Глубокая глотка⁠⁠

Отстав от поезда на незлом своём прохиндействе, я летел по сдавленной крышами улочке. И сам давился смехом, живо представляя себе тётенек, отъехавших в мягком вагоне и искавших меня, полагаю, по всем купе. Как они, борясь со стыдливостью и извиняясь на каждом шагу, беспокоят уважаемых господ вопросом о "вольнодумном юноше, склонном к проказам"...

Но не отбиться от старческих рук, пахнущих огуречным лосьоном, в моём положении выходило непростительно. А догнать и даже перегнать их я мог с лёгкостью на любом скором. Поезда шли через эту станцию в огромном количестве - я уж видал, помимо осаждаемых пассажирских, и гербовый литерный, и опаздывающий курьерский, и догружаемый почтовый. Мечтой моей оставалось прокатиться на угольном товарном, однако являться трубочистом к тётушкам было никак нельзя. Вышел бы уже долгий скандал, с посылом телеграмм в перерывах между мигренями.

Да, поездов здесь всяко больше, чем людей, решил я, углубляясь вроде в самую глотку города. Чёрную, сырую, костистую и совершенно безголосую. Кривой изгиб улочки становился теснее, крыши противоположных зданий ниже. Я и не помнил уже, когда шёл тут не сгибаясь. Но сейчас я перемещался почти вприсядку, выбрасывая коленца, ведь дома тут вросли в землю. Где-то надо мной (казалось, так высоко) бежал дождь, а я лишь слышал шум воды. Куда она стекает, оставалось мне непонятно, будто крышам этим и края нет. Редкие же лучинки, мерцавшие в окнах, казались мне гнилушками под ногами. Такие на болотах иногда вбирают и отражают свет от большого влажного зеркала...

Я словно пробирался теперь по отростку ключицы какой-то диковинной амфибии, давно упустив момент поворота и возвращения к её зеву. И вдруг выбрел, передвигаясь как животное, к начисто срытому дому. К горке земли. Крыши сразу оборвались, стало мокро и холодно, зато на этот вал даже падал луч далёкого фонаря. (Желтеющего то ли с возвышенности, то ли с такого высокого столба.)

Счастливый, я стал во весь рост у кучи почвы и глины, у обломков ставенок с петушками, у выдернутого и опрокинутого навзничь белёного забора. Дохнув всей грудью, я свистанул фонарю и брякнул что-то глупое и неприличное, обтирая жаркое лицо грязными руками. А обернувшись на страшную немую глотку, даже заулюлюкал в её провал. Но она тут же показала язык, вышвырнув на меня великое количество потрохов в ручьях вонючей воды.

Запах был так противен, что я вскочил на земляную кучу и принялся отгонять от себя потроха доской от бывшего забора, орудуя им на манер весла. Стоя выше, я не думал бежать к фонарю или хоть посмотреть за себя - я взглянул вперёд, этой глотке в самое нёбо, под зубовные стыки крыш.. И запустил туда доской!

Во всех вросших домишках нижнего порядка вспыхнули огоньки. Жалкие нищие крыши задребезжали, как жестяночки на неприкасаемом отцовом столе с "образцами видов".. Из недр отвратительной глотки послышалось прищёлкиванье, натужное движенье и смыканье челюстей. И этот последний оглушительный звук - расколотого, поддавшегося наконец ореха!

Меня снесло вниз. На куче лежал громадный чугунный шар с цепью, тянувшейся из глотки. На месте домишек топорщились какие-то обрубки, палки, тряпки и куски...

Я летел к фонарю, крича и не помня себя. (Впрочем, все вокруг бегали и кричали про то, что "разбило Нижнюю Чернавку".) Лишь ухватившись за столб и делясь с ним своим тугим кованым ужасом, я увидел такой же на другом краю городка. Откуда я, лазутчик во взрослой жизни, бежал в незапамятные, казалось теперь, времена, улепётывая с вокзала...

Я обнимал вовсе не фонарь, а огромную передвижную вышку-механик. Только на моей шар ещё висел, скрипя до поры цепью. Как пойманная галактика - охотница на амфибий с глубокими глотками.