Выплакавшись, Вася неожиданно снова засыпает и вдруг резко просыпается от чувства неясной тревоги и ощущения, что в палате с ним находится кто-то ещё. В тусклом свете фонаря из окна и включённой медсестрой на ночь экономичной лампочки едва ли что-то можно рассмотреть, но этот вернувшийся сладкий запах, его лёгкий, при этом навязчивый дух ни с чем не перепутаешь. Значит, здесь с ним врач.
Словно слыша мысли Васи, врач подходит ближе, включает свет дневной лампы, которая с потрескиванием и неохотой разгорается под прямоугольным плафоном, заставляя Васю закрыть слезящиеся, привыкшие к сумраку глаза.
Когда он их снова открывает, то врач уже сидит рядом, на табуретке, и усмехается. Запах становится сильнее, врач говорит, и голос его невероятно гулкий и неприятный, так что Вася вздрагивает:
- Эх, Терёхин, намаялся я с тобой возиться. Ты же и сам в курсе, чувствуешь ведь, не так ли? Значит, так. Хватит сопротивляться, Василий, и вести себя глупо и мучить нас обоих. Расскажи лучше мне всё о себе, то самое заветное и самое счастливое из детства. Вспомни, как остальные здесь делились со мной своей радостью и потом весело смеялись, потому что им становилось легко и хорошо.
- Они умерли, - находит в себе силы сказать Вася, но вот отвернуться от взгляда врача, от его всё усиливающегося густого сладкого запаха – этого Васе сделать никак не удаётся.
- Василий, сдавайся по-хорошему! - миролюбиво предлагает врач и расстегивает свой халат. Затем переходит к рубашке, и кожа под ней, как и на шее, губчатая, рыхлая и пористая, а ещё там крупные ворсинки, такие, какие бывают на заношенном свитере, только у врача они живые и шевелятся, извиваясь, как червяки.
Васе становится жутко, и от этой накатившей крепкой жути у него немеет тело. А язык становится во рту огромным и неподвижным. Он едва ворочается, чтобы выговорить практически по слогам:
- Зачем вы так со мной? За что?
- Я же ради таких, как ты, бесполезных для общества людей стараюсь. Облегчаю ваши страдания и этим кормлюсь, а вы себе потом мирно уходите во сне, пустые внутри своей черепушки, но кто это проверять будет? - хихикнул врач, и Вася понял, что сегодня ему никакой пощады не будет и никто не поможет. Иначе тот бы не стал откровенничать.
Вася тоскливо посмотрел в окно. Разом стало грустно и обидно как за себя, так и за других, убитых врачом. И подумалось с надеждой: может, стоит потянуть время, до утра как-нибудь продержаться, до обхода Камелии Ахмедовны?
Терёхин вздохнул, усмиряя свой порыв. Глупость какая, не получится у него подобный трюк провернуть. Словно чувствуя его смятение, врач заполнял комнату всё более удушливым запахом, сладким и в своей сладости омерзительным до тошноты. Вот Васю и вырвало прямо врачу на колени, тот вскрикнул с удивлением и злостью, вскакивая со стула, матюгнулся, направившись к раковине. А Вася вдруг рассмеялся своей маленькой победе и краткой отсрочке смертного приговора. Оттого сразу легче на душе стало и сил словно прибавилось, чтобы вернувшемуся врачу, в замытых штанах и халате, сказать:
- Я ничего не буду рассказывать!
- Посмотрим! - пригрозил врач, протягивая свои руки к Васиному лицу.
Вася закричал, потому что на ладошках врача тоже выступили ворсинки. Они извивались, как черви, и тянулись сами к Васиным глазам и носу.
Внезапно окно распахнулось – и палату наполнил холод и снежный ветер, уничтожая сладкий запах. Врач мгновенно опустил руки, оглянулся и выпалил в ошалелом недоумении:
Сердце Васи неожиданно кольнуло от предвкушения грядущего чуда и, что совсем необъяснимо, от надежды. Чувство это было таким сильным, как поутру после сна.
Вася громко засмеялся, захохотал от распирающего изнутри счастья, когда рассмотрел две фигуры возле распахнутого окна. Одна – высокая, в красном костюме, белобородая, в шапке с помпоном на голове и красным мешком в руке.
Вторая фигура лишь доставала до пояса первой, в своём голубом платье, подбитом по краям белым мехом, и с белой длинной косой – это, вспомнил Вася, был папин громоздкий парик для праздничного образа «снегурочки». От радости, смешанной с неверием, словно всё ему снится, Вася слегка приподнялся и крикнул:
- Мама! Папа! - словно опасался, что происходящее ему на самом деле именно снится и надо кричать громко, чтобы услышали наверняка.
- Сына, родной! Не бойся, мы пришли за тобой! - прозвучало в ответ гулко и в один голос.
Внезапно снег стал валить прямо с потолка. И эти крупные пушистые белые снежинки вызывали у Васи детский восторг.
- Что за шутки? Отвечайте! - грозно крякнул врач, ёжась от ветра и оставаясь на месте.
Мама с папой передвигались рывками, чудным образом, словно по воздуху плыли, а ещё они громко сопели по-звериному. Оттого, вероятно, врач начал пятиться спиной к двери, но снова подул ветер, дохнув роем снежинок врачу в лицо, и он замер на месте, ссутулившись и наклонив, пряча от ветра, голову.
- Кто тут у нас? - звонким голосом «снегурки», как бывало на выступлении, спросил папа.
Мама уже находилась у врача за спиной. Она шумно задышала, засопела и, принюхиваясь, провозгласила:
- Чую, пахнет гнильцой! - Прозвучало тоже, как бывало на выступлении, гнусаво, по-мужски.
- Ага! - звонко подтвердил папа и подмигнул Васе (мол, смотри, что сейчас будет).
- Давайте разберёмся! Хорошо ли он себя вёл? - спросили, окружая и тесня врача собой так, что тому и с места было не сдвинуться.
Врач покачал головой, будто стряхивая наваждение, а затем выпрямился, став сразу выше ростом, и с уверенностью в голосе сказал:
- Сейчас вам обоим не поздоровится, глупцы!
- Ай-яй-яй! Какой нехороший мальчик! - пожурил папа. И мама подтвердила:
- Значит, накажем! - в звонком женственном голосе папы сейчас прозвучала сталь.
- Я вас на куски порву и сожру! Не на того полезли, суки! - разъярился врач, и тут в одно мгновение его халат треснул, штаны лопнули по шву, свитер разорвался. И вот уже мама с папой окружают настоящее страшилище.
От былой человеческой внешности врача осталась только голова, на которой рот растянулся, словно резиновый, образовав пасть, полную тонких и острых зубов. А тело всё раздулось, набухнув, как на дрожжах, и извивались на коже ворсинки, резко потянувшиеся в сторону мамы и папы, опутывая их сетью из плотных и длинных ворсинок-червяков.
- В мешок его, живо! - приказал папа голосом звонким, но твёрдым и совершенно мужским.
- Ага! - поддакнула мама и чихнула на облако жёлтой пыли, что исторгла из себя сеть ворсинок. Затем разорвала её руками. Папа сделал так же.
Существо-врач на это освобождение из сети расстроенно взвыло:
- Почему? - видимо не ожидая, что пахучая субстанция из его тела на пришлых совершенно не подействует. Мама открыла мешок – и уже было набросила его на голову врача, как папа сказал:
- Погоди-ка милая! - и посмотрел на Васю, который отчаянно пытался не отключиться, лежал на спине, на постели, и тяжело дышал. На него-то огромная доза ядовитой сладости из ворсинок на теле врача подействовала.
- Куда собрался, мразь! Не отпускали тебя!
Папа подпрыгнул, вцепился в шею врача – и давай его душить. Врач изо всех сил сопротивлялся, извивался, испускал сладкий, тошнотворный запах, но тут резво подключилась мама, стиснула его за плечи до хруста, пока врач сам ещё больше не хрустнул. Сжался, побеждённый, и заскрипел, подыхая, истекая желтым соком.
Тут уже Вася отключился, но перед тем ещё успел увидеть, как мама лихорадочно раздирает руками останки врача и что-то ищет у него внутри, а затем с найденным «нечто», сияющим белым светом, стремительно направляется к нему, к сыну Васе.
Вася закашлялся и открыл глаза. Он лежал на снегу, которым по самый подоконник была завалена его палата, так что и кроватей не видно. С потолка сыпал снег, рядом сидели папа с мамой в своих новогодних костюмах, и ему, вопреки снегу, совершенно не было холодно.
- Я сплю или умер? - спросил Вася, чувствуя небывалую лёгкость и энергию в теле, а ещё непривычную ясность в мыслях.
- Ты жив, сына, - ответила мама и поцеловала в лоб холодными серыми губами.
- Тсс, вставай, - добавил папа и улыбнулся, помогая ему подняться.
Вася покачал головой: наваждение не проходило. Но, похоже, его это не волновало, ибо Вася снова мог ходить, и пальцы на его руках стали подвижными, как прежде. И вообще выходило, что Вася сейчас был голый, а собственное тело как будто всё ещё оставалось странно чужим, хоть с виду оно совершенно здоровое и крепкое. Не такое, как раньше: тощее и немощное.
Словно читая его мысли, мама достала из своего красного мешка сначала бельё, потом джинсы, майку, свитер, ботинки и зимнюю куртку с шапкой.
И Вася, всё ещё офигевший от происходящих чудес, с радостью предложенные вещи надел, попутно глядя, как мамин мешок всасывает в себя, словно пылесос, останки врача и с жадным урчанием чавкает, как какое хищное животное.
«Брр, - мысленно сказал себе Вася, - ну и дела здесь творятся». Решил, что если и спит, то лучше больше не просыпаться, потому что во сне он находится или наяву – это не важно. Главное: он снова здоров и может ходить – и оттого счастлив.
А мама с папой стоят в коридоре, торопят идти за ними, и Вася спешит. Теперь они вместе не то идут, не то летят. Всё с Васей происходит как в волшебном сне, где с потолка кружит сам по себе крупный белый снег, а стены, пол – покрываются коркой льда и изморози. Свет в лампочках на потолке тоже словно замерзает, становится тусклым, серым…
- Сейчас наведём здесь порядок, а потом будет тебе, Вася, подарок! - в снежном ветре проступает шёпот, и вот – не успел Вася моргнуть, как они оказываются возле поста медсестры, где громко храпит за столом Камелия Ахмедовна.
- Чую, она тоже гнилая! – хихикает, как девчонка, мама и снимает мешок с плеча, командуя тому: «Фас!»
Затем всего на мгновение Вася видит в очертаньях мешка красную крупную собаку, с виду мастиффа, а потом снова обыкновенный мешок. И тот вдруг сам по себе в прыжке перелетает через постовое стекло и буквально проглатывает медсестру, надеваясь на её голову и растягиваясь всё больше и больше, пока Камелия Ахмедовна полностью не оказывается внутри. Тогда мешок успокаивается и замирает, а изнутри его слышатся ярые приглушённые вопли и крики, которые внезапно становятся громче, но вскоре стихают совсем, когда мешок громко чавкает и крепко сжимается.
- Не плачь, сына! - ласково говорит мама. - Так надо поступать, чтобы польза была остальным с этой гнили…
Вася в ответ хлюпает носом, он сам не знает – почему, но медсестру ему жалко.
Мешок вскоре уменьшается до нормального размера, только теперь он толстый, словно внутри лежат подарки, и мама ловко перекидывает его через плечо.
- Поторопимся! - бодро говорит папа, и они все вместе снова то ли идут, то ли летят, но на этот раз останавливаются возле каждой закрытой двери палат, где папа с мамой принюхиваются и прислушиваются. А затем они улыбаются и открывают мешок, чтобы через тонкую щель под дверью, впустить туда из мешка белый свет, поясняя, что он принесёт кому полное исцеление, а кому даст умереть во сне легко и без мучений.
Так они обходят всё здание, не пропустив ни одной палаты с больными внутри, пока мешок не пустеет.
Затем, взявшись за руки, все вместе вылетают из окна в коридоре и так летят далеко-далеко, а внизу, на городских улицах, люди до самого утра празднуют Новый год, взрывают шумные хлопушки, петарды и устраивают фейерверки.
- Эх, как же время быстро летит, сына, – говорит, приземлившись на мосту за городом, папа.
- Ну, ничего, у тебя теперь ещё много праздников будет, Вася. Ты снова здоров и можешь начать жить сначала – так, как того сам захочешь! А нам пора прощаться, - говорит мама, и её голос дрожит.
Слёзы застилают Васе глаза, потому что он узнаёт этот мост и замёрзшую речку под ним. Здесь давным-давно погибли его родители.
- Вот, держи! - протягивает сыну мешочек с драгоценностями папа. - Хватит и на новые документы, и на всё остальное с лихвой.
- Иди через лес, там недалеко будет деревня, где люди ещё не прогнили. Они тебя приютят.
Низкорослый папа обнимает спереди Васю за пояс, мама со спины крепко, с чувством стискивает его плечи.
Он догадывается, что мертвые плакать не могут и что больше они никогда не увидятся. Вася плачет за всех, всхлипывает, ведь ему так хочется, чтобы родители остались.
- Не смотри! - шепчет папа и первым уходит к краю моста, чтобы исчезнуть.
- Прощай, сынок! - говорит мама и идёт следом за ним.
Вася сжимает в руках мешочек и медленно, с неохотой отворачивается. Он смотрит в сторону леса и думает: забудет ли он обо всём когда-нибудь и сможет ли вообще забыть? Но точно знает одно, что теперь будет жить по-настоящему.