— Вот он, господа!!! Иван Сергеич!! Иван, пошевелиться можешь? — всклокоченный Ерофеев в измятом канотье и донельзя озеленённом природой костюме смотрел на меня с искренним участием. При этом он не переставал, болезненно громко для меня, сообщать остальным, что я нашёлся. Очевидно, этот здоровяк протрезвел первым, организовав поиски, и именно ему я действительно обязан жизнью. Потому что, помимо тяжёлых ушибов, я уже сильно обгорел на палящем солнце и не имел никаких сил самостоятельно подняться по холмам вверх.
Чувствуя жар и озноб попеременно, волоча всей волею своё слабое туловище, больше приваленное к бедному Ерофееву, я всё же спросил:
— Ты когда в последний раз видал Мелентьева?
— Недели две назад, кажется, когда гости столичные приезжали.. А на что он тебе?
— Я не о том, не о давнем. Ты же встретил его на пикнике или утром? Как он тебе показался?
— Ох, Иван, боюсь, порядочно ты расшибся.. Песочный рантье наш в оригинальное турне укатили-с, конкурентов изучать да платья покупать. Ну же, пески аравийские оценивать! Он уши всем прожужжал про эту поездку! Вспоминай. Какой-то шейх пригласил его редчайший песок посмотреть, что на часы песочные идёт. Теперь вернётся весь в белом и на верблюде! — Ерофеев расхохотался. — Да и чего с барышей не ездить? Столичные половину песка его зафрахтовали, а ещё с половины рента капает — чтоб не продавал никому и не вывозил.
— Я прошу тебя, давай к нему съездим! Прямо сейчас нужно.
— Да тебя трясёт всего! И горишь ты тоже. К доктору надо. Что за спешка? — Ерофеев остановился в недоумении.
— Я видел его ночью, под луной. Здесь, на холмах. Он пел. А потом мы.. поговорили пять минут — и роса легла. Когда я падал, солнце вставало.
— Так что с того? Причём видеть ты его никак не мог..
— Умоляю, съездим! Ты руководство новоиспечённое, не забывай! Беспорядки в твоей волости рано допускать, не присиделся ты ещё для этого.

Так и не пришлось Ерофееву присидеться на должности. После увиденного во владении Мелентьева долго ездил он по разным башковитым врачам, да и ведуньями со знахарками не брезговал. Первая же череда суток была самой опасной: не разговаривал Ерофеев вовсе, скулил только, водя в бессмыслице головой по кругу. И не умея не то что заснуть, но даже и моргнуть широко раскрытыми и выкаченными в ужасе глазами.

Мне очень жаль, что пришлось им пожертвовать. Ведь я сам, терзаемый догадками по прошествии шалой и кошмарной ночи, оказался вовсе не готов к такому исходу.. Чего ж говорить о добряке Ерофееве, случайном попутчике в этой истории. Но в одиночку я бы тогда не добрался до отдалённого поместья Песочного рантье и не имел бы полномочий на бесцеремонное вторжение.

Громадина островерхого дома на землях Мелентьева, в давно обезлюдевшем селенье Пески, всегда торчала рыбной костью в моём горле. Я физически не мог терпеть визитов в эту обитель безвкусицы нувориша, однако сейчас на подъезде сюда я испытывал лишь любопытный страх.. Жилое здание на окраине Песков представляло собой возведённую копию готического замка одной знатной и тёмной династии, ныне развеянной прахом, а когда-то повелевавшей половиной Балкан. Предания об этой семье возбуждали Мелентьева до исступления, как всякого тайного гордеца из деревеньки Мухозасижено волнуют пороки светских особ из статеек центральных газет. И невдомёк гордецу, что пороки эти есть худшее наследство развращённости душ, утомлённых обязанностью ничегонеделания. И что для него, одиночки и выскочки, они недоступны так же, как истинный полусвет, куда попадают с рождения, а не за пачку ассигнаций...

Снедаемый неописуемыми предчувствиями, я было встал отдышаться на пороге, да только Ерофеев намеревался поскорее покончить с аудиенцией без хозяина, с неслыханным абсолютом провинциального неприличия. Влекомый им, я зашёл — и вся механика моего разбитого организма отказала совсем, попав в обездвиживающий столб ослепительного сияния. В поразительном среди нашего южного шарма, с его-то кисейками от мух, особняке, словно занесённом сюда смерчем, пустом и открытом настежь теперь, стояли какие-то архангельские песочные часы. Они высились посреди роскошного мозаичного холла со вделанным перламутром, засыпанные натуральным золотым песком! В яичных их половинках — до десяти бочек в обхвате каждая — расширялся и суживался по форме часов мёртвый Мелентьев во фраке и цилиндре. Комильфо до сатирического перебора, как всегда.

В часах с низов имелась ювелирно прорезанная дверца, сверхплотно притягиваемая изнутри. А сами часы работали как аттракцион. Вращались в оправе из камня и бронзы под действием гуттаперчевого мелентьевского тела... Куда "крутил" он время и до куда докрутил, где застрял и остался ли — неведомо. Но здесь Павел Леонтьевич очевидно задохнулся.

Жалко оперевшись на пронзительно заскрипевшую вдруг стотысячную входную дверь, хвалёную Мелентьевым за "единственную подобную в мире", я ужаснулся метаморфозе Ерофеева, чьи веки расширились и окостенели, словно поддерживаемые спичками... Забавно и печально, что двери в этом драгоценном царстве времени и скорби, возведённом на воистину золотом песке, скрипели ровно так же противно и склизко, как и в моём проданном в итоге с молотка помещичьем доме на семейном болоте с дряхлой сиплою выпью. Где даже мезонин, кажется, разломан был ревматизмом.. Видно, все они скрипят одинаково, коли им есть что сказать.

Начало рассказа: Песочный рантье (часть 1)

Бездельное моё лето подходило к концу. Предстояло другое: дожить до осенних дум в пыльной сутолоке большого города. Такое время и летом-то называть грешно, зато это! Праздное и прекрасное своей вечной южной сиестой, казавшееся безбрежным лавандовым полем ещё вчера... А сегодня оно уже завершалось закатной вечеринкой на холмах. Большим пикником, на который мы с Ерофеевым, новым председателем земской управы, пошли вскладчину. Стрельнули дуплетом, сложив мой отъезд и его триумфальное, с перевесом в один голос, избрание, выдержавшее писк, возню и дыры подковёрных интриг. И мне тут выпала редкая удача, поскольку Ерофеев, квасной рассыпчатый блондин в швейцарском канотье, отличался щедростью и хлебосольством к своим сторонникам. Я же так поиздержался за время отпуска, что более горячего сподвижника у этого прогрессивного деятеля не было во всей округе.

Мне хотелось окончить свой счастливый сон в летнюю ночь с медовым тенором, поющим романс о прошлых радостях с милой грустинкой. Хотелось лёгкого флирта, мятой босыми ногами травы, наивных страхов пред будущим да глупых пророчеств о счастии под летящей звездой. И вся природа вторила ребёнку во мне: пугали тёмные горбатые холмы, стучали клыкастыми дёснами волны, порхали загадочными далёкими фейри недалёкие захолустные девицы на выданье.. Почти получалось забывать кредиторов, адреса, ославленность в сплетнях, холуйство друзей и слёзы из писем на бумаге с рисунком цветущего горошка, пахнущие изменой и пудрой. (Ах, если б хоть бумага была другая!..) Но мешал возврату к невинности тявкающий фальцет Ерофеева, особенно смешной при полной и рослой фигуре его, считавший теперь зачем-то уездных мельников. Раздражал хор вторых голосов, подпевавший своему предводителю, и изводили пьяные гарнизонные гости на ближнем лужке. Они осаждали несчастного дьякона, словно ярмарочного Михайлу Потапыча с гуслями, наперебой подсказывая ему слова и требуя раскатать басом "Серенаду гувернантки Асунсон". (Эту непристойную шансонетку завёз в городскую тюрьму кто-то из распоясавшихся курортников — да так и забыл здесь. И её весь сезон распевали кутилы, башмачники, околоточные, проигравшие в фанты и выигравшие в карты, денщики, ночной сторож с колотушкой. Не гнусавили её по неизвестным причинам лишь известные "мастерицы" из заведения мадам Околеловой, как бы ни упрашивала их почтенная нарзанная публика. Я списывал этот парадокс на достойные музыкальные вкусы, витавшие в матриархате "мастерской".)

Однако отвлёкся я знатно, а пора бы и честь знать — закладывать в гостинице велено с солнышком, дорога до станции дальняя.. Махнув уже рукой на очередную корзину со снедью, вынесенную запасливым буфетчиком по приказу захмелевшего Ерофеева, хотя она явно была лишней для подгулявших на нашей пирушке, я отправился прощаться да челомкаться. С вернувшейся злобной тоской сознавая, что считаться с Ерофеевым сейчас не выйдет и тут я тоже останусь в должниках. Мне сделалось зябко от стыда и очень захотелось сбежать без оглядки.. Шагая с сжатыми кулаками и проклиная аховские неровности рельефа, угрожавшие вывихами и падениями в выколотом мраке здешних почв, я услыхал вдруг чудный баритон господина Мелентьева. Он стоял на пригорке по правую руку от меня, попадая тирольской островерхой шляпой в звёздный лучик, и бархатно, словно гладя пантерову шкуру ночи, выводил на народный лад: "Ой, да пролилося ты, время-времечко! Золотым песочком повенчалось с имечком. Ой, да окатилося ты, время-времечко! Перловой ноченькой разбилось, как яичечко...".

Мелентьев так чисто и старательно пел, что я не выдержал и рассмеялся, разобрав все слова. Этот милейший аккуратист самого благообразного поведения был очень богат, а жил на доходы с громадных песчаников и прозывался у местных Песочным рантье!
— Вы чего же, — шумлю ему — Павел Леонтьич, и поёте исключительно про песок? Такой голос замечательный, такой капиталец растрачиваете на столь текучую субстанцию?
— Отчего же-с, — отвечает, пока я заворачиваю к нему, - растрачиваю, Иван Сергеевич? Я воспеваю.. Хвалу воздаю своему песку.
— Это к чему такие гимны? — шутливо спрашиваю я, отдуваясь уже рядом и снова поражаясь вблизи его миниатюрности.. Облику уездного интеллигента с мягкими манерами и в кричаще дорогом платье, собранном как по фельетону на "просвещённого европейца".
— Так нельзя без них, Иван Сергеевич! Ведь я и особый песок продаю — для песочных часов.. — Он помолчал и выпалил вдруг решительно и вместе с тем заискивающе. — Хотите, голубчик, горсточку вам отсыплю? Подставьте кармашек. Да проверьте, чтоб, простите великодушно, не дыряв был!

Я несколько отшатнулся и попытался заглянуть в глаза Павлу Леонтьевичу. Впервые удивившему меня за всё время нашего знакомства. Так и есть: под восшедшей луной в этой жидкой серости плясали деликатность пополам с безумием. Огоньки пыхали, как фосфор, и ослепляли, словно стремясь раскалить журчащую струйку песка, перетекающую в мой оттянутый карман. Парусина затрапезного сюртучка моего трещала под цепкими пальцами уездного дельца. А сам миляга Мелентьев походил теперь на холодную пустынную ящерку, чей взгляд каменел, как заворожённый песком. 
— Голубчик, вы нынче свободны! Время вспять поворачивается, разве не желанно? Или вперёд крутнём — это уж как нам захочется! — Мелентьев упоённо молол чепуху, будто в бреду горячки, весь охваченный некой потусторонней экзальтацией. (Надуманной либо нездоровой.) Лишь переливчатый смех его, пока ещё тёплый и мелодичный, звенел голубыми колокольцами под белыми росами, павшими уже на травы.. А прервался он вдруг спешным шёпотом, обдавшим моё сердце горечью полыни, настоенной на мятном листе во льду... — Ведь ваше положение и здесь очень хорошо известно. Позорные долги по билетам, закладной, в ассигнациях и так-с, серебром.. — Песочный рантье будто загибал пальцы, считая мои беды. — Женщина, простите, с репутацией длиннее хвоста модного дамского платья. И та оставлена вами без средств в гостинице, не пылайте только, на самооткуп-с. Странный труд, принятый учёными мужами за лженауку, который вы изволили издать на частные средства. На чём и прогорели окончательно. Да ещё были осмеяны... До дуэли же дело-то дошло, милый вы мой Иван Сергеевич! Рассказать вам о той дуэли?
— Перестаньте! Бога ради, прекратите! — закричал я, спотыкаясь и пытаясь бежать. Гулкое сердцебиение моё достигло висков, лба, макушки. — Оставьте меня!!

Я швырнул в надвигающегося Мелентьева его песком из моего кармана. Он увернулся, однако удачно вышло только одной стороной. Теперь весь образ его навис надо мной, что при нашей разнице в росте было невероятно. Наверное, он просто выше стоит, подумалось мне, на приступочке каком-то. Но оступаясь и падая вниз спиною, я увидал в свете восхода страшное: длинное тело, опустившее и неимоверно растянувшее шею вослед моему падению. И две разные части единого лица... Одна вздёрнута ухмылкой, обнажившей частокол резцов и доходящей до яшмы-камня, расперевшего глазницу. Другая же, более привычная, с вытекшим, правда, глазом, обездвижена параличом.

В это "учреждение" попали разные люди. Богатые вахтовики на полпути к Югу. Беглые заключённые: всё имущество - заточка с сухарями, но в их положении бесценное. Заплутавшие в тайге туристы-походники, прибывшие сюда "дикарями" и ни черта не смыслившие в опасностях родной природы. С обломком компаса, куском байдарки, истраченными припасами и аптечкой.

Однако профит бывает разным, если от телогрейки зависит твоя жизнь, то её стоимость выше выставки на ВДНХ. Особенно когда ты где-нибудь между Магаданом и Хабаровском.

Вот где-то там вахтовики с тугой мошной бросили завязшие "Жигули", а беглые зэки и заблудившиеся туристы искали обогрев. В сумерках они с разных сторон света вышли к маленькой лесопилке, на покоробленной вывеске "Лесхоз "Заря" написано - и всё. Во дворе пенёк и дядька с колуном..

Внутрь позвали всех, темно уже. В бревенчатой "конторе" ещё дядька, второй сторож. Самовар на шишках, печка пылает - тот, с колуном, щепУ подбрасывает. Все разговорились о своих несчастьях, зэки тоже влились - вроде экспедиторы, от лесовоза своего отстали. Сторожа слушали, сочувствовали, поили чаем. Потом предложили подработать, если кто хочет: по сдельной, оплата сразу.

Беглые смекнули, что тут деньги водятся. Один с заточкой сторожа глотку прижал, другой, уже в дверях с колуном, взвинтился: "Всех порублю, суки!!". Вахтовики рыпнулись - тоже люди бывалые - но были чувствительно оглоушены. Дядька с заточкой у артерии спокойно достал деньги и отдал. Вроде делу венец, а как дальше? В кромешной тьме в тайге делать нечего - даже ЗэКа с мокрухой за спиной.

И опять все сели по лавкам и даже близко к фальшивым экспедиторам. Тут сторожа, будто не было ничего, предложили сыграть в щепки. Короткую вытягиваешь - кладёшь на стол, что при себе. Щепки случайной кучей грабастаются в руки, так что где длинные и где короткие понятно только после того, как все сыграют. Игра вышла опасной.
У туристов нашлись припрятанные от других запасы - конфуз за конфузом. "Я от головной боли умирала, а ты пирамидон прятал!" и т.п. Зэки и деньги слили, и сухари. Вахтовики до последнего решили кошельки не показывать, они же просто "в грязи застрявшими" представились, но часы, блатной транзистор, зажигалка "Ронсон" их выдали. Беглые большой куш почуяли, но тут второй сторож откуда-то из-под печки достал берданку...

У девушки-туристки лопнул последний нерв - и она побежала в тайгу. Не оборачиваясь. За ней скоро запылало зарево от лесопилки "Заря".

На месте не нашли повода для анализов - ничего, кроме оплавившихся золотых зубов вахтовиков. Температура горения только поражала: чугунину повело, батареи там лежали какие-то...

Никакой лесопилки, по заверениям егерей и ближнего охотхозяйства, там никогда не было. А местный лесхоз назывался "Рассвет" и имел крупную лесопилку прямо на своей базе. Три туриста, два вахтовика и двое беглецов были объявлены пропавшими без вести. Признаны умершими через правовой срок, по статье. "Жигули" обнаружились, а вот пара сторожей нигде не зафиксированы. Предположительно, тоже беглые, но очень давние - ещё из сталинских лагерей.

Единственная выжившая туристка, вышедшая следующим днём на полосу, где валили лес, и рассказала нам эту историю. Свой успешный побег с "чёрной лесопилки" сама Алёна связывает с тем, что ничего от друзей не прятала. И когда вытащила короткую щепку, то сняла цепочку с шеи, серебряную.

А крестик с неё не отдала, с ним в кулаке и бежала через лес.

Шкала накаливания в крохотной редакции лопнула вместе с терпением единственного корректора. Статью мусолили с утра, и корректор вычитывала уже двадцатую версию. А в итоге, конечно, проглядела хрестоматийную опечатку «утоЧненные - утоНченные». Промах родил креативный заголовок про исключительно «утонченные» цифры из вселенной ям и выбоин на городских дорогах.

На следующий день в провинциальной газете был мюзикл «Кошкин дом». Корректору даже велели радоваться, что сейчас не те времена, когда за такое расстреливали. В качестве либеральной меры наказания сослали барышню в архив - бывшую котельную старого здания.

Специалиста затребовали обратно уже через пару часов. Однако найти ее не удалось. Амбарный замок на двери архива был заперт снаружи. Сумка и куртка девушки нашлись брошенными под лестницей, ведущей ниже, на «нулёвый этаж». (Да, на куцем перильце самой лестницы нашли еще повязанную женскую косынку в крупный горох, но очень линялую и старую.)

Здание расстраивали в разные времена, так основной подвал завалили в 60-х, сверху соорудив цоколь для котельной. Настолько вглубь теперешние работники никогда не ходили, поэтому вызвали все возможные службы и старожила-дворника. Дядя Леша при виде косынки сразу стал креститься и вспоминать какую-то Машутку, что носила письма в сельсовет и пропала. Ходили слухи: Машутка была не первой. «Это Егорко-слёпыш орудует. Ведь он тут и похоронен! Да живьем!! Вот, выходит иногда - свою ищет. Но уж давно стих, а эту девку вы ему подарили», - причитал дядя Леша.

По факту исчезновения девушки возбудили дело. А по факту путаных сведений,  полученных от дворника и пары бабушек из соседнего жилого дома, один журналист рискнул-таки засесть за архивы. И выяснил, что фольклорный «Егорко-слёпыш» был весьма популярен в прошлом столетии.

Еще до Революции объявился в этих краях - очень красивый парень, один из первых местных фотографов. Много экспериментировал с реагентами, потому стал слепнуть.

В бурные 20-е влюбился в красноармейку, но за отказ сжечь свою коллекцию дворянских фотографий был признан «контрреволюционным элементом». К тому времени мужчина почти ослеп и ходил на голос.

Услышав голос любимой, дошел до дыры в деревянном полу подвала в этом самом здании (тогда городском штабе). Куда и упал, а сверху был накрыт саваном из своих фотокарточек и заложен досками.

С той поры он и «откликается» на всякий женский зов, то ли веря ему по-прежнему, то ли ища тишины...