Про отношение к пьяным⁠⁠

«...Чинно сел, где посадили, положил в тарелку, что предложили. Светлые люди улыбались друг другу, лету, бытию – всей метафизике сразу.
А в это время над столом покачивался Женька, взрослый человек с фигурой отрока - будто стоял на краю трансцендентальной космической пропасти и готовился к прыжку. За грани и пределы. И солнце как разбитый желток плавало в его рюмке.
Неслись к нему веселые голоса: - Жень, не надо! Помнишь что в прошлый раз было?! Помнишь?
Не помню – мотылял маленьким, как рыло, лицом Женька. И обреченно, точно приносил себя в жертву, отвечал: - Я ж только за здоровье! Я за то, чтобы всем хорошо было! Иначе – не по-людски!
И была женщина рядом с Женькой - из шелковых кружев вся, и смотрела на него, снизу вверх, как на монумент: – Может, не надо, Жень?.. - еле слышно шелестела, словно куст.
Женька возрастом мужик, рост выше среднего. Худой. На Женьке футболка без рукавов – чтобы под руками дышало. Плечи костлявые. Лицо курносое, глаза – сказать бы серые, но ведь они не серые, а серенькие были. Белобрысый. Раньше таких много водилось, а теперь везде мало. Особенно в Москве мало, потому что много других, не белобрысых. Женька тут за столом не чужой, родня из Белгорода.
Медленные секунды покачиваются в Женькиной рюмке...
К моему уху ртом привалился Валерка: - Вообще-то нельзя ему пить! Скоро такое начнется!..
- Какое?
- Куролесить будет! Всем даст! - Валерка почти влюбленно смотрел Женьку. - Прикурить и просраться! Тебе для работы пригодится – колоритный материал!..
Женька вознес рюмку. Сказал, как Гагарин: - Поехали!.. - и выплеснул водку в запрокинутый рот. И все. Сел и галантно позволил супруге нахлобучить ему в тарелку шапку оливье.
И ничего такого не было - ближайшие полчаса. Паясничал в телевизоре первый канал, по обочине стола из руки в руки плыли расписные фарфоровые лохани с салатами, с красными лоскутьями рыбы, с крапчатой колбасой, с перламутровым салом. Я уже и забыл про Женьку, и мне казалось, что все остальные забыли.
А потом разом вздрогнули двадцать, или сколько там их было человек. Потому что Женька грохнул об стол худыми, похожими на телячьи ноги, руками – так, что подлетела вся снедь. Громко сказал: - Тук-тук, блять! К вам можно!?. Тук-тук, блять, к вам можно! - и снова пали костлявые руки.
Так начинался аттракцион «Прикурить и просраться».
-Тук, тук, блять!.. - Женька монотонно сотрясал стол, пока кто-то, жалостливый, не сказал: - Входите!
И Женька как бы заново вошел в пространство праздника. С обеих сторон на него навалились – шелковая супруга и сестра-хозяйка, пытались обуздать: «Женя, тише!» - но Женька стряхнул их как прах. Вышел из-за стола.
Похожий на беса-именинника, он плясал канкан. Высоко вскидывал ноги в резиновых шлепках, и каждый взлет кривой ноги сопровождало: - Оп-па, на хуй! Оп-па, на хуй!..
Ему понадобились партнеры – их выкорчевывал из-за стола. Чтоб мужики по бокам - так хотел. Когда состоялось трио, он обвис у них на плечах, как раненый морячок.
С женщинами Женька танцевал танго, мелодию гудел сам: - А мы с тобой о-Пять танцуем! А я тебя о-Пять! целую! Та-та, та-та, та-РА!- та-та-та!
Со стороны это выглядело так, что на ударном «РА» он пытается сломать партнерше спину. Когда те приноравливали позвоночник к его «РА», он хитрил, дольше положенного тянул свое «та-та», а после резко, как из засады, РАкал.
Он был прирожденным тираном. Разделял и властвовал: - Дай обниму моего Петюню! – он яростно наглаживал холку добродушному и лысому, почти немолодому Пете, а секунду спустя уже низвергал вознесенного фаворита, умело отрыгивая тому в лицо свое имя - по отрыжке на каждую букву: - Женя!
И розовый, крупный, в сто кило весом, Петюня кротко улыбался бесноватому придурку.
Сатана из телевизора подкинул фамилию и идею. Женька неутомимо и зычно, как болельщик скандировал: - Бас-ков-Хуяс-ков! Бас-ков-Хуяс-ков! Бас-ков-Хуяс-ков!..
Подходил к каждому гостю вплотную и орал «хуяскова». Лицо у него оставалось серьезным, даже деловым.
На кухне курили и шептались те, кто еще раньше сбежал от плясок и воплей: хозяин квартиры – интеллигентный мужчина с холеной рыжей бородкой, преподаватель чего-то запредельно технического и две женщины – экономика и социальная педагогика. И Валерка еще приплелся.
- Он неплохой, Женька. Сводный брат жены. Где-то в горячей точке служил, - оправдывался холеный. - Когда трезвый – нормальный мужик. А стоит пробку понюхать – и улетает в астрал…
- А где именно он служил? - спросил я, будто это что-то значило.
- Не знаю, - сознался холеный. - В горячей точке. Мало ли их в России было?..
Из гостиной донесся долгий бабий вопль. А потом битые дребезги посуды.
- Это он за скатерть потянул, - проницательно сказала социальная педагогика.
Холеный махнул рукой, обратился ко мне: - Я листал один ваш роман, и вы знаете...
В этот момент Женька добрался до кухни. Он оглядел собрание и выбрал меня. Подошел, выкатил мутные как самогон белки глаз.
- Басков-Хуясков!!!
Пронзительный дикий голос вдребезги разнес уши и мозг.
Я сказал: - Ты заебал орать.
Он удивился. Оторопел и попятился. Оглянулся – призывая всех в свидетели. Да неужели? Произнес: - Ого!
Ухмыльнулся и аккуратно, как яично снес, срыгнул свое «Женя» - исполнил коронный номер.
Была такая передача «От всей души». Примерно так же я его ударил. От всего сердца. По маленькому детскому рылу. Может и не было чести в том, чтобы бить пьяную паскуду, но удовольствия – вот его было с избытком.
Взвизгнули экономика с педагогикой. Вздернулся, как паяц на нитках, взвыл Валерка: - Миха, ну, зачем так!..
Женька упал весь – даже шлепки его упали. На полу он раззявлено пообещал: - Вот я только встану и тебе пиздец. Железно. Только встану!..
Холеный кинулся водружать падшего родственника.
Женька поднялся, чуть постоял, пока не устаканился, а потом хищно цапнул со стола кухонный нож. И выронил.
Я снова ударил. И не давая подняться, поволок в коридор.
Из гостиной на шум уже торопилась прозорливая Женькина супруга – на нежной ее щеке алела недавняя мужнина плюха. Увидев, заголосила: - У-ой! У-ой!
Женька орал на все лады «тебепиздец». То коротко рявкал, то долго, как ораторию, тянул. За нами бежал, стонал и подпрыгивал Валерка: - Миха, Миха!...
Я вязал Женьку собачьим поводком - приметил в коридоре у двери, такой метра на два брезентовый ремень. Вязал на совесть, по рукам и ногам, затягивал узлы потуже. Валерка ужасался мне, но добросовестно помогал.
Вся гостиная столпилась в коридоре.
Женька, пока публика собиралась, грозно сопел. А затем принялся изображать контуженного. Изгибался телом, вздувался как жила на лбу, рвал путы, кричал: - Огонь! – и гнал в атаку «второй взвод».
Все эта эстрада вызывала сочувственные охи: - Да развяжите же его! Как можно?!
Меня Женька называл комбатом. Орал: - Комбат! Обходят, комбат!..
Потом он просто ревел. На одной ноте, как тоскующий дурак.
- Ему больно, вы ему что-то передавили! - плакала Женькина битая супруга, а ей вторили остальные женщины, те самые, которых он полчаса назад ломал пополам в танго.
Я отвесил Женьке подзатыльник, сказал: - Заткнись.
И он сразу заткнулся. Взгляд его стал хитрый, потом жалостливый. «Комбата» он заменил на «друга».
- Друг! Ты же мне друг? Ты мне прямо скажи – друг ты мне или не друг?
- Я тебе не друг, – отвечал я.
Он озадаченно поморгал и вдруг просиял: – Тогда давай дружить! Давай? Ты мне друг? - Тебя как зовут?..
Он выглядел присмиревшим и почти трезвым.
- Надо милицию вызывать, - шептались за моей спиной. - Он его искалечит.
Я слышал голос Валерки – стыдился меня, оправдывался, извинялся, что привел в дом к людям изверга.
- Вы знаете, действительно хватит, - хмуро вмешался розовый Петя. - Что вы себе позволяете?! Это все-таки человек, а не животное. Развяжите его немедленно!
Я оглянулся – они всей гостиной, всем застольем своим осуждали меня.
Я был не просто плохим – я был отверженным. Тем, кто нарушил все мыслимые человеческие табу. Поднял руку на пьяного. Которого, как и всю Россию - умом не понять и аршином не измерить...
Но раньше? Разве раньше бывало иначе? Пьяный всегда был сродни блаженному, юродивому – божьему человеку...»

Михаил Елизаров
«Бывает, нагрянешь в родной город...»
https://ru-elizarov.livejournal.com/293851.html