PsevdoChelovek

***

Папку с результатами обследования я спрятала. В сейфе, в рабочем кабинете. Ключ ношу с собой. Я не знаю, как сказать родным. Сама ещё не всё осмыслила, не прошла положенные стадии, застряла на отрицании, там и оцепенела. Не могу поверить. Но приговор — максимум полгода. На море, значит, не полетим. А он так любит море. Мне жаль, правда. Я не специально.

— Женька? Ты чего притихшая? Замышляешь хулиганство?

— Нееет, что тыыы…

— У тебя такие же честные глаза, как у Алешки маленького, когда его заставали за шалостями.

— Угу. Мы родственники. Дальние.

Обнимает, сгребая в охапку. Сопит в макушку. Люблю тебя, мой родной.

То, что раньше было просто обыкновенной жизнью, сейчас вызывает почти физическую боль. Это не навсегда, это скоро закончится. Вот и ношу себя теперь хрустальной вазой, симулирую радость. Понимаю, что любой вздох может оказаться последним. От этого липкого страха совсем невыносимо. Твержу таблицу умножения, чтобы занять мысли. Мои любимые стихи поэтов Серебряного века уже не помогают. Осталось только лепетать из Тарковского: «Я жизнь люблю и умереть боюсь…»

Боюсь, конечно, боюсь. Дела привожу в порядок, завещание готово. Этой весной мне бы исполнилось 52. Я всегда хотела на юбилейные 55 улететь в резиденцию Деда Мороза. Бессонница теперь неотступно со мной. Он спит, а я смотрю, любуюсь, запоминаю. Говорят же, что венчанные супруги там встретятся. Опасаюсь, что не смогу его узнать, ведь пройдёт столько лет до встречи… «А! Этот сон! Малютка-жизнь, дыши…»

— Выходите?

— Надо — выйду!

— Позвольте пройти…

Выходит вслед за мной. Ну, если маньяк — я даже и представлять не хочу, но мокрого места от меня точно не останется.

— Вы маньяк?

Смех, нет — хохот на всю пустую осеннюю улицу. Деревья вздрогнули и ссыпали порцию яркой листвы.

— Вы боитесь маньяков? Идемте, я сумею вас защитить.

— Даже не представляю того сумасшедшего, который отважится на вас напасть…

— А их нет!

То, как беззаботно он это говорит, заставляет меня улыбнуться. На такого огромного человека камикадзе-безумец рискнет только посмотреть. Да и то — мельком. А потом шлепнется в обморок от страха. Два метра бородатой уверенности и харизмы. Последняя прямо осязаемо льется на мою голову, затекая за воротник пальто. Ёжусь.

— Вам холодно? Бежим?

Хватает бесцеремонно за локоть и тащит. Куда мне за ним поспевать?

— Тише-тише! Никто не мерзнет, не зима же. Куда вы меня тащите?

— Ой! И правда, рань такая, даже кафе закрыты, не пригласить девушку на чашечку кофе. А тише я не умею.

Виновато разводит руками, извиняясь за свой громкий голос и огромный рост.

— За девушку отдельное спасибо.

— Зря.

— Что зря?

— Пытаетесь быть суровой. Не получается так-то. Вы веселая и добрая.

— Это с чего вы взяли?

— У меня ай-кью выше Эйфелевой башни!

— Похвастались?

Хмурюсь, обогнать его не получается. Там, где я делаю три шага, он спокойно проходит один. Отрастят ноги, а я — поспевай.

— Зачем хвастаюсь? Просто говорю.

— М.

— Ж!

Вздрагивает от неожиданности — моя очередь распугивать редких прохожих и сонных ворон. Рыдаю от смеха, вечный ответ на моё любимое мычание.

— Ну! Я же говорил! Веселая.

— С вами не соскучишься.

— Это правда.

— Угу.

Лучше бы я так и рассматривала тротуары, засыпанные осенней листвой. Но я совершила эту ошибку — просто подняла лицо и посмотрела ему в глаза. Что за пошлая мура из женских романов в тонкой обложке! Со мной ничего такого. Никогда.

Внимательно смотрит на меня, прямо в самую душу, кажется.

— Как тебя зовут?

— Кира.

— Михаил.

— Правда?

— Истинная! Паспорт показать?

— Да.

Перед носом возникает огромная ручища с книжечкой гражданина.

— Тут я без бороды, правда. Не совсем похож.

— Как могли родители угадать, что ты вырастешь таким огромным и сразу назвали Мишкой?

— А они не угадывали. Я просто рос очень послушным, хорошо кушал и слушался старших.

Глаза откровенно смеются, морщинки стали заметнее.

— Послушный мишка? Это что-то новенькое.

— Не очень и новенькое, скоро полвека стукнет.

— Огооо.

— Угууу. Куда ты мчишь так быстро?

— А уже пришли. Вот. Прием с восьми, надо подготовиться.

— Доктор?

— Педиатр.

— Я вот инженер.

— Какой инженер?

— Хороший.

Смахивает невидимую паутинку с лица. Почему-то холодея, замечаю кольцо на безымянном пальце. Да мне-то что? Прощаюсь спокойно и ухожу, меня ждут мои пациенты. Обычный сумасшедший день, безумные вирусы, капризные младенцы, шустрые трёхлетки. Моя жизнь. До дома три остановки троллейбусом. Решаю пройтись. За углом у арки сразу же понимаю — не пройти, он перекрыл собой всю улицу.

— Ты чего так долго? Прием час назад закончился. Я звонил.

— М?

— Ну что — м! Поехали!

— Никаких поехали, я иду домой.

— Давай подвезу хоть. Машину забрал из ремонта, снова за рулём.

— Поехали.

Обреченно иду к припаркованному субару. Открывает дверь и бесцеремонно запихивает на сидение рядом с водителем.

Даже не сержусь, как можно сердиться на это огромное счастье. Он так увлеченно говорит что-то, покачивая для убедительности рукой. С кольцом. Задумчиво кручу на безымянном пальце своё. И уже всё знаю. Вселенная дала ответ, хотя вопросов я не задавала. Тянусь к нему, я уже всё знаю, сама, он прекрасно целуется.

Мы стали любовниками. Это было не пошло, не гадко. Это было откровение. Ну да, еще пару-тройку веков назад нас бы побили камнями… «Мы, как птицы, садимся на разные ветки и засыпаем в метро».

— Тише-тише… подожди…

— Я просто больше не могу ждать, я ждал тебя очень долго.

Я не знала, что можно так любить, как он меня, а я — его. Я не знала, что можно не спать всю ночь, отвечая на его требовательные ласки. А потом весь день чувствовать на своей коже его горячие ладони. Как от лихорадки. Огненные просто. И пропахнуть насквозь нашим «Фаренгейтом». Я знаю, как пахнет счастье. И оно, безусловно, выше Эйфелевой башни.

— Он не малохоооооольный…

Продолжаю вдохновенно рыдать.

— Точно, не малохольный. Юродивый!

— Ну Мааааааааш!

Новый виток слез и всхлипов.

— Надежда! Бросай дурить!

Если назвала полным именем, значит, совсем рассвирепела моя Марусенька.

— Мань, вот если бы мы с тобой могли пожениться, то у нас была бы прекрасная семья, мы так хорошо понимаем друг друга.

— Да я б такого мужа, как ты, так давно убила, что уже выпустили бы!

Умеет припечатать подруженька. Уже и не жалко себя, брошенку несчастную. Уже смешно. Но нет сил даже хихикнуть. Страдаю, рыдаю, убиваюсь. По всем правилами. Со вкусом.

Пройдёт время, я отрыдаю, отболею. И однажды, случайно столкнувшись с ним где-то на улице, даже не узнаю. Он будет очень злиться и даже снова обидится на меня. А мне внезапно станет всё равно, пусто и тихо.

— Надежда? Ты?

— У тебя больше нет надежды. Прошу прощения за каламбур, не со зла.

— Прости меня…

Пожимаю плечами. Простить — это понять. А я уже ничего не понимаю. Давно. Иду, любуюсь набухающими почками, слышу удивительный запах. Весна. Совсем скоро. Весной я беспричинно счастлива, внезапно и безоглядно. Руины в душе потихоньку обовьет плющ, не будет видно огромной дыры, из которой могильным холодом веет моё одиночество.

В аэропорт приедет подруга, будет охать, какая я бледная и замученная. Хи-хи. Не видела она замученных. Мы поедем домой, будем орать песни всю дорогу и предвкушать дивный сумасшедший отпуск. Родительский дом уже отмыли, окна сияют, баню топят, воды полные бочки. Люблю свою дорогую Оксанку, никогда не нарушает традицию — королевский прием столичной гостье обеспечен.

— Сейчас домчим, я тебя хорошенько накормлю. Потом станем кутить и буянить.

— Дни зачеркивала, клянусь! Ребята твои приедут?

— К выходным, работа же.

Оксанкину дочку я помню ещё свёрточком из роддома. Сама встречала. Мелкая Саня души во мне не чаяла, надо сказать — взаимно. Курносой бандитке даже верёвки из меня не надо было вить, я сама с радостью завивалась, чтобы маленькая не утруждалась. Всеобщая любимица и наше солнышко, теперь вот невозможно взрослая и вся замужняя. Мы с Оксанкой смеемся, что на нашу команду хоть один зять завёлся. Бережем его, раритет такой.

— Маргош, ты только сразу не верещи…

— Просто: нет! Сразу говорю.

— Я ещё не рассказала даже…

— И не начинай. Окс, перестань меня пристраивать, что за привычка!

— Ну замуж нужно хоть разок сходить! Что ж ты отбиваешься от коллектива.

— Ты вот сходила, и девчата тоже. И?

— Ну мы ладно, дуры. Ты у нас самая умная, вон каких высот достигла…

— Детям в пример ставим, цитирую.

— Ну и ставим иногда, не убудет же с тебя.

Соглашаюсь мрачно, что не убудет. А толку спорить? Оксанка самая старшая из нас, опекает и командует — мы уже и привыкли как-то к её дедовщине. Но невозможно бесит её неукротимое стремление вытолкать меня замуж. Покоя ей нет, если кто-то не загнан под ярмо.

Обедаем, болтаем, смеемся. Как в детстве. Только солнце и счастье.

За калиткой показывается кто-то, навожу фокус, и понимаю — опять Окс в своем репертуаре, смотрины намечаются. Начинаю сердиться.

— Не сопи, Маргош.

— Засопишь тут!

— Это соседей гость, племянник, я ни причём.

— Здравствуйте!

Голос. Этот голос я узнала бы, даже впав в маразм и забыв своё имя.

— Здравствуй, Ной!

— Рита? Ты?

— Да. Это и впрямь я.

— Ритка! Ты как здесь? Это невероятно!

Когда он волнуется, то грузинский акцент становится отчетливее, Ной до 5 лет жил в Грузии с бабушкой и дедушкой. В него были влюблены все девчонки на курсе. А он… Он всегда был только мой. Мой самый любимый в мире.

Оксанка ошалело смотрит на нас, почти приоткрыв рот от изумления.

— Дорогие мои, кто-то может объяснить, что здесь происходит?

— Это Рита, самая красивая девушка на курсе. Я даже смотреть на неё боялся. А уж заговорить…

— Это Ной, самый лучший в мире. Я дышать боялась рядом с ним, не то что посмотреть.

Останавливается и беззрачково черными глазами изумлённо смотрит на меня, кажется, в самую душу.

Оксанка подхватывается заполошно:

— Ой, пойду я. Делааа…

— Нет. Сейчас уходим мы.

Берет за руку и, ничего не спрашивая, ведет за калитку.

Сердце перепуганно трепещет где-то у горла, жалобно пискнула:

— Соседний дом мой, там никого…

Останавливается и строго смотрит:

— Ты за кого меня принимаешь?

— Ноечка, хороший мой, я всю жизнь именно этого и ждала. Что ты придешь, возьмешь за руку и мы пройдём.

— Мы идем со мной. Понятно?

— Угу.

Пришли в дом его дяди и тёти, они не так давно купили у бабы Ани её имение. Старушка переехала в город к дочери, горевала, но понимала, что хорошим людям достаётся её домик.

— Тётя, дядя, это моя невеста. Маргарита.

Надо отдать должное его родным, обмороков не было. Почти. Мой — не в счет, правда ведь?

Я выжила после грузинского гостеприимства. Я справилась. Хотя почти сошла с ума от волнения. Нежная тётушка предложила заночевать у них, диван удобный и вполне мягкий. Я объяснила, что приехала в дом родителей, буду жить там.

Прощались, обнимались, три раза за стол возвращались. Как в кино, правда. Я всё это видела будто со стороны. Это же не со мной.

— Ноечка, проводи девочку!

— Да.

— Ноечка, нельзя быть таким суровым!

— Да.

— Ноечка, мы станем укладываться, ключ будет под ковриком.

— Да.

Мы тихо идем в темноте, почти наощупь, дорога чуть сереет.

— Я боюсь.

— Я теперь ничего не боюсь, потому что нашел тебя.

— У нас всё лето дожди, мы на работе всё ковчег ждали.

— Ковчега пока нет, но Ной — уже с тобой.

Начинаем хохотать, вызывая приступ ярости у соседских собак.

Целоваться начинаем ещё по дороге, никак нельзя было дотерпеть хотя бы до калитки.

Сурово:

— Ты же понимаешь, какая теперь ответственность на тебе?

— На мне?

— Конечно. Ты свела с ума нормального мужчину, теперь вот — неси ответственность.

— Хорошо. Несу.

До самого рассвета не получилось уснуть. Как безумные, не отрывались друг от друга, самые нескромные ласки, самые горячие поцелуи.

— Я просто больше не могу.

— Можешь, я знаю.

— Пожалуйста, давай поспим хоть несколько часов.

— Я не могу. Я о тебе мечтал всю жизнь.

— Почему в универе ты даже не смотрел на меня?

— Ты можешь спокойно смотреть на солнце? Нет? И я не мог.

— Не выдумывай!

— Выдумать такое нельзя…

Обнимаю, всем телом прижавшись к нему. Запускает руку в мои волосы, зафиксировал надёжно, что и говорить. Я не знаю, что будет дальше, но сейчас мы счастливы, и это важнее всего. Лишь бы не потоп. Ковчег ещё не построен, но Ной — уже со мной.

— Я сам растоплю печку. Ты только не засыпай.

— Не буду.

— Не будет она!

Смеюсь, потому что он ужасно и бесповоротно прав. Усну, не успеет и дом прогреться, а он потом найдет на столе под салфеткой пирожки и слопает почти все. Я испекла целый огромный противень, ждала его к вечеру и ужасно обрадовалась, что приехал дневной электричкой. Сможем дольше побыть вместе, любить друг друга. Мне ещё нужно остаться здесь, а он вернётся в город в понедельник — грустно расставаться, особенно осенью, когда и так всё серо, грустно.

Я потихоньку разбираю шкаф и сундук в бабушкином доме, каждая вещичка вызывает целую цепочку воспоминаний, такой старый черно-белый фильм. Много серий, вся жизнь. Готовлю дом к продаже. Не знаю, как я буду с ним расставаться — он часть меня, лучшая часть.

Утром просыпаюсь рано, ещё и не рассвело толком. Тихонько выбираюсь из его объятий. Печь вполне теплая, потом снова затопим. Выхожу в погибающий сад — одно за другим засыхали деревья, не перенесли разлуки с хозяйкой. Брожу, глажу шершавую кору, прощаюсь. Хорошо, что дом расположился над обрывом, одиноко — городскую сумасшедшую люди не поняли бы. В такую рань не спится только мне и воронам. Вон, сидят, нахохлились и смотрят на меня недоуменно, иногда осуждающе каркая. Резко так. Я каждый раз вздрагиваю. Представляю, как они смеются на своём вороньем, наслаждаясь произведенным эффектом.

Медленно возвращаюсь, он ждет меня на крыльце. И сам босиком — великого ума человечище! Проснулся, не увидел меня рядом, побрёл разыскивать.

— Я подумал тут. Может, оставим этот дом. Для нас, для наших детей.

— Каких детей?

— Наших.

— У нас будут дети?

— Будут. Мальчик и две девочки.

— Почему две девочки?

— Чтобы красивые, как ты.

Начинаю смеяться, он умеет поддразнить так, что сразу становится весело и спокойно. Надёжно.

Где та тонкая грань между так необходимой каждому заботой, поддержкой и — невыносимой удушающей опекой? Когда хочется сбежать на край света и на всякий случай поменять имя в паспорте. И пол. Для надежности. Мне посчастливилось жить в заботе. Спасибо тебе, мой хороший.

Провожаю его на работу, рефлекторно поправляю шарф. Чтобы тепло. Зима у нас вечно сырая и ветреная. Целует в нос, как маленькую.

У меня есть ещё час, чтобы собраться. Брожу, раскладывая по местам разбросанные вещи. Торопился, одевался, пока доедет по этим пробкам.

Счастье пахнет земляникой. Да, я явственно слышу аромат крохотных ягод, их мало, он собрал для меня все в свою ладонь. Ем прямо из его рук. Целуемся до остановки дыхания, любим друг друга, как в первый день творения, забыв обо всём — траву из моих волос потом выбираем в четыре руки и счастливо смеемся.

Мы вместе всю жизнь, я не помню себя без него. Как родились, так не разлучались — правда. Вот уже почти 40 лет.

— Как день прошел? Я даже не смогла позвонить — работки привалило с горкой.

— Штатно. Колесом.

Смеемся. Это уже шаманский ритуал — встречать друг друга этими словами. За долгие годы мы стали, кажется, слышать мысли и понимать всё без слов. Магия. «И будут двое плоть едина…»

Что-то изменилось, разладились. Я не смогла понять, потому что жила честно и верила ему. Но как-то постепенно я перестала чувствовать родной запах спелой земляники. Я предпочла не доверять своей интуиции, ему я верила безоговорочно. Беды никто не ждёт, а дождавшись — не знают, что со всем этим делать. Плакать — бессмысленно, кричать — не услышат. Маленькая, никому не заметная смерть. Смерть души. Моей.

— Я думаю, ты должна знать. Я люблю другую.

— Да… Понимаю… Уходи.

Больше мы не виделись. А мои дети, мои друзья и родные ни разу не вспомнили о нём при мне. И тогда я поняла, чьи имена вычеркивают из семейных помянников, густо замазав чернилами. Предателей.

— Ребята, вы меня заморозить решили?

Ворчит, натягивая толстовку с капюшоном и ещё плотнее заворачиваясь в одеяло. Вот. Симпатичный рулетик получается, толстенький. Жалуюсь:

— Нам жарко. И не спится.

— Иди спинку поглажу.

Утром проспала, завтрак сочинить уже не успеваю.

— Ничего. Я кофе на работе попью, а на обед заскочу.

Целует мой уже круглый живот, потом меня.

А мы ложимся досыпать. Мне снится, что где-то далеко звонит телефон. Такой, старый, советский, с витым шнуром и диском. Громко звонит. Не могу очнуться. Мы спим. Что непонятного? Но приходится просыпаться, звонок не замолкает. Ох, это же входная дверь. Уже обед?

Распахиваю, не спрашивая.

— Здравствуйте, вы Анна?

— Да. Здравствуйте. Что случилось?

— Мы с Костей любим друг друга, у нас будет ребёнок.

— Ничего не понимаю…

— Отдай мне Костю! Он любит меня!

Тихо закрываю дверь. Ничего не поняла. Ерунда какая-то.

***

Моему мальчику было всего 22 недели, мы собирались на второй скрининг. Я не справилась, я не смогла, я виновата перед ним. Доктор, пряча глаза, объяснила, что шансов не было, слишком маленький срок.

Я не стала ждать развода, после больницы сразу уехала к своим. Все мои примчались и выхаживали меня, неуклюже бродя по родительскому дому на цыпочках, опасаясь меня тревожить. Братья собирались идти убивать, кажется. Племянники по очереди вслух читали мне свои книжки, им велели развлекать и отвлекать.

Высоцкий меня бы не одобрил, моё бессилие. Моё безволие. Я и сама себя не одобряла. Я всё пыталась почувствовать шевеления своего малыша. Я очень старалась. Правда.