«...Чинно сел, где посадили, положил в тарелку, что предложили. Светлые люди улыбались друг другу, лету, бытию – всей метафизике сразу.
А в это время над столом покачивался Женька, взрослый человек с фигурой отрока - будто стоял на краю трансцендентальной космической пропасти и готовился к прыжку. За грани и пределы. И солнце как разбитый желток плавало в его рюмке.
Неслись к нему веселые голоса: - Жень, не надо! Помнишь что в прошлый раз было?! Помнишь?
Не помню – мотылял маленьким, как рыло, лицом Женька. И обреченно, точно приносил себя в жертву, отвечал: - Я ж только за здоровье! Я за то, чтобы всем хорошо было! Иначе – не по-людски!
И была женщина рядом с Женькой - из шелковых кружев вся, и смотрела на него, снизу вверх, как на монумент: – Может, не надо, Жень?.. - еле слышно шелестела, словно куст.
Женька возрастом мужик, рост выше среднего. Худой. На Женьке футболка без рукавов – чтобы под руками дышало. Плечи костлявые. Лицо курносое, глаза – сказать бы серые, но ведь они не серые, а серенькие были. Белобрысый. Раньше таких много водилось, а теперь везде мало. Особенно в Москве мало, потому что много других, не белобрысых. Женька тут за столом не чужой, родня из Белгорода.
Медленные секунды покачиваются в Женькиной рюмке...
К моему уху ртом привалился Валерка: - Вообще-то нельзя ему пить! Скоро такое начнется!..
- Какое?
- Куролесить будет! Всем даст! - Валерка почти влюбленно смотрел Женьку. - Прикурить и просраться! Тебе для работы пригодится – колоритный материал!..
Женька вознес рюмку. Сказал, как Гагарин: - Поехали!.. - и выплеснул водку в запрокинутый рот. И все. Сел и галантно позволил супруге нахлобучить ему в тарелку шапку оливье.
И ничего такого не было - ближайшие полчаса. Паясничал в телевизоре первый канал, по обочине стола из руки в руки плыли расписные фарфоровые лохани с салатами, с красными лоскутьями рыбы, с крапчатой колбасой, с перламутровым салом. Я уже и забыл про Женьку, и мне казалось, что все остальные забыли.
А потом разом вздрогнули двадцать, или сколько там их было человек. Потому что Женька грохнул об стол худыми, похожими на телячьи ноги, руками – так, что подлетела вся снедь. Громко сказал: - Тук-тук, блять! К вам можно!?. Тук-тук, блять, к вам можно! - и снова пали костлявые руки.
Так начинался аттракцион «Прикурить и просраться».
-Тук, тук, блять!.. - Женька монотонно сотрясал стол, пока кто-то, жалостливый, не сказал: - Входите!
И Женька как бы заново вошел в пространство праздника. С обеих сторон на него навалились – шелковая супруга и сестра-хозяйка, пытались обуздать: «Женя, тише!» - но Женька стряхнул их как прах. Вышел из-за стола.
Похожий на беса-именинника, он плясал канкан. Высоко вскидывал ноги в резиновых шлепках, и каждый взлет кривой ноги сопровождало: - Оп-па, на хуй! Оп-па, на хуй!..
Ему понадобились партнеры – их выкорчевывал из-за стола. Чтоб мужики по бокам - так хотел. Когда состоялось трио, он обвис у них на плечах, как раненый морячок.
С женщинами Женька танцевал танго, мелодию гудел сам: - А мы с тобой о-Пять танцуем! А я тебя о-Пять! целую! Та-та, та-та, та-РА!- та-та-та!
Со стороны это выглядело так, что на ударном «РА» он пытается сломать партнерше спину. Когда те приноравливали позвоночник к его «РА», он хитрил, дольше положенного тянул свое «та-та», а после резко, как из засады, РАкал.
Он был прирожденным тираном. Разделял и властвовал: - Дай обниму моего Петюню! – он яростно наглаживал холку добродушному и лысому, почти немолодому Пете, а секунду спустя уже низвергал вознесенного фаворита, умело отрыгивая тому в лицо свое имя - по отрыжке на каждую букву: - Женя!
И розовый, крупный, в сто кило весом, Петюня кротко улыбался бесноватому придурку.
Сатана из телевизора подкинул фамилию и идею. Женька неутомимо и зычно, как болельщик скандировал: - Бас-ков-Хуяс-ков! Бас-ков-Хуяс-ков! Бас-ков-Хуяс-ков!..
Подходил к каждому гостю вплотную и орал «хуяскова». Лицо у него оставалось серьезным, даже деловым.
На кухне курили и шептались те, кто еще раньше сбежал от плясок и воплей: хозяин квартиры – интеллигентный мужчина с холеной рыжей бородкой, преподаватель чего-то запредельно технического и две женщины – экономика и социальная педагогика. И Валерка еще приплелся.
- Он неплохой, Женька. Сводный брат жены. Где-то в горячей точке служил, - оправдывался холеный. - Когда трезвый – нормальный мужик. А стоит пробку понюхать – и улетает в астрал…
- А где именно он служил? - спросил я, будто это что-то значило.
- Не знаю, - сознался холеный. - В горячей точке. Мало ли их в России было?..
Из гостиной донесся долгий бабий вопль. А потом битые дребезги посуды.
- Это он за скатерть потянул, - проницательно сказала социальная педагогика.
Холеный махнул рукой, обратился ко мне: - Я листал один ваш роман, и вы знаете...
В этот момент Женька добрался до кухни. Он оглядел собрание и выбрал меня. Подошел, выкатил мутные как самогон белки глаз.
- Басков-Хуясков!!!
Пронзительный дикий голос вдребезги разнес уши и мозг.
Я сказал: - Ты заебал орать.
Он удивился. Оторопел и попятился. Оглянулся – призывая всех в свидетели. Да неужели? Произнес: - Ого!
Ухмыльнулся и аккуратно, как яично снес, срыгнул свое «Женя» - исполнил коронный номер.
Была такая передача «От всей души». Примерно так же я его ударил. От всего сердца. По маленькому детскому рылу. Может и не было чести в том, чтобы бить пьяную паскуду, но удовольствия – вот его было с избытком.
Взвизгнули экономика с педагогикой. Вздернулся, как паяц на нитках, взвыл Валерка: - Миха, ну, зачем так!..
Женька упал весь – даже шлепки его упали. На полу он раззявлено пообещал: - Вот я только встану и тебе пиздец. Железно. Только встану!..
Холеный кинулся водружать падшего родственника.
Женька поднялся, чуть постоял, пока не устаканился, а потом хищно цапнул со стола кухонный нож. И выронил.
Я снова ударил. И не давая подняться, поволок в коридор.
Из гостиной на шум уже торопилась прозорливая Женькина супруга – на нежной ее щеке алела недавняя мужнина плюха. Увидев, заголосила: - У-ой! У-ой!
Женька орал на все лады «тебепиздец». То коротко рявкал, то долго, как ораторию, тянул. За нами бежал, стонал и подпрыгивал Валерка: - Миха, Миха!...
Я вязал Женьку собачьим поводком - приметил в коридоре у двери, такой метра на два брезентовый ремень. Вязал на совесть, по рукам и ногам, затягивал узлы потуже. Валерка ужасался мне, но добросовестно помогал.
Вся гостиная столпилась в коридоре.
Женька, пока публика собиралась, грозно сопел. А затем принялся изображать контуженного. Изгибался телом, вздувался как жила на лбу, рвал путы, кричал: - Огонь! – и гнал в атаку «второй взвод».
Все эта эстрада вызывала сочувственные охи: - Да развяжите же его! Как можно?!
Меня Женька называл комбатом. Орал: - Комбат! Обходят, комбат!..
Потом он просто ревел. На одной ноте, как тоскующий дурак.
- Ему больно, вы ему что-то передавили! - плакала Женькина битая супруга, а ей вторили остальные женщины, те самые, которых он полчаса назад ломал пополам в танго.
Я отвесил Женьке подзатыльник, сказал: - Заткнись.
И он сразу заткнулся. Взгляд его стал хитрый, потом жалостливый. «Комбата» он заменил на «друга».
- Друг! Ты же мне друг? Ты мне прямо скажи – друг ты мне или не друг?
- Я тебе не друг, – отвечал я.
Он озадаченно поморгал и вдруг просиял: – Тогда давай дружить! Давай? Ты мне друг? - Тебя как зовут?..
Он выглядел присмиревшим и почти трезвым.
- Надо милицию вызывать, - шептались за моей спиной. - Он его искалечит.
Я слышал голос Валерки – стыдился меня, оправдывался, извинялся, что привел в дом к людям изверга.
- Вы знаете, действительно хватит, - хмуро вмешался розовый Петя. - Что вы себе позволяете?! Это все-таки человек, а не животное. Развяжите его немедленно!
Я оглянулся – они всей гостиной, всем застольем своим осуждали меня.
Я был не просто плохим – я был отверженным. Тем, кто нарушил все мыслимые человеческие табу. Поднял руку на пьяного. Которого, как и всю Россию - умом не понять и аршином не измерить...
Но раньше? Разве раньше бывало иначе? Пьяный всегда был сродни блаженному, юродивому – божьему человеку...»

Михаил Елизаров
«Бывает, нагрянешь в родной город...»
https://ru-elizarov.livejournal.com/293851.html

Черновик у меня оказался весьма разрозненным, потому получилось местами сумбурно, но надеюсь основные мысли я смог донести. Приятного чтения и надеюсь на Ваши размышления в комментариях.

Итак мы уже поговорили про «Библиотекаря», а так же про «Ногти». Ну а вот и момент перелома. Да, «Библиотекарь» вывел Елизарова на свет, став самой популярной его работой, однако именно «Pasternak» изначально заставил говорить о нём.

Итак, в 2003 году вышел роман в жанре «городского» фэнтези «Pasternak», который по сути своей состоял из трёх компонентов:

1) Средние боевые сцены при участии неоязычника, химика-бомжа, православного боевого священника из катакомбников и гопника;

2) Сатиру на либеральные ценности (речь не про классический либерализм, а про современные его итерации) и идею абстрактной «духовности», не имеющей привязки к конкретным позициям;

3) Пастернака. Позже объясним.

Позже рассмотрим всё это подробней, а сейчас нужен синопсис.

В романе две сюжетные линии, которые освещаются с четырёх позиций, по одному на каждого основного персонажа: двух протагонистов и двух дейтерагонистов.

Но начинается всё не с них, а с пролога, в котором бесы кошмарят мужика, отмечая схожесть некоторых моральных максим христианства и буддизма, ссылаясь на мономиф и поощряя интеллектуальное и духовное сектантство, особенно в среде интеллигенции, довели до инсульта мужика и под видом сатанинской скорой украли труп. Разумеется, во славу Бориса Леонидовича «Бога Живаго».

После пролога нас встречает Василий «Василёк» Льнов, носитель древнего знания, полученного от его деда Мокара – неоязычника (а других и быть не может, так как исконное славянское язычество на территории России выжгли. Исконное язычество утеряно, и все язычники лишь воспроизводят его на основе некоторых ошмётков и положений язычества других народов). От него же он обучился древним умением борьбы с «монстрами», он первый узнаёт об опасности и готовится к борьбе с ним.

Союзником Льнова становится подрывник-самоучка Любченев, чья история изначально рассказана в рассказе «Красная плёнка», после чего была дополнена и перенесена сюда (вообще, один из залогов того, что герои второго плана живые и проработанные – это то, что они когда-то были главными героями какой-либо истории). Если кратко, Любченев вместе со своим другом Антипенко изводили «нелюдей». Кто это такие, ясно из простой цитаты: «Мне вспоминался прошлогодний нелюдь Вайсберг, продавший душу за резиновых индейцев из ГДР». Они изводили их, заставляя покинуть школу. Но один раз им попался особо упорный нелюдь, да и времена изменили, потому им пришлось прибегнуть к последнему оружию – красной плёнке, легенде 70-80-х годов, согласно которой съёмка фотоаппаратом на такую плёнку позволит получить... фотографии снимаемых «моделей» без одежды.

Однако нелюдь перекупила плёнку и опозорила уже их, чем вынудила покончить с собой. Изначальный рассказ был доработан: открытый финал заменён полноценным, где известно, что Антипенко умер, а его товарищ остался жив, так как восстановленный ими патрон не взорвался, а, как ему и полагается, выстрелил, убив только стоящего перед ним. Далее Любченев прятался по крышам и бомжевал, пока не встретил Льнова. За это время с помощью учебника химии открыл в себе талант к созданию бомб, прочей пиротехники да и химии в целом, чем и привлёк к себе внимание борца с нечистью.

Позже возникает образ Цыбашева, в детстве странного меланхоличного мальчика (в детстве Сергея угадываются черты самого Елизарова), далее поглощённого поисками истины юноши, который пропустил через себя огромное количество религиозных текстов от классических религий до нью-эйджа и превращающегося, наконец, после крещения в катакомбной церкви, в отца Сергия. Который обнаружил склад затопленных и слипшихся в камень трудов Пастернака, которые обладали способностью при ранении — выпивать кровь раненного, высушивая его.

Его сподвижником стал воспитанник алкогольной среды Алексей Нечаев, Леха — герой рассказа «Стать отцом», который перекочевал без изменений. Наименее интересный герой, который является представителем архетипа альфа-гопника.

Все эти герои встречают свою судьбу в неравной борьбе с нечистью, а в эпилоге нам показывают достаточно яркую, но мутную сцену извращённого причастия врачей, оживляющих трупы (собственно, что за смысл в это заложен, понятно, но вот над отдельными элементами как будто бы нужно поразмышлять).

Есть у этой истории и пятый герой, отнюдь не положительный — Пастернак. Именно это имя вызвало ожесточённые споры вокруг книги, и, что особенно забавно, собственно Пастернака-то тут и нет — его имя просто играет роль вместилища обобщённой «либеральной духовности» (да, критика самого Пастернака также имеет место, но это буквально пара страниц). Но именно это имя является как основой разгромных рецензий (прямо называющих Елизарова нацистом), так и хвалебных (утверждающих, что эта книга — оплот «ценностей»).

Одно можно сказать точно — Елизаров не любит Пастернака (я его мнение разделяю — я три раза пытался прочитать «Доктора Живаго» и три раза бросал (притом, что обычно я дочитываю даже полный мусор)), в чём честно признавался. А потому он с чувством и толком разбирает его на кирпичики, но не личность, нет, а его творчество и его наследие, то, что с ним сделало общественное восприятие.

РАЗНОС ПАСТЕРНАКА

Давайте возьмём достаточно большой кусок текста и разберём, что же за претензии предъявляются.

Для начала стоит отметить основную тему — противопоставление «духовности» и «псевдодуховности». Упрощая и обобщая, «псевдодуховность», по Елизарову, — это попытка изначально светского деятеля или созданного им светского же произведения залезть на территорию религиозную.

В определенный момент явился спрос на книги, воспроизводящие «духовные ценности». Самостоятельно ли, с помощью ли бесов, как-то определился необходимый процент обогащенной духовности, по которому общество судило о произведении. Дело оставалось только за автором, более или менее выполняющим в текстах ударную духовную норму. Так появлялась оболочка, посредством которой дьявол как через лаз проникал прямо в душу.

Сами «духовные ценности» оказались с секретом. Вначале они были очень похожи на христианские. Потом само же общество переименовало их в более гуманные, «общечеловеческие», причем процентная духовность от этого ничуть не уменьшилась. Наоборот, добыча ее возрастала с каждым годом, но только сами ценности видоизменялись до того, что откровенно противоречили христианской традиции. Но подступиться к ним с критикой уже было проблематично…

Художественная литература, светская литература не плоха сама по себе и не зло, но она не имеет права на духовность.

«Не нужно думать, что художественная литература — зло. Она становится его носителем только в том случае, когда начинает претендовать на духовность, а вот на нее у литературы никогда не было прав. Духовность отсутствует как понятие в этом вымышленном мире. Художественные ландшафты разнятся только степенью демонического… Вред от грубого скоморошничания „Луки Мудищева“ невелик. Откуда там завестись дьяволу? Спрятаться негде. А заумный пафос какой-нибудь „Розы Мира“ в сотни раз опаснее своей лживой спиритической мимикрией под духовность… С петровских времен, когда было унижено православное священство, люди предпочли проповеди светскую книжную литургию. Вслед за христианским Западом и Россия потеряла чувство духовного самосохранения, забыв, что религия не исторический пережиток, а оружие против невидимого и безжалостного врага. Каждое поколение вносило свою лепту в разрушение мистических церковных бастионов, ослабление Христова воинства…»

И раз за разом одни люди (Пушкин, Толстой, Достоевский) лезут в это болото, а другие используют их труды и возносят на пьедестал как эталон новой духовности. И вот Пастернак, который осознанно залез в эту трясину по самые уши и сидит там, оказывается идеальным образом для того, чтобы задержаться на этом пьедестале надолго и обзавестись неприкасаемым статусом.

«Взгляд Цыбашева задержал Пастернак. По своему типу он очень подходил, чтобы стать оболочкой. Имя было значительно и в то же время не особо выпирало из поэтической таблицы. Но стоило взять его в руки и рассмотреть поближе, сразу ощущался его идеологический удельный вес, точно среди алюминиевых форм затесался такого же объема кусок урана.

Настораживала его удивительная защищенность, но не только авторитетом Нобелевской премии. Существовало нечто более прочное, чем общественное мнение. Пастернак каким-то непостижимым образом оказывался вне критики негативной. Имя с религиозным экстазом произносилось либеральной интеллигенцией. Цыбашев даже помнил где-то вычитанную фразу о Пастернаке как о «духовной отдушине».

Подводя итог, Елизаров, критикуя общественное восприятие творчества Пастернака, одновременно бьёт как по непомерным и нездоровым амбициям и замашкам самого Пастернака, так и по людям, которые в каких-то своих целях или же поддаваясь общественному мнению, превращают человека и его творчество в идол и новое Писание — ориентир для всех.

А про критику творчества Пастернака лучше самого Елизарова никто не скажет:

Был показательный эпизод из воспоминаний Юрия Олеши. Он предлагал Маяковскому купить рифму «медикамент — медяками». Маяковский давал всего лишь рубль, потому что рифма с неправильным ударением. На вопрос: «Тогда зачем вы вообще покупаете?» — Маяковский отвечал: «На всякий случай».

С Пастернаком получалось так, что им были скуплены все рифмы «на всякий случай».

Сколько ни в чем не повинных слов русского языка страдало от жестоких побоев и ударений. За местоимение «твои» приняло муку «хвоИ». По преступному сговору с поэтом «художница пачкала красками траву», чтобы получить «отраву». «Гамлет» наверняка не подозревал, что «храмлет» (очевидно, хромает). Рожденные избавлять от страданий, «страдали… осенние госпитАли». «Сектор» превращал нектар в «нЕктар».

Созвучий не хватало, и злоумышленник совершал невозможные сводничества, например рифмы «взмаху — колымагой», «бухгалтер — кувалда». Или вообще поступал гениально просто: «скучный — нескучный».

С распухшим слогом маялись «сентяб-ы-рь», несколько «люст-ы-р» и «вет-ы-вь».

Обычным делом было живодерское, совсем не айболитовское пришивание к анапесту, как зайцу, дополнительных стоп — «и небо спекалось, упав на песок кро-во-ос-та-на-вли-ва-ю-щей арники». Не в силах отомстить в анапесте «нынче нам не заменит ничто затуманив-шегося напитка», язык все же иногда давал сдачи.

Зверски замученный ямб вдруг изворачивался и жалил палача. Тогда из «рукописей» вылезали половые органы-мутанты: «…Не надо заводить архивов, над руко-пИсями трястись…» Или поэт, того не желая, с возрастным шепелявым присвистом просил художника не предавать дерево: «…Не предавай-ся-сну…»

На каждом шагу случались артикуляционные насилия: «…Попробуй, приди покусись потушить…» или «…И примется хлопьями цапать, чтоб под буфера не попал…», соперничающие с «бык-тупогуб-тупогубенький бычок…»

В логопедической муке: «Пил бившийся, как об лед, отблеск звезд» — рождался таинственный Какоблед, открывая кунсткамеру компрачикосов. В ее стеклянных колбах находились «застольцы», «окраинцы» и «азиатцы» — чтобы у последних получилось «венчаться». В химическом растворе висел Франкенштейн поэтической инженерии: «Тупоруб» — рожденный из «поры» и сослагательного наклонения: «…Мы-в-ту-пору-б-оглохли…»

Ради сомнительной рифмы к «ветер» наречие «невтерпеж» безжалостно усекалось до «невтерпь». «Личики» кастрировались до «личек», иначе не клеилось с «яичек». Были «щиколки» вместо «щиколотки»; подрезанное в голове — «вдогад» ради «напрокат». Попадались и тела, с трудом поддающиеся опознанию: «всклянь темно».

«Выпень» батрачил на «кипень». «Наоткось», по аналогии с «накось», очевидно, просто предлагалось выкусить, как тот туман, который «отовсюду нас морем обстиг».

Становился понятен траур «фразы Шопена», которая «вплыв

утверждению, что расписание поездов более грандиозно, чем Святое писание, а просто к смысловому несогласованию в повелительном наклонении — «хотя его сызнова все перечти».

Все глумления над смыслом совершались с поистине маниакальным объяснением — «чем случайней, тем вернее слагаются стихи навзрыд». Главное, во всем этом не было ничего от хлебниковского словотворчества — «леса обезлосели, леса обезлисели», ничего от веселой обериутовской зауми Заболоцкого и Хармса, в своих дневниках величавшего Пастернака «полупоэтом».

Громада творчества была неприступна — от поэтических завываний юного барчука:

Овольноотпущенница, если вспомнится,

О, если забудется, пленница лет… — до интонаций бердичевского аптекаря, вздыхающего в «еврейском родительном»:

Что слез по стеклам усыхало!

Что сохло ос и чайных роз! Мутный роман о Докторе, завернутый в лирическую броню приложения — с начинкой о Боге, делался недосягаемым для критики.

Читатель, вдруг заметивший весь этот стилистический бардак, соглашался скорее признать собственную поэтическую глухоту, чем промах у Мастера. Это уже работала «духовность», уничтожавшая все живое, пытавшее подступиться к святыне.

Разумеется, бывает такое, что в угоду задумке нормой языка можно пренебречь, но если это становится нормой для автора, если весомая часть его текста состоит из подобных искажений - то впору задаться вопросом о навыках автора. Он создаёт рифмы из пустоты - это буквально рифма-хуифма, только Гамлет-храмлет.

Что стоит ожидать от данной книги?

Живой текст, несколько эклектичный, смешивающий высокие размышления с трэшем, мат с размышлениями о духовности. Кого-то это может смущать, но мне более чем отлично: высоко о низком и низко о высоком.

Много отсылок. «Протоколы милицейских мудрецов», «Будем искать того, чьё имя "регион"»…

А также изображений окружающей действительности: всякие сектанты, проповедники, споры — все это узнаваемые элементы.

Юмор. Не много, но есть и качественный. Проповедник, впихивающий английские слова, до сих пор вызывает улыбку.

Хорошие запоминающиеся персонажи (по сути, у каждого есть небольшой рассказ-предыстория).

Не интересные боевые сцены. Ну очень на любителя.

МНОГО философствования. И вот тут нужно отметить, что на первый взгляд действительно это ода религиозной духовности, но на мой взгляд важнее то, что каждая вещь должна исполнять свою задачу: духовная, считай, религиозная литература — задавать и решать вопросы духовности; художественная литература — рассказывать истории и развлекать, заставить задуматься, но не лезть в духовность, а если светская литература соприкасается со светскими эквивалентами духовных максим, например мораль как светская добродетель, то точно не идти по маршруту от полного копирования духовной добродетели, с единственным отличием в отсутствии упоминания Бога (современная мораль во многом базируется на христианстве, но она не копирует её) до полного противоречия ей, с сохранением изначального ярлыка.

Михаил Елизаров - "Юдоль", 2025
(ссылка на livelib)

Привет друзья.

Сегодня расскажу вам о новой книге музыканта и писателя Михаила Елизарова. Многим он стал известен после неплохой экранизации "Библиотекаря".

Аннотация в книге есть, однако там нет ни слова о сюжете. Но я вам расскажу в двух словах.

Склонный к мизантропии счетовод из собеса Андрей Тимофеевич Сапогов, сразу после выхода на пенсию твёрдо решает продать душу Сатане. Чтобы взамен получить возможность мстить всем явным и надуманным обидчикам.

В конце концов, кто бы сомневался, эта затея ставит всё сущее на грань тотального коллапса и нисхождения в небытие, в данном случае в Юдоль.

По жанру это, в первую очередь, юродствующий магреализм с примесью, как ни странно, производственного романа, про сатанистов, да.

В целом получилась гремучая смесь из задорной хтонической фантасмагории в стиле Дмитрия Липскерова (кому не знаком этот автор - крайне рекомендую ознакомиться), околорелигиозной демагогии, социальной философии и чёрного юмора.

Отдельно хочу выделить то, какие прекрасные у автора получились персонажи. Особенно второстепенные. Удивительно живые. Наблюдать за их арками и злоключениями одно удовольствие.

Подводя итог, скажу, что книга получилась интересная, но неоднозначная. Полная, как в песне Шклярского, мракобесия и джаза. Возможно не всем зайдёт, но никого не оставит равнодушным.

Читайте хорошие книги.

Достаточно давно, на фоне выхода сериала экранизирующего книгу Елизарова «Библиотекарь» я засел за его работы и ознакомился со всем до чего сумел дотянутся. Вот только в тот момент времени обработать все получившиеся заметки у меня не было, а сейчас, разбирая свои черновики, я вновь наткнулся на свои наработки и решил потихоньку доводить их до ума.

Сегодня предлагаю сказать несколько общих слов про рассказы Елизарова, а также про «Ногти», а там уже будет видно, может, когда-то дойдём и до «Земли», а там я и «Юдоль» прочту.

ПРОЗА

Это первая опубликованная работа Елизарова, потому стоит сказать про неё несколько слов. Но проблема в том, что сказать ничего нельзя. Вообще. Это первый сборник ранних произведений Елизарова, он был издан один раз в Харькове тиражом в 1000 экземпляров, а потому представляет собой редкость большую, чем адекватный человек в интернете. Я не то что найти эту книгу, даже узнать, какие произведения в неё входили, не смог. Есть подозрения, что они попали в сборник «Ногти», но я не ручаюсь.

РАССКАЗЫ ВООБЩЕ

Количество написанных Елизаровым рассказов достаточно велико, и заострять внимание на каждом из них и тем более разбирать не представляется возможным (может быть, когда-нибудь потом). Выделить же условные 5-10 рассказов для меня также затруднительно, ведь они очень разные, и сравнить «Красную плёнку», «Госпиталь», «Зной» и «Скорлупки» сложно, не говоря о том, чтобы выбрать, кто из них больше достоин разбора (а уж тем более, что их пришлось бы перечитать).

Поэтому я решил охарактеризовать три столпа, на которых держится малая форма Елизарова. Стоит отметить, что каждая история может по-разному балансировать изложенные далее элементы, но обычно включает хотя бы 2 пункта.  

Автобиографичность. Многие рассказы Елизарова прямо или косвенно обрабатывают личный жизненный опыт Елизарова и обрамляют его в литературную форму. Примерами историй, где преобладает этот аспект, можно назвать: «Рафаэль», «Госпиталь» и «Зной».

Мистика. Те рассказы, которые являются в меньшей степени автобиографичными или не имеют автобиографичного элемента вовсе, имеют яркие мистические элементы (в основном это относится к более ранним рассказам автора, таким как «Красная плёнка», но и в относительно свежих историях, таких как «Скорлупки», встречается).

Срез жизни. Наверное, ключевой элемент в рассказах Елизарова. Он создаёт образ эпохи и внутри этой эпохи создаёт образ явления, в той или иной степени распространённого: субкультуры, преступность несовершеннолетних, армия, неблагополучные семьи. И оттеняет их, смешивая либо с автобиографичностью, либо с мистикой.

НОГТИ

А вот эту книгу найти уже гораздо легче. Повесть «Ногти» увидела свет в 2001 году. И как увидела. Первый тираж в 5000 экземпляров, дополнительный тираж ещё в 5000 экземпляров, перевод на немецкий в 2003 году, перевод на датский в 2010, и несколько переизданий как на русском, так и на немецком.

Вы спросите, зачем я это всё упоминаю? А всё дело в том, что, несмотря на всё это, найти хоть сколько-нибудь развёрнутую рецензию на это произведение – задача со звёздочкой. Люди не помнят «Ногти», они могут вскользь упомянуть о них при разборе других произведений или сделать заметку на 5 абзацев, из которой решительно не понятно, что это вообще.

Проблема в том, что действительно сложно объяснить, что такое «Ногти». С одной стороны, это история про двух воспитанников интерната для детей-инвалидов: горбуна Глостера и гидроцефала Бахатова. Которые выпустились из интерната аккурат к концу Советского Союза и из не очень радужного мира интерната попали в совсем не радужный большой мир.

И натурализм Елизарова сочиться с каждой строчки. Контингент интерната пугающий, читать описание детей-инвалидов некомфортно. Глостер говорит о себе:

«Я появился на свет горбуном — плод эгоизма и безответственности, резюме пьяных рук…».

Про своего друга он говорил:

«Бахатов, в сущности, тоже был нормальным, только некрасивым, и оставалось догадываться, что глотала или пила мамаша Бахатова, чтоб избавиться от него».

О том, что два санитара насиловали девочку, находящуюся в вегетативном состоянии, о том, что они сдавали её желающим, о том, что, увидев это, Глостер решил повторить этот процесс, а тем более про то, что девочка от этого забеременела, а от последствий подпольного аборта умерла, даже говорить не стоит.

С другой стороны, это городское фэнтези и магический реализм, а потому оба они, хотя в основном Бахатов, имеют некие мистические способности (способности Глостера под большим вопросом, так как он в основном был просто физически сильным. И, кроме ситуации с «шариками», которая вполне смахивает на защитный механизм психики, в колдунстве замечен не был). Так, Бахатов мог с помощью ритуала вокруг ногтей узнавать, благоприятным ли будет ближайший период, и, судя по некоторым эпизодам, даже влиять на него, но если кто-то станет свидетелем этого ритуала, то судьба его незавидна. Собственно, эта способность стояла как за тем, что герои сумели устроиться в мире (Глостер стал знаменитым музыкантом при поддержке миллионера-мецената, а Бахатов устроился на непыльную работу и при поддержке друга жил спокойной жизнью), так и за их несчастьями: какой-то несчастный помешал ритуалу Бахатова, что погубило и свидетеля, и Бахатова и нависло смертью над Глостером, так как все воспитанники данного интерната неизменно умирают подвое.

А потому у произведения появляется и третья сторона, помимо социальной и мистической – рассуждения о смерти, которые здесь автор ещё только аккуратно прощупывает.

Так уж вышло, что во время прочтения я не сделал никаких записей, а уже через неделю после него в моей голове не осталось ничего, кроме наиболее ярких и значимых моментов. Дело в том, что данная повесть представляет собой набор случаев из жизни двух персонажей, повествующих о загнивании социума, который приправлен мистикой, которая не играет в данной истории особой роли, но играет на атмосферу – атмосферу безысходности и ужаса. «Ногти» ярко демонстрируют всё, что стоит ожидать от произведений Елизарова, при этом сами являются не столько произведением, сколько наброском образов и сюжетов, про которые автор хотел высказаться и которые скрепил в единую историю через судьбы двух главных героев. И это нельзя списать на то, что к моменту написания текста я просто забыл какие-то моменты, так как я в очередной раз перечитал эту работу непосредственно перед написанием текста.

Так что же вы можете ожидать от «Ногтей»?

Язык. Живой и лёгкий язык, с небольшим количеством мата. Диалогов мало, вся книга выглядит как мемуары, в которых Глостер пересказывает свою жизнь.

Живой мир. Автор застал 90-е, он их помнит, а также помнит происходящие в нём процессы развала, гниения, воскрешения псевдонациональной гордости, возведение ширмы «дореволюционной исконно российской» идентичности (образ Микулы Тоболевского, чем-то напоминающий одного из сооснователей «Евросети», и вечно орущий о русском человеке, которого только и хотят обидеть) и национализма. И показывает их, чем наполняет сам мир действием и из декораций превращает его в равноправного персонажа.

Натурализм. Уже было отмечено, что текст сквозит натурализмом, также иногда называемым «грязным реализмом».