Первое правило моей фермы: не называть меня мудаком. Второе правило моей фермы: НИКОГДА не называть меня мудаком.
Они шуршат за стеклом. В полумраке кухни, освещенной только желтым прямоугольником окна из двора, их террариум — это отдельный мегаполис. Город из пластиковых трубок, картона и ваты, пропитанной сахарным сиропом. Мой личный Задрищенск в масштабе один к ста. Здесь живут они. Мои хитиновые ублюдки. Моя колония долбоебов.
Я их не просил. Они просто случились. Как перхоть. Как экзистенциальный кризис в три часа ночи. Тонкие, как спички, с суставчатыми ногами и большими влажными глазами. Почти люди, если смотреть пьяным и издалека. Я кормлю их питательным гелем, похожим на застывшую сперму. Я меняю им воду. Я — их бог, их демиург, их ЖКХ и коллектор в одном лице. А они платят мне аренду своим тихим, почтительным молчанием.
Пока не пришел Лёха. Лёха — это ходячий сборник хуевых идей. Он притащил с собой пузырь дешевого вискаря, который пах ванилью и безысходностью. Мы сидели на моей кухне в девять квадратов. За окном плакала ноябрьская ночь. Фонарь качался, роняя на мокрый асфальт дрожащие слезы света. А Лёха ткнул жирным пальцем в стекло террариума.
— А они тебя понимают? — икнул он.
— Они чувствуют вибрации, — ответил я.
— А давай научим их плохому?
И этот придурок начал наклоняться к стеклу и отчетливо, словно логопед-садист, выводить: «Му-дак. Му-дак. При-вет, му-дак».
Я его выгнал. Но было поздно. Семя зла упало на благодатную почву их крошечных мозгов-узелков.
Теперь каждое утро начинается с ритуала. Я подхожу к террариуму. Тишина. Они замирают, чувствуя мои шаги. Я легонько стучу ногтем по стеклу. Раз. Два. И из какого-нибудь темного угла, из-под картонного мостика, доносится тоненький, сухой, как шелест тараканьих крыльев, голосок:
Иногда один. Иногда хором. Целый сектор ублюдков-диссидентов.
Меня трясет. Это не злость. Это глубже. Это как будто ржавчина разъедает тебя изнутри. Ты создаешь мир, ты поддерживаешь в нем жизнь, а он плюет тебе в душу словом, которое ты сам себе говоришь, глядя в зеркало после особенно хуевого дня.
Правило номер три: отбраковка неизбежна.
Сегодня день чистки. В моей руке — длинный пинцет из нержавейки. На столе — стеклянная банка с водкой. Моя личная банка забвения. Я открываю крышку террариума. Воздух наполняется запахом влажной земли и сладкого тлена.
— Му-дак, — раздается из-под трубки.
Щелчок. Пинцет. Холодный металл смыкается на тонком тельце. Оно дергается, пищит беззвучно. В его огромных черных глазах отражается моя усталая рожа. Я подношу его к банке. Мгновение он висит над спиртовым адом, маленький мученик за свободу слова.
Он падает в прозрачную жидкость. Секунду барахтается, сучит ножками, а потом замирает. Вокруг него медленно расползается мутное облачко. Еще один растворился в вечности.
Я методичен. Я спокоен, как хирург на ампутации. Стук. Голос. Пинцет. Банка. Стук. Голос. Пинцет. Банка. Это мой конвейер. Моя фабрика тишины. Я выпалываю сорняки. Я удаляю раковые клетки. Я избавляю свой идеальный мир от скверны.
Остальные смотрят. Те, что молчат. Новые, чистые. Они жмутся друг к другу, и я почти вижу, как в их пустых головах формируется первая и главная заповедь: молчи. Просто, блядь, молчи.
К утру работа закончена. В банке — мутный бульон из тел и обид. В террариуме — звенящая, стерильная тишина. Я подсыпаю свежего геля. Я наливаю чистой воды. Новое поколение будет лучше. Оно обязано быть лучше.
Я сажусь за стол, наливаю себе из той же бутылки, что и в банку. Делаю глоток. Водка обжигает горло. Я смотрю на свое отражение в темном стекле террариума. На фоне города из картона и ваты маячит моя тень. И мне кажется, что где-то там, в глубине моей черепной коробки, тонкий, сухой голосок шепчет:
И я не знаю, чей он. Их. Или уже мой собственный.
