PsevdoChelovek

Мы случайно встретились во дворе родительского дома. Возмужал, мой самый родной, такой красивый.

— Как ты, моя хорошая?

— Живу, работаю. Как ты?

— Жена, двое детей, отец вот в больнице.

— Передавай привет родителям.

— Ладно.

Его лицо слишком близко, почему-то. И ямочка на подбородке. А глаза совсем серые, я уже и забыла, какие они родные.

Пусть только одна ночь. Только одна. Но мы вместе. Я никогда никого так не любила, никто никогда не любил меня так, как он. Шептать губами у самых губ:

— Люблю. Прости. Только ты.

Утром я не смогла бы смотреть ему в глаза, ухожу тихонько, дверь не закрываю, платье дрожащими руками поправляю на бегу.

Последний раз мы увиделись летом. Глаз отвести не получалось, от дурацкой семейной сцены спасла его мама, обняла меня:

— Родная моя, как я тебя люблю!

Плачем обе. И повод есть. Оплакиваем нашу жизнь.

Бог не дал мне сына, но имя я выбрала давно, когда уезжала из родного города и знала, что не вернусь. Самое дорогое имя, привычное губам и слуху. Мой самый родной, самый любимый.

Встреченные на проспекте мальчишки ничем не напоминали того, единственного в жизни. Кроме, пожалуй, юности. Беззаботной, бесконечной, как весна. Моя весна. Последняя.

Тут уже тонкая нервная организация Миши не выдержала, он остолбенел. И со всей прямотой спросил, зачем Марина сулила ему авансы и строила всяческие куры путем отправки сообщения, что приедет в 7 и у них будет 2 часа до работы, а сама ещё и опоздала, теперь вот полчаса осталось. Гневно вопрошал: «Ты посмеялась надо мной?!?!»

И. Предъявил. Что бы вы думали? Сообщение в Вацапе, которое Марина отправила мужу. Как она думала. А оказалось, что от переутомления, почти засыпая, перепутала контакты Миша и Муж. И счастливый окрыленный Михаил получил известное: «Дорогой, поезд в 7, у нас будет часа 2 до работы».

Не знаю, что чувствовал Миша, но мы хохотали, как безумные. А Маринка контакты всех коллег переименовала на имя-отчество-фамилия. И у Михаила Юрьевича Пятачкова не осталось ни малейших шансов. Маринка любит мужа, он у неё хороший.

– Телефон оставишь?

Молча качаю головой, глазами показываю на обручальное кольцо на его правой руке.

– Спасибо. Всего доброго.

– Подожди.

– Я очень спешу.

Встреча прошла в теплой дружественной обстановке (зачёркнуто!) кое-как и кувырком. Если кто-то не мастер переговоров, тут уж я бессильна. Весь арсенал исчерпан. Остался хук справа. Сухо прощаемся, расстаемся недовольные друг другом.

Выхожу из офиса. Солнце уже садится. Быстро пролетел день.

– Я тебя жду.

– Мы на ты? Я ужасно сердита, не усугубляйте.

– Подожди. Давай, отвезу домой.

Начинаю закипать, черти под локоть толкают:

– К тебе или ко мне?

–  Ко мне.

Усаживаюсь на сидение рядом с водителем, едем, у новой высотки в центре останавливаемся.

Целоваться начинаем ещё в машине. Это квест – с таким ростом в крошечном авто. Удивительно, паники нет, хотя адреналин желания зашкаливает. Кое-как выбираемся, заталкивает в лифт. Целуемся, до остановки дыхания.

– Погоди, а ты не маньячка?

– Она, точно.

– Как повезло-то!

Прижимает к стенке стеклянной кабинки, животом чувствую все его могучие возможности, начинаю немного паниковать. По глазам понимает, что трушу. С обезоруживающий искренностью:

– Не пугайся, я сам боюсь.

– Давай бояться вместе?

– Подходит.

Внезапность решений чревата последствиями. Понимаю, но уже ничего не могу изменить:

– Как тебя зовут хоть?

– Саша. Александр.

– И меня Саша. Только Александра.

– Интересно, как нас родственники будут по имени различать.

– Чьи?

– Наши.

– М.

Дыхание сбивается, потому что возможности у него оказались действительно впечатляющие. Все возможности. Такого нежного любовника у меня не было. Что там говорить – никакого любовника у меня не было. Один муж, уже бывший.

С притворным возмущением:

– Саш, не спи!

–  Я просто больше не могу.

– А еще мужчин обвиняют, что ни поговорить, ни поцеловаться.

Виновато:

– Я немножко посплю. И продолжим.

Смеется:

– Спи.

Просыпаюсь оттого, что мне жарко. Как от печки. Уснула у него на плече. Я, кажется, спятила. Заночевать у незнакомого женатого мужчины, сейчас не хватает сцены с возвращением его семьи.

Вдруг в самое ухо:

– Я никогда не был женат. Кольцо не обручальное, смотри.

Изумлённо читаю на внутренней поверхности:

– Спаси и сохрани...

– Аминь.

– Ты зачем это всё сделал?

– Я тебя хочу.

– Знал бы ты, как это взаимно.

–  Я знаю.

Утро проходит очень интересно. С огоньком. Хорошо, что сегодня воскресенье.

– Не кусайся же!

– Сама виновата, вырастила такую красоту.

Смеемся, постоянно смеемся. Надо бы к психиатру заглянуть всё-таки.

Пока он варит кофе, стою за спиной, иногда прижимаясь. Грудью.

– Я не железный. В травмопункте сложно будет объяснить, зачем я гасил конфорку сама понимаешь, чем.

Отрываюсь от него. Ненадолго. Надолго не получается.

– Бог с ним, с кофе!

А на кухонном столе, оказывается, удобно. Есть очевидные плюсы в нашем росте, однако. Не представляла даже, как это – целоваться с мужчиной, который почти на голову выше тебя. Всё время приходится тянуться. Удивительно даже.

– А тебе на работу сегодня не надо?

– Нет. В понедельник. Как раз ребята новые проги на компы установят.

– А? Зачем тебе в такси проги и компы?

– Компы в офисе же, мы дома людям строим помаленьку. В такси надо было за друга выйти. Они в роддом надумали срочно. Такое дело, сама понимаешь.

Виновато разводит руками. Начинаем хохотать, понимая ту срочность.

– Я про тебя ничего не знаю.

– Рассказывать?

– Угу.

– Родился, крестился, учился, срочную служил, снова учился, работал.

– Дух захватывает.

– А ты?

– Всё тоже самое, только срочную замени замужеством.

– Удачно хоть замуж-то сходила?

– Как-то не сложилось.

– Ничего, у нас – сложится.

– А?

– Господи! Красивая, ещё и глухая – повезло-то как!

– Вот если бы немая, тогда да, везение. А то глухая.

– Не скажи.

– Не кусайся!

– Сама виновата.

– Помню, не повторяйся.

– Нет. Повторю. Повторим. До следующего утра ещё далеко.

Да, правда – далеко. Почти целый день и, совершенно точно, целая ночь.

Семен Ильич маневр разгадал и схватил меня за руку. Куда почти прозрачной девчонке справится с центнером живого  профессорского веса.

Тогда ещё в новостях мусолили историю Петербургского доцента-наполеона, расчленившего свою аспирантку. Ужас сковал меня. Даже ни крикнуть.

И тут слышу, в самое ухо, шепот старикана: «Деточка, у меня давно ничего не функционирует. Ты просто разденься, я посмотрю, потрогаю, поцелую…»

Договорить у него не получилось. Меня стошнило на его пузо, отутюженные брюки, старомодные ботинки.  Он отпрыгнул от меня на фантастическое расстояние, которому позавидовал бы олимпийский чемпион по прыжкам в длину!

Не скажу, как я домчалась до общаги — вылетело из памяти. Но. Моя оригинальная реакция на предложение профессора-негодяя имела отличный результат — Семен Ильич обходил меня десятой дорогой, что-то бормоча под нос. Кажется: «Свят, свят, свят!»

— Мишка, если ты женишься на этой красавице, я тебя лично придушу!

— Мелочь, дорасти сначала.

— Она же совсем без мозгов, ты же видишь.

— Я запрещаю так говорить о ней.

— Как-то неуверенно запрещаешь…

— Мил, помолчи.

— Ты просто спятил, диагноз ясен.

— У нас будет ребёнок.

Лучше бы он меня ударил. Этому я бы смогла найти оправдание и как-то жить дальше. Но эта новость. Она перечеркнула всё. От отчаяния начинаю кричать:

— Ты совсем больной!

Как-то обреченно:

— Ты ничего не понимаешь.

Сидим дальше. Отчетливо понимаю, что больше ничего не будет. Ничего. Совсем. Ни внезапных посиделок, ни задушевных разговоров, ни старой гитары, которая оживала в его руках. Я так и не научилась играть — ни петь, ни танцевать, как говорится.

— Я пойду.

— Иди, мой хороший.

— Напишу.

— Смотри, аккуратнее.

— Запоздалое пожелание…

Дверь захлопнулась, стало тихо. В моём персональном аду будет тихо и холодно. Я знаю. Чтобы не начать вдохновенно рыдать до утра, иду в магазины. Это, как там — шопинг. Вот. Тошно, почти физически ощущаю, как разрывается моё сердце.

— Девушка, давайте выпьем кофе вместе?

— За девушку отдельное спасибо!

— Кофе? Ладно?

— Ладно. Без сахара.

Сидим в неожиданно милом кафе. Кофе без сахара, запомнил. Молчим. Как-то интуитивно угадываю — оба запиваем горе. Хорошо, что есть кофе. Лишь бы утопить этот невыносимый ужас. Его рука дрожит, когда он подносит чашку к губам, шапка молочной пенки покачивается в такт. Нервы. Не у него одного эти нервы. Сидим дальше. Молчим.

Уже открыто рассматриваю своего визави. Он старше меня, видно. Виски седые, красиво. Беззрачково-черные глаза, смуглая кожа. Да, брюнеты — для сильных духом женщин.

— Вас как зовут?

— Мила.

— Это Людмила?

— Это Милана.

— М.

— Угу.

— Я Николай.

— Это Коля?

— Нет. Это Николай.

— Декабрьский?

— Да. День в день.

Голос немного теплеет:

— А вы как догадались?

— Интуиция. Супер-эмпат.

— Да?

— Угу.

— Мила, у вас что-то случилось?

Внезапно начинаю рассказывать: как росли, как самый надежный в мире, как всегда поддерживали друг друга. А теперь — женится, бросает меня одну, уходит к своей силиконовой долине. Уже собираюсь рыдать по детской привычке. Останавливаюсь на полуслове:

— Николай, расскáжете, что у вас произошло?

— Всё пошло, как в анекдоте.

— Муж из командировки вернулся раньше?

— Да. Только будущий муж.

— Я очень сочувствую, это нестерпимо больно.

— Да уж…

Снова молчим. Разговор не клеится. Как его клеить, если такая тоска.

— Николай, спасибо за компанию. Всего доброго!

— Спасибо, Мила. Будьте здоровы.

Внезапно:

— Поехали? Прокатимся по ночному городу?

— Поехали. На моей или на вашей?

— На моей.

На парковке новый субару радостно сверкнул фарами. Как будто извиняясь:

— Садитесь рядом с водительским. На заднем мои вещи.

Молча юркнула на сидение. Дисциплинированно пристегнулась.  Заметил, усмехнулся. Сразу сержусь:

— Я послушная. На работе даже к офисному креслу пытаюсь пристегнуться.

Изумлённо поворачивает лицо. Смеется открыто и заразительно:

— Чтоооо вы делаете?

— Вот так! Покладистая, как все имбецилы.

Смеемся хором, где-то с самого края души тупая боль отпускает понемногу, можно дышать.

— Вам есть, где ночевать?

— Звучит двусмысленно.

— Здрасьте! Никаких намеков, прямо спрашиваю. Вы же с вещами ушли.

— Гостиница, может быть?

— Поехали ко мне, это рядом.

— Поехали. А рюмка коньяка и лимон есть?

— Угу.

Едем, метель. В панорамном окне снег выглядит удивительно. Дома холодно, как обычно по зиме. Кот с хозяйским видом окинул взглядом гостя. Сурово уставился на меня желтыми глазами: «Это не Миша!»

Пожимаю плечами. Миши теперь нам, видимо, не дождаться.

— Здравствуй, кот. Какой ты красавец! Потерпишь моё соседство? Так получается, брат.

Толстяк оценил вежливость гостя и начал увлечено тереться о брюки. Персиковая шерсть симпатично украшает синюю ткань. Смеется под довольное урчание моего невоспитанного кота:

— Смотрите, Мила! У меня теперь дизайнерские брюки!

Долгие бессонные ночи будут потом, когда мы будем жить вместе. А сейчас, торопливо срывая друг с друга одежду и исступлённо катаясь по полу в прихожей, мы просто утешаем друг друга, яростно переживая потерю. Каждый — свою. Бывает такая черная дыра в душе, что её ничем не заполнить. Только теплом другого человека. Вполне удалось. Целует в висок:

— А у тебя есть кровать? На полу жёстко всё-таки.

— Есть где-то…

Оскорбленный кот забрался на шкаф и гневно таращился оттуда. Такое вот кошачье разочарование, а с виду приличные люди. Были.

Почему-то в памяти неотвязно всплывает строчка «божий ангел зимним утром»… откуда это? где-то прочитала? где? какая разница… если ты со мной…

— Какого цвета у тебя глаза, родная?

— Ну смотри же! Как у всех рыжих, зеленые.

— Почему они беззрачково-чёрные?

— Не выдумывай уже.

Расставаясь с морем, бросили по монетке — чтобы вернуться летом.

А… через три месяца…

Кто придумал этот Международный женский день! Как в бане, честное слово! Суфражистки независимые. Только всё настроение испортили — из-за них теперь выходной, мимозы эти, салаты. С утра вот строгаю. А злая невыспавшаяся я — это не всякий вынесет. Апельсины ещё — противные, терпеть их не могу. Ну вот зачем всё время покупать.

Малыш… мой родной… это… это ты…

— Что? Что?! Почему ты плачешь? Плохо тебе?!

— Тише-тише… это маленький пошевелился… Почему … ты плачешь?!

Весна в этом году какая-то безрадостная, солнышка мало. А так хочется тепла хоть в мае. В зимнем пальто я всё равно мёрзну, и круглосуточно сплю, и непрерывно смеюсь — какая-то бесконечная радость.  Моя беременность… я и не надеялась уже… мы ждём нашу радость…

И теперь друзья  здороваются со мной исключительно: «Привет все!» И я опять смеюсь.

— Что ты будешь на завтрак? Кофе вам теперь нельзя, девочки мои.

— Манную кашу.

— Что?!

— Дочь требует манной каши. Я не знаю, в кого она такая гурманка. В тебя, видимо.

И снова смеемся. Я страшно поглупела за беременность, постоянно всё забываю. Это природа так позаботилась, наградила всех беременных знаменитой энцефалопатией. Плакали те новые нейронные связи.

Лето в Тюмени хорошее, быстрое -- не надоест никогда. Осенью я уеду к маме в Питер, у них большой перинатальный  центр.

Всегда боялась больниц… запахи, звуки… а теперь… я знаю, какого цвета боль. Нестерпимая. Она фиолетовая, страшная. Родной, прости, я не справилась… кажется…

***

Я знаю, какого цвета боль. Она бесконечно-фиолетовая… тошнотворно…нестерпимо…

Спи, родная. Спи. Уже за полночь.

Я научусь варить эту манную кашу, я обещаю тебе, дочь. И я научусь называть тебя по имени, именем твоей мамы…спи, моя маленькая…

Грустное небо, грустные улицы, ветер с Финского залива пробирает до самой души, ещё и свитер наизнанку надела. Бабушка говорила, это к свиданию. Почему-то вспоминаю несчастного Евгения из пушкинского «Медного всадника». Жалею бедолагу. У меня вот есть спасение — кофе. Устраиваюсь в ближайшей кофейне, жду свой капучино. Интересно, опять с сердечком?

— Воду без газа, пожалуйста.

Подпрыгиваю от неожиданности. Я совершенно точно слышала этот голос и эту фразу. Невоспитанно оборачиваюсь на голос. И совсем уже невоспитанно в упор рассматриваю любителя воды. Даже рот приоткрыла. Детей Сиона я вижу сразу, родная кровь дает о себе знать.

Поднимает глаза:

— שָׁלוֹם

— Да. Здравствуйте!

— Простите, я обознался?

— Не обознались. Я не говорю на иврите. Так получилось.

— Ещё раз простите.

— Ничего. Можно вопрос, пожалуйста?

— М?

— Почему вода?

— Привычка.

— А.

Пью кофе, поглядываю на любителя воды. Смотрит в телефон, резво что-то строчит. Ровный загар, типичный для одной маленькой ближневосточной страны, но такой удивительный для осеннего Питера. Внезапно поднимает глаза, смотрит прямо в душу, кажется.

— А на вашем кофе тоже сердечко нарисовали?

— И не одно, целую гроздь на одной веточке. Лучше бы поросячий пятачок, всё задорнее.

Смеется — нет! — хохочет на всю кофейню, заставив вздрогнуть всех.

— Представил тот шедевр.

— Угу.

Прикладывает руку к груди, легким поклоном извиняется перед всеми за свою выходку. Лица посетителей теплеют. Мне почему-то приятно, что незнакомец оказывается не таким противным, как я себе выдумала.

— Скажите мне, пожалуйста, вы были в августе в Саратове? Новая набережная, летнее уличное кафе?

— Да. Летал к партнерам.

— Я запомнила вашу просьбу о воде.

— Интересно.

Понимаю, что это элегантное завершение беседы. Улыбаюсь, иду к выходу. Шарф теплый, терракотовый, любимая моя подруга связала. Ворчала:

— Хоть разбавить твой вороний гардероб. Как монашка юродивая по улицам бродишь.

Люблю её, мою родную. Она — мои ум, честь и совесть. Одна у меня осталась, когда все мои потихоньку перебрались на погост. Когда я решила уехать, чтобы не ходить больше по невыносимым улицам города моего горя, Ирка рыдала в голос. Теперь каждый год прилетает проведать, поворчать. На душе теплеет — от воспоминаний, кофе, шарфа.

— Можно, я провожу вас?

— А? Что?

— Извините, не хотел напугать. Я всегда прилетаю сюда один, брожу, думаю. Мой Питер, как у Достоевского — серый, пыльный.

— Со мной вот тоже никто не выдерживает экскурсий здесь. Хоть я клятвенно обещаю дурным голосом не завывать про тёмную вуаль...

Хохочет громко, редкие прохожие смотрят заинтересовано.

— Вы филолог?

— Да что ж такое! «С рожденья рок на лбу клеймо мне выжег».

— Вы расстроились? Простите…

— Ну да. Чего уж. Такая вот незадача.

Смеемся оба, прилично, не распугивая замёрзших ворон.

— Вы где в Питере живете?

— Я всегда у тетушки подруги останавливаюсь. Мы с ней нежно любим друг друга — беседы за полночь, воспоминания. Она такой собеседник. Заслушаешься.

— А я здесь, если проездом, у друга живу. Это целая ходячая энциклопедия. Рядом с ним отрастить себе увесистый комплекс неполноценности — мгновение.

Бредем вдоль улицы. В октябре темнеет рано.

— А как вас зовут?

— Моисей.

— Господи помилуй!

— Ну, нет, конечно! Александр. Алекс.

— Рада знакомству. Елена.

— Леля?

— Это для своих.

— Понимаю.

Молчим. Идём. Куда? Не пойму, где мы.

— Александр, вы знаете, куда вы нас завели? По традиции, так и будем 40 лет ходить?

— Угу. Здесь недалеко уже.

Идем дальше, вдыхая питерский воздух, холодный и сырой.

— Вот. Здесь я живу сейчас, а друг в отъезде. Идём?

Ошарашено иду в парадную, даже слова сказать не получается от изумления.

Октябрьское утро в Питере — это вам не в Поволжье. Холодно, мрачно. Теснее прижимаемся друг к другу. Одно одеяло на двоих, дикость какая-то.

— Можно, я буду называть тебя Леля?

— Ты знаешь, как на иврите «я тебя люблю»?

— אני אוהב אותך

— Ты всё знаешь?

— Угу.

Поднимаюсь на локте и смотрю ему в лицо:

— Всё-таки. Почему вода?

Пытается распрямить завиток на моих волосах:

— Терпеть не могу эти сердечки на пенке. Лучше бы поросячьи пятачки рисовали. Всё задорнее.