Саша часто говорил о нём с уважением. Я видела его всего пару раз — мимолётом.
Тогда Саша быстро «ушёл в экран». А я осталась с Денисом.

— Что вы тут вообще делаете? — спросила я вежливо. А потом всё закрутилось.

Он говорил, не поднимая глаз от паяльника.
Голос спокойный, как река. Будто он паял не только платы — но и мои мысли.
Темы скакали, как искры по проводам: тайны Руси, странные находки, стёртые улики, которые будто кто-то не хотел оставить в истории.
Мои наивные вопросы его только забавляли.

Домой уезжать не хотелось. Совсем.

Потом я стала приезжать чаще.
Обыденность: уборка, ужин, очередное — «Ну что ты опять будешь делать вечером?»
Такси. И — туда, где было живое.

Саша не любил, когда его отвлекали.
А мы с Денисом говорили обо всём: от космоса до боли.
Потом в разговорах стало больше тишины. Такой, в которой слова — уже помехи.
Мы смотрели друг на друга. Не слишком, чтобы это бросалось в глаза. Но достаточно, чтобы захотеть остаться.

О нём я знала немного.
Под сорок. Не женат. Живёт один. Любит риск.
Его страсть — старенький, но мощный Mitsubishi Pajero. Он звал его просто: Паджик.

Он ездил туда, где даже навигатор сдавался.
Море. Горы. Тайга. Перевалы.
Нырял с аквалангом. Пилотировал вертолёт.
Ночевал в машине под снегом — и выходил оттуда, будто просто поспал.

Он жил на грани. Не ради адреналина. Потому что иначе не мог.
Брал от жизни всё. Без пафоса. Будто по-другому — не бывает.

Но в каждой его истории было многоточие. Он не договаривал.
В его жизни была тайна.
И — не было любви.

— А семью ты когда-нибудь хотел? — спросила я однажды.
— Очень маловероятно, — ответил он.
— А если вдруг любовь?
— Это практически невозможно. У меня характер не тот.

Он сказал это спокойно. И продолжил рассказывать — будто я не спросила ничего важного.
А я снова слушала. И снова не хотела домой.
А ведь должна была.

Чтобы понять, как травма «оседает» в мозге, нужно заглянуть в его физиологию. В момент сильного стресса наш «эмоциональный мозг», а именно миндалевидное тело, которое является стражем опасности, включает тревогу раньше, чем «мыслящий мозг» (префронтальная кора) успевает оценить ситуацию. Выбрасывается мощный коктейль из гормонов — адреналин и кортизол, которые готовят тело к драке или бегству. В норме, когда угроза проходит, уровень гормонов падает, и мы успокаиваемся. Но при травме, особенно повторяющейся или чрезвычайно интенсивной, эта система может сломаться. Миндалина становится гиперактивной, словно застрявшей в положении «вкл», а гиппокамп — структура, отвечающая за перевод кратковременных воспоминаний в долговременные и их контекстуализацию (где, когда, при каких обстоятельствах) — повреждается под действием кортизола. Именно поэтому травматическое воспоминание не становится обычным воспоминанием о прошлом. Оно хранится фрагментарно, без четкой привязки ко времени и контексту: в виде запахов, вспышек образов, телесных ощущений и эмоций. И когда что-то в окружающем мире напоминает хотя бы один из этих фрагментов, миндалина запускает полномасштабную тревогу, как если бы угроза была актуальной. Исследования нейробиолога Бесселя ван дер Колка, автора книги «Тело помнит всё», и работы таких ученых, как Рут Ланьюс, наглядно показали с помощью нейровизуализации, как при ПТСР меняется активность этих областей мозга, подтверждая биологическую природу расстройства.

Психологические причины кроются не только в самом событии, но и в последующей реакции. Огромную роль играет чувство беспомощности и утраты контроля над ситуацией. Если в момент травмы человек не мог ни бороться, ни бежать (состояние «замирания»), эта незавершенная двигательная реакция как бы «застревает» в теле. Важнейшим фактором является и отсутствие поддержки после травмы, невозможность говорить о произошедшем, чувство стыда или вины выжившего. Травма изолирует. Человек остается наедине с непереваренным, ужасным опытом, который его психика не в силах интегрировать. Поэтому она использует защитные механизмы: диссоциацию (ощущение «это происходит не со мной»), вытеснение, гиперконтроль или, наоборот, избегание всего, что может напомнить о травме. Но эти стратегии, полезные в краткосрочной перспективе, становятся тюрьмой в долгосрочной.

Интересно, что с эволюционной точки зрения многие симптомы ПТСР — это гипертрофированные, но изначально полезные реакции. Гипербдительность помогала нашим предкам выживать в постоянной опасности, а флешбэки — ярко помнить ситуации, грозившие смертью, чтобы избегать их в будущем. Однако для древнего человека угроза была конкретной и кратковременной (нападение хищника, схватка с врагом), после чего либо наступала смерть, либо следовал период восстановления в общине. Современные же травмы (особенно социальные, длительные, например, насилие в семье или участие в войне) создают хронический, непредсказуемый стресс, с которым древние механизмы справиться не были рассчитаны. Исторически отношение к таким состояниям менялось: от признания их у воинов (в XIX веке это называли «солдатским сердцем», в Первую мировую — «контузией», во Вторую — «боевым неврозом») до долгого периода стигматизации, когда это считалось слабостью характера. Лечение тоже было примитивным — от электрошока до попыток просто «взять себя в руки».

Самое важное знание сегодня заключается в том, что ПТСР излечимо. Мозг обладает нейропластичностью — способностью перестраивать нейронные связи и создавать новые на протяжении всей жизни. Это научный факт, подтвержденный работами таких исследователей, как Майкл Мерцених и Норман Дойдж. Цель современной терапии — не стереть память, а помочь мозгу обработать травматическое воспоминание, чтобы оно перешло из статуса актуальной угрозы в статус печального, но завершенного события прошлого. Для этого существуют доказанные методы. Под руководством опытного специалиста, который становится проводником в этом пугающем внутреннем мире, человек постепенно учится заземляться в настоящем, отличать прошлое от «сейчас», интегрировать разрозненные фрагменты памяти в свою историю и, в конце концов, возвращать себе чувство безопасности и контроля над собственной жизнью. Путь к исцелению требует мужества, но он возможен, потому что мозг, получивший рану, способен найти пути к ее заживлению.

Итогом нашего разговора становится важное осознание: посттравматическое стрессовое расстройство — не знак отличия, выданный лишь тем, кто побывал в зоне боевых действий. Это универсальная реакция человеческой психики и нервной системы на событие, которое оказалось для них непереносимым. Таким событием может стать не только война, но и насилие (физическое, эмоциональное, сексуальное), тяжёлая авария, внезапная потеря близкого, медицинская травма или жизнь в атмосфере хронической угрозы. Ключевой критерий — не «объективная» тяжесть происшествия, а субъективное переживание беспомощности, ужаса и угрозы для жизни или целостности личности. Именно поэтому человек, переживший, казалось бы, «обычное» для других событие, может годами жить с нераспознанным ПТСР, списывая гипербдительность, вспышки гнева, эмоциональное оцепенение и навязчивые воспоминания на плохой характер или последствия стресса. Он не признаёт в своих симптомах травму, потому что его представление о ней ограничено стереотипами. Понимание того, что ПТСР — это не про «место действия», а про внутренний слом механизмов безопасности, — первый и самый важный шаг к тому, чтобы перестать винить себя и начать исцеление. Мозг, получивший такую рану, может залечить её — но для этого травму нужно сначала увидеть и назвать по имени.

https://vk.com/srk_problemi

Завтра, 1 января, мир не перезагрузится. Будет то же утро. Тот же диван. Тот же немой вопрос в телефоне: «Как встретил?». И я должен буду врать: «Отлично!».

В 23:45 я подошёл к окну. В квартире напротив собралась большая семья — суматоха, детский смех, вспышки фотоаппаратов. Я поймал себя на мысли: я не завидую. Я просто не понимаю. Как они могут кричать «Ура!», зная, что завтра будут новые налоги, новые тарифы, больные зубы, ссоры и усталость? Или у них завтра будет лучше? Или они просто умеют об этом не думать?

Мой личный отсчёт начался в 23:55. Не до нового года, а до новой честности.

Я взял тарелку с салатом и отнёс в мусорное ведро. Потом вылил минералку из праздничного бокала, тщательно вымыл его и поставил в шкаф. Я деинсталлировал праздник. Это был мой тихий, личный ритуал. Ритуал признания: мне нечего праздновать. Мне не на что надеяться в этом конкретном промежутке между «сейчас» и «через год».

Ровно в полночь грянули фейерверки. Город взорвался светом и грохотом. Я не стал включать телевизор, чтобы услышать бой курантов. Мои куранты пробили тишину. Я просто стоял посреди тёмной комнаты, и в этой тишине не было отчаяния. Была усталая, тяжёлая, кристальная ясность. Я не встречал новый год. Я признал его приход. Как признают дождь за окном — без восторга, но и без бунта.

Утром первого января я проснулся от привычного зимнего света. Не было похмелья, стыда за вчерашнюю искусственную веселость или горького осадка «опять не сбылось». Было пусто. Но это была честная пустота очищенного пространства.

Я сварил кофе. Выпил его, глядя на тот же двор, тот же иней на деревьях. Ничего не изменилось. Кроме одного. Я перестал вести гражданскую войну с самим собой. Я сложил оружие под названием «надо быть как все» и «надо верить в чудо».

Иногда встречать новый год — значит лгать ему с порога. А я в этом году решил начать с правды. С тишины. И, как ни странно, в этой тишине мне стало легче дышать.