Дополнить данный пост можно этим отрывком из телепередачи "Городок". Увидел и скачал это видео тоже на Пикабу. Не знаю, забавно или грустно это выглядело в год выхода, но сейчас это смотрится грустно. Потому что это самое ёмкое и точное описание русско-украинских отношений, как минимум с 1991 года.
И уложить суть в 34 секунды - это несомненно талант создателей.
Немного истории по версии передачи "Городок"
Представьте: ночь, вы у себя дома, и тут — стук в дверь. Незнакомец. Что вы почувствуете? Тревогу? Раздражение? Наверняка, первое, что придёт в голову: «Что ему нужно?» и «Лучше не открывать».
А теперь остановитесь и подумайте, как же быстро всё изменилось.
Ещё пару поколений назад, стук незнакомца в дверь — особенно путника, заблудившегося или уставшего — означал не опасность, а возможность.
Раньше, пустить человека переночевать было так же естественно, как предложить воды. Купцы, актёры-бродяги, гонцы, просто люди, едущие из одной деревни в другую, — они все жили благодаря этой простой, но мощной традиции гостеприимства.
Моя бабушка рассказывала, что в старых многоквартирных домах они порой вообще запирали дверь снаружи, на простую щеколду! Уровень доверия был такой, что главную ценность видели не в имуществе, а в целостности жилища. Воровать было особо нечего. Не пустить человека в беде считалось позором.
А почему? Во-первых, это был вопрос выживания. Не было отелей. Во-вторых, это был ваш источник новостей. Путник рассказывал, что происходит в других регионах. Он приносил истории, сплетни и важные новости. Отказать ему — значит отрезать себя от мира.
⸻
Недавно я слушал подкаст одного путешественника, который всю жизнь мотался по миру налегке. Он рассказывал, что самый богатый опыт и самые интересные знакомства он получал именно тогда, когда просился на ночлег к местным. Это не просто крыша над головой — это высшая форма контакта.
Ведь подумайте сами: пустить чужого в дом, позволить ему помыться в вашей ванной, разделить вашу еду, а главное — спать в соседней комнате. Это же максимальное доверие!
Наш мозг устроен так, что спать мы можем только там, где чувствуем себя абсолютно безопасно. Это инстинкт. Не зря мы иногда не можем заснуть в новой гостинице — мозг держит «одно ухо открытым», как будто дежурит, чтобы мы выжили.
Представьте, какой колоссальный уровень уверенности в окружающих должен быть, чтобы пустить спать рядом абсолютно неизвестного человека. Это была общественная гарантия безопасности.
(Кстати, психологи это подтверждают: ощущение небезопасности — будь то реальная угроза или просто тревога в незнакомом месте — буквально не даёт нам перейти в фазу глубокого сна. Мозг остаётся на страже.)
Квартира, как маленькая индивидуальная коробочка с замком
А теперь вернёмся к нашим дням. Стук в дверь. Что в голове? «Мошенник», «грабитель», «продавец». Вы, скорее всего, даже не подойдёте к глазку, если не ждёте курьера.
Мы живём в мире, где:
• На окнах первого этажа — решётки. Раньше ставни ставили, чтобы стекло не разбить. Теперь — чтобы не залезли.
• Дверь в квартиру — как сейфовая. Не просто щеколда, а несколько замков, видеоглазок, иногда и сигнализация.
• Незнакомец = риск.
Как так получилось, что за одно столетие мы перешли от открытых дверей к дверям-крепостям?
Всё дело в том, что наше общество стало анонимным. Мы переехали из маленьких деревень, где знали каждого, в огромные города, где сосед по лестничной клетке — уже чужак. Мы заменили личное доверие на системное.
Мы доверяем незнакомцу, который привезёт нас на своей машине (Uber), потому что доверяем системе рейтинга и GPS. Мы пустим его пожить в нашей квартире (AirBnB), потому что доверяем гарантиям платформы, а не человеку с его чемоданом. Личный контакт, основанный на вере в общину, исчез.
Учиться жить заново
Вот и получается, что мы оказались в колоссально новом времени. Веками человеческий опыт строился на тесных связях и правилах открытого дома. Эти правила больше не работают.
Нам нужно учиться жить заново. Учиться балансировать между здравой осторожностью, которую нам диктует современный, анонимный мир, и базовой потребностью человека в общении и доверии. Нам нужно заново искать способы строить сообщества, ведь замки и решётки защищают имущество, но не спасают от социальной разобщённости.
Стук в дверь сегодня — это не просто угроза. Это громкое напоминание о том, как глубоко изменилась ткань нашего общества.
Моя мать — русская, отец — болгарин, из тех, что полтора века тому назад поселились на юге России.
Их тайком вывозили морем русские моряки, спасая от турецкого ига. В шестнадцать лет я для экзотики решил записаться в паспорте болгарином.
До 1963 года жили мы на Пересыпи.
Мои родственники по болгарской линии (выходцы из села Благоева) с разрешения властей нарезали себе участок, примыкающий к стене завода «Продмаш». А мои русские родственники работали на этом заводе и жили в ведомственном доме — в километре от болгарских. А я — паразитировал на их географической близости.
— Ну, Юрасик, чем тебя сегодня болгары кормили? — спрашивает меня русская бабушка.
— Ой, плохо дело у болгар, бабушка Тамара, — отвечаю. — Все на работе, на базар никто не пошёл. Два яичка всмятку покушал и всё...
— А бабушка Тамара тебе котлетки сделала с домашней лапшой!
Возвращаюсь домой к болгарам. Болгарская бабушка Женя спрашивает:
— Баба Тамара тебя кормила?
— Нет.
— А что делала?
— Поила. Компот дала и всё.
— От кацапы, да еба мамка!
Я думаю, это болгарское выражение не нуждается в переводе.
В отместку бабе Тамаре меня кормят ихнией — курицей с картошкой и луком, тушёными в томате.
Благодаря моим пересыпским Монтекки и Капулетти я постоянно прибавлял в весе. И мать, прознав о моих коварных интригах, ставящих под удар интернациональные родственные связи, запретила кормить меня в её отсутствие. Я нашел выход. Болгарским родичам я пел на кухне болгарские песни, а русским — показывал смешные истории из жизни болгарской диаспоры.
За это те и другие подкармливали меня исподтишка.
Однажды мой вес едва не стал причиной трагедии. Я нечаянно чуть не убил собственного двоюродного брата Вовку.
Девичья фамилия его мамы — моей тетки и крестной — Стоянова, и у его отца фамилия — Стоянов. Однофамильцы. Болгары. В загсе, когда они регистрировались, её спросили:
— Варвара Георгиевна, вы останетесь на своей фамилии или возьмете фамилию мужа?..
Брат Вовка — чистокровный болгарин. И кличка у него была — Болгарин. Разница в возрасте у нас — шесть лет (я старше).
Непредумышленное убийство могло состояться в конце 1-й Ильичевской улицы, недалеко от нашего дома. Была там огромная глубокая яма, в которую стекали отходы из коллективных дворов. Яма была огорожена невысоким заборчиком. На нём-то и сидели в жаркий июльский полдень мой пятилетний Болгарин и ещё четыре пацана. Подхожу к ним и со словами: «Привет, дистрофики!» усаживаюсь рядом на забор. После сухого треска и крика «Ой!!!» последовало секундное ощущение невесомости, и небо оказалось уже не над головой, а перед глазами. Я вскочил. Смотрю: малышня валяется кто где. Пересчитал — три человека.
А было четыре.
— А где Вовка?
Сашка Тюльбезов, Вовкин дружок, посмотрел в яму и сказал:
— Утонул твой Болгарин!
Мы склонились над ямой. Никого!
Один маленький паникёр (не помню его имени) побежал по улице с истошным криком:
— Жирный Болгарина убил!
В это время из фекальных вод, как поплавок, вынырнул Вовка с капустным листом на голове. Первые его слова были:
— Ну все, Юрочка, идёт рассказ! Идёт про тебя рассказ папке!..
Дядю Ваню, его папку, я побаивался. Иногда казалось, что под горячую руку может и ломиком по голове тюкнуть. Но на любого дядю Ваню есть мой папа, который начнет искать топор. А у моего папы есть его папа, который этот топор обязательно найдёт! Болгары, одним словом.
Я говорю Вовке:
— Спокойно, Болгарин, счас мы тебя вытащим. Я тебе велик подарю!
Спасали мы его, как альпиниста из расщелины. Поскольку яма была глубокой, пришлось Сашке Тюльбезову в неё свеситься и схватить Вовку за руки, а я держал Сашку за ноги. Сандалии у него были на вырост — на два размера больше. Естественно, он из них выскользнул и повторил полёт Болгарина. А я остался наверху с сандалиями в руках… Так как велосипед у меня был один, второму малому я пообещал марки.
У этой истории счастливый финал. Засранцев с трудом, но все-таки отмыли. Меня никто не заложил. Правда, Болгарин какое-то время меня шантажировал. Чуть что ему не понравится, он мне подмигивал и говорил:
— Идёт рассказ!..
Живут мои болгары в Одессе. Живут небогато. И нет среди них больших начальников, нет бизнесменов.
Что посадит болгарин на земле, если у него будет один квадратный метр? Он посадит куст винограда и красный перец.
Они росли и на нашей даче в Одессе, в районе Большого Фонтана.
В память о самом главном болгарине в моей жизни — папе.
Юрий Стоянов.
Юрий Стоянов с родителями.
Фото взяты из открытых источников.
Обещанная некогда история о зарубежных покупках и версия про "купи х..ню" от И.Олейникова.
Илья Олейников с женой Ириной
По-моему, невозможно встретить женщину, которая осталась бы равнодушной, услышав заветное «шуба». Уж на что моя жена была выдержанным человеком, но и она, завидев этот предмет в витрине магазина, начинала томно щуриться, вероятно, представляя себя в этом роскошном одеянии, небрежно прогуливающейся где-нибудь в швейцарских Альпах.
Увы, ни то, ни другое ей не светило. Денег в нашей семье хронически не хватало. Деньги — странная штука. То их нет, то их совсем нет.
Итак, шубка долгие годы оставалась недостижимой мечтой. Пока в один холодный январский вечер меня не вызвал начальник отдела кадров Ленконцерта (где я тогда работал) Горюнчик, которого мы любовно называли «Гальюнчик».
— А не хотите ли вы поехать на гастроли за рубеж?
— Кто ж туда не хочет? Хочу, — говорю.
— В Афганистан.
— Кто ж туда захочет? Не хочу, — говорю.
— Но если вы съездите в Афганистан, мы потом отправим вас с шефскими концертами для наших воинов в Венгрию. Мы вас не торопим. Подумайте.
— А чего тут думать? Хочу в Афганистан, — сказал я, мгновенно проанализировав ситуацию.
Водки в Афганистане в 1983 году хронически не хватало.
Не афганцам, нет. Нашим. Весь местный запас алкоголя был уничтожен ограниченным контингентом советских войск в самые короткие сроки. Ограниченный контингент мучился и, буквально давясь, вынужден был пить всякую гадость. Я из чисто гуманитарных соображений решил помочь интендантской службе в решении этой сложной, но не невыполнимой задачи. Водки я купил чемодан. Ушла она в первые же минуты моего пребывания на дружественной нам тогда афганской земле. Теперь вместо чемодана водки я держал в руках чемодан денег. Гряз-ных афганских денег.
— Сколько стоит лисья шубка? — небрежно спросил я у сопровождающего нас майора.
— Да черт её знает! Тысяч десять, наверное, — ответил майор.
Всю ночь, положив чемодан на тумбочку бдительно спящего дневального, я пересчитывал честно наспекулированную мною валюту. Сколько бы я ни мусолил купюры, получалось, что на покупку шубки недостает нескольких тысяч. И тут мой взгляд упал на висящее в углу кожаное пальто. Когда-то его носил мой отец, чуть раньше — его отец. Это была семейная реликвия, которая сохранилась только потому, что тяжко было её (реликвию) выбросить. Я оглядел пальто скептическим взором. Вид у него был неважнецкий. О том, что это пальто, а не, скажем, половая тряпка, можно было догадаться исключительно по пуговичкам. Пуговички были австрийские. С первой мировой войны.
«Ничего-ничего, — сказал я сам себе, — все путём… Возьму у солдатика гуталина, начищу пальтишко, срежу с рубашки итальянскую бирку, пришью чуть ниже воротничка — ни одна падла не догадается. Будет как новенькое».
Илья Олейников с сыном Денисом
На следующий день я, крепко зажав под мышкой надраенное до блеска кожаное хламье, ринулся на базар. Кругом сновали бойкие афганские пацаны, неся на головах лоточки, на которых валялась всякая всячина — зажигалки, дешевые часы, жевательная резинка.
— Совецки! — кричали они наперебой. — Купи херня! Купи херня!
Дело в том, что наши офицеры, завидев товар, который продавали мальчуганы, и тщательно его осмотрев, подытоживали увиденное по-военному четко:
— Херня!
А пацаны, решив, что «херня» есть исконно русское слово, обозначающее мелкую торговлю, застолбили его за собой. От раздающегося со всех сторон «купи херня» у меня разболелась голова.
«Действительно, херня!» — подумал я и решительным шагом направился в сторону лавочек, где ассортимент был посерьезней. Мне повезло. В первой же лавчонке висела ослепительно рыжая шубка. За прилавком стоял старик, ничем не отличающийся от среднеазиатского аксакала. На голове его красовался малахай, из подбородка просачивалась редкая седая бородка.
— Заходы, рафик, заходы, друк, — залопотал аксакал.
— Хау мач шубка? — спросил я.
— Друк рафик, — продолжал лопотать аксакал. — Списиално для тибе — десат сисач. — И добавил: — Максимално!
— Вот у меня пальто, — сказал я, медленно и громко выговаривая каждое слово. — И-та-ли-я! Почти но-вое. И-та-ли-я! — и показал на бирку, чтобы аксакал не сомневался в иностранном происхождении моей кожаной тряпки.
— Я да-ю те-бе паль-то и пять ты-сяч. Пять!
— Нэт Италыя, нэт палто. Десат сисач давай — счупка твой, — лопотал аксакал. И снова добавил: — Максимално!
— Мужик, — начал я торговаться по-новой. — Пальто итальянское, кожаное, понимаешь? Кожаное! Итальянское! Вот бирка. Би-ры-ка!
— Пирка, — повторил он.
— И еще я тебе, дураку старому, пять тысяч даю. Целых пять.
И выбросил на руках пять пальцев. Но аксакал заладил свое:
— Нэт палто, нэт пирка. Десат сисач давай. Максимално.
— Сволочь! — заорал я совсем уже не в себе. — Я тебе, саксаул ху...в, даю пальто итальянское и пять тысяч. Что ж тебе ещё надо? — распоясался я, утешая себя тем, что старик ни шиша не понимает.
Но тот держался стойко.
— Нэт палто, нэт пирка. Десат сисач давай — бери счупка.
Торговаться было бесполезно. В других лавках шубки стоили одиннадцать, двенадцать, а то и тринадцать тысяч. Охрипший и злой, брел я по узким улочкам, волоча за собой потерявшее всякий вид пальто, как вдруг увидел резко затормозивший джип, на котором гордо восседал комендант Кабула полковник Полешкин.
— Что случилось? — спросил он.
— Да вот, шубку жене хотел купить. Пальто даю итальянское, деньги даю, а он, гад, не берёт.
— Кто не берёт? — не понял Полешкин.
— Да старик в лавке. Лавка тут рядом, а он, гад, не продаёт.
— Так не продаёт или не берёт? — снова не понял Полешкин.
— И не берёт, и не продаёт, гад!
— Ты погоди, объясни толком, чего он не берёт и что он не продаёт?
— Неужели непонятно? Пальто не берёт, а шубу не продаёт, — удивился я недогадливости Полешкина.
— Да почему ты ему пальто отдать должен? — окончательно запутался Полешкин.
— Денег на шубу не хватает. Она стоит десять тысяч, а у меня всего пять. Вот я и хочу ему дать пять тысяч и пальто в придачу. Вместо недостающих пяти. Главное, пальто нормальное. Итальянское, почти новое.
Комендант смерил меня взглядом и сказал:
— Ладно, поехали.
Появление полковника Полешкина, да еще с двумя автоматчиками, вызвало у старика такую бурную реакцию, какую я ни до того, ни после не видел и, скорее всего, уже не увижу никогда. Он даже подпрыгнул, когда эта святая троица вошла в лавку.
— Ай-я-я-я-я-я-яй! — заверещал он на какой-то невообразимо высокой ноте. Судя по ней, я понял, что старик уже неоднократно встречался с Полешкиным и каждая такая встреча не проходила для него даром. Она всегда дарила ему несколько неожиданных, но, безусловно, незабываемых мгновений.
— Где шубка? — спросил у меня Полешкин, не обращая на вопли и пританцовывания старика ровно никакого внимания.
— Вот она, — кивнул я в её сторону, впервые почувствовав всю неловкость и абсурдность положения, в которое попал.
— Шубку! — приказал он все еще не пришедшему в себя от внезапной радости старику.
— Есть счупка! — проклокотал тот, продолжая выделывать невообразимые па.
— Дай ему пять тысяч и пальто! — приказал Полешкин теперь уже мне.
Старик взял пальто и деньги, даже не пересчитав. Не думаю, что это была самая удачная сделка в его, несомненно, долгой жизни.
— Как ты мог? — спрашивала меня жена Ира, когда я вернулся домой, и в голосе её звучали прокурорские интонации. — Как ты мог? Ведь ты же интеллигентный человек!
Я мотивировал свой постыдный поступок исключительно политическим положением.
— Ирина, — сказал я достаточно убедительно, — ты согласна, что я, в принципе, действительно интеллигентный человек?
— Допустим, — с трудом согласилась она.
— Представь теперь, что я, такой интеллигентный, честный и порядочный, живу не здесь, а в Америке. Представила?
— Допустим-допустим.
— А теперь ответь! — выкинул я свой козырь. — Смог бы я, будучи интеллигентным, честным, порядочным и обеспеченным— подчеркиваю — обеспеченным американцем, пойти на такую мерзость?
Ирина задумалась.
— Вот так-то, милая. Не во мне дело-то. Не во мне. Режим виноват.
— Какой режим? — Ирина разинула рот от удивления.
— Наименьшего благоприятствования.
Объяснение если и не удовлетворило Ирину, то, во всяком случае, успокоило. Семейное статус-кво было восстановлено.
Илья Олейников
Семейное статус-кво
Прочитав пару житейских баек от Юрия Стоянова, пора вспомнить и об Илье Олейникове (1947 - 2012).
Илью Клявера ждал достаточно долгий путь путь к известности. А когда он, наконец, её достиг, оказалось, что времени для почивания на лаврах судьба отмерила ему увы, не так и много...
Впрочем, и до достижения популярности с ним происходило немало занятных и забавных историй, которыми он искренне и щедро делился с нами. За что ему и огромное человеческое Спасибо!
Итак, из рассказов Ильи Олейникова...
В шестнадцать лет я, по велению своего раздираемого противоречиями сердца, поступил в Кишинёвский народный театр. Условия приёма в сей храм художественной самодеятельности были просты. Хочешь поступать — будешь принят. Не хочешь поступать — не будешь принят.
Создателем этого уникального театрального организма был Александр Авдеевич Мутафов. Лет ему было около семидесяти, но он об этом даже не догадывался. Или не хотел догадываться. Лицо его смахивало на сильно высохший помидор, из центра которого неизменно вытарчивала выкуренная до последнего миллиметра сигарета «Ляна». В народе эти сигареты называли «атомными», и действительно, когда Мутафов закуривал, невольно хотелось дать команду: «Газы!».
Еще Авдеич любил дешевый портвейн. Он называл его уважительно — портвэйн. С таким вот почтительным употреблением буквы «э» я столкнулся еще раз. Встречался я с дамой.
Однажды она мне говорит:
— Кофэ хочу!
Решительно так говорит.
«Ну, кофе так кофе», — подумал я и повел девушку в близлежащий общепит. Выпила она чашку, прокрутила во рту последнюю каплю и говорит:
— Еще хочу.
Взял вторую. Выпила.
— Еще, — говорит, — хочу.
Взял третью. Третью она пила долго и сосредоточенно, причмокивая языком и облизываясь. Потом вздохнула протяжно, вытерла вспотевшее лицо платком и произнесла загадочную фразу:
— Все мне говорили — кофэ, кофэ… Ни-че-го особенного.
Александр Авдеевич Мутафов в фильме "Конь, ружьё и вольный ветер" (1975)
Итак, Мутафов. Обычно, напившись «портвэйну», он закуривал традиционную «атомную», собирал нас в круг и начинал свой поучительный рассказ.
«Значит, дело было в тридцать седьмом году. Время непростое. Сложное, я бы сказал, время. Телефонный звонок.
Снимаю трубку.
— Кто говорит? — спрашиваю.
— Берия! — отвечают.
— Слушаю вас, Лаврентий Павлович.
— Александр Авдеич, — говорит, — не хотите МХАТом поруководить?..»
В зависимости от количества выпитого рассказ варьировался. Например:
«Дело было в тридцать седьмом. Время, сами понимаете, какое. Раздается звонок.
— Кто говорит? — спрашиваю.
— Калинин, — отвечают».
А однажды допился до того, что увертюра звучала так:
«Дело было до войны. Аресты, расстрелы… Жуткое время. Вдруг звонок. Снимаю трубку. В трубке голос:
— Товарищ Мутафов?
— Да, — отвечаю.
— Сейчас будете с Кремлем разговаривать».
Долгая пауза, глубокая затяжка, глоток «портвэйна».
— А кто звонил? — интересуемся мы, заинтригованные новым сюжетным поворотом.
— А-а-а! — отмахнулся Авдеич. — Сталин звонил. — И неожиданно добавил: — Мудила долбаный!
За десять лет диктаторства в народном театре Мутафов поставил два спектакля. Первая пьеса была написана грузинским драматургом Амираном Шеваршидзе и называлась «Девушка из Сантьяго». В ней в лёгкой увлекательной форме рассказывалось о боевых буднях простой кубинской девушки, которая в течение нескольких часов нанесла американцам такой материальный ущерб, что, вздумай сегодня Фидель Кастро этот ущерб возместить, Куба бы осталась без штанов. К счастью для американцев, отважную девушку в конце спектакля зверски замучила батистовская охранка. Не сделай они этого, то и Америка наверняка бы осталась без штанов.
Пьеса безусловно удалась автору, так как была одобрена спецкомиссией ЦК КПСС и рекомендована к исполнению. Насколько хороша вторая пьеса, сказать не могу. Это была «Бесприданница» Островского, а относительно нее комиссия из ЦК никаких положительных рекомендаций не давала.
Леонид Каневский и Мутафов в роли гардеробщика в фильме "Здравствуйте, я приехал!"
Несмотря на то, что два этих опуса шли не менее десяти лет, Авдеич ежедневно репетировал отдельные сцены, пытаясь довести их до совершенства.
— Так! — победоносно орал он хриплым пропитым голосом. — Хор-рошо!.. Но уже лучше!
Полгода я сидел в зале, наблюдая эти незабываемые уроки мастера и ожидая, когда же наконец мастер обратит на меня свой пылающий режиссерский взор. И вот — свершилось. В кубинской эпопее был персонаж— священник Веласкес. Роль в реестре действующих лиц была обозначена автором так: «Священник Веласкес из Сьюдад-Трухильо», и единственное, что успевал сказать по ходу пьесы этот злополучный священник, было: «Я — священник Веласкес из Сьюдад-Трухильо», после чего его вешали.
Происходило это следующим образом. Революционно настроенная девушка из Сантьяго приказывает:
— Привести сюда этого подонка, священника Веласкеса из Сьюдад-Трухильо.
Кубинские партизаны молдавского разлива выволакивают на сцену существо, облаченное в рваную черную мантию.
— Кто этот человек? — грозно вопрошает кубинская Жанна д’Арк.
— Я — священник Веласкес из Сьюдад-Трухильо! — вопит существо.
— Кончить негодяя! — решительно говорит сантьяженка, и партизаны охотно идут навстречу её просьбе. Правда, они деликатно уводят священника за кулисы, и доносящийся оттуда через секунду протяжный животный крик дает понять зрителю, что и на этот раз добро победило зло.
Роль не задалась. То ли партизаны волокли меня вяло, то ли я не настроился, но когда девушка спросила: «Кто этот человек?», я промямлил нечто непотребное.
— Что?! — бесновался Мутафов. — Почему?! Человека ведут на виселицу, а ты бубнишь под нос, как старый еврей на молитве.
— А при чем здесь старый еврей? — обиделся я.
— Ты мне это!... антисемитизм не шей!, — продолжал бушевать Мутафов. — У меня бабушка еврей!
— Да ничего я не шью, — оправдывался я. — Просто партизаны волокут меня без настроения.
— Ах, значит, мы волокём без настроения? — обиделись в свою очередь партизаны. — Ну, пойдём!
Их тон не сулил мне ничего приятного в ближайшие полчаса. Обидевшиеся партизаны потащили меня так, что стало ясно — будет больно. Даже очень больно. И когда командирша в очередной раз кокетливо спросила: «Кто этот человек?», я заверещал что было мочи:
— Я — священник Веласкес из Сьюдад-Трухильо! Только не бейте меня больше — я всё скажу!
— Хор-рошо! — успокоился Мутафов. — Хор-рошо! Но уже лучше! Только без отсебятины. Не надо нам этого!...
Он ничего не понял. Это была не отсебятина. Это был крик души. Я подумал, что если партизаны позволяют себе такое на репетиции, то на спектакле они могут так разойтись, что я буду просто размазан по стенке.
Илья Клявер (Олейников) в 60-х
Через несколько дней я прочел в вечерней газете объявление о наборе в кукольный театр учеников кукловодов с зарплатой сорок рублей. Больше рубля в моем кармане не водилось. Сумма показалась мне значительной. Я явился на показ.
Выбирать было не из кого, поскольку только я один и явился.
Главреж окинул меня взглядом с головы до пят, словно отсматривал не кандидата в кукловоды, а проститутку в бордель.
Впечатления на него я явно не произвел. Он вяло спросил:
— Рост у тебя какой?
— Сто девяносто сантиметров, — отрапортовал я.
— Высоковат. А ширма — метр семьдесят.
— Ничего! — рапортовал я. — Пригнусь.
— Ну-ну, — протянул главреж, — посмотрим. На-ка, роль почитай.
— Сразу роль? — не поверил я.
— А что делать? Людей-то нету, — он сокрушенно развел руками, как бы давая мне возможность самому убедиться в том, что людей и вправду нет. И я понял, что берут меня не из-за искромётности моего таланта, а ввиду полной безысходности.
Роль, порученная мне в кукольной труппе, мало чем отличалась от Веласкеса. Это была роль барсучка. Оптимистично настроенный барсучок с рюкзаком за плечами выныривал на лесную опушку, распевая песенку следующего содержания:
Эй, с дороги, звери-птицы,
Волки, совы и лисицы.
Барсук в школу идёт,
Барсук в школу идёт.
— Ты куда, барсучок? — весело спрашивает белочка, настроенная не менее оптимистично.
— В школу иду! — ещё веселей отвечает барсучок.
— А там интересно? — спрашивает белочка, на всякий случай добавив еще несколько градусов веселья.
— Оч-чень! — уже на пределе оптимизма визжит барсучок и уходит в прекрасное далёко.
Надо отдать должное — роль я выучил быстро. Возникло препятствие другого рода — я таки да - решительно не вписывался в ширму. Я выгибался до максимума, и от этого рука, держащая барсучка, выписывала такие кренделя, что у детей возникало антивоспитательное убеждение: барсук идёт в школу не просто выпивши, а нажравшись до самого барсучьего состояния. Если же я выпрямлялся, то над ширмой величаво маячил черный айсберг. А, как известно, айсберги, да еще черные, в европейских лесах нечасто появляются. Даже в сказках. Загадка разрешалась просто — это была макушка моей аккуратно подстриженной головы.
Главреж стонал, но уволить меня не мог. Артистов катастрофически не хватало. И тогда он принял поистине соломоново решение. Он заказал у декораторов шапочку в виде пенька. Я надевал пенёк на голову, и, как только барсук появлялся над ширмой, вместе с ним появлялся и пенёк-голова. Барсучок вальяжно на нем (или на ней) разваливался, отбарабанивал весь свой текст, а уходя как бы невзначай прихватывал с собой и пенёк. Детям нравилось.
На одном из спектаклей случилось непредвиденное — с белочки свалилась юбка. Белочка, все это знают, — особь женского рода и посему была одета в юбку. Когда вышеуказанная юбка сверзилась с беличьего тела, я воспринял это однозначно — баба исподнее потеряла. Я (как барсучок) был настолько потрясен этим бесстыдным стриптизом, что рухнул за кулисы. Из зала даже показалось, что барсук перед своим позорным бегством прошептал возмущённо:
— Что ж ты, сучка, делаешь?
Меня выгнали. И я подумал: «А на кой ляд мне сдался этот кукольный?» Тем более, что меня уже все больше привлекала эстрада. Ее мишурный блеск слепил.
— Вот это — моё!.. — думал я. — Вот это — моё!
И, в одночасье собравшись, уехал в Москву. В эстрадно-цирковое училище.
Илья Олейников в эпизоде эксцентрической комедии Виктора Титова "Солдат и царица" (1968)
Илья Олейников.
