они каждую ночь к деревням слетаются в таких количествах?! Но однажды наткнулся один из крестьянских карательных отрядов на такое… Волосы дыбом встали у мужиков! Это было целое бабушкино гнездо! Не избушка, а дом каменный! О пяти этажах! И на каждом этаже по двадцать комнат! И почти в каждой — бабушка! От совсем юных, медузообразных, до самых матерых, твердых, таких, что костей больше, чем у ерша! Разве спасет тут дело двойе-изларца? Куда там! Ему ж после ликвидации каждой бабушки в ящике отдыхать надо. Максимум двоих за день успеет ликвидировать, а там и стемнеет… Пришлось народному ополчению своими силами за бабушек приниматься. Несколько дней бойня продолжалась. Да и ночей тоже: бабушки ответные визиты в деревни совершали! Немало народу полегло. Но справились. Победили. Извели тварей. Здание потом подожгли. Там внутри было чему гореть: занавески, полы паркетные, тряпки всякие. Деревянные перекрытия. А потом развалили, разнесли по кирпичикам. Что называется, камня на камне не оставили. Так и лежат сейчас на той поляне эти черные обгорелые кирпичи. Долгие годы после того регулярно туда с проверкой являлись: не зарождается ли проклятая жизнь на этих кирпичах? Не зарождалась… А про дом этот каких только баек старики-очевидцы не рассказывают! Говорят, куриные его ноги уходили глубоко в землю, и когда эта каменная пятиэтажная избушка хотя бы чуть-чуть шевелилась, все вокруг тряслось и лес ходил ходуном! А в комнатах — каких только не было диковинных и непонятных вещей! А над входом, говорят, вывеска красовалась: «Общежитие ткацкой фабрики имени Калинина». Из какого яйца вылупилась этакая громадина? Какая мать-несушка снесла его? И что за исполинский ящер послужил отцом? Вроде в этих-то лесах таких гигантских чудовищ не водится…

Так вот, с тех самых пор никто больше не видел бабушек в здешних краях. Люди стали ходить в лес без опаски. По грибы, по ягоды, на охоту. Ну а Никита в этот раз пошел ловить двойе-изларца. Над такими ловцами в народе смеялись еще больше, чем над кладоискателями, — настолько редкое это явление, дикие двойе-изларца. Никита и сам мало верил в успех своей вылазки. Однако ж на прошлой неделе, когда он тут неподалеку ставил силки на зайцев, попался ему на глаза след… Отпечатки ботинок изрядного размера с характерным рисунком на подошве… Оно, конечно, мало ли что. Может, богач какой-нибудь ходил тут по каким-то неведомым делам со своим двойе-изларца. Только второго, человеческого, следа рядом не просматривалось. Да и владельцев двойе-изларца среди местного населения не было. Ну, в конце концов, кто-то мог просто где-то раздобыть или сделать себе ботинки с такой подошвой… Да все что угодно могло быть. Однако, однако… В общем, сколотил Никита ящик надлежащего размера и поперся с ним в лес. Ходил, бродил, замучился таскать этот чертов ящик, никаких таких следов нигде не встретил, проклял уже свою идиотскую идею, понял, что надо домой возвращаться, да далеко ушел. Солнце начало клониться к закату, и по всему выходило, что лучше заночевать в лесу, а уж завтра с утра — домой. И тут эта избушка!

Сзади послышался скрип дверных петель. Никита обернулся. Слегка приоткрыв дверь, через образовавшуюся щель в комнату вползала бабушка. Вот мерзкое существо! И ведь не убьешь ее никак, пока она в таком состоянии, без костей! Хоть ты ножом ее раздели на части — они снова вместе сползутся и сольются, как ни в чем не бывало. И в огне она не горит, пока живая и бескостная. Не берет ее, такую, огонь. Студенистое тело потихоньку направилось в сторону своей ступы. Ей торопиться некуда. Полежит, отдохнет, подождет несколько дней, а когда Никита от голода сознание потеряет, тут она на него и налезет… В комнате стоял душистый аромат мяты. В котелке была вода, в печке тлели угольки, на полу лежало еще достаточно хвороста. Но пить варево из мяты без чая больше не хотелось. И как Никита ни бодрился, в душу медленно, но верно вползал липкий ужас.

И тут за окном произошло какое-то движение. Что это там? Шевельнулся куст малины, росший неподалеку от избушки, но уже за пределами зоны, опоясанной бабушкиным барьером. Медведь, что ли, лакомится? Шел бы ты, Михайло Потапыч, подальше отсюда. А то не ровен час и тобой кое-кто тут полакомится. Но что это?! Не может быть… Никита боялся поверить своим глазам, но меж малиновых веток в лучах заходящего солнца явно блеснули темные очки! Никита вскочил и поволок ящик во двор. У двери чуть не упал, поскользнувшись на «хвосте» бабушки, еще не успевшем заползти в ступу. Во дворе поставил ящик на попа, замахал руками, закричал… Ветви раздвинулись, и во всей своей красе перед Никитой предстал двойе-изларца! От волнения Никита на какие-то мгновения лишился дара речи. Он постучал рукой по ящику… Перевел дыхание… И наконец выкрикнул кодовую фразу:

Сзади послышался скрип дверных петель. Никита обернулся. Слегка приоткрыв дверь, через образовавшуюся щель в комнату вползала бабушка. Вот мерзкое существо! И ведь не убьешь ее никак, пока она в таком состоянии, без костей! Хоть ты ножом ее раздели на части — они снова вместе сползутся и сольются, как ни в чем не бывало. И в огне она не горит, пока живая и бескостная. Не берет ее, такую, огонь. Студенистое тело потихоньку направилось в сторону своей ступы. Ей торопиться некуда. Полежит, отдохнет, подождет несколько дней, а когда Никита от голода сознание потеряет, тут она на него и налезет… В комнате стоял душистый аромат мяты. В котелке была вода, в печке тлели угольки, на полу лежало еще достаточно хвороста. Но пить варево из мяты без чая больше не хотелось. И как Никита ни бодрился, в душу медленно, но верно вползал липкий ужас.

И тут за окном произошло какое-то движение. Что это там? Шевельнулся куст малины, росший неподалеку от избушки, но уже за пределами зоны, опоясанной бабушкиным барьером. Медведь, что ли, лакомится? Шел бы ты, Михайло Потапыч, подальше отсюда. А то не ровен час и тобой кое-кто тут полакомится. Но что это?! Не может быть… Никита боялся поверить своим глазам, но меж малиновых веток в лучах заходящего солнца явно блеснули темные очки! Никита вскочил и поволок ящик во двор. У двери чуть не упал, поскользнувшись на «хвосте» бабушки, еще не успевшем заползти в ступу. Во дворе поставил ящик на попа, замахал руками, закричал… Ветви раздвинулись, и во всей своей красе перед Никитой предстал двойе-изларца! От волнения Никита на какие-то мгновения лишился дара речи. Он постучал рукой по ящику… Перевел дыхание… И наконец выкрикнул кодовую фразу:

— Эй, двойе-изларца! Оди-на! Ковых-слица!

У двойе-изларца своя особая манера двигаться, странная, на первый взгляд, неуклюжая пластика. Когда двойе-изларца поворачивается, голова его совсем не движется вокруг шеи, и поворот он делает всем своим могучим корпусом. Мужественное лицо, словно высеченное из камня. Непроницаемые черные очки.

— Убей бабушку! — крикнул Никита. Двойе-изларца медленно двинулся в сторону избушки.

Приблизившись к ступе, он вытянул вперед правую руку. Кисть руки словно расплавилась, превратившись в жидкий металл, который, казалось, вот-вот закапает на пол. Но вместо этого рука стала постепенно принимать форму штыка, длинного и острого. Штык все вытягивался, вытягивался вперед и наконец вонзился в студенистое тело бабушки, плескавшееся в ступе. Послышалось пронзительное шипение, повалил едкий фиолетовый дым. Через несколько минут все было кончено. Бабушка просто испарилась.

— Албибек! — сказал двойе-изларца и направился к ящику.

А Никита на дрожащих ногах пошел от избушки к лесу.

Сзади послышался грохот падающего ящика. Двойе-изларца укладывался на заслуженный отдых.

Невидимый барьер вокруг избушки исчез! Свобода!

И тут только Никита позволил себе осознать, как ему было все это время страшно!

Позже, лежа на спине прямо на дворе избушки и глядя в ночное небо, он прикидывал планы на ближайшее будущее. Завтра с утра двойе-изларца отнесет его (и ящик свой тоже, разумеется) в деревню. Там у него будет очередной «албибек». А Никита тем временем расскажет мужикам о своих находках. Потом они снарядят экспедицию, вернутся к этой избушке, сожгут ее и выкопают из земли все избушечьи яйца. За эти яйца они выручат кучу денег! Ведь известно, что их скорлупа надежно защищает от радиации, поэтому из них делают доспехи, в которых можно ходить в Пораженные земли.

А еще надо будет нарвать побольше этой мяты. Чай с мятой Никита о-о-очень уважает, а такой душистой мяты, как у этой бабушки, он нигде не встречал!

Чай с мятой, а может, и не с мятой

Дача. Ночь. Хочется выпить чайку, причем с мятой. А мята в огороде растет.

И не только мята, там и мелисса лимонная, и котовник. А еще рядом — смородина, ее тоже в чай хорошо.

Только темно на улице. Не видно, где что растет. Ну так что же!

Ведь замечательная игра — пойти сорвать что-нибудь в темноте, а там уж как повезет.

Может, это мята окажется, а может, и не мята.

Только надо сорванные листики в чай не глядя кидать, чтобы все по-честному. Игра так игра!

Это как в «Гарри Поттере» конфетки такие были — никогда не знаешь, с каким вкусом попадется. Бывает, что и с каким-нибудь гадким.

Вот и тут: завариваешь листья кипяточком, думаешь, мята, а оказывается — просто какой-то сорняк! Хотя, если подумать, мята — это тоже сорняк.

Улитка доползла до середины лба. Значит, пора вставать. Клёпин открыл глаза и уставился на четверг. Четверг, в свою очередь, смотрел на Клёпина густой зябкой полночью, протекающей сквозь толстые корни вздыбленного пня. Гном потянулся, треская суставами, встал и отряхнулся от одеяльной листвы. Заправив бороду в штаны (так теплее, да и уменьшается вероятность запутаться в ней ногами и грохнуться в овраг), Клёпин взял ящик с инструментом и вышел из пня. Пора настраивать лес.
Первым делом - уменьшить ветер. Что-то он слишком наяривает. Гном достал ветряной ключ, вставил его в воздух (попал как обычно не с первого раза) и, прислушиваясь, немного покрутил влево. Вот так. Но седьмая берёза всё равно шелестит громче, чем нужно.
- Еремеева! – Грозно прикрикнул на неё Клёпин.
- Што.
- Доброй ночи. Чуууууть потише, ок?
- Так?
- Ещё… Ещё.
- Куда уж тише-то, Клёпин?!
- Вот что ты споришь постоянно, я не пойму? Подстраивайся под ветер, подстра… вооооооот! Вот! Стоп! Шикардос! Держи этот шум до трёх тридцати, потом штиль. Боже мой, а кто это так… Зубов!
- Джа, мон женераль? – Здоровенный лосина выглянул из-за кустов.
- Чавкай в до-миноре, я тебя очень прошу! Так, знаешь, утробно.
- Яволь. А ломлюсь через чащу нормально?
- Бог. Просто бог.
- Я подумал – может мне сымпровизировать? Добавить чуть настырности и громоподобной неповоротливости? Тогда валежник затрещит ярче, заиграет как-то по-другому и…
- Нет-нет, и так нормально. Сейчас ты хлёстко прорезаешь тишину. Я боюсь, что получится слишком… У нас же не «Кармина Бурана» в конце концов. 
- Соглашусь.
Увеличив немного яркость Луны крестообразной отвёрткой, Клёпин двинулся дальше. Подтянул пятую струну паутины между осоками Лиховцовой и Гребенчук. Сделал плавней звук уходящего поезда, добавил ему в финале уютный гудок. Лизнув палец, налепил на бархат ночного неба еще несколько звёзд. 
- Анатолич!
- Я.
- Чо ты ухаешь так часто?! Не уходи в драм-н-бэйс! Раз в пару минут достаточно.
- Извиняюсь. Просто настроение хорошее. – Филин таинственно улыбнулся.
- Это с чего?
- Любофф! – Анатолич слащаво улыбнулся и покрутил лапкой брежневскую бровь.
- Я тя поздравляю, но ты давай это… работу с шуры-мурами не смешивай.
- Понял, босс. Иик!!!... Мля, мышь не пошла.
- Воды из ручья попей. Только в клюве грей – не то опять зоб опухнет. Арревуар.
- Буэнос ночас, Мэтр.
Затем настал черёд Витька. Витёк был соловьём перспективным, но неимоверно ленивым и тупым. 
- Витя. Пожалуйста. Христом Богом. «Фьюиииииить».
- Фьюить.
- Да не «фьюить», блять, «фьюииииить»! Уходи вверх! От сердца свисти! «Фьюииииииить», понимаешь? «Фьюиииииииить», Ви-тя! Ещё раз!
- Фьюии…ить.
- Нет, ты издеваешься. Это сопение гриппозного кабана, а не соловьиная партия. ДАЙ МНЕ ДОЛБАНОГО СОЛОВЬЯ!!!!
- Фьюииииииииииить!
- Ну на-ко-нец-то! – Захлопал Клёпин. – Почему я должен постоянно на тебя орать? Как можно такой потрясающий потенциал засовывать в свою ленивую пернатую жопу?!
Клёпин легко запрыгнул на валун и прокашлялся.
- Так! – Громко скомандовал он. – А теперь все хором! Ииииии…
…И лес запел. Стройную, тысячелетнюю колыбельную, убаюкивающую мир. По-матерински подбивая ему подушку и прикрывая одеялом высунувшиеся было ноги. Облитый Луной гном закрыл глаза и дирижировал, пряча довольную улыбку за рыжим водопадом бороды. Это лучшая работа на Земле, думал он, водя по воздуху ореховым прутом. Просто потрясная. Тшшшшш, хрусь, угу, фьюиииить Витя!... фьюиииииииить воооооот… Что это?!
Клёпин открыл глаза, ореховый прут в его руке повис в воздухе и задрожал.
Кто-то определённо фальшивил. Ужасающе, гнусно, непрофессионально. Гном прислушался. Сверчковые в траве – хорошо. Жабьи в болотце – отлично. Анатолич – опыт не пропьёшь. Лось не импровизирует. Да что ж такое?!
- Тихо все! – завопил Клёпин.
Лес замер и стал непонимающе переглядываться. Гном медленно, словно радаром, покрутил головой влево-вправо, ловя преступную фальшь волосатыми ушами-антеннами.
Вот оно! Вот!
Какая же богомерзкая гнусь!
Фальшивила чья-то мысль. Неестественно, убого, до рези в ушах. Клёпина чуть не вывернуло. Гном спрыгнул с валуна и устремился на звук мысли. Он становился всё громче и противней, пока не превратилась в отчаянный хрип. Гном взбежал на пригорок и увидел, как на старом дубе Николайчуке болтается всхрапывающий человек в петле. Гном поморщился.
Нет, вид смерти его не пугал. В его лесу смерть имела свою партию. Но она не фальшивила. По задумке Клёпина она пела в финале очередного акта, и после небольшого антракта уступала место возрождению. Всегда. Это было естественно и даже красиво – гном репетировал это с лесом тысячу раз. Но человеческая мысль просто уничтожала гномий слух – будто бешеный птеродактиль залетел на склад готовой продукции фабрики хрусталя.
- Андрей Сергеич, дорогой. – Обратился Клёпин к дубу. – Стряхните это, пожалуйста.
Дуб резко кивнул кроной, и висельник кисельной медузой шлёпнулся в листву. Гном подошёл к лежащему телу и легонько хлестнул прутом по блестящей в лунном свете протертости брюк.
- Эй! Человек?
Человек открыл глаза и закашлялся. Клёпин тактично ждал.
- Вы только приехали… Я звонил на горячую линию бесплатной помощи! Но все операторы были заняты! И я не понимаю, как поющий в трубке Стинг мог меня остановить! Я такой пост о вас накатаю, с такими язвительными хэштэгами, что никто и никогда…
- Зачем вы болтались на дубе, гражданин? – Перебил обличающую тираду Клёпин.
- Я хочу умереть!
Клёпин прислушался.
- Нет, не хотите. Ваша мысль не попала ни в одну ноту.
- Как это я не… Эта мерзавка Любомирова! Подлая неблагодарная тварь!
- Опять мимо.
- Что значит «мимо»?! Я любил её!
- Нет. И сейчас любите.
- Щас! За что? За то, что она предпочла этого лысого из отдела маркетинга! Он же мерзкий тип…
- Нет, не мерзкий. – Клёпина просто выворачивало от фальшивого пения.
- Ладно, не мерзкий. Он… смешные анекдоты и вообще… Но я-то! Я лучше! Я делал для неё всё!
- И тут штанга. 
- Хорошо. Пусть! Где-то согласен! Но от этого не легче! Жизнь вообще – какое-то беспросветное дерьмище!
- У вас нет слуха от слова совсем. Бедный мой лес.
- При чём тут… Окей, не беспросветное. У меня неплохая зэпэ, работа с домом на одной ветке, скидка в «Спортмастере»… Но это же материальное! Сладкий тлен! Зачем всё это, если меня никто не любит?! Отпустите на сук! Любомирова – единственная женщина в целом мире…
- Если вы не перестанете петь мимо, я отхлещу вас прутом по щекам.
- Хотя! – Неудавчливый висельник привстал и воздел указательный палец. – Есть Штанюкова из департамента по связям…
- Брависсимо!
- Да-да-да… Она… она ничего. Улыбается мне у кулера… Она вообще-то всем улыбается, ну, вы понимаете – профессиональная привычка… Думаете, с ней стоит… А почему бы и нет, собственно?! Скажите, что мне делать?
- Понятия не имею. – Пожал плечами гном. – Но мне уже не хочется вас убить. Это хороший знак. Идите спать в свои эти большие каменные штуки.
- Да! Правильно! Поспать! Обновиться! И завтра начать с нуля! Спасибо! Спасибо вам! – Человек схватил гномью ладонь и затряс ею словно пустынный бедуин, дорвавшийся до водоколонки. – Сколько я вам должен? Правда, я шёл вешаться и денег с собой не брал… А можно я перед сном выпью немного водки? Грамм сто, не больше?
- Мне снова хочется вас убить. Вы же знаете, что всё закончится следующим вечером в караоке – я всё слышу.
- Да. Да. Гений. Вы просто гений. Так виртуозно настроить мозги! Это надо уметь. Дайте пожать вам руку.
- Вы её уже трясли.
- Всё. Понял. Понял. Как же хочется жить! – Висельник устремился прочь, ломясь сквозь чащу так естественно, что позавидовал бы и профессиональный хоровой лось.
Клёпин долго смотрел ему вслед. Гном прислушался – удаляющаяся мелодия человеческой мысли была стройной и весьма пристойной. Он глянул на свой ящик с инструментом, который даже не подумал применять. «Странные эти люди. – Подумал он. – Ебанутые существа. Совершенно не пригодные к хоровому пению. Какие-то сплошные солисты. И они страшно расстраиваются. Но и настраиваются так легко… Если просто прислушаться. Что-то определённо в них есть». Дослушав человеческую мелодию, гном вернулся на валун.
- Так! С того места, где остановились! Иииии… - Взмах прутом. – Ви-тя!!!

Кирилл Ситников

"Весна свалилась на голову как всегда - неожиданно. Грязно-серая, с корками осевших сугробов и жадно дышащими жирной землей проталинами. Домовой с ночи не отходил от окна. Подкинул сушеного шиповника и мяты в заварочный чайник - витамины, прикрыл блюдце с медом салфеткой от случайных пылинок. 
Федор не приходил домой вторые сутки. Его обычные мартовские гуляния заканчивались всегда одинаково - тощий, свалявшийся и потерявший голос Федор, с безумным взглядом, падал на пол около блюдца и ел, не отрываясь и не понимая - кто он, где он. Потом баба Маня мыла его в тазу хозяйственным мылом и, впавший в наркозное состояние кот спал несколько суток. 
А в этом году Федор умудрился связаться с плохой компанией - наглой и хитрой Вороной, которая подбивала его на разные гадости. Они вместе шлялись по помойкам, дразнили здоровых хозяйских собак, воровали что плохо лежит и дрались с другими котами. И никакие уговоры Домового не помогали - весна бродила в голове, как пузырьки от лимонада и лишала разума. Домовой очень переживал, вызывал Ворону на беседу, уговаривал оставить Кота в покое. Ворона театрально удивлялась, блестела хитрым глазом, хлопала жесткими лаковыми крыльями, и продолжала сбивать Кота с толку. Даже учила его курить, находя дымящиеся окурки в грязи - что уже совсем было недопустимо. 
Домовой ночи не спал, хозяйство забросил - так переживал. Паук Гоша его поддерживал, но сам был занят - у него появилась подружка, Феня - маленький бежевый паучок. Она обожала Гошу, ходила за ним по пятам и очень трогательно розовела брюшком, когда Гоша к ней обращался. 

Вечером баба Маня звала с крыльца: 
- Федя, Федя, киса-кис-кис! 
Потом вернулась, ворча себе под нос: 
- Другого заведу, сил уже нет... бандит какой-то - курицу соседскую подрал, лезет в чужие форточки и ворует, на меня шипит и царапается - что с ним вдруг случилось? 
Попила чаю, взяла сумки и уехала к дочери в город с ночевкой, чтобы утром попасть в поликлинику. 

И вот, на исходе ночи, Домовой вспоминал, как Федя появился в доме. Совсем маленький, с тоненьким хвостиком-карандашом, розовым носом и просвечивающий на солнце, как спелый одуванчик. Баба Маня спасла его от утопления в луже пьяным сторожем с фермы. Пожалела ребенка и забрала в дом. Домовой учил его пить из блюдечка, умываться лапой и укрывал ночью старым шарфом, который баба Маня постелила котенку у печки. В общем, стал кошачьей мамой. Жалел и потакал всем кошачьим прихотям. Теперь Федор вырос в огромного пушистого кота и, как сын-подросток, хулиганит и не слушается, заставляя родителей беспокоиться. 
Домовой так расстроился, что стал промокать глаза краем бабы Маниного фартука, висящего на стуле. В углу, глядя на Домового, всхлипывал Гоша и плакала Феня, глядя на Гошу. Домовой взял себя в руки: 
- Ну ладно, хватит, что-нибудь придумаем... 

Утром явился Кот. Тяжело протиснулся в форточку, оставляя следы, прошел грязными лапами по столу (чего раньше себе не позволял), утер морду чистым кухонным полотенцем. От него пахло наглостью, помойкой и улицей, ухо было подрано, глаза возбужденно горели зеленым огнем. На морде постоянно в последнее время плавала косая ухмылка, как бы показывая, что ему на всех плевать. Он потянулся, и вразвалочку отправился к своему блюдцу. Оно было не просто пустое, но и перевернуто вверх дном. Такого за всю кошачью жизнь еще не случалось. Федор в недоумении потрогал блюдце лапой, ухмылка сползла с морды. Он повернулся к Домовому: 
- А где?.... а что тут вообще происходит? 
Домовой продолжал штопать носок, как будто не слышал. Федя еще пару раз окликнул - бесполезно, подошел и сел перед носом Домового. Домовой смотрел так, как будто никакого кота перед ним не было. Как на пустое место. Потом встал и, напевая себе под нос, пошел подметать пол. Федор забегАл вперед и заглядывал Домовому в глаза. Тот усердно гонял пыль, задевая веником кота. Отчаявшись дозваться Домового, Федор пошел в угол к Гоше, узнать - что происходит. Гоша с Феней заканчивали утепление угла густой пушистой паутиной. Федя стал задавать вопросы - его не замечали. Кот не знал, что думать. 
Домовой закончил подметать, сел пить чай. Гоша с Феней тоже пристроились на краю вазочки с сушками. 
- А мне чаю? - со слезами в голосе возмутился Кот. 
Вместо ответа, Домовой задвинул под стол табурет - обычное Федино место - и продолжил вероятно начатый ранее разговор. 
- Ну так вот. Жалко, конечно, Федора - но раз уж его нет, то баба Маня другого кота заведет. И тоже, говорит, Федором его назовет - в честь нашего, пропавшего. Наш-то теперь уличный, ему свобода дороже. Он теперь Воронина семья. Будет жить в гнезде, наверное, у помойки. 
Гоша с Феней сочувственно кивали. 
- Есть такое волшебство - как от своих отбиваешься, перестаешь их замечать, рвешь их сердце - так сам пропадаешь из их жизни. Становишься невидимкой. Ну да Федя сам решил... 
Впечатлительный кот с воплем бросился к зеркалу, запнулся за ножку и так приложился о буфет, что отключился. Очнулся от воды - Домовой брызгал ему в морду из блюдечка. Кот вскочил: 
- Я здесь! Я ваш! Я с вами! 
- Ой, Федя вдруг появился! - натурально удивился Домовой - 
Мы думали, что ты совсем пропал. 
Федя торопливо кинулся к порогу - вытирать ноги, потом - к столу с мокрой тряпкой. 

Баба Маня вернулась вечером из города. Ей в ноги кинулся кот - мурчал и терся об ноги. 
- Нашелся, бродяга, соскучился! И я рада. Сейчас колбаски тебе отрежу. 

Напротив окна, на заборе, гадко каркала ворона, подыскивая себе новую компанию..." 


Мила Миллер

Однажды утром Громов не обнаружил в доме еды. Она исчезла, и, судя по засохшим на всех горизонтальных поверхностях уликам, достаточно давно. Голод почистил Громову зубы, на пару секунд прижал непокорный вихор к черепу, всунул громовское туловище в наименее грязную майку и отправил в ближайшую «Пятёрочку».
Привычно поиграв в мага, отчего зеленые двери магазина разъехались «по мановению руки», Громов бодро вошёл внутрь. Из хаоса припаркованных тележек он, как обычно, выбрал самую неуправляемую. Отчаянно работая руками и телом, чтобы не ехать по дуге, Громов лихо устремился сквозь овощи вперёд – туда, где в искристой тиши холодильника застыла пища холостяков. Скоро он по-гарпьи схватит прохладную пачку чего-то пернато-копытного с надписью «с говядиной», привычно выкрикнет «Твою мать, сколько она стоит?!», обезумев от поисков нужного ценника, поймёт, что не найдёт его никогда и понесётся к майоне…
- Пс…! Мужик!
Громов остановился и оглянулся.
- Да-да, ты, с вихром!
Голос был определённо мужской. Только мужчин рядом не было. Лишь бабка, медвежатником простукивающая дыню.
- Я здесь! В помидорах за 99!
Громов осторожно подошёл к поддону с помидорами и прислушался.
- Думаешь, розовые помидоры за 99 продают? Совсем что ли с ума сошёл? Я на соседнем, где обычные!
Громов подкрался к соседней помидоровой пирамиде.
- Это сливовидные за 210, господи, ты чё – никогда помидоры не покупал?
- Только в банках. – Прошептал Громов. – Вот эти? Это что, тоже помидоры?
- Не начинай. Слушай. Купи меня. Срочно. Очень прошу! Умоляю просто!
- А ты кто? Помидор?
- Девятая конная армия! Конечно, я помидор… Извини. Извини. Я на нервах. Прости. Вот он я, с зелёным пятном. Нет, холодно. Теплее. Горячо. Да, это я!
- Нафига ты мне нужен? – Тихо спросил Громов, видя неподдельный интерес охранника к своей беседующей с помидором персоне.
- Помоги, бро… Мою Свету купили…
- А Света – эээээээто…?
- …Жена моя. Выросли вместе… И тут эта тварюга пергидрольная! Пялилась-пялилась, потом р-р-р-р-раз! Схватила её и на кассу унесла! Догони её, христом-богом прошу!
- Ладно, только не кричи!
Громов сделал вид, что простукивает лук. К охраннику присоединился второй. Громов оторвал от рулона зелёный пакет, чтобы покупка не выглядела уж совсем дикой. Долго растирал его край между пальцами, пока не понял, что открывать нужно с другой стороны.
- Быстрее! Уйдёт ведь!
- Да щас, щас!
Оставив тележку, Громов понёсся к кассе.
- Вон она! У второй! В красной блузе! Расплачивается уже!
Громов рванулся к кассе номер три, где не было очереди. Он почти успел, когда юркая старушка с дыней и куриными шеями вынырнула из-за акционных яиц и вязаным шлагбаумом закрыла проход. Вероятно, рывок забрал все её жизненные силы, поэтому дальше всё происходило ооооочень медленно.
Громов с помидором печально наблюдали за красной блузкой, которая отошла от второй кассы и направилась к выходу.
- Вот, внучка, ещё рубель нашла!
- Спасибо. Наклеечки собираете?
- Канееееешна!
Да ё ж моё ж! Прошли тысячи лет, пока бабуля сложила наклейки в кошелёк, кошелёк в сумку, сумку в пакет, пакет в пакет, пакет в тряпичную тачку, и покинула межкассовое пространство. Лента подвезла одинокий помидор к улыбчивой кассирше. Громов перестал пялиться на «Дюрекс», вспоминая, когда он их в последний раз покупал, и бросился за помидором.
- У вас один помидор? – уточнила у Громова улыбчивая.
- Да.
- Это обычный?
- Да! 
- За 99?
- ДА!
- Товар по акции? Кофе?
- Нет.
- Шпроты?
- Нет.
- «Алёнка»?
- НЕТ!
- Ой, вы сейчас будто хором ответили.
- Нет, я здесь один. НУ, еще помидор. Но он не разговаривает. Он же помидор. Обычный. За 99.
- С вас 22 рубля. Спасибо, что без сдачи… Подождите, мужчина! А наклеечку?..

… Но Громов с помидором были уже на улице.
- Видишь их? – Тревожно спросил помидор.
- Да, вижу. – Громов направился за красноблузой, маневрирующей среди припаркованных машин. – Женщина! Постойте! Женщи-наа!
Кузьмина быстро оглянулась и ускорила шаг. Громов перешел на бег и догнал её через три «Хюндая».
- Извините! Погодите. Вы.. вы не поверите, но тут такое…
- Мужчина, отстаньте, я очень спешу! – Отрубила Кузьмина, оглядываясь куда-то.
- Почему мы остановились?! – Сказал тоненький женский голос из её сумки. – Мы же её упустим! 
- Света!!! – завопил помидор из пакета. – Света, я здесь!
- Дима?! – испуганно ответили из сумки Кузьминой.
- Светыч! Я тебя нашёл! Ааааа!!! Спасибо, мужик! От души!
- Рано радуешься. – Ответил Громов. Он понял, куда так спешила Кузьмина. К девице, грузившей в багажник розовые мячи краснодарских, снопы рукколы и креветки во льду. – Диман. Она от тебя сбежала. Попросила вот эту себя купить и в высшее общество подкинуть.
- Ты чо несёшь, мужик?! Это ж Светка моя! Света! Света?!
- Да потому что больше так не могу! – Взвизгнула помидориха из сумки. – Я вяну, Ди-ма! В этом вонючем поддоне! Чтобы что? Сдохнуть в укропе и дешевом подсолнечном масле за 53.80?! Я хочу в оливковом! За 140.02! Под красное полусладкое! Хоть в конце почувствовать себя настоящей женщиной! 
- Но… Све… мы же… с рассады… 
- Нда. Все они одинаковые. – Сказал Громов.
- Оооо, ну конечно! – Вступилась Кузьмина. – Старая как мир песня! Рука об руку не ударят, а потом удивляются, почему от них жены сбегают!
- Да он не может ударить! – Громов демонстративно замахал Димой. – У него рук нету! Он не виноват, что он безрукий помидор! Зато.. зато у него сердце! Этсамое… любящее! Вот это у него есть! Да, может он некрасивый. Не круглый. Антикруглый даже я бы сказал. Но искренний! Верный помидор, что еще надо-то?
- Боже мой, тирада неудачника! – Закатила подкрашенные глаза Кузьмина.
- Чего это? Я очень даже… удачник! 
- Братан, кинь меня в стену! – Взмолился помидор.
- Димочка, не надо! – Воскликнула помидориха.
- Не ведись, он тобой манипулирует. – Наставительно произнесла Кузьмина.
- Вот откуда Вы это знаете? – Возмутился Громов и встал на колени перед её сумкой. – Послушайте, Светлана. Я понимаю – красивые розовые помидоры, морские гады, китайский фарфор… Но я не уверен, что это Ваше. Я не уверен, что всё это примет Вас за свою. Вполне вероятно, что они будут до конца жизни Вас сторониться, сплетничать за спиной, и всячески отказываться Вас принять в свой круг. А Дима…
- Да перестаньте! – Кузьмина спрятала сумку за спину. – Дмитрий! Нельзя привязывать к себе женщину, если она этого не хочет! Отпустите её! Там в поддоне еще много замечательных помидорок, и вполне возможно, что одна из них как раз Ваша! А Свету просто забудьте! И не лайкайте её, не оскорбляйте и не угрожайте! Хотя, ёлки-палки, уже опять женаты и с двумя детьми!
Голос Кузьминой почему-то в последний момент сорвался.
- А чего это Вы за него решаете? Пусть борется! Может, у Светланы просто этсамое… эмоциональный порыв! Может, она потом пожалеет! Моя бывшая вон тоже до сих пор из Черногории по ночам наяривает, когда на вилле напьётся! Типа она вся такая несчастная и дура!
- Так что же Вы за неё не боретесь?!
- Я не знаю. – Поник Громов. – Может, просто я её никогда не любил. Так, как Диман свою Свету.
Сумка Кузьминой мелко затряслась от девичьих рыданий. Дима зашмыгал зелёным пятном. Девица взвизгнула колёсами и по встречке унесла за горизонт роскошную жизнь.
- Знаете, у меня идея. – Обратился Громов к Кузьминой, презрев нависшее молчание. – А что если… им немного помочь?
- В смысле? – Донеслось изо рта Кузьминой и двух пакетов одновременно.
- Я имею в виду… Они же овощи не по своей воле. Или ягоды, как там правильно. Что может Диман? Да ничего в принципе. А мы с Вами можем. Нужно устроить им свидание. Чтоб вокруг всё такое красивое… РомантИк такой. Гастрономический.
- Хм. – Вздёрнула щипаную бровь Кузьмина. – Я согласна. Давайте сюда Дмитрия, я приготовлю что-нибудь эстетичное.
- Не-не-не, Диму я не оставлю. Отдайте лучше Свету.
- О, а Вы кулинар, да? Что такое «Капрезе»?
- Тенор?
- Ясно. Дмитрия на бочку.
- Сказал же, не отдам! Это моя идея! Я в ответственности за того, кого купил!
- Да господи боже мой! Хорошо! Купите с Димой что нужно и приходите. Записывайте список…

…Заточив Димана в камере 27, Громов толкнул неуправляемую тележку в зелёную пасть «Пятёрочки». У него был список из непонятных слов. На помощь Громову пришла менеджер зала Дусмухаметова. Она позвала Побыдько, которая позвала Лимонтян, которая позвала Удоеву, которая позвала Шипчук, которая оказалась не продавцом, а просто покупательницей. Отчаяние мобилизовало в Громове все его животные инстинкты. По запаху, форме и интуиции он за два часа нашёл всё что нужно и испытал двойное удивление: во-первых, что всё это существует в природе, а во-вторых – сколько это стоит даже по акции. Обмотавшись рулоном полученных наклеек, в обществе Димана он притащил добычу по указанному Кузьминой адресу в «Вотсапе».

…Помидорное свидание выглядело безупречным. Лазурь моря, нарисованного на сувенирной тарелке с надписью «Thai», сияло в свете энергосберегающих ламп. Непутёвые супруги, прикрытые толстенькими моцарелловыми пледами, возлежали среди зарослей базилика в россыпи кедровых орехов.
- По-моему, им было хорошо. – Сказала Кузьмина.
- Почему это «было»? – Спросил Громов.
- Потому что они умерли. Я же порезала их ножом.
- А может они просто молчат. Потому что им хорошо. И они снова счастливы. С тем, кого любишь, даже молчать здорово.
- Вы просто хотите так думать.
- Нет. Я просто хочу верить.
- Как знаете.
- А я не знаю. Во всяком случае, пока.
Громов почесал голову, еще раз прижал к голове вихор.
- Я там еще бутылку вина купил. 
- На что это Вы намекаете? – Заподозрила неладное Кузьмина.
- Ни на что не намекаю. Просто говорю – есть бутылка вина. Давайте её выпьем.
- Так! Мужчина! – Холодно расставила Кузьмина точки над «и». – Это лишнее.
И тут же принялась лихорадочно вспоминать, где же второй бокал.

В Громову Кузьмина превратилась через два месяца.

Кирилл Ситников

- Видишь, милый, и здесь тоже никого нет. – Мать указала на стопки разноцветных маек и штанов, сунула обратно упавшую пачку антимольных таблеток и аккуратно прикрыла дверцы шкафа румынской работы.
- Он больше не вернётся? – с надеждой спросил Чумаков и вопросительно шмыгнул носом.
- Нет, малыш. Конечно, нет.
Женщина присела на край кровати, поправила загнувшийся ворот на звёздной пижаме мальчика. – Засыпай.
Чумакова обняла ладонью его румяную щёку. От тонких женских пальцев пахло стиральным порошком, сбежавшим молоком и чуточку канцелярским клеем, оставшимся от совместного труда над аппликацией. Сын втянул этот запах материнской заботы, и стало тепло и нестрашно, потому что все тревоги, как обычно, ладонь забрала себе.
Подоткнув одеяло, Чумакова встала и направилась к двери, пряча в лёгкой походке накопившуюся за день усталость.
- Спи, сынок. – Мать щёлкнула выключателем. – И не включай свет.
- Но это не я, это он… - Пролепетал засыпающий мальчик.
- Я верю, верю… - Улыбнулась Чумакова милой сыновней лжи. – Спокойной ночи…
Звуки удаляющихся за дверью шагов вместе со скрипом старого паркета всё глубже зарывали в сон. Сквозь рассохшиеся деревянные рамы окон в комнату заползли уютные звуки ночи – шелест берёз да свист убаюкивающей детей птицы…

…И тут снова включился свет. Третий раз за ночь. Комната завибрировала. Фломастер запрыгал к краю стола и шлепнулся на пол. Чумаков зажмурился и юркнул под одеяло.
- Чума-ко-ов! – Позвал Некто. – Ты где, говно мультяшное?... Под столом нет… А-а-а-а-а.
Одеяльный потолок, скрывающий застывшего от испуга Чумакова, отодвинулся, и мальчику явился… 
Он был похож на мазню, словно кто-то, скучающий на совещании, добрался до карандаша и листа бумаги. Зависший в воздухе сгусток нервно прочерченных линий дрожал и менялся. То оборачивался человеческими лицами – мужскими и женскими, улыбающимися и искаженными от ненависти. То вдруг ощеривался тысячами клыкастых пастей, шипящих и норовящих разорвать детскую плоть. Мальчик зажмурился и попытался уползти под подушку.
- Куда это ты собрался?
- Уходи! Я хочу спать!
- Ага, щазззз! Марш в игру!
- Я не буду играть!
- Это почему же!
- Потому что я всегда проигрываю!
- А ты не преувеличиваешь? Немножечко?
- Нет! Твоя игра приносит только боль! Сколько бы я не старался! Только боль и всё!
- Так измени правила, я ж не запрещаю.
- Какие правила? Ты о них никогда не рассказываешь! Просто делаешь больно и всё!
- Ну ты валенок! – Рассмеялся Некто. – Больно делаешь ты себе сам! Всегда! И нет, чтобы на основе боли написать свои правила! Так ты обвиняешь в этом меня! Вы все, блять, одинаковые! Ёбаные сопливые, слабые дети! Тупые, слепые пиздюки! Это охуенная игра, а вы не видите в ней ничего, кроме своих страданий, которые по сути-то полная хуета! Куда пополз?! Не смей от меня прятаться!
Одеяло слетело с кровати, обнажив свернувшегося клубком Чумакова.
- Исчезни! Пожалуйста, пожалуйста!
- Давай, мамочку ещё позови.
- МА-МА!
- Оооооооой бляяяяяя… Ладно. – Некто вдруг перешёл на деловитый тон. – Как хочешь. Адью, всех благ. Спокойной ночи.
Некто медленно поплыл вдоль кровати. Потом обернулся и вдруг расплылся в хищной улыбке. – Я пошутил.
Некто метнулся к мальчику, и острые львиные клыки погрузились в детскую ногу. Свет выключился.

- АААААААБлять!!! Бл… яяяяя… Хм… Хм… Сука… Сука… Хххххррр…
Чумаков открыл глаза и посмотрел на розовое острие собственной кости, выглядывающей из разорванного синтепона утеплённых штанов. Где-то далеко внизу, в густой черноте расщелины, бряцнул упавший осколок льда. Наверное, лёд, сорвавшись сверху, задел кость при падении. Чумаков тяжело задышал, обдавая паром сосульки, сковавшие бороду. Запрокинул голову. Что это там? Луна. Уже Луна. Значит, прошло часа три, как он сорвался. Здоровая нога до сих пор впивалась шипами в ледяную стену и не давала присоединиться к рюкзаку, лежащему на дне. 
Блять. И вот нахера, спрашивается, он пришёл в себя. Чтобы опять пялиться на свою кость? До поверхности пара метров. Но сил ровно ноль. И минус нога. Которая опять СУКАБЛЯТЬБОЛИИИИИИИИТ!
Что это блестит сверху. А. Выступ, образовавшийся от сорвавшегося осколка. Выступ. Выступ. Схватиться. Подтащить тело. Да не получится же. А потом выдернуть здоровую ногу и перекинуть её наверх… Чтобы что? Какая разница, где сдохнуть – тут или на два метра выше над уровнем моря?... Щас бы на море. «Мо-ре зовёт, душа поёт». Нахер я в горы полез. Так. А потом подтянуть вторую ногу. ААА!!! Нет. Даже тронуть нельзя. Ад. Интересно, он есть? Похуй. 
Выступ.
Взялся.
- Держишь, рука?
Нах я с рукой-то разговариваю. Нет, не получится ровно ни-ху-я.
- Пфм…! Пфмх…! Пфмха…! СУКААААААА ААААААААААААА!!!! Аааа.. Ахмммммм. Ахммммммм… 
Лёжа у тёмного зева расщелины, Чумаков кусал ворот куртки, успокаивая дрожь. Дрожь почему-то не унималась. Кто-то снова включил свет. 

… - Вон! Вон там, слева!
- Хде?!
- Блестит, блять! Разверни прожектор!
- Да это лёд, Григорьич! Четвертый раз здесь пролетаем и…
- Какой лёд, это светоотражатель, пизда! Снижайся! Эй! Зуев! Коваленко! 
- Што.
- Залупа конская! Кислород готовьте, носилки, лебёдку, хули вы расселись! В игру, хлопцы! В игру!

Кирилл Ситников

В два часа ночи Бог перепутал «фазу» с «землёй», и ночь над городом растрескалась паутинами молний. Дождь бешено заколотил в окна, будто умоляя спрятать его от громовой канонады. В такие погоды обычно сосут кровь из фарфоровых шей обморочных графинь. Ну или на худой конец стоят на крыше небоскрёба и вопрошают в атмосферу «Кто яяяяяяяя???!!!», наблюдая, как тело меняется с трусливого на супергеройское.
Подлесная не была супергероем и в вампиров не верила. И тем не менее её нечёсаная голова вынырнула на поверхность одеяла. Подлесная, не мигая, крокодилицей смотрела в люстру. Ей было жутко. Стихия и не думала униматься, а значит сейчас точно проснётся…
- Ната-шаааааа!!!
Ну разумеется.
- Иду.
«Вот спасибо, Господи. Не помогаешь, так хоть не мешай» - подумала Подлесная в мигающее окно и поплелась в другую комнату.
- Куда мы едем? – Спросила Подлесная-старшая.
- Никуда. Мы дома. – Подлесная-младшая включила свет. – Вот, смотри. Ты в комнате, на кровати.
Лежащая старуха часто заморгала, то ли привыкая к свету, то ли пытаясь очистить реальность от аляповатого и непонятного ей налёта глубокой деменции. Не получилось.
- Кто эти люди? Какие-то шаромыжники…
- Здесь никого нет. Только ты и я. – Устало вздохнула Подлесная-младшая. – Давай давление померяем.
- Ты хочешь меня убить? За что?! За что мне это?! Тварь! Всегда тварью была! – завопила старуха, перекрикивая гром, и разрыдалась. 
В стену застучали соседи.
- Да кому ты нужна, идиотка полоумная! – Зло огрызнулась младшая. Иногда она выпускала пар. Высказывала старухе всё, что думала. Тогда становилось легче, но ненадолго. От проявленной слабости становилось ещё хуже. Череда бессонных ночей, с криками, истериками, литрами кофе и изгаженными простынями превратили Подлесную-младшую в оголённый провод, бичующий мегавольтами себя и окружающих. Пару раз она представляла, как убивает старуху. Кладёт подушку на её маленькое лицо. И долго-долго держит, пока тонкая сухая ручонка не перестанет метаться по сырому одеялу… Но Подлесная тут же отгоняла эту страшную мысль. И не потому, что она боялась суда и тюрьмы. А потому что самоубийство – грех. Ведь Подлесная-младшая дохаживала… СЕБЯ.

…Через 10 лет американским учёным удастся обмануть ход времени и переместить муху-дрозофилу на четыре секунды назад. Ещё через 10 в путешествие отправится первый временной турист, выложив за билет сумму в несколько годовых бюджетов Финляндии. А ещё через двадцать лет старуха Подлесная отправится в прошлое по горящей путёвке за 27 тысяч рублей без питания и багажа, чтобы встретиться с тридцатилетней версией себя. Вояж был рассчитан на неделю, но старость сыграла злую шутку – пожилая Подлесная забыла пин-код Прибора Возвращения. Молодая Подлесная попыталась ввести дату рождения, «Ната» большими и маленькими буквами, после чего последовала блокировка. А через неделю на прибор пришло сообщение о том, что Роспотребнадзор приостановил работу таймфирмы «Марти Плюс», и просьба ввести пин-код, чтобы активировать кнопку экстренного вызова. Подлесные синхронно матернулись и зажили вместе. Подлесная-младшая подозревала, что дело не в забытом пин-коде. Просто через 40 лет она вернётся к себе, потому что кроме самой себя у неё никого не будет. И этот вариант ей показался гораздо худшим. 
А потом деменция пошла в наступление. Швырнула в мясорубку её личность и медленно прокручивала, превращая её в кляклый фарш из осколков памяти и сознания. 

…Укол сбил давление с 240 и погрузил старуху в забытье. Гроза закончилась, но младшей Подлесной спать не хотелось. Она заварила кофе и открыла ноутбук. Тут же тоненько заголосили уведомления с сайта знакомств. Отправив в игнор очередную порцию фоточек русско-турецкого эректората и предложений вылизать Подлесную даже в труднодоступных местах (побочный эффект от ретушированной морды на всех снимках), Подлесная наткнулась на сообщение от Болотова.
«Не спишь?))»
Болотов был хоть и младшим научным в каком-то загибающемся НИИ, но писал ей всегда одетым. Подлесная из благодарности общалась с ним охотно и со смайлами.
«Ща буду ложиться, устала(( А ты?»
«Работу работаю. Может премию выпишут, хлеба куплю))»
«))))) ясно»
Вообще-то Подлесной было не до общения. У неё появился план на будущее. «Профилактика деменции» - вбила она и, прочитав одну и ту же статью на сотне сайтов, выяснила, что фитнес – отличная панацея от старческого слабоумия.
«Фитнес Москва абонемент недорого». Так. Жопа мира… Жопа мира… Жопа мира… Красные стены, фуууууу… НИХУЯ СЕ «НЕДОРОГО»!!!... Опа! А, блять, Казахстан… О, вот этот ничо.

…Подлесной выдали личного тренера «Гоша». В первый день он долго вещал о себе. Во второй – составил индивидуальную программу. В третий тихо, чтобы не слышали остальные, фотографирующиеся с гантелей атлетки, пригласил Подлесной встретиться вечером у кинотеатра. И, хотя выяснилось, что кинотеатр домашний, Подлесная согласилась. Ежу понятно, чем закончится кинопросмотр, а с другой стороны ну а чо. Гоша был мил и эластичен, и чем-то напоминал одного двужильного порноактёра, фильмы с которым она, конечно, «никогда не смотрела, вы что?!». Но перед рандеву молодая женщина забежала домой – проверить, не умерла ли она от старости.
Смертью дома и не пахло. Пахло какими-то благовониями. Первое, что узрела младшая Подлесная, войдя в квартиру, был пузатый серый кот, мучающийся на ковре в попытках дотянуться языком до собственной задницы. За этим драматичным действом вполглаза наблюдали ещё четыре кота. Ещё три спали. И два по-дюсалеевски дрались на занавеске.
- Эй! – Испуганно крикнула молодай Подлесная.
- Ты пришлааааааа пришла-пришлаааааа, дорогаааааая! – Старшая Подлесная, шелестя миллиардом юбок, вышла на авансцену прихожей, покружилась в танце и протянула к молодой себе руки. – Давай наполнитель.
- Какой наполнитель?!
- Я же просила тебя купить.
- Когда?!
- У тебя что – деменция?
Подлесная умудрилась поймать танцующую старуху и устроила допрос с пристрастием. Выяснилось, что через 40 лет у неё будет двадцать три котика. Содержать их всех так, чтобы они чувствовали себя египетскими фараонами, было накладно. Поэтому она решила «парочку» отправить тридцатилетней самой себе.
- Это Андрей, Витя, Рустамчик, Боренька…
- Я назову их человеческими именами?
- Для меня это клички животных!
Выяснилось, что она назовёт котов именами мужчин, которые её бросили. Старый жирный котяра еле запрыгнул на колени Подлесной будущего.
- Чего хочет Гошенька? – сюсюкнула старуха.
- Гошенька? – Насторожилась младшая.
- О дааааа. КрасавЕц. Моя первая настоящая любовь! Туповатый, но как… Окажется женатым. Свииииииньяяяяяя моя! – Старшая опять съехала в сюсюканье и смачно поцеловала кота в нос.
Пока младшая Подлесная с ужасом складывала паззл своего нового будущего, старшая откинулась в кресле и осмотрелась по сторонам.
- Как же здорово оказаться в пока еще своей квартире…
- Секундочку. Что значит «пока»?!
- Зато ты ещё на одну золотую ступень приблизишься к Машханабдаптре!
- К Манхнахна… Я что, в секте?!
- Не смей!!! – Старушечье лицо исказилось так, что позавидовал бы дядя Бильбо, увидя на племяннике кольцо Всевластия. – Не смей так говорить!!! Он услышит! Он всё слышит!!! Наш единственный Бог! Ты хочешь триединого наказания?! Чтобы опять делать аборт?!
В углу Андрея бурно стошнило шерстью. Младшая Подлесная ничего не ответила. Молча достала телефон и заблокировала Гошу. Затем достала из комода маникюрные ножницы и разрезала абонемент на наночастицы. Запах благовоний пропал. Подлесная огляделась – ни котов, ни старой её.
- Ната-шаааа!!! – Жалобно донеслось из другой комнаты. – Куда мы плывём?
- Щас я поменяю простынь, минуту! – Откликнулась Подлесная-младшая. Ну слава те, радостно подумала она. Не то чтоб деменция была прям счастьем, конечно. Но лучше сойти с ума от старости, чем от глупости.
- Мы сейчас врежемся в мыс!!!
- Да иду я!

…Через пару дней позвонила Пуйман, с которой Подлесная познакомилась в свой первый фитнес-день.
- Подлесная, ты чо, сдалась? Не ходишь, Гоша волнуется.
- Времени нет.
- Ясно. Купи у меня «ФитоХэппи»? 
- Чего.
- Ты что, не в курсе?! Ну ты, мать, село! Давай встретимся…

… - «ФитоХэппи» - первая в мире добавка на основе алтайских трав и воробьиного мускуса, способная за сутки уменьшить вес, нарастить волосы и предотвратить неминуемый синдром Скаволини-Базюка. Та-дам!!! - С этими словами Пуйман водрузила между двумя бутылками вина ярко-манящую упаковку с примечанием «Одобрено Минздравом РФ». - Тебе как подруге скидочка 20 процентов. За всё про всё девять тыщ.
- Ты что, дура?
- Да. С полсотней тыщ в кармане. Всему офису впулила. Перешла на второй уровень!
- Потрясающе. Я пошла домой.
- Жаль. Многое теряешь. Ну хотя бы приди на Собрание Магистров завтра, а? На вот, буклетик почитай. 

Подлесная пошла больше чтоб развеяться. Кремлёвский Дворец Съездов был битком. На сцену выходили автозагоревшие люди с чужими зубами. Они рассказывали истории, как сидели у Курского вокзала с подвязанной ногой, снедаемые червями и вселенским отчаянием. Пока в их жизнь здоровым бессиндромным ангелом не влетел «ФитоХэппи». А сейчас они, извините, должны заканчивать, ибо на собственном аэробусе им надо вылететь в приобретенный островной отель, дабы примирить подравшихся Меган Маркл и Королеву Англии. В конце Собрания Подлесной предложили купить за 200 рублей упаковку волшебного «ФитоХэппи», чтобы распространить его где-нибудь вне стен Кремля. Подлесная закатила глаза от такого лобового развода, но упаковку зачем-то купила и с нею подмышкой вернулась домой.

- Я пришла! Ты спишь? Как себя чувствуешь?
- А, это ты! Я же просила – два коротких звонка, два длинных! – Окутанная ворохом стодолларовых купюр, из шкафа выкатилась хорошо выглядящая Подлесная. – Нашла Руслана?
- Какого Руслана?
- Блять, Руслана, пизда! Который сейчас сторожем в больничке чалится!
- Я не понимаю, о чём ты…
- Какая же ты тупая! Пиздуй найди его, передай, что сука-Пуйман скурвится, и придёт к нему на встречу в гонконгский офис жучками нафаршированная! И нам всем пиздец! Восьмого мая две тыщи сорок девятого это будет! Хули ты стоишь, блять, я не понимаю?! Времени нет, у меня мусора на хвосте!

Оказалось, что у Подлесной были скрытые задатки упорства. Она продаст первую упаковку «ФитоХэппи» на следующий день. Потом возьмет еще одну, потом еще десять, и через неделю запросит фуру. Через три года она войдёт в Совет Магистров и купит первый дом в Нью-Йорке. Когда от чуда-средства помрёт десятитысячный «лох», в Минздраве заподозрят неладное. Лавочка прикроется, Подлесная отделается лёгким испугом и некоторой суммой, но один дом в Нью-Йорке, тем более не на Манхеттене – это же ничто! Вместе с «верной» Пуйман они откроют сеть клиник доктора Айзермана, которым вдруг станет охранник Руслан. В клинике у всех будут находить рак на предпредпредранней стадии, а поможет в этом чудо-прибор «Синхро Верда Плюс» на основе ультра-графенового метода бомбардировки тела ионами серебра. И пусть он похож на ведро с проволокой – ему можно верить, потому что он одобрен Минздравом.
- Я чудовище сраное… - оторопело прошептала молодая Подлесная.
- Ой-ой-ой! Не ссы, панамский офшор нытье-то выбьет. Помоги бабло собрать! Есть сумка большая у тебя?
- Она здесь, братва!! – бритозатылочная голова опера выглянула из потолка. – Именем Бога и Второй Российской Империи Вы задержаны, бля!
- Это не моё! – завопила Подлесная и ткнула пальцем в молодую себя. – Это её всё!
Дальше молодая Подлесная не слышала. Она схватила упаковку «ФитоХэппи» и бросилась в туалет. Пока оперы вокруг стола преследовали старуху-мошенницу, Подлесная-младшая вытрясла содержимое банок в унитаз и с силой нажала на кнопку смыва. Когда шум воды, уносящей по трубам чудесную смесь марганцовки и талька, наконец закончился, в квартире наступила тишина. Подлесная выглянула наружу – ни бабки, ни слуг Отечества… Чёрт. И долларов тоже.
- Ната-ша!!! Где моя Наташа?!
- Иду, щас, руки помою только…

Ночью не спалось. Подлесная открыла ноутбук. 
«А ты завтра утром не занята?» - Спросил Болотов.
«Нет, а что?))»
«Давай позавтракаем? В 12?))»
«Завтрак в 12???))))))»
«Ну как раз бизнес-ланч начинается)))»
«Давай)) Хоть увижу тебя первый раз))))»
Если Болотов предлагает завтрак, то это будет завтрак. Болотов безвредный. Ну и тем более халява. Наверное.
Дождавшись от него адреса кафе, Подлесная закрыла ноутбук и допила кофе. Пора баиньки. А перед этим проверить, как там поживает (если еще поживает) она в будущем. Подлесная зашла в комнату. Включила свет. На кровати никого не было. И, судя по всему, не было никогда: со стола исчез тонометр, с сушилки – висящие простыни… А вот это уже интересно, подумала Подлесная. Раньше было хоть какое-то будущее. А теперь его нет вообще. С чего бы? Хотя, может и к лучшему. Маразм, сектантство или убийство людей – так себе перспективка. Заряженная усталым оптимизмом, Подлесная плашмя рухнула на кровать и чуть не проспала завтрак.

…Как любой нормальный человек, она вышла из метро на поверхность совершенно не там, где надо. Болотов сидел на веранде через дорогу. Он узнал её издалека, помахал рукой. Почесал подбородок о плечо, незаметно принюхиваясь, работает ли дезодорант. Подлесной не хотелось снова считать шпильками ступени подземного перехода. Она ломанулась прямо через дорогу, обогнув спереди сбросивший рога троллейбус. Ехавший по второй полосе «Сааб» затормозить не успел.
«Вот, собственно, и ответ. – Подумала Подлесная, пролетая над Болотовым. – Норм, чо.»

…Пип. Пип. Пип. Пип.
Подлесная открыла глаза. Над головой мерно пикал какой-то аппарат, контролируя её так себе состояние. Болело всё. Подлесная повернула голову, скрипнув больничной кроватью. Рядом на стуле сидел Болотов. По увядшим гвоздикам в руках было понятно, что она здесь валяется не час и не два.
- Привет. – Сказал Болотов.
- Привет. Как я выгляжу?
- Отлично. Просто не смотрись в зеркало пару месяцев.
- Не смеши меня, мне больно улыбаться.
В Болотове что-то заскребло. Он достал вибрирующий телефон.
- Извини, мне… мне надо ответить. – Виновато промолвил он и вышел из палаты.

- Алё.
- Болот? Ты уже в аэропорту? Слушай, я в «Шоколаднице» засел, это в Терминале Б, так что как подъедешь, проходи контроль и…
- Я не лечу никуда.
- Ха, смешно. Запомнил – терминал Б?
- Я серьёзно. У меня тут… дела.
- Болот, ты дебилоид? Какие дела?! Тебе каждый день гранты дают?! Там не поймут, слышишь? Бля… Мы тут ни хера не сможем! А в Силиконе – бабки, лаба с гектар, оборудование! Мы эту бляцкую муху там враз через время швырнём! Или сейчас или никогда, алё! Они ждать не будут, наберут каких-нибудь беглых корейцев…
- Я не могу. Лети один. 
- Да ё-моё… В нашем учёном тандеме ты – талант, а я просто… харизматичный. Бросай нахуй дела, бери мотор, ты еще успеешь…
- Пока. Удачного полёта.
Болотов вернулся к Подлесной. Чтобы больше не уходить. Никогда в будущем. В будущем, которое у них обязательно будет.

Кирилл Ситников