Серия «Быт и нравы дореволюционной России»

Н. Бодаревский «Свадьба в Малороссии» (1901)

Классическая литература оставила нам немало колоритных образов помещиков. Усадьба, поместье, родовое имение – звучит романтично, так и слышится «хруст французской булки». Некоторые подробности дворянского быта увековечены классиками, а что-то уже забыто. В данном посте речь пойдет о помещике-крепостнике средней руки, не бедном, но и не богаче, в его усадьбе, и тех, кто в ней обитал. И, конечно, картины, на которых можно увидеть типичные усадьбы (часть написана позже, но вполне передает дух времени).

Говоря о типичном «дворянском гнезде», стоит учитывать, что понятие о бедности и богатстве вообще растяжимы. До наших дней дошли добротные дома, часто охраняемые из-за их исторической ценности. Типовой застройки почти не сохранилось. Еще один нюанс – стоит разделять понятия «имение» и «усадьба». Под усадьбой, как правило, понимают барский дом, связанные с ним хозяйственные постройки, иногда прилегающий парк. Усадьба могла располагаться и в городе, и быть частью имения. Под имением в дореформенной Российской империи подразумевался земельный надел, обычно с жившими на этой земле крепостными, если таковые имелись, иногда лесом, а полноценной усадьбы там могло и не быть вовсе, просто «гостевой домик» для заехавшего по делам барина.

Даже к концу 19 века абсолютное большинство городских зданий было деревянными, а загородных тем более. Об архитектурных стилях вдали от крупных городов долгое время не задумывались, и большинство усадеб до конца 18 века там представляли собой обычные деревянные дома, просто значительно больше крестьянских, и с несколькими комнатами. Причудливый стиль барокко провинциальных помещиков почти не затронул. К концу 18 века победное шествие пришедшего ему на смену классицизма добралось и до далеких от столицы губерний. В них активно возводиться однотипные здания. Иногда двухэтажные, иногда одноэтажные с мезонином, как правило, с колоннами.

В. Поленов "Бабушкин сад" (1878)

После нашествия Наполеона в пострадавших от пожаров регионах такие здания стали строиться массово и в итоге простояли не одно десятилетие. На картине «Бабушкин сад» Поленова как раз изображено подобное обветшавшее дворянское гнездо. Увидеть подобные усадьбы можно и на других картинах с сюжетами из жизни провинциальных помещиков. Со временем менялась только «начинка» зданий.

Типичная усадьба в стиле классицизм обычно имела комнаты, расположенные анфиладой, то есть все они были проходными, а коридоров могло и вовсе не быть. Представления о приватности были другими, и многих это не смущало. Иногда ставили ширму – вот и вся приватность. Супружеские спальни могли делать конечными в череде помещений. Позже коридоры все же появились и комнаты стали делать отдельными. У небогатых помещиков могло быть несколько жилых комнат и еще несколько, как сказали бы сейчас, технических помещений.

В домах помещиков побогаче комнат было больше, и они делились на парадные и жилые. Под парадными подразумевались те, где бывают визитеры. Обычно их старались лучше обставить. В некоторых домах отдельные парадные помещения открывались только для гостей, а в остальное время их могли даже не отапливать. Они, как правило, выходили окнами туда, где был наиболее красивый вид (в городах на улицу, а жилые комнаты часто во двор, в имениях в парк и на хозяйственные постройки соответственно). Довольно часто спальни располагались на так называемых – «полуторных этажах) – где потолки были раза в полтора или два ниже.

К. Зеленцов "В комнатах"

Стены и потолки чаще всего обклеивали холстами, иногда бумагами, и сверху белили или красили. Иногда в краску добавляли клей, и такую поверхность можно было мыть. В конце 18 века – начале 19 было модно расписывать стены, например, пейзажами, как тогда говорили «Боскетами» (от французского – «роща»). Затем моднее стали однотонные стены, обычно яркие, например, синие, красные и т. д. Бумажные обои поначалу были редкостью, стоили дорого и массовым явлением стали только ко второй половине 19 века. Штофные обои, то есть ткани, которыми стены в прямом обивали, были в основном в богатых домах. О дореволюционном ремонте подробный пост тут.

Из книги Е. Н. Водовозовой «На заре жизни» помещичьи усадьбы Смоленской губернии описаны так: «В то давнопрошедшее время, то есть в конце 40-х и в 50-х годах XIX столетия, дворяне нашей местности, по крайней мере те из них, которых я знавала, не были избалованы комфортом: вели они совсем простой образ жизни, и их домашняя обстановка не отличалась ни роскошью, ни изяществом. В детстве мне не приходилось видеть даже, как жили богатейшие и знатнейшие люди того времени. Может быть, вследствие этого мы, дети, с величайшим интересом слушали рассказы старших о том, с каким царским великолепием жили те или другие помещики, как роскошно были обставлены их громадные дома, походившие на дворцы, какие блестящие пиры задавали они, как устраивали охоты с громадными сворами собак, когда за ними двигались целые полчища псарей, доезжачих и т. п. Ничего подобного не было в поместьях, по крайней мере верст на двести кругом. Не говоря уже о мелкопоместных дворянах, которых было особенно много в нашем соседстве, но и помещики, владевшие 75 – 100 душами мужского пола, жили в небольших деревянных домах, лишенных каких бы то ни было элементарных удобств и необходимых приспособлений. Помещичий дом чаще всего разделялся простыми перегородками на несколько комнат, или, точнее сказать, клетушек, и в таких четырех-пяти комнатюрках, с прибавкою иногда флигеля в одну-две комнаты, ютилась громаднейшая семья, в которой не только было шесть-семь человек детей, но помещались нянюшки, кормилица, горничные, приживалки, гувернантка и разного рода родственницы: незамужние сестры хозяина или хозяйки, тетушки, оставшиеся без куска хлеба вследствие разорения их мужьями. Приедешь, бывало, в гости, и как начнут выползать домочадцы, – просто диву даешься, как и где могут все они помещаться в крошечных комнатках маленького дома. Совсем не то было у нас, в нашем имении Погорелом: сравнительно с соседями у нас был большой, высокий, светлый и уютный дом с двумя входами, с семью большими комнатами, с боковушками, коридором, с девичьей, людскою и с особым флигелем во дворе. Но и наш дом поражал своими размерами только сравнительно с очень скромными домами наших соседей. Он был построен моим отцом вскоре после его женитьбы и, как все, что он устраивал, свидетельствовал о том, что он любил жить на более широкую ногу, чем позволяли ему его средства». Отношение к детям было не столь сентиментальным, как сейчас. Многие воспринимали их не столько как «цветы жизни», сколько как тех, кто еще не заслужил право быть взрослым. Их часто селили всех вместе в одну комнату, и туда же отправляли нянек и т. д, даже если были пустующие комнаты. В доме кроме спален хозяев обычно были: гостиная, столовая, кабинет хозяина, иногда кабинет хозяйки и библиотека, а еще «девичья», где часто жила и работала женская прислуга. Для остальной прислуги была людская. Это могла быть в виде отдельной комнаты или отдельного строения. На первом этаже располагалась кухня. В некоторых домах были туалеты, но чаще до массового внедрения канализации прислуга выносила горшки в выгребную яму. Иногда были оборудованы ванные комнаты, но, опять же, до массового внедрения водопровода воду в ванну и из ванны носила прислуга. Во многих богатых усадьбах были оранжереи. В них разводили не только цветы, но и фрукты-овощи. Особым шиком в первой половине 19 века считалось вырастить фрукты не по сезону и вкатить цветущее или плодоносящее дерево прямо в кадке во время обеда с многочисленными гостями. Но все-таки большинство «благородий» жили довольно скромно.

Неизвестный художник "Кабинет в неизвестном особняке" (1850-е)

Из воспоминаний Е. Н. Водовозовой: «Дедушка Степан Михайлович был помещиком средней руки; он имел два имения и, кроме того, владел еще маленьким фольварком, Васильковом, находившимся верстах в восемнадцати от Бухонова; крепостных у него было более ста душ. Жил он в большом доме, но так плохо поддерживал постройку, что она после его смерти совсем развалилась, а скоро затем была растаскана по бревнам. Несмотря на это, он вел хозяйство на широкую ногу, держал огромный штат прислуги: "девок", лакеев, казачков, кучеров, имел и выездных лошадей, и несколько экипажей, но свободных денег, как это было тогда и с другими помещиками, у него никогда не было. Как только в них являлась необходимость, приходилось экстренно продавать что-нибудь из имения: какой-нибудь лесок, нескольких лошадей или коров и крестьян целыми семьями». «Девки» - они же сенные девушки, от слова сени – выполняли разные хозяйские поручения, шили или чинили одежду, занимались рукоделием. Они изначально ждали в сенях поручений, но позже сместились в девичью. В сенях или на крыльце чаще всего сидела девочка-подросток. Она встречала гостей и звала хозяев, если кто-то приходил, такой своего рода звонок.

О. Ивлева "Столовая в усадьбе Осиповых-Вульф"

. Митрополит Вениамин Федченков вспоминал: «Мой отец, Афанасий Иванович Федченков, родился крепостным. Его отец Иван Ильин и мать Наталья принадлежали помещикам Вельского уезда Смоленской губернии Баратынским. Иван Ильич был плотником и столяром на дворне. Так назывались крепостные крестьяне, служившие в помещичьем хозяйстве, или, как говорили, имении, в отличие от крестьян земледельцев, живших в деревне (или в селе, если там был храм). К дворне относились управляющий барским поместьем, или иногда бурмистр; чином ниже - конторщик, заведовавший письмоводством; приказчик, исполнявший приказания управляющего по сношению с народом; после, в мое время, называли его "объездчик", потому что его всегда можно было видеть верхом на лошади с кнутом, или приглашающего крестьян на полевые работы, или наблюдающего за исполнением их… Потом шли; ключник, владевший ключами от амбаров с хлебом; садовник, выращивавший господам (а иногда - еще раньше - и управляющем) ранние огурцы, дыни, ухаживавший за стеклянной оранжереей при барском доме, с персиками и разными цветами. Повар на барской кухне. Лакей в барском доме, экономка, горничная, которых мы мало и видали, как и вообще господ; кузнец, плотник, кучера - один или два специально для барской конюшни, он же почтарь, а третий - для управляющего и общей конюшни. Собачник, ухаживающий за целым особняком с гончими собаками для барских охот». Благородиям готовили обычно мужчины-повара, иметь кухарку считалось признаком относительной бедности. Если не было возможности завести повара на постоянной основе, его приглашали хотя бы для приготовления званых обедов. Были и иные, по современным меркам странные «вакансии»: шуты, чтецы книг вслух, рассказчицы сказок и историй, да хоть чесальщеки пяток, потому что господа часто были большими затейниками. Естественно, после отмены крепостного права и потери бесплатной рабочей силы прислуги в большинстве усадеб стало меньше.

Г. Крылов "Кухня"

Чем же занимались помещики в своих владениях? В той или иной степени хозяйственными хлопотами. Кто-то вникал во все вопросы, как Коробочка в «Мертвых душах», кто-то поручал все дела управляющему. При этом хитрый управляющий, обкрадывающий господ – такой же канонический персонаж, как жадный поп или сорящий деньгами купец. Поэтому те, у кого была возможность, старались зорко следить за своим хозяйством. Барский досуг зависел от характера помещика, его вкуса и интеллекта. Кто-то выписывал книги и журналы (литературные и общественно-политические журналы, как правило, распространялись через подписку). Мода на чтение именно художественной литературы пришла в Россию к началу 19 века. До этого дворяне читали редко, преимущественно книги духовного или научного содержания. Однако самыми популярными печатными изданиями были различные календари, которые выглядели как книги, а содержанием иногда напоминали те отрывные календари с полезными советами, интересными фактами, поучительными историями и т.д., которые выпускаются и сейчас. Иногда такие календари представляли собой полноценные книги, в которых описывалась текущая политическая и экономическая ситуация в мире на момент публикации, а также печатались научно-познавательные материалы. Именно такие календари нашел Онегин в доме почившего старорежимного дядюшки, а других книг в доме и не было. По этой причине книголюбу найти товарища по интересам было сложно. В 19 веке обсуждение литературных новинок стало хорошим тоном. Кто-то любил музицировать, кто-то писал картины, дамы занимались рукоделием. Были любители собирать «пузеля», ныне известные как пазлы, или раскладывать пасьянсы.

С. Жуковский "Интерьер библиотеки помещичьего дома"

Но были занятия, которыми увлекались почти все помещики, а те, кто не увлекался, все равно старались не отстать от «коллектива». Многие помещики были страстными охотниками. Охота считалась затратным хобби, а хорошие охотничьи собаки стоили дорого и были предметом гордости и хвастовства. Еще одним любимым занятием были походы в гости друг к другу. При этом приглашений часто не требовалось, поехать по делам и по дороге заглянуть к соседу было нормой. Не общаться с другими помещиками считалось либо чудачеством, либо признаком снобизма. Онегин, едва заметив приближение к его дому кого-либо из соседей, сразу сбегал, и за нежелание общаться его закономерно невзлюбили. Собравшись теплой компанией, «благородия» делились новостями, занимались «маленьким злословием» и почти все играли в карты. Отличались только размеры ставок. Кто-то мог проиграть рубль, а кто-то имение.

К. Трутовский Разъезд гостей (1867)

Было и еще одно занятие, которым периодически занималось большинство помещиков – они друг с другом судились. Иметь судебную тяжбу было таким же обычным делом, как неурожай из-за плохой погоды или проворовавшийся управляющий. Отчасти этому способствовало отсутствие того, что сейчас назвали бы единой базой данных по всем сделкам, бюрократия, корыстолюбие чиновников, готовых за взятку пойти на подлог, и частые смерти людей при отсутствии завещаний. Бытовало глупое суеверие, что ,если заранее подписать завещание, это может быстрее привлечь смерть. Завещания обычно составляли люди пожилые или тяжелобольные, а к праотцам из-за проблем с медициной могли неожиданно отправиться даже вроде бы молодые и здоровые. Судебные тяжбы тянулись годами, разоряя и вредных сутяжников, и мошенников, и борцов за справедливость.

И еще несколько картин в духе времени

К. Зеленцов "Интерьер с камином" (1840)

Комната художника; в ней сидящий на стуле человек ласкает собаку. (Не позднее 1830)

Ф. Толстой "В комнате за шитьем"

Ф. Толстой "В комнатах" (1840-е)

А. Корзухин "Похороны собаки"

В. Маковский "Разговоры по хозяйству" (1868)

В. Маковский "Повар и кухарка (опять они ссорятся)"

К. Трутовский "Помещики-политики"

К. Трутовский "Отдых помещика" (1853)

К. Трутовский "Игра в карты" (1861)

В конце этого поста ссылки на другие мои посты о быте и нравах до революции

Б. М. Кустодиев "Купец (Старик с деньгами)"  (1918)

Сегодняшний пост будет, пожалуй, о самом колоритном сословии дореволюционной России – купечестве. Тема очень широкая, поэтому речь пойдет исключительно о повседневном быте. Отношение к купцам было противоречивым. Им завидовали, их высмеивали, часто критиковали, рассказывали истории об их эпатажных выходках. С другой стороны среди купцов было немало по-настоящему уважаемых людей, известных меценатов. К концу 19 века многие состоятельные купцы по своим привычкам и образу жизни не отличались от дворян, и при этом денег у них было для этих привычек гораздо больше, чем у обедневших после отмены крепостного права «благородий».

От остальных сословий купечество отличалось в том числе тем, что определялось в первую очередь не по рождению, а исходя из материального положения. Теоретически купцом мог стать любой свободный человек, объявив о наличии у себя необходимого капитала и записавшись в одну из трех гильдий. В начале 19 века капитал, необходимый для вступления в первую гильдию, составлял 50 000 рублей, для второй — в 20000, для третьей — в 8000. Также было необходимо платить ежегодный взнос. Купцы первой и второй гильдий были освобождены от телесных наказаний, могли получать чины и награды, почетные звания. Довольно часто купцами становились разбогатевшие выходцы из крестьянской среды. Если человек разорялся и не мог платить взнос, он мог перейти в другую гильдию или стать мещанином.

Ф. С. Журавлёв "Купеческие поминки" (1876)

В большинстве случаев биография родоначальников купеческих династий выглядела так: крестьянские семьи отправляли сына в город работать «мальчиками» в лавки, часто к бывшим землякам. Оптимальным возрастом считалось 10-12 лет. Затем через несколько лет мальчик становился приказчикам, а затем, если хватало ловкости и появлялся стартовый капитал, приказчик открывал собственное дело. Нередко стартовым капиталом служило приданое жены – дочери хозяина, или иного купца, усмотревшего в приказчике «дельного человека» (особенно если у тестя не было сыновей, которые могли бы продолжить дело). При этом купеческий быт был консервативен и патриархален, а глава семьи был непререкаемым авторитетом, на свое усмотрение распоряжался судьбой своих детей и вел финансовые дела. Особенно это было характерно для старообрядцев, которых среди купцов было много. При этом старообрядцы отличались бережливостью, а часто и скупостью. Не удивительно, что, когда папенька отправлялся в мир иной, иногда их великовозрастные дитяти после многих лет ограничений шалели от свалившихся на них денег и с энтузиазмом проматывали наследство. Более благоразумные главы семейств старались приобщать своих сыновей к делу с юных лет и денег им давали в разумных пределах.

Для изучения быта и нравов купеческой среды весьма интересна книга «Из жизни торговой Москвы» И. А. Слонова. Слонов родился в бедной мещанской семье, после смерти отца был отправлен работать мальчиком к богатому торговцу обувью, который воплотил в себе все стереотипы о купцах того времени. Позже Слонов стал приказчиком и в итоге дорос до купца 2-й гильдии.

Иван Андреевич Слонов со своей женой Людмилой Яковлевной, 1902–1903 гг.

О начале своего пути он вспоминал так: «Лавка Захарова была трехэтажная; кверху вела узкая винтовая чугунная лестница. Внизу помешалось дамское, во втором этаже детское, и в третьем этаже мужское отделение, где продавались сапоги и картузы. На третий этаж покупатели приходили редко, поэтому большую часть дня мне приходилось быть там одному… Мальчикам ежедневно отпускали на обед по 10 копеек. На эти деньги я брал целый пеклеванный хлеб и маленький кусочек жареной колбасы. Затем всем служащим в лавке полагалось пить чай два раза, утром и среди дня. Чай находился у хозяина, а сахар выдавали каждому на руки, на целый месяц…Мальчики, находясь в лавке, в присутствии хозяина и приказчиков не могли садиться; и должны были находиться целый день на ногах. Работы в лавке им всегда было много. Главная обязанность их заключалась В побегушках: заставляли бегать в трактир за водой, за чаем, за водкой, в кухмистерскую за хозяйским обедом, а также таскать ящики с резиновыми калошами. Мы носили ящики на спине с помощью веревочных лямок. Это была одна из самых тяжелых работ. Каждому из нас приходилось внести кверху от 10 до 20 ящиков. Вечером мы разносили на дом покупателям купленные ими чемоданы, саквояжи и обувь. Одним словом, в лавке мальчики не имели ни минуты отдыха… Тогда еще не было мировых судей. Поэтому в купеческой среде царствовал полнейший произвол и деспотизм; при этом главными козлами отпущения были мальчики. Их наказывали и били все, кому было не лень… Так продолжалось до введения института мировых судей. Для купцов нововведение было не по нраву… У Заборова было 10 приказчиков и 13 мальчиков, последние делились на старших и младших… Я всегда отличался большой смекалкой… Я энергично взялся за дело и вскоре научился детишкам примеривать башмаки, а затем назначать за них цену. Причем, боясь продешевить, я немилосердно запрашивал… Покупательницы говорили мне, что я ничего не понимаю и поэтому назначаю сумасшедшую цену, а некоторые обижались и уходили. Я с башмаками следовал за посетительницами вниз, спускаясь по лестнице, дипломатично расхваливал выбранные ими башмаки и понемногу снижала цену. Когда мы сходили вниз, где за прилавком постоянно находился хозяин, я, обращаясь к нему, рапортовал: “Назначил 1 руб. 20 коп., жалуют 60 коп.”… Хозяин в свою очередь обращался к покупательнице и просил ее сколько-нибудь прибавить, в заключении говорил: “пожалуйте” и приказывал завернуть башмаки в бумагу. “Упустить”, то есть не продать покупательницу или покупателю, по какой бы то ни было причине, хотя бы и не зависящей от служащего, последнему всегда вменялось в вину, за которую приказчикам, тут же, при покупателях, хозяин делал строгий выговор, а мальчиков хватал и стучал их головой о чугунную лестницу». Став приказчиками, бывшие затюканные хозяевами мальчики могли вымещать злость на младших, а еще в отсутствии покупателей устраивать от скуки розыгрыши, часто злые. Подпоить человека и заставить делать глупости, привесить бумажку на спину с оскорбительным текстом и т. д. В этом плане картина художника Прянишникова написана со знанием дела.

И. М. Прянишников "Шутники или Гостинный двор в Москве" (1865)

Супруга известного поэта Е. А. Бальмонт, выросшая в купеческой семье, описывает купеческий быт с большей симпатией. «В таких глухих деревнях, как Горки, где еще так недавно не было поблизости ни школ, ни церквей даже, все население занималось сапожным ремеслом. Крестьянских детей отдавали сызмальства в обувную мастерскую. Но так как земля не кормила крестьянина, ничего другого там нельзя было делать. Поэтому все, что было в таких деревнях живого, предприимчивого, добивавшегося благосостояния, уходило в город, в столицу, где каждый находил себе дело по вкусу и по способностям. Большинство занималось в городах торговлей. Разбогатев, купцы выписывали своих жен и детей, остававшихся в деревне до поры до времени. Моих двух дедушек привезли совсем маленькими в начале девятнадцатого столетия, в 1808 году, в Москву, где их отцы уже успешно вели торговлю. Сыновей своих они с малолетства брали в свои лавки “мальчишками на побегушках”, приучали их к делу. Мой дедушка по матери, Михаил Леонтьевич Королев, всю жизнь торговал обувью сначала с отцом, потом с братьями, потом один и стал, наконец, учредителем известного в Москве “Торгового дома Королева”. Это дело продолжалось больше ста лет, до 1918 года, до революции. Когда Королевы переселились в Москву, они долго жили одним патриархальным многочисленным семейством, во главе которого стоял сначала отец, а потом старший брат Михаил Леонтьевич — наш дедушка. С течением времени Королевы купили обширную усадьбу на Зацепе в Лужницкой улице…, жили они одним общим хозяйством, и строй жизни был строгий: отец являлся вершителем судьбы не только своих детей, но и внучат. Крестьяне, они и в городском купеческом звании сохранили сельский родовой быт. Но этот быт отходил в прошлое… Это тот момент его, который увековечил в своем творчестве Островский. В его пьесах из замоскворецкого быта мы видим уже полное вырождение этого быта, одни его формы, лишенные живого содержания. Тут патриархальная власть старшего заменяется деспотизмом, грубым произволом сильного над слабым. Но Островский как художник брал образцы яркие, типы людей выдающихся, характерных для этого отживающего строя. Жизнь людей рядовых идет глаже, тусклее и счастливее…

“Торговый дом Королева”, то есть склад обуви и контора при нем, “амбар”, как это называли тогда, помещался в городе, в одном из переулков между улицами Никольской и Ильинкой, в двухэтажном каменном доме среди других ему подобных «амбаров», где торговали только оптом, но самым различным товаром: ситцем, мехом, пуговицами, шапками. Внизу длинное сараеобразное помещение, где в ящиках и связках лежали груды всякой обуви: мужские грубые сапоги, женские полусапожки с резинками по бокам… Во втором этаже, куда поднимались по широкой чугунной лестнице, было такое же, только немного более светлое, помещение с прилавками и полками, на которых лежала обувь более тонких сортов в картонных коробках. Оттуда дверь в контору, где за конторками на высоких табуретах сидели бухгалтер и конторщики и не отрываясь строчили что-то в огромных гроссбухах. За конторкой находился закуток дедушки, где он принимал посетителей и вел все деловые переговоры». В обоих воспоминаниях речь шла о московских купцах, специализировавшихся на продаже одежды и обуви, живших и работавших примерно в одно и то же время, может, даже на одной улице.

Б. М. Кустодиев "Купец" (1920)

Еще с начала 19 века купцы неофициально делились на «бородатых» («серых») и «безбородых». Первые чаще всего занимались торговлей внутри страны, часто розничной, вторые имели связи и за рубежом, часто торговали оптом и в целом считались более «продвинутыми». Очевидно, что влияло на образ мыслей не наличие или отсутствие бороды. Просто первые в основном были разбогатевшими крестьянами и сохраняли сельские привычки, а вторые – чаще всего уже потомственные купцы, имевшие возможность получить образование и расширить кругозор. П. Ф. Вистенгоф в книге «Очерки московской жизни» (1842) оставил довольно колоритное описание купцов: «Московское купечество составляет особенный класс людей в городе. Образование его в последнее время, приметным образом, продвинулось вперед; но оно еще остается совершенно неподвижным между раскольниками, которых в Москве, со включением мещан, считается около 12,000 человек.

Три рода купцов в Москве: один носит бороду, другой ее бреет, а третий только подстригает. Высшая степень образования в купце подразумевается тогда, когда он бреет бороду; низшая, когда он ее носит, да еще занимается ею и гордится, оказывая явное негодование обритым; подстригающие составляют переход от последних к первым. Само собою разумеется, что часто борода бывает так умна и знает так хорошо коммерческие обороты, что проведет десять обритых подбородков. Купцы, носящие бороду, ходят обыкновенно, в так называемом, русском; но некоторые из них, решившись одеться по немецкому, все еще ни как не могут расстаться с бородою. Эти люди представляют разительную бесхарактерность в своей одежде, на пример: они при густой, окладистой бороде, носят на курчавой голове, маленькую с козырьком фуражку, короткий, двубортный сюртук и длинные сапоги сверх исподнего платья. На это одеяние, в непогоду, надевается с большим воротником синяя шинель, иногда маленькая альмавива или самый коротенький плащ. Теперь, большая часть купцов разрешает своим детям уничтожение бороды. Между купеческими детьми есть и такие, которые уничтожив ее, или не дав разрастись на себе Русской купеческой бороде, имеют уже поползновение к отражению коротенькой бороды иностранной, называя ее алажен-франсе. Замечательно, что купцы имеющие Русские бороды, смеются, более других, над иностранными бородками; иные даже их ненавидят и сильно преследуют на детях. Я был свидетелем, как однажды купец, давая наставление сыну, говорил: "ты у меня не шали и не блажи, я тебе дам мотать; ты у меня или носи бороду, или обрей ее совсем, а эту стрикулисную бородку я у тебя выщиплю да прокляну, а денег не дам тебе ни гроша, хоть репку пой"». К концу 19 века борода лопатой у купцов была уже редкостью. Еще одно клише – брюки, непременно заправленные в сапоги, явный отголосок крестьянско-мещанской моды, хотя к концу века многие купцы по своей одежде не отличались от дворян.

Б. М. "Купчиха за чаем" (1918)

Еще один колоритный персонаж – купчиха. Стереотипная купчиха – полная женщина, злоупотребляющая косметикой, щеголиха (часто не имеющая вкуса с точки зрения дворянских снобов), любительница украшений, непременно с черными зубами из-за постоянного распития чаев со сладостями. Из очерка Вистенгофа: ««Жены их не щадят белил и румян, чтобы приправить личико, — свидетельствовал бытописец еще в 1840-х годах. — Они большею частию бывают дамы полновесные, с лицами круглыми, бело-синими, у них руки толстые, ноги жирные, губы пухлые, зубы черные». В воспоминаниях Е. А. Бальмонт купчихи немного симпатичнее. «Со стороны дедушки у нас было много родственников, дяди и тетки матери с их большими семьями: Королевы, Федоровы, Носовы, Корзинкины… Все они жили (по большей части в Замоскворечье) в собственных домах и жили так же спокойно и приятно, как дедушка с бабушкой. Чаепитие утром, днем и вечером, долгие сидения за кипящим самоваром, обильные жирные обеды и ужины, отдыхи днем, карты, приживалки, большой штат прислуги (повара, кухарки, экономки, няньки, горничные, лакеи, буфетные мужики, кучера, конюхи, дворники). И выезды. Мужчины уезжали не торопясь в свои лавки, «амбары», фабрики, возвращаясь домой к обеду или раньше, чтобы успеть выспаться до обеда.

Женская половина жила в свое удовольствие. Пили, ели без конца, выезжали на своих лошадях в церковь, в гости, в лавки за покупками шляп, уборов, башмаков, но отнюдь не провизии. Это поручалось поварам или кухаркам. Когда готовились к большим праздникам, сам хозяин дома ездил в Охотный ряд присмотреть окорок ветчины, гуся, поросенка. Хозяйки этим не занимались. Они наряжались, принимали у себя гостей, большей частью родственниц, играли в карты, сплетничали. Детям они не отдавали много времени. В детской царила нянька, на которую наваливалась забота о воспитании и кормлении детворы. Большие парадные обеды заказывались кондитерам, привозившим вместе с посудой наемных лакеев, всегда имевших несколько подозрительный вид в своих помятых фраках. Во всех этих семьях царило довольство и благодушие. Ни в одной из них я не помню грубой сцены, тем более пьянства, брани или издевательства над подчиненными. Не видала и самодуров, мучивших своих жен или детей. Скорее наоборот: во многих семьях жены командовали мужьями… Там девочки жили отдельно от мальчиков. Очень мало кто из девочек ходил в пансион, большинство не получало никакого образования. Мальчики учились в городской школе или коммерческом училище. Все тяготились учением. Дети помещались обычно в антресолях с мамками и няньками, мало кого видя из взрослых, ни с кем не общаясь. Девочки невестились чуть ли не с пятнадцати лет и думали только о нарядах и женихах, которых для них выбирали родители через свах. А родители руководились в выборе жениха солидностью семьи и главным образом его состоянием. Девушки выходили замуж, не зная своих будущих мужей, мечтая только о нарядах и выездах, ни о чем не задумываясь, никуда не стремясь. Барышень одевали богато и безвкусно, делали им прически, завивали челки, они манерничали, говорили в нос, закатывали глаза. У себя в комнате они всегда что-нибудь жевали — “бесперечь”, как говорила наша няня, грызли орешки, семечки, пили квас, лимонад, валялись на постелях одетые, сняв только корсет, командовали девчонками, прислуживающими им».

В. Г. Перов "Приезд гувернантки в купеческий дом" (1866)

Б. М. Кустодиев "Купчиха" (1918)

Но, естественно, далеко не всегда купчихи были столь не образованы и не развиты. Все больше семей со временем старались дать дочерям хорошее образование, отправляли их учиться в пансионы или гимназии, нанимали гувернанток. Для выходцев из крестьян или мещан вступить в брак с купцом или купеческой дочкой считалось престижным. Дворяне чаще пытались породниться с купцами из корыстных побуждений. Такую ситуацию высмеял на картине «Сватовство майора» художник Федотов. Появилось даже выражение – «позолотить герб». Некоторые купцы таким образом пытались поднять свой социальный статус или обзавестись нужными связями. Но со временем многие из них убедились, что брак с титулованным бедняком чаще приносит убытки, а не выгоды, так как зятья оказывались мотами и бездельниками.

Но, тем не менее, некоторый снобизм сохранялся, и даже в начале 20 века офицеров могли выпроводить из гвардии (служить в ней считалось престижнее, чем в обычной армии) за брак с купеческой дочкой, сочтя это мезальянсом. С другой стороны, появился закон о том, что человек, семья, которая владеет компанией уже сто лет, может претендовать на дворянство. Нередко такие купцы демонстративно от этой возможности отказывались. Обычно браки заключались между людьми из своей среды. Еще один непременный персонаж в доме – приживалки из числа бедных родственниц, а также богомольцы и «божьи люди» всех мастей. Многие купцы и особенно купчихи были очень набожны, или пытались казаться таковыми. Придумали даже уважительное обращение к купцам - ваше степенство.

Купеческие дома были обычно двух типов. Некоторые купцы, особенно небогатые, хранили товары в доме или обустраивали склад во дворе, иногда делали на первом этаже лавку. Другие держали склады отдельно, а помещение для магазинов арендовали в доходных домах или в торговых рядах в центре города. Довольно часто купеческие дома были двухэтажные. При этом первый этаж мог быть каменным, второй деревянным. Богатых купцов часто высмеивали за то, что они держали парадные помещения, открывавшиеся только для гостей, а сами ютились в скромных комнатках. В гостиных окна были зашторены, а мебель в чехлах, чтобы мебель и обои не выгорали. При этом нередко такое встречалось и в дворянских домах.

Ниже интерьер купеческого дома в музее в Старой Ладоге. Я фотографировала на телефон, качество не очень, но в целом по фотографиям все понятно

Мои очерки о дореволюционном быте можно прочитать тут

https://author.today/work/145624

Другие мои многочисленные посты о быте и нравах Российской империи:

квартирный вопрос и устройство домов

Приметы милой старины. О дореволюционной мебели и особенностях интерьера

Ремонт по-дореволюционному

Как жилось в крестьянской избе

О туалетах, ванных и дворниках. Коммунальный "рай" до революции

Квартирный вопрос до революции. Как снимали жилье

(Не) спокойной ночи. На чем и в чем спали в дореволюционной России

Мытая и не мытая дореволюционная Россия. Еще немного о гигиене

Мытая и не мытая. Как стирали в дореволюционной России

И снова бытовые зарисовки. "Туалетная" история Российской империи

Жилищный вопрос до революции. Что расскажут картины

Как боролись с мусором до революции

еда

Как готовили в Российской империи. Продолжение вкусной темы

Где откушать в царской России? Немного о дореволюционном общепите

Как в России хранили еду до появления холодильников

Продолжение вкусной темы. Что ели в дореволюционной России

Кушать подано. Об обеденных перерывах, дореволюционных застольях и блюдах по чинам

О сладкоежках до революции

Чайно-кофейное противостояние. Что пили в Российской империи

"Второй хлеб" в Российской империи

детство

Как рожали и ухаживали за детьми до революции

Дореволюционное детство. Любимые игрушки и книжки

Немного об учебе до революции. Чему учили в школе

О трудностях дореволюционного детства

Во что играли до революции

транспорт и путешествия

Дорожные радости и печали 19 века. Как это было до поездов

К нам приехал, к нам приехал… Об иностранцах в Российской империи

Наши за границей. Как путешествовали до революции

Железнодорожная романтика до революции

Эх, прокачу. На чем ездили до революции

Немного о дореволюционном общественном транспорте

криминальная Россия

Немного о дореволюционной полиции

О казнях и пытках в Российской империи

Преступление и наказание. Тюрьма и каторга в Российской империи

О шулерах до революции

Легко ли отделался Раскольников? Преступления и наказания в дореволюционной России

Немного о ворах и мошенниках до революции

О нищих Российской империи. "Жалкий" бизнес

Еретики, богохульники, колдуны. Ещё немного о религии в Российской империи

армия

Офицер - это звучит гордо. Как служилось в дореволюционной армии

Юность в сапогах. Как служилось в дореволюционной армии

брак, отношения, интимная жизнь

О дореволюционных знакомствах и ухаживаниях

До тиндера. Дореволюционные свахи, ярмарки невест и не только

Про это до революции. Добрачная жизнь мужчин

Свадьбы крестьянские, купеческие, дворянские. Как женились до революции

О нетрадиционных пристрастиях до революции

Долг платежом красен. А как было с супружеским до революции?

Немного о  дореволюционном целомудрии

Брак по любви к деньгам. О приданом и бесприданницах до революции

Первый парень на деревне и в городе. Какие мужчины считались до революции красивыми

Страшно красивые. О женской привлекательности до революции

Если тема бюста не раскрыта. Как увеличивали его раньше?

Немного о женской гигиене 19 века и "красных днях календаря"

Как боролись с "аистом" в 19 веке

Когда брак бракованный. Можно ли было развестись в дореволюционной России

Сила и бессилие. Снова о пикантном до революции

проституция и не только

Еще немного о продажной любви. Бордели Российской империи

Еще немного о продажной любви до революции. Во всех смыслах дорогие женщины

Немного о картине  и продажной любви

О взрослом контенте 19 века

О первых фильмах для взрослых

"История игрушек" по-взрослому

другое

Человек и церковь

Из жизни дореволюционной прислуги

Как лечили, чем болели и от чего умирали в Российской империи

Девушка? Женщина? Старушка? Об отношении к возрасту до революции

О дореволюционных дачах и дачниках

Немного о дуэлях

"Презренные" кумиры и дореволюционный "шоу-бизнес"

Какими были татуировки  18-19 века

Немного о дореволюционном шоппинге

Немного о гражданском оружии до революции

Как лечили зубы в 19 веке? От протезов до брекетов

Праздник к нам приходит. Чудесные дореволюционные открытки и их создатели

О дореволюционных похоронах и чернушном советском юморе

На сцене и за кулисами. Курьезные истории из жизни дореволюционного театра

Курить НЕ воспрещается. Про дореволюционных курильщиков

Балы, маскарады, рестораны. Как развлекались до революции?

Легко ли быть должником в Российской империи?

Интересная реклама и дореволюционный маркетинг

Что ты такое? О дореволюционной вежливости и обращениях

Немного о дореволюционном спорте

"Начальство надо знать в лицо". Еще немного о дореволюционной субординации

Немного о дореволюционном кинематографе

Гадания святочные и не только

Немного о дореволюционных ароматах. Духи и не только

Как ругались до революции

Пожары и пожарные до революции

Немного дореволюционного юмора

Еще немного дореволюционного юмора

Воспоминания институток. Суровый быт институтов благородных девиц

мой дзен

Воспитанницы Смольного института благородных девиц на уроке танцев (1889)

Долгое время важности женского образования значения придавали мало. Дочки крестьян или мещан ходили в те же школы, что и мальчики, чтобы просто научиться читать и писать (если вообще ходили). «Благородия» обычно учились на дому, и знания их даже в начале 19 века часто ограничивались умением болтать по-французски, читать и писать, танцевать и музицировать. Некоторые отправляли дочерей в пансионы, где изначально не было чёткой и единой программы, а девочки учились «чему-нибудь и как-нибудь». На фоне этого институты благородных девиц стали важным явлением в общественной жизни дореволюционной России. Давайте посмотрим, как жилось барышням-институткам.

Первым российским учебным заведением для девочек считается Смольный институт, основанный по указу Екатерины II в 1764 году при Воскресенском монастыре. Фактически он был закрытым пансионом, рассчитанным на 200 воспитанниц из числа «благородных девиц». Поступить в институт могла девочка не старше 6 лет, и родители давали расписку о том, что не будут пытаться забрать её до конца двенадцатилетнего обучения. В институте было 4 класса: первый - от 6 до 9 лет, второй - от 9 до 12, третий - от 12 до 15 и четвертый - от 15 до 18 лет. Позже классов стало три.

Однако аристократы вначале не спешили отдавать в него дочерей, поэтому воспитанницами чаще всего становились сироты и дети из благородных, но обедневших семейств. Более того, находилось немало людей, которые не понимали, зачем вообще давать девочкам образование, и оттачивали на смолянках свое «остроумие». Появился даже стишок:

Иван Иванович Бецкой,

Человек немецкой,

Выпустил кур,

Монастырских дур.

Д. Г. Левицкий "Смолянки" (1772—76)

И. И. Бецкой – президент Императорской академии художеств, инициатор создания Смольного института и Воспитальных домов в Москве. Есть мнение, что шутки про дур были связаны с несовершенством программы и оторванности девушек не только от семей, но и от реалий обычной жизни.

Первый же выпуск смолянок показал, что идея была действительно здравая и своевременная. Девочек учили «словесным наукам», иностранным языкам, географии, арифметике, музыке, танцам, основам домоводства, но основной упор делался на нравственное воспитание и хорошие манеры. Образование в институтах благородных девиц было преимущественно гуманитарным, учебная программа проще, чем в заведениях для мальчиков. Если Екатерин II задумывала институт как кузницу просвещённых женщин, которые могли бы нести пользу обществу, то супруга Павла I императрица Мария Фёдоровна видела его главной целью воспитание прежде всего будущих матерей семейств, поэтому программу заметно упростили, и упор сделали на иностранные языки, танцы, музыку, хорошие манеры.

В 1797 году по инициативе императрицы Марии Фёдоровны был создан второй известный столичный институт – Мариинский. В 1798 году открылся и третий – Екатерининский, рассчитанный прежде всего на детей малоимущих «благородий». В тот же год Екатерининский институт был открыт в Москве. В 1810-е году появилось еще два известных учебных заведений – Патриотический институт и Харьковский институт благородных девиц. Первый был открыт в 1813 году по инициативе созданного за год до этого Санкт-Петербургского женского патриотического общества. Долгое время он не имел официального названия. Его называли по-разному: Сиротским училищем 1812 года, Училищем женских сирот 1812 года, Домом воспитания сирот 1812 года, а также Сиротским отделением 1812 года, Училищем женского патриотического общества, Институтом женского патриотического общества и просто Патриотическим институтом. Последнее название было официально закреплено в 1827 году. Как видно из названия, первоначально в нём учились дочери погибших в 1812 году офицеров. В 1812 году принял первых учениц Харьковский институт, созданный по инициативе Общества благотворения для оказания материальной помощи попавшим в бедность дворянам. До 1818 года он существовал за счет пожертвований харьковских дворян, затем был принят под Высочайшее покровительство императрицы Марии Фёдоровны. Долгое время он был самым известным женским учебным заведением на Юге Российской империи. В 1834 голу был основан институт в Киеве.

Разумеется, в каждом институте были свои особенности, но принцип организации учебного процесса был схож. Из воспоминаний смолянки А. Соколовой, выпускницы 1852 года: «Привезли меня семилетней девочкой в Петербург и отдали в “Смольный” <...> Состав институток был самый разнообразный... Тут были и дочери богатейших степных помещиков, и рядом с этими румяными продуктами российского чернозёма - бледные, анемичные аристократки из самого Петербурга, навещаемые великосветскими маменьками и братьями-кавалергардами; тут же и чопорные отпрыски остзейских баронов, и очаровательные девочки из семей польских магнатов (потом всю жизнь они будут метаться между восторженным обожанием августейшей российской фамилии и горячей любовью к своей подневольной родине) <...>

Впрочем, в этом заведении “Для благородных”... воспитанницы должны были забыть о знатности и титулах своих родителей на все время своего учения, равно как и о различиях среди одноклассниц в одежде (понятие о классе включало в себя и его неизмененный в течение девяти лет состав, и класс как одна из трёх ступеней (по три года в каждом) нашего – пребывания в Институте). Одинаковыми у одноклассниц были даже прически. Так, "меньшой" класс должен был обязательно завивать волосы, средний – заплетать их в косы, подкладываемые густыми бантами из лент, а старший, или так называемый “белый” класс, нося обязательно высокие черепаховые гребёнки, причесывался “по-большому”, в одну косу, спуская её, согласно воцарившейся тогда моде, особенно низко...

Урок географии в Смольном институте

Класс независимо от его “временного” названия делился на группы по воспитанию (“дортуары” - каждая группа спала в своей комнате и была в течение всех девяти лет неизменна по своему составу; в нашем классе было десять дортуаров) и на отделения по степени своих познаний (по успеваемости). Здесь мы поступали в ведение учителей (учительницы полагались только для музыки и рукоделия).

Учителя (одни и те же во все девять лет) занимались с нами, углубляя по мере наших возрастных и индивидуальных возможностей наши знания по преподаваемым ими предметам; нянечки (их нанимали из числа выпускниц “Воспитательного дома для сирот из народа”); пепиньерки - в качестве младших воспитательниц (эти спали в дортуарах вместе с нами), классные дамы (их работа по воспитанию считалась особенно ответственной), и тем более классная инспектриса (самое важное в каждом классе лицо) – все оставались с нами на всё время нашего пребывания в Институте».

Внешние различия пытались сгладить, но всё же отношение к столичным аристократкам было лояльнее, чем к дочкам провинциальных помещиков. К тому же в институте, существовала и вторая половина, «которая формально считалась равноправной, но – для девочек из семей "почётных граждан", именитых купцов, фабрикантов, банкиров, священников, чиновников, то есть, собственно, не дворян... В простоте душевной устроители этой “половины” назвали ее Мещанской!.. И хотя уже вскоре от такой своей “простоты” опомнились и переименовали эту половину Института в “Александровскую”, но – было поздно... Иначе как “мещанками” мы уже не называли тамошних своих однокашниц (кухня у нас была общая). Но в то время как воспитанницы нашей, “Николаевской половины”, два раза в год ездили кататься в придворных каретах (с парадным эскортом офицеров!), воспитанницам Мещанской (Александровской) половины придворных экипажей не присылали и кататься их никогда и никуда не возили.

Точно так же не возили их и во дворец для раздачи наград (и уж, разумеется, выпускниц-“мещанок” не брали во двор фрейлинами), не было у них ни императорских экзаменов (в присутствии особ из императорской фамилии), ни так называемого “императорского бала”, на котором с нами танцевали великие князья, иностранные принцы и особы высочайшей свиты. То же обидное для детского самолюбия различие сказывалось и в том, что при встрече с любой из нас девочка-“мещанка” должна была первой отвешивать почтительный реверанс, а уж затем отвечали реверансом ей... “Мещанки” и на службах в институтской церкви стояли только на своей стороне, вместе со всеми нашими нянечками, кухарками и другими разного рода служанками. Даже сад, в который мы выходили гулять, был разделён на две половины. Зимой сквозь щели в заборе девочки Мещанской половины могли видеть, что только для нас выстилали по аллеям доски, чтобы юные аристократки “не обожгли” ноги о снег».

На обоих половинах царила строгая дисциплина. Девочки подчинялись строгому распорядку дня, не могли покидать здание института, допускались только организованные прогулки в институтском парке. В столовую и на прогулки ходили парами. C учётом того, что только в столовую в течении дня ходили 4 раза (на утренний и вечерний чай, обед и завтрак), выстраиваться парами приходилось минимум 8 раз. Вставали в 6 утра, и на утренний туалет отводился целый час (из-за неудобства одежды его едва хватало), затем была общая молитва и занятия.

Лучшие выпускницы Николаевской половины могли получить отличительные знаки – золотые «шифры» (инициалы императрицы) и стать фрейлинами. Подобным шифром щеголяла в «Войне и мире» Элен Курагина. Недаром про нее с восхищением говорили: «И как держит себя! Для такой молодой девушки и такой такт, такое мастерское уменье держать себя!» На раздачу шифров также влияли не только успеваемость, но и происхождение, репутация семьи. Сама Соколова была племянницей инспектрисы Денисьевой, хорошо училась, но шифр так и не получила, потому что прямо перед её выпуском отучившаяся в том же институте кузина Елена была уличена во внебрачной связи с поэтом и дипломатом Ф. Тютчевым и ждала от него ребёнка. В итоге Денисьеву сместили с должности, а племянницы остались без поощрений. Смольный институт регулярно посещали монаршие особы и высокопоставленные чиновники. Иногда к смолянкам привозили великих княжон, чтобы они могли пообщаться со сверстницами. Остальные институты посещали намного реже. В московском институте блестящих аристократок почти не было. Большая часть учениц были из бедных дворянских семейств, где родители не могли дать дочерям приличное образование на дому. Московских институток и родственники навещали реже.

О взаимоотношениях среди самих институток сведения рознятся. Многое зависело и от классных дам, которые должны были поддерживать дисциплину. В некоторых классах складывались тёплые отношения и зарождалась дружба на всю жизнь. В некоторых отношения были нейтральные, а общение вежливым, но без теплоты. При этом воспитанницы должны были подчиняться не только классным дамам, но и старшим ученицам. Из воспоминаний А. Соколовой: «Помню, как мы, весь наш "меньшой" класс, еще не втянувшись в форму и аккуратность действительно, казалось бы, монастырской жизни, поголовно грустили по домашней свободе, за что и получали название "нюней" от среднего класса, облачённого в голубые платья и потому носившего название "голубого". Этот класс, составлявший переходную ступень от младших к старшим, был в постоянном разладе сам с собой и в открытой вражде со всеми.

"Голубые" дрались со старшим ("белым") классом, впрочем, носившим тёмно-зеленые платья, дразнили маленьких из класса "кофейного" (мы были в платьицах кофейного цвета) и даже иногда дерзили классным дамам - это было что-то бурное, неукротимое, какая-то особая стихийная сила среди нашего детского населения... И всё это как-то фаталистически связано было с голубым цветом платьев! Но стоило пройти трём очередным годам, и те же девочки, сбросив с себя задорный голубой мундир, делались внимательней к маленьким, более уступчивы с классными дамами и только с заменившими их "голубыми" слегка воевали, защищая от них "кофейную" малышню». Николаевская половина воевала ещё и с Александровской. Правда, грубость – понятие расплывчатое. По утверждению Соколовой, «Самым грубым и оскорбительным словом между детьми было слово “зверь”, а прибавление к нему прилагательного “пушной” удваивало оскорбления», да и под драками она понимает, скорее, «угрожающие жесты», а не реальное нанесение побоев. По воспоминаниям С. Хвощинской, учившейся в 1830-х в Московском Екатерининском институте, старшие младшим уделяли мало внимания, но откровенной «дедовщины» не было.

Екатерининский институт в Москве

Сходную картину можно увидеть в воспоминаниях М. Воропановой о Киевском институте. В нём ученицы сначала носили платья кофейного цвета (за что их называли «кофушками»), затем серого, а старшие – зелёного. «Я стала для всех “кофушкой”: бесправным, мизерным и вредным существом — и должна была быть с этой кличкой два года, а это — вечность для впечатлительного существа. “Кофушка, иди сюда!” — командовали старшие. “Кофушки шумят, что за безобразие! Silence!” — грозно кричит классная дама. “Кто упал?” — спрашивает “зелёная” свою подругу. “Кофушка!” — презрительно отвечает та. “Кто заглядывает в класс?” — “Кофушка”, — пренебрежительно отвечают. “Бегите скорее, кофушка!” — торопит старшая с поручением. “Не шаркайте так ногами, кофушка!” О, это ужасное слово преследовало нас повсюду и везде. Сделаться “еренькой” — это значит из бесправных попасть в принцы, а сделаться “зелененькими” — попасть в короли, и мы денно и нощно думали, как бы попасть из одного разряда в другой».

Харьковский институт

Довольно часто старшим давали поручение присматривать за младшими или помогать им в учёбе. Многие воспитанницы упоминают о таком повсеместном явлении как культ «обожания», когда младшие девочки испытывали по отношению к старшим восхищение и даже нечто вроде платонической любви за неимением кавалеров. Хотя, конечно, предметом обожания мог быть и симпатичный брат одноклассницы, и даже кто-то из монаршей семьи. Учителей же предусмотрительно выбирали, как правило, не молодых и не привлекательных.

Таких «обожающих» называли на французский манер «адоратрисами». Е. Водовозова в книге «На заре жизни» вспоминала:

«– Ты знаешь, – обратился дядя к брату, когда мы несколько успокоились после первых минут свидания, – они ведь здесь обожаниями занимаются... обожают даже сторожей, ламповщиков...

Превратившись в настоящую институтку, я с институтским гонором и с институтскими понятиями о чести энергично отрицала это обвинение, с наивною гордостью выставляя на вид, что у нас никто еще никогда не обожал никого ниже дьякона, что все это могло быть в других институтах, но никак не у нас.

– Да это бесподобно! – хохотал дядя. – Чем же выражается у вас это обожание?

Я начала рассказывать о том, какие слова кричат обожаемым учителям, как им обливают пальто и шляпу духами, и при этом указала, что воспитанница, сидевшая в ту минуту близко от нас, обожает учителя рисования, что у него под носом пятно от табака, что он нюхает его, как только выходит из класса, а на лбу у него громадная грязная бородавка.

– Как, вы обожаете и безобразных, и старых, и даже неопрятных?

Я очень удивилась такому вопросу и объяснила, что кроме таких учителей у нас и нет почти других.

– Ну, а священнику как вы выражаете свое обожание?

– Адоратрисы в первый день пасхи вместо яиц дарят ему красиво вышитые шелками мячики, натирают духами губы, когда христосуются с ним... При этом я сообщила, что одна воспитанница призналась священнику на исповеди, что она обожает его, как бога. Он рассердился на неё, сказал, что она превращает исповедь в забаву, и объявил, что лишает её причастия. Она испугалась, что это узнают классные дамы, умоляла его простить ее и не выходила из исповедальни до тех пор, пока не выпросила у него прощения».

Практически все воспитанницы недобрым словом вспоминают крайне скудное меню и в целом плохое питание. Из воспоминаний А. Хвощинской: «Но если чем был точно плох институт, так это пищей. <...> Не то чтобы порции были малы, не то чтобы стол был слишком прост, – у нас готовили скверно. Часто и сама провизия никуда не годилась. Бывали, конечно, исключения, но редко. Я даже радовалась посту, потому что на столе не являлось мясо. Исключая невыразимых груздей, остальное в постные дни было кое-как съедомо. Можно было по крайней мере вдоволь начиниться опятками и клюквенным киселем, или киселём черничным. От последнего весь институт ходил сутки с чёрными ртами, но это не важность. За то скоромный стол! Мясо синеватое, жесткое, скорее рваное чем резаное, печёнка под рубленым лёгким, такого вида на блюде, что и помыслить невозможно; какой-то крупеник, твердо сваленный, часто с горьким маслом; летом творог, редко не горький; каша с рубленым яйцом, холодная, без признаков масла, какую дают индейкам... Стол наш был чрезвычайно разнообразен. Мы не понимали, зачем это разнообразие. Школьничий желудок не прихотлив, предпочитает пищу несложную, простую, лишь было бы вдоволь и вкусно. Этого-то и не было. Часто мы вставали из-за стола, съевши только кусок хлеба; оловянные, тусклые и уже слишком некрасивые блюда – относились нетронутыми.

Впрочем, иные воспитанницы ели даже всласть и просили прибавки. Они, казалось, никогда не ели подобных прелестей. Мы удивлялись им, а потом, с горя, приступали к тому же... Иногда голод наталкивал нас на поступки не совсем дворянские. Мы крали. За нашим столом (первого отделения старшего класса), на конце, ставили пробную порцию кушанья, на случаи приезда членов. Девицы вольнодумно начали находить, что образчики лучше. И если член не приезжал, образчик съедался, подменённый на собственную порцию... Вообще мы были весьма кротки, не приносили жалоб, и даже любили своего эконома. Этот эконом был веселый старик и, что называется, балагур. Приходя в столовую, он садился с нами, называл всех столбовыми барышнями, помещицами и сам расхваливал свои блюда. Мы у него просили пирожков и картофеля. Пирожки являлись, но скверные (кроме слоёных по воскресеньям), и картофель. Картофель мы ели, остальным нагружали наши громадные, классным дамам неведомые карманы. Туда же присоединялся чёрный хлеб, намазанный маслом. Это масло мы сбивали на тарелках из распущенного, подбавив квасу. Чёрные тартинки тайком подсушивались в дортуарной печке (что иногда сопровождалось угарным чадом), и полдник или таинственный ужин выходил чудесный».

Аналогичную картину можно увидеть в воспоминаниях М. Воропановой о Киевском институте: «Суп всегда холодный и мутный, тонкие ломтики мяса с застывшим жиром или котлеты со смесью жил, жира, размякшего хлеба и, наконец, третье блюдо, не помню что, но, вероятно, или четырёхугольные куски красного киселя, или пирог из смоленской крупы, которою начиняли тягучее, липкое и холодное тесто. Это блюдо в особенности нами не почиталось. В начинке не раз находили запекшихся мух, их ножки, крылья и т.д. Чай, рассиропленный мелким сахаром, нам давали утром и вечером в белых глиняных кружках, и он всегда был холодный. К чаю подавали четвертушку холодной булки и кусочек хлеба. Получались строго размеренные порции.

Через несколько дней, когда израсходовались домашние запасы, я с нетерпением и даже каким-то болезненным чувством ждала часы завтрака и обеда, но, к большому удивлению и огорчению, скоро увидела, что одна из неизбежных сторон жизни в институте — это вечное недоедание и голодание всех маленьких «кофушек», которое, кстати сказать, усиливалось для так называемых плохих учениц и наказанных за что-нибудь. Таких лишали очень часто третьего блюда и булки к чаю. Это наказание практиковалось в особенности в маленьком классе. Отнятые булки и порции отдавались хорошим ученицам, и они не смели отказываться. Постоянно голодая, мы до того жадно ели за столом, что не оставляли ни одной крошки, все старательно прибирали. В старшем классе было меньше этого хронического голодания, было больше свободы в приобретении съестного, затем было очевидно стыдно обнаруживать и не скрывать чувство голода. Мы же, маленькие, с жадностью и с завистью осматривали столы старших учениц, уходивших раньше нас. На их столах валялись ломтики хлеба, и мы наскоро убирали эти ломтики, делая это искусно, чтобы классная дама не заметила».

В Смольном институте кормили ничуть не лучше. Е. Водовозова вспоминала: «Трудно представить, до чего малопитательна была наша пища. В завтрак нам давали маленький, тоненький ломтик чёрного хлеба, чуть-чуть смазанный маслом и посыпанный зелёным сыром, – этот крошечный бутерброд составлял первое кушанье. Иногда вместо зелёного сыра на хлебе лежал тонкий, как почтовый листик, кусок мяса, а на второе мы получали крошечную порцию молочной каши или макарон. Вот и весь завтрак. В обед – суп без говядины, на второе – небольшой кусочек поджаренной из супа говядины, на третье – драчена или пирожок с скромным вареньем из брусники, черники или клюквы. Эта пища, хотя и довольно редко дурного качества, была чрезвычайно малопитательна, потому что порции были до невероятности миниатюрны. Утром и вечером полагалась одна кружка чаю и половина французской булки. И в других институтах того времени, сколько мне приходилось слышать, тоже плохо кормили, но, по крайней мере, давали вволю чёрного хлеба, а у нас и этого не было: понятно, что воспитанницы жестоко страдали от голода. Посты же окончательно изводили нас: миниатюрные порции, получаемые нами тогда, были еще менее питательны. Завтрак в посту обыкновенно состоял из шести маленьких картофелин (или из трёх средней величины) с постным маслом, а на второе давали размазню с тем же маслом или габер-суп {овсяный суп».

Существуют две версии о том, с чем связан столь скудный рацион. С одной стороны, это якобы должно было закалить характер, подготовить девушку к любым возможным лишениям, воспитать в ней умеренность и скромность. С другой стороны есть небезосновательное мнение, что многое просто разворовывалось. Об этом, например, прямо говорит в своих воспоминаниях А. Соколова: «в институте нас кормили до невозможности плохо, что дало возможность нашему тогдашнему эконому Гартенбергу нажить очень крупное состояние и дать за каждой из своих трёх или четырёх дочерей по 100 тысяч наличных денег в приданое. <...> Кто-то из бывших воспитанниц Смольного, попав ко двору, вероятно, рассказал государыне, а может быть, и самому государю о том, как неудовлетворителен наш институтский стол, и вот император Николай, не предупредив никого, приехал в Смольный в обеденное время и прошёл прямо в институтскую кухню.

Государя, конечно, никто не ожидал, и быстро разнесшаяся по всему Смольному весть о том, что он приехал с внутреннего или, лучше сказать, с чёрного крыльца и прошел прямо в кухню, повергла всех в крайнее недоумение или, точнее, в крайний испуг. <...> Государь, подойдя к котлу, в котором варился суп для детей, и опустив туда суповую ложку, попробовал суп и громко сказал:

— Какая гадость!.. Моих солдат лучше этого кормят...» Скандал в итоге удалось замять, а эконом продолжил служить и воровать. Никто из вышестоящего руководства наказан не был, но кормить всё же стали чуть лучше.

Воспитанницы Харьковского института

Телесные наказания для воспитанниц формально были запрещены, но факты рукоприкладства до середины 19 века встречались нередко. Вместо этого предполагались наказания, скорее, позорящие, выделяющие провинившуюся ученицу. Самым главным наказанием в институтах считалось требование снять фартук, который был важной частью формы. Еще одна частая кара – оставить провинившихся без обеда. Обычно его не лишали напрямую, но запрещали во время еды садиться. Есть, стоя, было некомфортно и, по мнению барышень, неприлично, словно простолюдинкам, поэтому многие предпочитали остаться голодными. Е. Водовозова вспоминала: «В то время, которое я описываю, начальство института уже не имело права давать волю рукам: оттрепать по щекам или избить чем попало по голове, высечь розгами, как это бывало раньше, в моё время не практиковалось даже и в младшем классе, но толчки, пинки, весьма чувствительное обдергивание со всех сторон, брань, бесчисленные наказания, особенно в младшем классе, были обычными педагогическими воздействиями. Когда я в первый раз вошла в столовую, меня удивило огромное число наказанных: некоторые из них стояли в простенках, другие сидели “за чёрным столом”, третьи были без передника, четвёртые, вместо того чтобы сидеть у стола, стояли за скамейкой, но мое любопытство особенно возбудили две девочки: у одной из них к плечу была приколота какая-то бумажка, у другой – чулок. Когда после пения молитвы мы уселись за завтрак, я больше уже не могла выносить молчания и стала расспрашивать соседку, можно ли разговаривать; та отвечала, что можно, но только тихонько. И меня с двух сторон шепотом начали просвещать насчёт институтских дел. Когда у девочки приколота бумажка, это означает, что она возилась с нею во время урока; прикрепленный чулок показывал, что воспитанница или плохо заштопала его, или не сделала этого вовсе <...> Одна из наиболее распространенных кар в институте состояла в том, что нас заставляли стоять за обедом или завтраком. Есть стоя было очень неудобно; к тому же, не только классные дамы, но и подруги высмеивали воспитанниц, которые ели во время такого наказания». Ругань и оскорбления, по её словам, были обычным явлением.

Смольный институт

Были и местные «изобретения». Из воспоминаний М. Воропаевой: «Для нас, маленьких, было одно позорное наказание: кто не умел хорошо носить туфли и стаптывал их, ту ставили за чёрный стол в чулках, а стоптанные туфли ставили перед наказанной на всеобщее обозрение». Классных дам редко вспоминали добрым словом. Более того, они довольно часто не ладили и между собой, поэтому «педколлектив» превращался в «серпентарий». Причина, прежде всего, в том, что сфера образования была одной из немногих, где небогатые женщины из «благородий» могли трудиться без ущерба для репутации. Из-за этого в гувернантки и классные дамы шли часто не по призванию, а из-за нужды и неустроенности. Гувернантка за грубость могла легко потерять место, а классных дам увольняли редко. Справедливости ради, стоит заметить, что и учениц отчисляли редко, а из-за плохой успеваемости почти никогда. При этом долгое время в институтах было разрешено сечь прислугу, как мужчин, так и женщин, включая нянечек.Завершалась учеба в Смольном институте экзаменами. Сначала «инспекторскими», на которых должны были оценивать полученные знания, а затем публичные императорские экзамены, которые были, скорее, демонстрацией достижений учениц, потому что сами они заранее знали, что именно у них спросят. Далее следовал выпускной бал и начиналась новая жизнь.

Воспитанницы Харьковского института

Часть информации взята тут

Е. Н. Водовозова "На заре жизни"

А. И. Соколова "Встречи и знакомства"

С. Д. Хвощинская "Воспоминания институтской жизни"

М.М. Воропанова "Институтские воспоминания"

https://www.personalhistory.ru/images/Khar'kovskii IBD/index.html

мой дзен

В конце этого поста есть навигация по моим предыдущим постам о быте и нравах до революции

"Второй хлеб" в Российской империи

А. А. Коколь "В чайной"

В связи с последними драматическими событиями было бы интересно вспомнить о том, что происходило чуть больше столетия назад в Российской империи. А точнее о некоторых характерных особенностях жизни предвоенного времени и настроениях среди обывателей (вопросы глобальной политики и экономики в целом не беру, речь пойдет о быте и нравах).

После объявления о войне люди магазины, как сейчас, не штурмовали, но и осознание возможных проблем у многих пришло не сразу. Многие современники отмечали, что еще к концу 19 века в России сложилось то, что называют сейчас обществом потребления. Хотя доходы населения росли довольно медленно, запросы людей и требования в целом повысились. Особенно это было заметно в городах. Причины были разные, одна из главных – рост промышленного производства, в том числе товаров народного потребления. Типичный пример – производство мыла, духов, косметики и т.д. Долгое время мыло производилось небольшими партиями и стоило дорого, поэтому позволить его могли далеко не все. Гениальный Брокар предложил в прямом смысле копеечное мыло, которое в итоге принесло немалую прибыль и помогло построить известную парфюмерную империю. Если в деревнях мылом пользовались не всегда, то в домах даже небогатых горожан оно было практически всегда. Еще в середине 19 века духи и косметические средства также выпускались ограниченными партиями на небольших производствах, и покупали их преимущественно люди состоятельные. В начале 20 века многие производители делали ставку на бюджетную продукцию. Появился «масс-маркет». Благодаря большей мобильности населения (спасибо железным дорогам) и оттоку крестьян в города на заработки городская мода и привычки стали проникать в деревни. Духами крестьяне не благоухали, но городские «спинджаки», костюмы, часы на цепочке, модные прически вместо стрижки «под горшок» встречались гораздо чаще. Подобные изменения в сельской моде отмечают, например, многие корреспонденты этнографического бюро князя Тенишева (некоторые еще и сетовали, что подобное «франтовство» может пробивать немалую дыру в бюджете небогатых сельских модников). Когда в военное время ставшие привычными товары стали менее доступны, многие были недовольны. Если сравнить рассказы современников о Первой мировой войне с рассказами о событиях, например, 1812 года, то можно заметить интересное отличие. В воспоминаниях о нашествии Наполеона практически нет жалоб на возникшие бытовые неудобства, отсутствие того или иного товара. Дом не сожгли – уже хорошо, не разграбили – отлично, чего-то не хватает – попросили у соседей, не нашлось – дело житейское. Зато через столетие жаловались на нехватку тех или иных привычных вещей уже намного чаще, а неудобства воспринимались болезненнее. Кстати во время войны в числе дефицитных товаров оказался сахар во всех видах. Нехватка была вызвана как объективными причинами, так и умышленными спекуляциями. Из-за нехватки сахара и сухого закона заметно пострадал общепит. Правда, дорогие рестораны работали, как и раньше, и неплохо зарабатывали на практически открытой продаже алкоголя.

К. А. Савицкий "В ожидании суда"

Еще одна характерная деталь – повышенный интерес к разного рода сенсациям, скандалам, громким преступлениям. Интерес этот появился еще в 19 веке, в том числе благодаря появлению суда присяжных и развитию желтой прессы. В 20 веке «скандалы, интриги, расследования» будоражили общественность еще сильнее. Люди шли на судебные заседания, словно в театр. Освещение громких происшествий и особенно убийств – одна из главных тем газет того времени (если не брать политику). Судебные речи защитников и обвинителей продавались в виде отдельных печатных изданий. Ну чем не современные ток-шоу. Например, много шума наделало знаменитое дело Прасолова. В 1911 году Василий Прасолов с друзьями пришел в дорогой московский ресторан. Заняли столик в саду. На свою беду там же проводила вечер в компании двух мужчин и госпожа Прасолова. Супруги давно вместе не жили, но из-за законодательства того времени развод оформить не смогли. Прасолов счел поведение супруги неподобающим и попросил ее уйти. Когда она отказалась, выстрелил в нее 6 раз из револьвера, а затем сам сдался полиции. Началось следствие, в ходе которого появлялись все больше пикантных подробностей, их с удовольствием смаковали газеты. Познакомились будущие супруги в 1904 году, когда оба еще учились в гимназиях, на первое же свидание отправились в ресторан (для приличной девушки того времени – немыслимое дело), вскоре поженились, появилась дочь. Однако семейная лодка быстро разбилась о быт. Прасоловы несколько раз мирились и со скандалом вновь расходились. Жена обвиняла мужа в изменах не только с женщинами, но и с мужчинами. Факт наличия любовницы Прасолов не отрицал, а от обвинений в мужеложестве (между прочим, подсудном деле) открещивался. Заодно и сам обвинял супругу в неверности. Прасолова якобы при жизни утверждала, что муж требовал у нее за развод крупную сумму, Прасолов – что она сама не хотела разводиться и требовала большие алименты на дочь. Когда дочь умерла, супруги окончательно разъехались. По одной из версий один из мужчин, с которыми Прасолова пришла в этот вечер в ресторан, был ее любовником и по совместительству спонсором. К нему ревнивец претензий не имел. Скандальный процесс окончился оправдательным приговором, который был опротестован. Разбирательство перенесли в небольшой городок, но и там присяжные Прасолова оправдали. Дело разбирали бы и дальше, выискивая новые пикантные подробности, но грянула война, и стало не до этого.

Н. В. Неврев "Выигрышный билет"

Еще одна особенность предвоенных лет – повышенный интерес ко всякого рода биржевым спекуляциям, капиталовложениям среди простых обывателей. Росло число трестов, концернов, и внимание к их работе стали проявлять не только серьезные дельцы. Нередко люди несли деньги в организации, инвестирующие в некие прибыльные проекты, иногда в откровенные финансовые пирамиды вроде современных «Финико», «Бизнес молодости» и т.д.. Успех многих финансовых организаций был связан с лазейками в законодательстве. При этом критических материалов об этом в прессе было мало. Не столько потому, что рассказы об убийствах были людям интереснее, сколько потому, что многие газеты прямо или косвенно контролировались крупным капиталом. Примечательно, что бизнесмены и банки того времени нередко спонсировали оппозиционные издания. Максиму Горькому Сибирским банком были даны средства на издание в Петербурге ежедневной газеты «Новый Мир» и ежемесячного журнала «Анналы». Среди их авторов был Ленин. Знаменитая школа революционеров, основанная Горьким на острове Капри, и его же социал-демократическая газета «Искра» долгое время финансировались Саввой Морозовым. И это не единичные случаи. Причины этому называют разные. Если в случае с Морозовым это можно списать на личные взгляды, которые были весьма прогрессивными, то в некоторых случаях речь шла о скрытых коммерческих интересах или желании такими «пожертвованиями» отвести критику от себя самих.

В. Е. Маковский "Вечеринка"

Рост оппозиционных настроений, особенно среди молодежи – важный штрих в портрете эпохи. В некоторых случаях речь шла о реальном желании изменить жизнь к лучшему, но довольно часто просто о моде. А быть оппозиционером к концу 19 века стало действительно модно, тем более что законы к политзаключенным были уже лояльнее, а ореол мученичества и героизма еще не развеялся. Собраться на квартире с товарищами, обмениваться книгами было обычным делом и среди студентов, и даже среди гимназистов. Некоторые могли и не читать, важен был сам факт возможности прикоснуться к чему-то запретному. Если кого-то ловили и наказывали, то отношение было, скорее, сочувственное, «онижедети».

Типичный пример подросткового интереса к политике можно найти в воспоминаниях Екатерины Андреевой-Бальмонт. «Разговоры между нами на эти темы возобновлялись, и меня чрезвычайно интересовали такие странные вещи, как, например, то, что убийство может быть не грехом, а подвигом, что террористы не преступники, а герои, отдавшие жизнь за идею. А преступники те, что у власти, служат монархии, давно отжившей; те, что порабощают народ, насильно задерживают его развитие, эксплуатируют его. Бороться с этим злом, вносить просвещение в массы, одним словом, идти в народ — вот благородная задача, за которую можно отдать жизнь. С этим я соглашалась и мысленно сейчас же решила, что пойду в народ и отдам за него жизнь.

И. Е. Репин "Арест пропагандиста"

Федя знал кружок, где молодежь работает под руководством одного народовольца. Он ссылался на знакомых ему каких-то Степу и Петра, читал мне их письма, написанные на клочках грязной бумаги, желтыми чернилами, совершенно непонятным для меня языком. Федя пояснил мне скрытый смысл их слов. Однажды, вернувшись с охоты из их имения, куда Федя ездил на Рождество, он шепотом сказал, вызвав меня на лестницу, где нас никто не мог слышать: “Страшные вести: Степан арестован у нас в деревне за пропаганду. Мы не будем больше собираться. Все разъехались. Если откроют нашу организацию, то и мне несдобровать”. Я пришла в страшное волнение и не знала, как мне его скрыть. А Федя в этот вечер был особенно весел, затеял шарады, смеялся. Я восхищалась его умением владеть собой, так ловко притворяться. Арест Степана показал мне, до чего серьезно и опасно было то дело, о котором я знала только со слов Феди. Теперь мне эта опасность представилась так реально, что стало страшно. Очень хотелось поговорить с кем-нибудь из старших, главное, с Ниной Васильевной; я боялась за Федю, чувствовала ответственность за него. Только много позже я узнала, что Федя в этом кружке не был и не мог быть по молодости лет, а знал о нем лишь из разговоров студентов, гостивших у их доктора в имении»…

Нина Васильевна первая заговорила о нем и без всякой таинственности рассказала мне об этом кружке молодежи, о том, как неосторожно Степан занимался пропагандой в деревне и за что был сослан в Сибирь и какое это несчастье для ее приятельницы Тоси (молодая девушка, фельдшерица, служившая в больнице Сабашниковых в их имении). Тося любила этого Степана и хотела следовать за ним в Сибирь. Через некоторое время Нина Васильевна помогла Тосе осуществить эту поездку, дала на нее деньги. В чемодан положила потихоньку от нее подвенечное платье, так как Тося надеялась обвенчаться со Степаном. Но когда Тося с большими трудностями добралась до рудников, где работал Степан, она узнала, что он соединился с другой женщиной… Нина Васильевна помогла Тосе вернуться из Сибири и устроила ее в школу к знакомой, что было очень сложно, так как Тося после поездки своей считалась неблагонадежной и за ней была слежка. “А Федя знает все это?” — спросила я. “Да, я ему писала, но он как будто перестал интересоваться этими людьми,— ответила Нина Васильевна со вздохом. — Он очень изменился, верно, и отошел от прежних друзей». Когда через год будущая супруга известного поэта вновь встретила Федю и изъявила желание идти в народ, нести просвещение в массы, тот посоветовал ей не заниматься глупостями и найти более полезные увлечения.

В. Е. Маковский "Политики"

Об оппозиционных взглядах среди интеллигенции рассказывает в «Книге воспоминаний» Алексндр Романов. «Личные качества человека не ставились ни во что, если он устно или печатно не выражал своей враждебности существующему строю. Об ученом или же писателе, артисте или же музыканте, художнике или инженере судили не по их даровитости, а по степени радикальных убеждений. Чтобы не идти далеко за примерами, достаточно сослаться на философа В. В. Розанова, публициста М. О. Меньшикова и романиста Н. С. Лескова. Все трое по различным причинам отказались следовать указке радикалов. Розанов — потому что выше всего ставил независимость творческой мысли. Лесков потому что утверждал, что литература не имеет ничего общего с политикой. Меньшиков — потому что сомневался в возможности существования Российской Империи без Царя. Все трое подверглись беспощадному гонению со стороны наиболее влиятельных газет и издательств. Рукописи Лескова возвращались ему непрочитанными, над его именем смеялись самые ничтожные из газетных репортеров, а несколько его замечательных романов, изданных на его же собственный счет, подверглись бойкоту со стороны предубежденной части нашего общества. Немцы и датчане, под предводительством Георга Брандеса, были первые, которые открыли Лескова и провозгласили его выше Достоевского.

Меньшиков всю свою жизнь прожил в полнейшей изоляции, подобно прокаженному, поносимый всеми современными авторитетами и избегаемый сотрудниками его же газеты Новое Время. Имя этого величайшего русского журналиста являлось символом всего самого низкого, подлого и презренного. Тирания самочинных цензоров российского общественного мнения была настолько сильна, что на сорокалетний юбилей писательской деятельности Меньшикова ни один писатель не решился послать ему поздравительной телеграммы, из боязни, что этот его поступок сделается известным публике. И этот старик сидел одинокий, всеми покинутый в редакции и писал ещё одно из своих блестящих, но, увы, мало кем оцененных Писем к ближним!

В. А. Серов "Портрет Н. С. Лескова"

Что же касается В. Розанова, то даже его единственная по своей оригинальности философия и его общепризнанный гений не спасли его от остракизма. Его не признавали ни газеты, ни журналы, ни клубы, ни литературные объединения. Его обширное литературно-философское наследие получило распространение только после его смерти, когда, после прихода к власти большевиков, все старые споры стали казаться смешными. При жизни человек этот, который опередил в своих психологических откровениях на целое поколение Фрейда, был обречен на писание маленьких, незначительных статей в Новом Времени.

Незадолго до войны Сытин, возмущенный тем, что такой талант, как Розанов, пропадает зря, принял писателя в свою газету Русское Слово, где он должен был писать под псевдонимом Варварина. Но стаду овец легко почуять приближающегося льва. Первая же статья Варварина-Розанова произвела переполох среди сотрудников Русского Слова. Делегация сотрудников явилась к храброму издателю и предложила ультиматум: он должен был выбрать между ними и Розановым-Варвариным … В очаровательной пьесе, которая называлась Революция и Интеллигенция и была написана сейчас же после прихода большевиков к власти, Розанов описывает положение российских либералов следующим образом: “Насладившись в полной мере великолепным зрелищем революции, наша интеллигенция приготовилась надеть свои мехом подбитые шубы и возвратиться обратно в свои уютные хоромы, но шубы оказались украденными, а хоромы были сожжены”». Конечно, кузен Николая II мог иметь предвзятое отношение, но о неоднозначном поведении интеллигенции вспоминал не он один. Были случаи, когда еще во время русско-японской войны некоторые деятели при поражениях русской армии слали поздравления японцам. Примечательно, что усидеть на двух стульях пытались некоторые аристократы. Росли протестные настроения и среди рабочих. Иногда протесты имели объективные причины, иногда подогревались искусственно.

Другая характерная черта предвоенных лет – довольно «неоднозначное» отношение к алкоголю и наркотикам. Самого понятия «наркоман» не существовало. Да и обильные возлияния осуждались лишь тогда, когда вред здоровью, а заодно и благосостоянию любителя выпить был уже существенный. Долгое время опиаты, кокаин, морфий открыто продавались в аптеках. Даже рецептов не требовалось. Кокаин и морфий широко использовались в качестве анестезии, поэтому время войны недобросовестные дельцы от медицины продавали их на черном рынке. Александр Вертинский вспоминает о популярности кокаина в книге «Дорогой длинною…»: «Продавался он сперва открыто в аптеках, в запечатанных коричневых баночках, по одному грамму. Самый лучший, немецкой фирмы «Марк», стоил полтинник грамм. Потом его запретили продавать без рецепта, и доставать его становилось все труднее и труднее. Его уже продавали “с рук” — нечистый, пополам с зубным порошком, и стоил он в десять раз дороже. На гусиное пёрышко зубочистки набирали щепотку его и засовывали глубоко в ноздрю, втягивая весь порошок, как нюхательный табак… Короче говоря, кокаин был проклятием нашей молодости. Им увлекались многие. Актёры носили в жилетном кармане пузырьки и «заряжались» перед каждым выходом на сцену. Актрисы носили кокаин в пудреницах. Поэты, художники перебивались случайными понюшками, одолженными у других, ибо на свой кокаин чаще всего не было денег…

Не помню уже, кто дал мне первый раз понюхать кокаин, но пристрастился я к нему довольно быстро. Сперва нюхал понемножку, потом все больше и чаще.

— Одолжайтесь!.. — по-старинному говорили обычно угощавшие. И я угощался. Сперва чужим, а потом своим. Надо было где-то добывать…

Вернулась из поездки моя сестра. Мы поселились вместе, сняв большую комнату где-то на Кисловке. К моему великому огорчению, она тоже не избежала ужасного поветрия и тоже “кокаинилась”. Часто целыми ночами напролёт мы сидели с ней на диване и нюхали этот проклятый белый порошок... Нас подобралась небольшая компания. Мы вместе ходили по ресторанам, вместе нюхали до утра. Куда только мы не попадали! В три-четыре часа ночи, когда кабаки закрывались, мы шли в “Комаровку” — извозчичью ночную чайную у Петровских ворот, где в сыром подвале пили водку с проститутками, извозчиками и всякими подозрительными личностями и нюхали, нюхали это дьявольское зелье.

Конечно, ни к чему хорошему это привести не могло. Во-первых, кокаин разъедал слизистую оболочку носа, и у многих таких, как мы, носы уже обмякли, и выглядели мы ужасно, а во-вторых, наркоз уже почти не действовал и не давал ничего, кроме удручающего, безнадёжного отчаяния… Помню, однажды я выглянул из окна мансарды, где мы жили (окно выходило на крышу), и увидел, что весь скат крыши под моим окном усеян коричневыми пустыми баночками из-под марковского кокаина. Сколько их было? Я начал в ужасе считать. Сколько же я вынюхал за этот год!» Сестра артиста умерла от передозировки. Есть в этом рассказе и другая характерная деталь – распитие водки в чайной. Чайные изначально продвигались как безалкогольная альтернатива трактирам и кабакам, но во времена сухого закона там часто подпольно продавали алкоголь. Его иронично называли белым чаем.

Росту наркомании сухой закон только способствовал. Еще в 1893 году в Российской империи было принято решение о введении государственной монополии. Алкоголь могли производить и частные предприятия, но продукцию для последующей реализации должны были сдавать государству. Были введены технические стандарты для напитков. Но немало алкоголя производилось подпольно. С введением в 1914 году строгого сухого закона резко выросло число потребителей всевозможных суррогатов. В ход шли технические жидкости, особенно политура (средство для полировки мебели), лекарства, из которых особенно популярны были капли Гофмана (отсюда многочисленные шутки про гофманистов), одеколоны. На эту тему выходило множество карикатур и целая серия открыток. Об алкоголизме и наркомании у меня уже был отдельный пост, а также пост  о том, что пили до революции.

Ну и главная деталь, о которой вспоминали практически все современники: слухи о войне ходили давно, но в их серьезность никто не верил. Из воспоминаний Александра Романова: «Остальные триста мирных дней были заполнены карточной и биржевой игрой, сенсационными процессами и распространившейся эпидемией самоубийств. В эту зиму танго входило в большую моду. Томные звуки экзотической музыки неслись по России из края в край. Цыгане рыдали в кабинетах ресторанов, звенели стаканы, и румынские скрипачи, одетые в красные фраки, завлекали нетрезвых мужчин и женщин в сети распутства и порока. А над всем этим царила истерия...

– Отчего ваше императорское высочество так спешите вернуться в С.-Петербург? – спросил меня наш посол в Париже Извольский. – Там же мертвый сезон... Война? – Он махнул рукой. – Нет, никакой войны не будет. Это только “слухи”, которые время от времени будоражат Европу. Австрия позволит себе еще несколько угроз. Петербург поволнуется. Вильгельм произнесет воинственную речь. И все это будет чрез две недели забыто…

Ни один из сотни миллионов европейцев того времени не желал войны. Коллективно — все они были способны линчевать того, кто осмелился бы в эти ответственные дня проповедовать умеренность». Когда слухи оказались реальностью, первая реакция людей была самая разная. Кто-то воспринял новость с воодушевлением, кто-то с тревогой или недовольством, а кто-то осознал всю серьезность происходящего намного позже.

В конце этого поста есть навигация по другим постам о быте и нравах до революции

В конце 19 - начале 20 века выходило немало юмористических изданий. "Будильник", "Стрекоза", "Осколки", "Шут" и не только. Шутили на тему семейных отношений, женского коварства, алкоголя, политики. То, что считалось шутками на злобу дня тогда, часто актуально и сейчас.

Например, как и тогда, до сих пор любят наводить порядок к приезду высоких гостей и пытаться решать проблемы, которых не замечали годами.

"Осколки"

Много шуток о женской меркантильности.

– Кого не полюбишь за такие бриллианты?!

– Кого не обманешь за такие бриллианты?!

– Божество мое! Клянусь вам, что я буду любить вас вечно!

– Вечно? Ах, я и не знала, что вы так страшно богаты... Неужели!

– Какая перемена произошла бы в вашей жизни, Валентина Михайловна, выиграй вы сто тысяч?

– Я бы перестала вас принимать.

Она:  – Вижу, вижу, милый гиппопотамчик, по твоей рожице вижу, что тебе страшно хочется угостить меня ужином! Так и быть, разрешаю.

– Одна твоя шляпка, вероятно, дорого стоила.

– Не знаю, во сколько она обошлась Петру Петровичу, а мне она стоила всего только пол-истерики. Другая половина на дюжину перчаток.

Но и кавалеры не отставали.

– Бросьте, перестаньте, Леонид Григорьевич, ведь у вас относительно меня несерьезные намерения!

– Ах, что вы, Марья Петровна, ваше приданое и мои долги вполне гарантируют их серьезность.

Превратности семейной жизни и отношения между мужчинами и женщинами в целом - одна из главных тем

– Не принимай ты, пожалуйста, больше этого Клочкова! Он глаза мне намозолил.

– Но он, кажется, при тебе так редко бывает?

– С кем это ты вчера, Миша, ездил на тройке?

– Это моя сестра...

– Ладно, не лги, знаю я эту дрянь, это моя лучшая подруга.

– Твое поведение, право, шокирует меня! Брала бы пример со своего мужа! Видишь, какой я степенный!

– Ну, успокойся! Хорошо, хорошо! Вот увидишь, как я остепенюсь... в твои годы!

– Вы читали о равноправии женщин?

– О, да конечно.

– А что бы вы сделали если бы я вас поцеловал?

– На правах равноправия ответила бы вам тем же.

Женщины и женская логика - неисчерпаемая тема для шуток

Художник. — Скажи мне, в какой позе ты желала бы быть изображенной?

Модель. — Ах, уж мне так надоело быть богиней!.. Изобразите меня как можно проще: в желтом шелковом корсете, кружевной юбке и лежащей тоже в кружевах, чтобы подруги позеленели от зависти!..

Сборы на бал в купеческом доме

– Ты думаешь, дочка, – так я с тобой в этом анафемском костюме и поехал? Нет, миленькая, шалишь: коли ежели хочешь со мной ехать, поди – а перед-то закрой, да и сзади свой петуший хвост отыми. Потому – срамно уж так-то очень!

– Эта пьеса вас захватила?

– Конечно! Ведь, у героини в каждом действии новый любовник!

"Фарс", 1915

Она: – Ну не дерзость ли это: смотреть мне прямо в глаза, когда я нарочно выхожу в дождь, чтобы был случай случайно показать ножки?!

Шутили над приезжими

и жителями столицы

"Будильник", 1900

– А что, Митрич, правду говорят, - война с туркой будет!

– Про войну не слыхивали, а вот что указ вышел, чтобы, значит, все кухарки нашему брату по два стаканчика в день подносили, так это мы даже лично слыхали!

"Копейка", 1910

– Марья, отчего ты не переменила золотым рыбкам воду?

– Они, барышня, еще старую не выпили.

Другие дореволюционные шутки

Немного дореволюционного юмора

Еще немного дореволюционного юмора