CenturioDemetrio

Следующим утром я сам стал свидетелем трагического происшествия. Раиса Петровна, ехавшая со мной в трамвае, зазевалась и выскочила на остановке в уже закрывающиеся двери, поскользнулась на подмерзшем утренним гололёде, угодив прямо под железные колёса трогающегося вагона. До меня донёсся только вой бабьих голосов и железный визг тормозящего трамвая. Я видел округлившиеся от ужаса глаза молоденькой вагоновожатой, и как мужики, стянув куртки, прикрывали останки нашей класснухи. Тонкий, выпавший ночью снег окропили вишнёво-красные пятна.

Спустя сутки пришла страшная новость, что труп Ромки Мезенцева обнаружили на дне заброшенного карьера на окраине города. Лицо до неузнаваемости было обглодано бездомными собаками. При опознании его мать упала в обморок и затем попала в больницу с подозрением на инсульт. По району поползли какие-то нехорошие слухи, с наступлением сумерек встревоженные родители загоняли домой играющую во дворах детвору, бабки у подъезда перешёптывалась о чем-то тайном и жутком, встречая косыми подозрительными взглядами незнакомых прохожих. Высокий и протяжный, похожий на детский плач вой доносился с лесистых холмов у окраины. И непонятно было, выли ли это волки или осатаневшие от цепной жизни дворовые собаки.  Я ложился спать глубоко за полночь, обнимал мягкую подушку и натягивал на голову одело, словно желая спрятаться от опостылевшей реальности. Но сон не приходил.  После многочасового бдения, мне казалось, что вой издавался уже откуда изнутри, из меня самого. Мне хотелось выбежать на балкон и самому заскулить жалобным протяжным воем, выпуская из себя накопившееся одиночество, тоску и злобу, ненависть к жизни, которая лишь на краткий момент сделала меня счастливым и обманула, цинично и нагло, как какой-то напёрсточник на вокзале.

Директриса Зарема Львовна, словно желая преодолеть незримое, зависшее над нами проклятье, расформировала класс и раскидала нас по параллельным.  Я оказался среди мало знакомых мне «вэшек». Сел, как и раньше, один за заднюю парту и осмотрелся в поиске черных кудрей. Безуспешно. Заглядывал к «ашкам» и «бэшкам», но не нашёл её и среди них. Часами стоял на той злополучной остановке, пропуская десятки трамваев, ждал на Садовой и несколько вечеров тёрся у общежития. В слезливом пьяном забытьи слушал затертую кассету «Наутилуса» про то, как «я хочу быть с тобой». Курил копеечную «Астру», от которой желтели пальцы и зубы. В мыслях умолял Джа прийти ко мне, хотя бы во сне. Думал о последнем прыжке с горбатого моста. Зима постепенно вступила в свои права, город покрылся грязноватой коркой снега, стало рано темнеть, уже третий день не приходила мама….

***

Луна снова дразнила круглыми боками, а от мысли, что мне предстоит очередной одинокий вечер в квартире, становилось до невозможности тошно. Внезапно пришла идея сходить в Горпарк.

Края пруда подёрнулись коркой льда, а лунный свет, как и прежде, отражался от водной глади. Гуляя по берегу, я покосился на знакомую скамейку и распознал две сидящие ко мне спиной фигуры. Поверх белого платья девушки пузырился бесформенный пуховик, над которым раскидистым шатром разлетелись чёрный кудри. Второго я тоже узнал, судя по его ухваткам, это был школьный «Казанова» Серёга Хотиненко. Он явно рассказывал ей что-то очень забавное, отчего её узкие плечи подрагивали, как от смеха. Подобно изваянию я замер в бездвижной позе. До меня донеслись обрывки слов. Теперь уже не оставалось никаких сомнений, что это была именно она. Порыв ветра принёс знакомый пряный запах и мелодичный смех.  Затем Серега что-то прошептал ей на ухо и обнял её за талию, а она податливо прильнула к нему, их головы сблизились.

У берега я нащупал гладкий увесистый камень. В несколько прыжков преодолел расстояние до скамейки и, размахнувшись, вплющил его в затылок Хотиненко. Он медленно сполз на землю, растянувшись, уставился вверх распахнутыми глазами. Я вновь опустил булыжник прямо между глаз, раздался мокрый хлюпающий звук. Я ударил снова, затем, войдя в раж, бил ещё и ещё, пока лицо не превратилось в плоский блин. Чуть остыв, посмотрел на неё. Джа спокойно наблюдала за случившимся.

— Уже шесть?  — спросил я её.

— Нет, сейчас уже все семь!  — чуть слышно ответила она.

— Зачем ты это делаешь со мной!  — я отбросил булыжник и схватил ее за руку.

— Я делаю это для нас!  — свободной рукой она слегка оттолкнула меня, освободившись от моей хватки, чуть отступила в сторону. — Мы скоро встретимся! В совсем другом мире!

Я снова перехватил её руку, однако очертания девушки внезапно потеряли четкость и стали растворяться в лунном свете. Пару минут я стоял в полной растерянности, пока не обнаружил, что вместо её руки держу ветвь плакучей ивы. Труп Хотиненко оставался вполне реальным. У расплющенной головы натекла тёмная лужа. Опасливо осмотревшись, я не заметил случайных свидетелей. Подумал, не стоит ли оттащить его до прибрежных кустов и закидать опавшей листвой. Затем отрешённо махнул рукой и, чуть покачиваясь, побрёл к выходу из парка. Будь что будет! Мне было абсолютно наплевать на то, какие последствия повлечёт за собой мой ужасный поступок. Моё будущее уже не интересовало меня. Так же, как и само моё бытие в этом обрыдлевшем мире. Ноги сами привели меня к подъезду дома. Прямо у входа припарковалась чёрная «Волга». Из авто навстречу мне вышла два человека – женщина средних лет в неброском сером плаще и седоволосый мужчина в форме майора милиции. «Так быстро!» —  удивился я. «Удрать?!» —  мелькнула в голове паническая мысль, но я не почувствовал в себе ни прыти, ни страха, необходимых для бегства.

— Вы Данила Крылов?  — спросила женщина.

Я молча кивнул в ответ.

— Откуда возвращаетесь?

— Из парка, —  автоматически ответил я и тут же пожалел.

— Меня зовут Ольга Владимировна — я профессор кафедры психологии высшей школы милиции, а это – майор Олег Петрович Крутиков. Фамилия тебе знакома, он папа Вити. Глаза майора сверкнули нехорошим злым огоньком.

— Вам придётся проехать с нами, — сухо сказала она.

— А это на всякий случай, привыкай, — на моих запястьях щелкнула холодная сталь наручников, и майор, схватив меня за шею, больно сдавил ручищей и втолкнул на заднее сиденье.

Едва мы отъехали, в салоне захрипела рация.

«Всем патрульным расчетам проследовать в район горпарка и задерживать всех подозрительных в прилегающих районах.  Обнаружен труп молодого мужчины со следами насильственной смерти, следственная группа выехала на место».

— В парке, говоришь, гулял? — исполненный ненависти взгляд ожёг меня через зеркало заднего вида, — Что молчишь, тварь?!

Затем, обращаясь к ней и играя желваками:

— Может при попытке к бегству его кончить?

— Понимаю Ваши чувства, но такой подход одобрить не могу. Следствие нужно довести до конца.

— Что ж доведём! — он резко ударил по газам так, что меня вдавило в сиденье, а голова мотнулась назад так, что хрустнуло в шее.  

***

— Ты хоть осознал, Данила, что никогда не увидишь мать? — Ольга Владимировна подвинула ко мне стакан со сладким чаем и внимательно посмотрела в глаза. — Не ел давно?

Я молча отвел взгляд на бугристую стену милицейского кабинета, окрашенную в казенный коричневый цвет. Она поставила передо мной тарелку с двумя бутербродами с заветренным подсохшим сыром. Какое-то время наблюдала, как я жадно жую. Затем продолжила.

— Мне больно говорить такое, но раз ты не в курсе. Твоя мама была в вашем гараже, она была там не одна, с ней находился мужчина. Кто-то три дня назад подкрался и запер их, закрыв снаружи железные ворота. Ночи сейчас стоят холодные, место нелюдное. Помощи не докричишься. Утром они каким-то образом завели мотор машины, выхлопной газ токсичен, он, наверное, избавил их от мук.

«Семь», — подумал я, — или уже восемь? Считать ли маму и её неизвестного спутника?»

На секунду откуда-то из глубин детской памяти всплыла забытая картинка — новая, пахнущая заводским лаком машина скользит по вечернему серпантину, за окнами малиновое солнце уже наполовину окунулось в море. Теплый южный ветер треплет острые верхушки кипарисов. За рулем красивый папа, из-под кепки выбиваются русые кудри, а веселая молодая мама, не переставая, смеется над его шутками. Вот в окно машины залетел светлячок, мама поймала его в ладони, а отец притормозил в тени скалы, чтобы я смог рассмотреть его огонёк. Мы делим на троих бескрайнее как море счастье…

Вместо желтовато-зеленого фонарика светлячка из детства, меня вновь окатил беспощадно яркий свет настольной лампы. Вынырнув из глубин наивной ностальгии, я заморгал мокрыми ресницами. Реальность острой, режущей болью, словно лезвие, резанула по сердцу. В этом мире не осталось никого, кто хотел бы заключить меня в объятья, взъерошить на голове волосы, коснуться лица губами. Теперь я один. Единственный оставшийся из тех «счастливых троих». Чувство жалости к себе самому расперло грудь и вырвалось наружу через скуксившийся рот вместе с чаем, с пузырями слюны и неразжёванными кусками бутербродов, с конвульсивными приступами беззащитного детского плача.

Она терпеливо сидела и ждала, когда затихнут рыдания. Затем тихо щёлкнула кнопкой диктофона, и я рассказал всё…

***

— Вот, — майор Крутиков кинул на стол пластиковый пакет и глубоко, до сухого искристого треска затянулся сигаретой, — изъятые вещдоки. Это, — он выудил наружу длинный железный ключ, — от гаражных ворот, был в правом кармане его куртки, это, — он встряхнул пузырек с таблетками, — реланиум, тут даже не хватает приблизительно столько, сколько у Лебедевой в желудке нашли. В то утро он помогал физруку накачивать мячи. Вблизи карьера его видели с Мезенцевым. С Раисой Петровной из одной двери вагона выходил, в парке тем вечером гулял… В общем лично для меня всё предельно ясно. Ах да, чуть самое главное не забыл! На секунду замолчав, он снова погонял тугие шары желваков на впавших щеках, затем достал железную гайку, — Эта штучка регулирует натяжение тормозного тросика на мокике «Ямаха», а вот если её нет, то и натяжение отсутствует вовсе, на любом повороте запросто вылетаешь на встречку…

Прикурив новую сигарету от еще недокуренной, он вопросительно посмотрел на Ольгу Владимировну.

— Что он там Вам наплёл? Какая-то новенькая из класса его подзуживала или помогала? Какая-то полоумная черноволосая беженка с горных окраин, где зреет урюк?

— Не хочу грузить Вас терминами, — она тоже потянулась за сигаретой, — Тут мы явно имеем дело с патологическим расстройством психики, у людей с заболеваниями такого плана осознание личности и психонормы размыты, а фантазия настолько богата, что выплёскивается за грани привычной обывательской реальности. Они так ярко и детально рассказывают про каких-то персонажей или даже целые миры, что порою трудно им не поверить. После таких рассказов нередко ловлю себя на мысли, что сама уже сомневаюсь, чей мир более реален — их или наш. Не само ли наше убогое и несправедливое бытие — продукт больного воображения. У Вас не было таких мыслей?

— Нет, — сухо парировал майор, — Имею дело с вполне реальными трупами. И Витю я себе обратно уже никак не нафантазирую.

— Простите, — понимающе кивнула она, — Версию с новенькой девочкой мы конечно же проверили. Ни в школьных документах она никак не проходит, ни среди класса про неё никто не слышал. В общежитие в последнее время не была официально зарегистрирована никакая семья беженцев.

— Что теперь?  Полгода-год в дурке? Затем с желтой справкой на свободу?

— Увы, не могу исключить такого развития событий.

— А мне лично всё же очень хочется исключить! — майор воткнул сигарету в переполненную пепельницу и стремительно покинул кабинет.

***

Сквозь мутное зарешеченное стекло одиночной камеры виднелся силуэт знакомой трубы котельной. Круглый диск луны осторожно выглянул из-за лесистого холма окраины и медленно покатился сквозь рваные тряпки облаков. Застыв на длинной шее трубы, он превратился в долговязого круглолицего великана. Чуть пригнувшись, он тут же принялся неотрывно таращиться в тюремное окно. Ноздрей коснулся знакомый пряный запах. От ощущения, что она может незримо находиться где-то рядом со мной, учащенно забилось сердце. Память всколыхнули события самой странной ночи в моей жизни. Волнуясь, я зажмурил глаза и произнёс один, может быть, очень запоздалый меня вопрос:

— Скажи, Джа, а что ты тогда попросила для себя, у основания самой высокой поднебесной башни?

В одиночной камере повисла тишина, затем послышались чьи-то тяжелые шаги в коридоре, в двери заворошился ключ. Щёлкнула пружина замка, и на несколько секунд снова воцарилась тишина.

— Разве ты еще не понял? — чуть слышно ответил знакомый голос, — Быть с тобой вечность!

***

Майор Крутиков взвесил кистью руки тяжесть резиновой дубинки, затем стараясь не лязгать замком, отворил железную дверь одиночки, на мгновенье застыл в проёме двери.

Камера была пуста, оконное стекло расползлось паутиной трещин, а сквозь толстые, ровные прутья решетки в помещенье смотрела необыкновенно большая круглая луна. Не поверив своим глазам, он нервно выругался, напружинил ноги, несколько раз тревожно обернулся, засуетился, как кот, внезапно потерявший пойманную мышь, заглянул под железную койку, зачем-то приподнял матрас, несколько раз щелкнул неработающим включателем. Затем, к своему великому удивлению, увидел в окне, как высокая и толстая труба котельной искривилась в змеином броске и обхватила луну губами кирпичного рта. Медленно и верно, как змея-анаконда, она, раздаваясь шеей, заглатывала свою непомерных размеров жертву. Диск луны таял, стремительно превращаясь в убывающий месяц. Его охватило паническое животное ощущение, что со временем и пространством происходят какие-то ужасные, апокалиптические трансформации.  Майор конвульсивно попытался уцепиться за остатки логического, рушащегося на его глазах мироздания. Что это может быть? Землетрясение? Бомба? Взрыв на АЭС? Меняются полюса Земли? Или от напряжения лопнул сосуд в башке, и агонизирующий мозг дарит последние глюки?  В нос внезапно ударил резкий запах каких-то восточных благовоний.  Вскоре лунный свет полностью исчез в каменном брюхе трубы, погасли уличные фонари. Кромешная тьма, как желудочный сок, переваривала реальность, сглаживала резкие очертания крыш в окне, крадя дыхание из груди и остатки трезвого сознания. Пол стал уходить из-под черных милицейских ботинок, на улице пронзительно заистерила автосигнализация, заскулили охваченные безумным ужасом собаки. Ему почудилось, что прожорливая труба, превратившись в какой-то безумный, вселенского масштаба пылесос, уже засасывает в ненасытное брюхо весь город, пустыри и лесистые холмы окраин, всё мироздание.  Майор извлёк из кобуры свой табельный «Макаров», снял с предохранителя и нащупал губами ствол.

— Признаться, я могу вечно смотреть на него. У нас там тоже где-то отцовский гараж и гниющая машина, откуда-то из прошлой жизни.

Я снова разлил портвейн по стаканам. Мы закурили. Из-за лесистых холмов окраины поднялся красно-жёлтый диск луны.

— Видишь луну? —  спросил я. — Через полчаса она выползет из-за холма и сядет на ту самую высокую трубу котельной. И ко мне в квартиру будет смотреть такой вот длинношеий лунный человек!

— А ты поэт! Я это серьёзно говорю! Никому из живущих в доме такой мысли точно не приходило!  — Джа махом выпила стакан с портвейном и посмотрела на меня пристальным взглядом.

Тут я подумал, что впервые сижу с девушкой и не испытываю при этом никакого смущения и неловкости. Очередной стакан портвейна расслабил мой язык.

— Хочу ещё!

— Что ещё?

— Потрогать тебя… Снова почувствовать, что ты жива!

Джа затушила сигарету и молча стянула футболку. Я уставился на две изящные девичьи груди с тёмными, как чернослив, острыми сосками. Она присела на мои колени.

— И вовсе не обязательно трогать только руками!

Наши губы слились в поцелуе.

***

Порою то, о чем ты даже и не можешь мечтать, случается весьма неожиданным и странным образом. Слегка уставшие и расслабленные мы лежали на второпях разложенном диване. Я гладил изгиб её нагого бедра, она задумчиво смотрела в окно.

— Вот уже и твой лунный человек появился и смотрит прямо на нас!  — сказала Джа.

Я же тем временем рассматривал ее профиль. Он мне казался теперь до боли знакомым и одновременно забытым, словно сон или сказка из детства.

— Джа, а сколько тебе лет? — напрямую спросил я.

— Хочешь на мне жениться? – игриво подмигнув, ответила она, — Тогда нужно немного подождать, через две недели исполнится шестнадцать.

Заметив моё смущение, она вновь стала серьёзной.

— Ну, откровенно говоря, я понимаю, почему ты спросил. Есть у меня одна необычная черта, которая порою изрядно тяготит. Так получилось, что в моём роду я та, которая получила память поколений. То, что должно бы уйти в глубину веков и кануть в забвение, всё еще живёт в моей голове. Я помню, как плоские крыши зиккуратов стали острыми пирамидами. Помню Тигр и Евфрат, Нил и коричневые спины египтян. Помню белые кудри хулигана Александра, как Ра придумал греков, а те придумали других богов, трубный рёв слонов Ганнибала, как легионы железными черепахами обошли земли у моря. Беззвучный плач пророка Исы на кресте, кривые злорадные усмешки черни на площади средневековой Флоренции, едкий дым и жгучие языка костра…. Всё это, как будто было вчера… Слишком много памяти для моего юного возраста, согласись?

Её голос был ровным и спокойным. Вдобавок ко всему мне показалась, что в комнате зазвучала какая-то тихая переливающаяся мелодия, причудливо и ненавязчиво вьющаяся вокруг моих ушей, словно превратившийся в музыку древний узорчатый орнамент.

—  Когда-то очень давно, когда на Земле был только один народ, моя семья жила во дворце, который располагался посреди бескрайней пустыни. Там был оазис с ключом кристальной воды, сладкой, как лесная малина и непорочная девственность.  Несколько зеленых рядов финиковых пальм кольцами окружали дворцовые постройки. Семь ветровых башен вздымались над ними. Самая низкая была чуть выше пальм и в прохладный месяц аддару она направляла в глубины дворца потоки тёплого пустынного воздуха. Но в разные времена года веют свои ветра, и для каждого была воздвигнута башня. Вторая была размером с тополь, и мы называли её тополиной. Третья – ласточкина, она достигала высоты полёта ласточки. Четвёртая – голубиная. Пятая – соколья. Шестая терялась в облаках, поэтому она была облачной. Вершины седьмой не было видно. В самый жаркий месяц улулу, когда солнце плавит песок так, что невозможно ступить на него ногой, небесная башня дарила нам прохладный и чистый воздух незримых вершин. Ночами, сидя у ее основания, я слышала песни звёзд, шёпот вселенной, как Всевышний, бормоча под нос, почесывает свою белую и длинную, как вечность, бороду. А еще мы верили в то, что если у тебя есть мечта или сокровенное желание, то нужно выбрать соразмерную тому башню и прошептать желаемое, дабы та донесла его до нужного уха. Однажды, когда у меня появилась мечта, я подошла к каменным устам небесной башни….

Размеренное повествование на фоне меланхоличной мелодии усыпили меня. Последние слова доносились сквозь пелену сна. Подпитанные новыми впечатлениями сновидения рисовали невероятные картины. Я видел караваны, боевых слонов, воинов с блестящими медью щитами, загадочные храмы и мудрого седобородого старца, в фантазии которого расположилась наша маленькая вселенная рядом с бесчисленными количеством других многообразных и непостижимых уму крупиц мироздания.

Звон ключей и негромкий лязг дверного звонка пробудили меня. Бледные утренние сумерки робко заползали в окно. Пришла мама. Я слышал, как она тихонько, стараясь не шуметь, сняла туфли и прошла в ванную. Я пугливо посмотрел на другую половинку дивана. Она пустовала, белая простынь сбилась гармошкой, а на подушке не осталось ни вмятины. Наверняка, Джа ушла этой ночью, предусмотрительно избавив меня от смущенных утренних диалогов и знакомства с моей родительницей. «Только не забыть выкинуть пустые бутылки из-под портвейна» — подумал я и снова провалился в сон.

Мотив сновидений неожиданно поменялся. Передо мной возникла Оксана Лебедева, она была нагой и, как мне казалось, нетрезвой. Взволнованная девушка прерывисто жестикулировала, отчего колыхалась её большая соблазнительная грудь. «Даня, — воскликнула она, — ты всегда был хорошим парнем, а я вела себя как настоящая свинья. Ты прости меня, если можешь!» Лебедева вплотную подошла ко мне, и не дотянувшись до губ, поцеловала в шею. Затем её губы спустились к моей груди, животу, еще ниже. Где-то в паху я почувствовал, как наливается горячий огненный шар. «Возьми меня, Даня!» — Ксюха повернулась ко мне спиной, выгнулась, как кошка, в срамной позе. Я увидел осиную талию и две сочные, гладкие, как зрелые дыни, ягодицы. Напряжение внизу живота многократно возросло, отчего я уже наполовину проснулся и, не выдержав позыва, сделал несколько конвульсивных движений рукой. Скопившийся жар выплеснулся наружу. Затем снова впал в бездну без сновидений. В семь утра меня разбудил будильник. Я поспешил под душ, затолкал в себя несколько ложек склизкой овсянки и засобирался в школу.

— У тебя все нормально, Данечка?  — скользнув по мне виноватым заспанным взглядом, спросила мать.

— Да не то слово, мама. Всегда не любил школу, а теперь грустно, что всё скоро закончится…

Про себя подумал, что мир сна и яви каким-то непостижимыми образом сплёлся и перепутался в моей голове. При этом мне совсем не хотелось разделять одно от другого….

***

— Что же вы не жалеете своих родителей, ребята!  — вместо обычного приветствия обратилась к классу Раиса Петровна. На классную руководительницу было трудно смотреть без сострадания, она обвела класс отрешенным взглядом красных от лопнувших капилляров глаз.

—  А что случилось то?  — переспросил кто-то с задних рядов.

Класснуха откупорила флакончик, пустив по классу резкий валокардиновый запах.

— Оксаночка — это наше солнышко, такая приветливая и улыбчивая девочка, я помню её с третьего класса, одета всегда опрятно, с иголочки, как куколка, полноценная семья, в полном достатке…. —  сумбурно и как-то по-бабьему запричитала она.

— С балкона девятого этажа этой ночью она сиганула, — негромко сказала Степашина, — Весь вечер у неё сидели, она радостная и довольная жизнью была.  С утра участковый в школе. Говорит, что в алкоголе крови не найдено, а в желудке полно таблеток от депрессии. Вот так….

Все, кто в последний вечер были на вечеринке у Лебедевой, остались на дознание с милиционером, другая часть класса была распущена по домам.  Я снова сидел в трамвае с молчаливой Джа. Уже перед нашей остановкой она легонько коснулась моей руки и спросила:

— Тебе жалко Оксану?

Я помедлил с ответом.

—Вот мне— нет. Она сама никого никогда не жалела, – ответила она сама на свой вопрос.

—А мне – да. Всё же она была симпатичной девчонкой, пусть порою и со сложным характером, — сказал я.

— Просто я – злая, а ты – хороший!  — печально улыбнулась Джа, —Ну что зависнем сегодня у тебя? На твоем самом романтичном в мире балконе? – она многообещающе подмигнула.

—Сегодня, к сожалению, не получится, мать в какие-то веки решила вовремя прийти домой.

— Ну ладно, тогда пока, — она повернулась ко мне спиной и зашагала прочь. Мне вдруг стало обидно, что она так легко и просто согласилась не встречаться сегодня.

—Стой, Джа! Сегодня еще теплый вечер. Давай зависнем в горпарке. Там тоже классно, скамейки у пруда.

— Замётано! – также легко согласилась она, — Я, кажется, даже знаю, о каком месте ты говоришь. Можешь не встречать меня. Приду сама в восемь.

Дома я немного засомневался в скоропалительности своего решения – Горпарк по праву считался одним из самых гопнических районов города. Хоть и говорили, что по какому-то неписанному закону хулиганы не трогали парней, гуляющих с девушками, но тем не менее это не особо придавало мне уверенности. Затем я внутренне посмеялся над своим малодушием – уж если хочешь гулять с девчонкой, то в критической ситуации нужно быть готовым постоять за себя. И за неё. По дороге я захотел купить бутылку недорогого полусладкого шампанского или хотя бы сухого вина, но скудные финансовые обстоятельства продиктовали свои условия – денег как раз хватило на две бутылки крепленого пива «Охота». К счастью, Джа, казалась мне вовсе не капризной особой с претензиями, как, например, Оксана. Какой была Оксана….

Джа вновь заставила себя ждать, а затем явилась в длинном белом платье, стройная и величественная, как принцесса из сказки. Такая едва ли могла остаться незамеченной.

— Ты с ума сошла? Надевать сюда такое?! — воскликнул я и тут же понял, что это худшее из того, что можно было сказать.

— Прости, — виновато ответила она, — Очень хотела понравиться тебе, к тому же скоро холода. Про платья на улице в ваших широтах придётся забыть надолго.

— Оно тебе идёт! — я неловко попытался исправиться. Захотелось придумать какой-то вычурный изысканный комплимент, но отяжелевшая от пива голова работала плохо. Вечер не задался. Мы какое время молча пригубливали наши бутылки и следили за игрой воды и лунного света. Затем я потянулся в карман за мятой пачкой «Магны».

— Оставь, у меня есть кое-что своё, — Джа выудила из сумочки длинную коричневатую сигарету. Я услужливо щёлкнул зажигалкой. От сигареты пошёл пряный горьковатый запах. Она глубоко затянулась и протянула её мне. Вдыхаемый дым обжег гортань, я, закашляв, сразу выпустил его.

—  Эээ, так неправильно. Смотри!  —  она вновь взяла затянулась, замерла на добрую минуту и выдохнула облачко дыма.

Я повторил вслед за ней. Лавка неожиданно покачнулась подо мной, как лодка от набежавшей волны. С необычайным сильным всплеском в гладь пруда упал зрелый каштан, разбежавшаяся от него волна разметала лунную дорожку на разлетевшиеся по парку искры.

— Вот это приход!  —  улыбнулась Джа, наблюдая, как я скрюченными пальцами схватился за спинку скамейки.

Совсем рядом, кидая блики голубой сирены, проехал патрульный милицейский «бобик».

Немного обождав, она затянулась еще раз, внезапно поднялась и затоптала бычок сигареты.

— Сегодня мне надо раньше домой, родители ждут.

— Может еще погуляем?

— Нет, лучше не провожай меня.

— Ну хотя бы до ворот парка! — взмолился я.

Мне подумалось, что, наверное, я наскучил ей своей компанией. Стало как-то не по себе. Захотелось что-то придумать. Утащить бы её в какой-нибудь клуб, на концерт или даже на худой конец приличное кафе, но мои скромные возможности были исчерпаны. Поникши головой, я брел с ней рядом и допивал бутылку с остатками мерзкого теплого пойла.

— Эй братишка, нам на пивко не подкинешь? – спросил чей-то вкрадчивый голос у самого выхода из парка.

Я посмотрел в его сторону и увидел на скамейке силуэты трех парней и красные точки сигарет.

— Деньги бы мне самому пригодились! – откровенно ответил я и решил, что в любом случае не дам слабину у неё на глазах.

—А чо ты так дерзко отвечаешь?

— А кто спрашивает?

— Чевооо? – один из них стал приподниматься со скамейки.

Я выплеснул остаток пива из бутылки и перехватил ее за горлышко, твёрдо намерившись расколоть её обо асфальт и направить стеклянную «розочку» в горло тому, кто сделает первый шаг в мою сторону.

— Митяй оставь его! – один из сидящих на лавочке потянул своего приятеля обратно, — Не видишь, это какой-то бешеный укурок с обдолбаными глазами?

— А ты смелый! – у ворот парка она неожиданно притянула меня к себе и как-то по-матерински чмокнула меня в лоб, затем развернулась и пошагала прочь. Провожая взглядом белое, тающее в сумерках пятно белого платья, я отчаянно крикнул ей вслед:

— Постой! Может сходим в гараж? В нашем распоряжении целый гараж с мягкими сидениями в машине, может, я включу радио!

Белое пятно на минутку замерло, затем вновь приблизилось ко мне.

— Ты совсем не о том думаешь! Наши судьбы уже переплетены, но судьба только ветер, а действие — парус! Сделай, что надо, и у нас впереди — вечность. Вот тебе небольшой подарок, — она вложила мне в руку похожую на кольцо металлическую штучку.

Провожая её взглядом, я втянул ноздрями осенний воздух в надежде распознать пряный аромат Джа. Где-то в слизистой глубине живота, меж лиловых изгибов кишечника зародилось новое, тревожное и незнакомое чувство, оно внезапно поднялось и с влажным липким холодом осело на горячем сердце, плотно и надолго, как жаба на камне. Мной овладел смертельный страх потери. Потеря Джа грозила жуткой и бессмысленной пустотой, лишающей жизнь всякого смысла. В жёлтом свете фонарного столба я рассмотрел кольцо — оно оказалось обычной металлической гайкой с резьбой.

— Это всё я веду к тому, что у нас в классе теперь будет новенькая, прошу вас, как говорится, отнестись к ней с теплотой и вниманием.

Затем в класс вошла она, высокая и худая, облачённая в какое-то бесформенное платье-балахон. Раскидистая шапка тёмных кучерявых волос придавала ей сходство с эдаким чёрным одуванчиком, который слегка поколебавшись, остановился под любопытным взором тридцати пар глаз. Внешне более явной непринадлежности к средней полосе России было трудно себе представить. Смуглая кожа бронзового оттенка, изящный с легкой горбинкой нос, печальные тёмные крылья бровей над карими, почти черными глазами. Она смущенно и натянуто улыбнулась и рассеянно посмотрела сквозь класс, избегая случайной встречи с чьим-то взглядом.

— Ну, так себе…. На любителя экзотики! — прокомментировал Серега Хотиненко, ход мыслей которого в последнее время крутился только вокруг одной темы.

— Мой батя сказал, что этой черноты в городе скоро как ворон станет, стаями сюда летят, — пренебрежительно сказал Витя Крутиков, чей папаша был майором в районном отделении милиции.

Раиса Петровна сделал вид, что не расслышала.

—Её зовут Джаконд…. эээ, извините, Джами….  — учительница растерянно нащупала очки на столе и уставилась в школьный журнал в поисках новой записи.

— Джа, друзья и родственники называют меня просто Джа, — перебила её новенькая негромким голосом, лишённым всякого акцента.

—  Ну и замечательно, Джа. Садись за вторую парту, рядом с Оксаной Лебедевой. У нас сейчас по плану урок, а на перемене познакомимся поближе.

—Чего это?! — Лебедева недовольно повела бровью, — Со мной же Степашина сидит, просто сейчас болеет.

Не прошло и десяти секунд как Ксюха, брезгливо сморщив нос, выскочила из-за парты.

— Фу! От неё чем-то воняе…. Пахнет в общем, — она размашисто сгребла с парты свои вещи и перешла на другой ряд.

— Оксаааана…. — укоризненно протянула Раиса Петровна.

С задней парты я заметил, как голова одуванчика вжалась в хлипкие плечи.

—Можно я! — неожиданно для самого себя я поднял руку, — Можно, я сяду на второй ряд.

— Вот и любитель экзотики нашелся, — хихикнули за спиной.

Подсев к ней, я кожей ощутил теплый благодарный взгляд, затем действительно пришел запах…. Он и в самом деле показался мне весьма странным, так должно быть пахли восточные благовония, лаванда, зира, шафран или еще что-то, чему я не знал названия. Такой запах, наверное, мог бы быть в лавке магрибского колдуна или же усыпальнице Тутанхамона.

— Тема сегодняшнего урока – религиозные войны в Европе, Варфоломеевская резня и тридцатилетняя война. Откройте, пожалуйста, учебник на странице семьдесят четыре, — объявила Раиса Петровна.

Глава учебника начиналась со старинной гравюры, на которой была изображена усеянная трупами площадь средневекового города, а несколько мужчин в обтягивающих ляжки штанах и в изящных шляпах с перьями добивали шпагами и алебардами, просящих о пощаде женщин и детей. Заметив, что у соседки нет учебника, я услужливо подвинул свой на центр парты. Она лишь скользнув по нему взгляду, поспешно отвернулась. Мне показалось, что белоснежные белки её глаз подернулись влагой.

***

Следующим уроком была ненавидимая мною физ-ра. Физрук Талгат Абаевич, по прозвищу Шаолинь, находился явно не в лучшем расположении духа.  Спрятавшиеся за отёкшими щеками узкие глазки стреляли в нас злыми искорками молний.

— Сегодня нет футбола, волейбол тоже йок! Готовимся к сдаче норматива по лазанью по канату. Пять кругов трусцой для разминки, потом растяжка и приступаем, — скомандовал он.

Как назло, в это день я не нашел чистой футболки и просто заправил в растянутые треники обычную школьную рубашку. И треники, и рубашка были мне коротки и наверняка смотрелись не лучшим образом на худой и сутулой фигуре.  Пробегая мимо Шаолиня, я почувствовал, что притянул к себе его недобрый взгляд:

— Чего не по форме?

— Мать забыла мне футболку положить.

Шаолинь скривил противную рожу и передразнил гугнивым голосом:

—Мать положить зааабыла…. А родить не забыыыла?

Выстроив класс перед свисающим с потолка канатом, он скептически осмотрел нас.

—По моей предварительной оценке норматив по канату могут сдать два-три человека. Ладно, приступаем. Крутиков, демонстрируй!

— А чо опять я? Меня в деле все видели, все знают, на что я способен, — Витёк стряхнул с новеньких лазурных адиков невидимую пылинку, — вот пусть наши ботаны поупражняются. То есть, я хотел сказать, начнем тренировать слабые звенья коллектива.

— Тоже логично, — согласился Шаолинь. И тут же перевел взгляд с новых адиков Крутикова на меня. — Крылов, марш к канату!

—У тя получится, Дэнчик! — Крутиков подошел ко мне и одобрительно похлопал по спине, — Не забывай работать ногами, тут больше не сила, а правильная техника нужна. Он еще раз зачем-то хлопнул меня по пояснице и подтолкнул к канату. Первый метр дался мне с трудом, затем я закрепился, уверенно обхватив ногами толстый канат, и, сам не веря себе, поднялся еще метра на два, глянул вниз. Высота была не столь большая, но ребята внизу уже казались маленькими человечками. Задравши головы, они следили за мной с какими-то нехорошими гаденькими ухмылками.

Витек неожиданно подскочил к канату:

— Водрузить флаг! Всем смииирно! — дурашливо крикнул он и дёрнул за какую-то невидимую веревку.

Тут я почувствовал, что мои треники поползли вниз, обнажив застиранные семейные трусы и худосочные ягодицы. Класс разразился хохотом. Чтоб не засветить перед девчонками оголившийся член, я прижался пахом к канату и расслабил хватку. Через секунду я приземлился на пол спортзала. Жгучая боль от трения при быстром спуске тут же заставила меня скрючиться. Подтягивая одной рукой штаны, другой я старался прикрыть причинное место. Это вызвало новый приступ гогота.

— Что это за штучки-дрючки! — грозно рявкнул Шаолинь, хотя по его лицу было заметно, что он сам едва сдерживался, чтобы не заржать. — Бегом в раздевалку, намочи в холодной воде полотенце и приложи. И больше без спортивной формы ко мне не являйся.

Удаляясь, краем глаза я заметил брезгливую усмешку на губах Лебедевой. На душе стало ещё поганей, возникло чувство гораздо более неприятное, чем жгучая боль в паху. В раздевалке я подумал, что единственным красивым решением было бы зайти в зал, двоечкой уложить Крутикова, а затем, раскрутив вертушку, смачно срубить пяткой Шаолиня. Вот тогда бы я посмотрел на их рожи! Вот тогда бы они заткнулись! Подумал я… И стал, морщась от боли, переодеваться в школьные брюки, потом, сутулясь и прихрамывая, вышел из школы. Трезвый внутренний голос говорил, что следует отречься от всяческих фантазий и признать один неумолимый факт — очень уныло и безысходно быть лохом и задротом в быдляцком классе провинциальной школы на окраине города.

На трамвайной остановке я увидел знакомый одуванчик из чёрных волос.  Она явно обрадовалась встрече:

—У тебя тоже освобождение от физ-ры?

— Ну да, как бы теперь тоже….

Мы вместе сели в полупустой вагон. Ей, как и мне, надо было проехать две остановки до Садовой. Семью беженцев поселили в девятиэтажном общежитии при политехническом институте.

—Пока, — сказал я, прощаясь, — наверное, завтра я не приду в школу и послезавтра тоже...

— Постой! — Джа подошла ко мне вплотную, так что меня вновь овеяло пряным восточным ароматом.  — Я чувствую, что тебе очень плохо…. Скажи только одно слово — кто?

—А что это даст? – махнул я рукой.

—Крутиков? — догадалась она и, не дождавшись ответа, повторила, — Кру-ти-ков!

Я молча развернулся, чтобы она не увидела набухшие от слёз глаза, и медленно пошагал прочь.

— Как бы то ни было, знай — в школе точно есть один человек, который рад тебя видеть! — донеслось мне вслед.

***

Дома, на кухонном столе я обнаружил записку:

Даня, не жди меня сегодня после работы. У коллеги годовщина свадьбы, приду поздно, а, может, только завтра. Разогрей вчерашний суп из холодильника. Не забывай про уроки. Не скучай и не лентяйничай.

Целую, мама

Ну как же «не скучай», а то ж! Я бросился в поисках мелочи прощупывать карманы материнского гардероба. В планах было насобирать на две бутылки портвейна и напиться сегодня вечером, чтобы как-то забыть о происшедшем. Хорош б ещё, чтоб на сигареты хватило, типа «Бонда» или на худой конец «Магны». На следующий день я планировал макнуть градусник в тёплый чай и сообщить матери, что у меня тридцать восемь и семь, остаться лежать с мутной гудящей башкой в кровати. Поиски в гардеробе оказались бесплодными, но в полке с косметикой я обнаружил сразу несколько купюр. План начинал переходить в действие.

В девять вечера неожиданно позвонили в дверь. На лестничной площадке стоял Крутиков. Сначала я его даже не узнал, он стоял в какой-то вовсе не типичной для него позе, плечи ссутулились, а голова поникла.

— Витя?  — неуверенно сказал я, — Чего ты пришел?

Он медленно приподнял голову и посмотрел на меня печальными глазами.

— Я пришел попросить прощения, Данила. Хочу, чтобы ты не сердился на меня. Это была дурная, жестокая шутка. Я сделал тебе очень больно.

Моя давешняя злость утихла и сменилась удивлением.

Вот уж никак не ожидал!

— Скажи, что прощаешь, иначе не уйду! — он снова посмотрел на меня жалким взором виноватого щенка.

— Ну ладно, чего уж там, прощаю, — смущенно сказал я.

Он с облегчение вздохнул и тут же отступил в темень лестничной площадки.

— А в школу ты иди, Дэнчик. Никто из ребят не будет больше смеяться. Им самим стыдно, — крикнул он уже из темноты лестничного проема.

Произошедшее настолько поразило меня, что я даже и не выпил вина, а на следующий день вопреки всему направился в школу. Уже при входе в класс я понял, что что-то произошло. Практически никто из ребят не обратил на меня внимания. Все сидели тихо. Лишь два приглушенных голоса доносились с задних рядов. Разговаривали Витины приятели Хотиненко и Мезенцев.

— Так вот, батяня ему на пятнадцатилетие мокик японский подогнал. Сузуки или Ямаха, сейчас не помню. Витька все еще хвастался, что там спидометр до 160 км и настоящий спортивный движок на 125 кубиков, правда заглушенный, чтоб малолетки без прав могли ездить. Он заглушку убрать хотел.

—Ни фига себе! Такая штука небось дороже отцовской «шохи» стоит?

— Ты забыл, у него батяня в ментовке крупный бугор! Когда это менты за что-то сами платили. Стопудово — отжал у кого-то и сыночке подарил.

—Вот и аукнулось ему…

— Угу…

В класс зашла Раиса Петровна. По выбившимся прядям волос и размазанной вокруг глаз туши было видно, что она явно вне себя.

— Ребята, — сказала она дрогнувшим голосом, — поступило трагическое известие. Виктор Крутиков, управляя мопедом, попал в ДТП и скончался от полученных увечий. Увы, реанимационные мероприятия не помогли, сердце Вити остановилось, навсегда.

— Еще бы! Под КАМАЗ он на встречке влетел, это не лечится, – раздался с задней парты голос Хотиненко.

Освобождённый от занятий класс гурьбой вышел из школы. Мы еще какое-то время постояли вместе у крыльца, не решаясь разойтись сразу, словно печальная новость еще связывала нас какими-то невидимыми узами. Наступило неловкое молчание. Первой нарушила его Лебедева.

—  Ребят, Крутикова мне, конечно, жалко. Но особых дел и  отношений у нас с ним никогда не было. Лично моя жизнь продолжается. Родители уехали в Турцию за товаром. Я, как у вас принято считать, из семьи барыг. Хата пуста, есть видюшник с набором кассет, банановый ликер и кое-что еще. Мы конечно ж выпьем за «земля-ему-пухом, царствие небесное» и всё такое, ну и нормально проведем вечер. Так как хата не резиновая, то Степашина, Кузнецова и Липницкая идут на правах подруг, — тут она скользнула взглядом по мне и Джа и добавила тихим голосом себе под нос, — Вонючек нам не надо….

— А как же мы, Ксюх? Какой праздник без нас? – Хотиненко многообещающе подмигнул и приобнял за плечи своего кореша Ромку Мезенцева.

— По бутылке итальянского «Спуманте» с каждого и хорошая коробка конфет может послужить пропуском!

—  Ну ты точно из семьи барыг! Ладно, мы с Ромычем ещё кое-что покрепче захватим. Надо ж Витька помянуть….

Слушая разговоры своих одноклассников, я слегка удивился, как бездушно и поверхностно они отнеслись к смерти одного из нас. Да, возможно, Витя не всем был симпатичен, а кто-то завидовал ему, но всё ж он был заметной личностью…  А если умру я? Тогда, наверное, они этого даже и не заметят.

***

Вместе с Джа я зашагал к трамвайной остановке.

— Ты расстроен, что Оксана не пригласила тебя? — спросила она.

— Нисколечко! – соврал я.

—  Ну да правильно, они ведь будут пить алкоголь и смотреть порнуху!

«А вот теперь действительно обидно!» —  подумал я про себя. На самом деле у меня из головы не мог выйти вечерний визит Вити. Что это было? Игра моего воображения? В любом случае совсем не хотелось оставаться одному этим вечером. Она словно прочитала мои мысли:

—  Приходи вечером в гости к нам. Мы правда живём сейчас не в самых лучших условиях. Но моим родителям будет очень приятно, если они увидят, что в этом чужом для нас городе у меня уже есть хороший школьный друг. Они очень переживают за меня. А бабку мою не слушай, она уже совсем полоумная, живет в своём мире.

— Хорошо, — сказал я, — приду.

Мне не очень-то хотелось знакомиться с какой-то семьей, но, с другой стороны, это была бы хоть какая-то компания, а сегодня вечером она мне просто необходима.

— Ты же мне друг, правда?  — как-то наивно и по-детски трогательно переспросила Джа.

— Ну, конечно, — ответил я, раздумывая, чего я в самом деле ожидаю от отношений с этой странной девчонкой.

— Тогда в половину восьмого, встреча у входа в общагу?

— Замётано!  — подтвердил я и направился домой. Спиной я чувствовал её взгляд, наверняка она думает сейчас что-то подобное – кто я такой для неё?

***

На встречу я опоздал минут на пять, Джа не было на месте. Я еще несколько минут покрутился у подъезда общаги, пока не привлек к себе внимание бдительной бабки-вахтёрши.

— Чего это ты здесь рыщешь?

— Меня в гости пригласили, семья тут у вас одной новенькой девочки из нашего класса, — тут я с удивлением подумал, что даже ни разу не слышал фамилии Джа. Жестом показал бабке большую шевелюру над головой, — вот с такими вот черными кучерявыми волосами.

— У нас тут всяких разных полно, — по виду бабки не было ясно, поняла ли она меня, — но если они новенькие и беженцы, то второй этаж налево по коридору до конца, последняя дверь. Там малометражки для семейных студентов были, а сейчас кого не попадя селят.

—  Хорошо, спасибо! – я направился к лестнице.

—  Да стой ты, куда! – она шустро преградила мне путь, — Сейчас в журнал посещений фамилию, имя и отчество внесем, время визита. У меня тут не забалуешь!

Длинный коридор с обвалившейся штукатуркой и желтоватым светом одинокой лампочки навеивал депрессивные чувства. Немного засомневавшись в необходимости этого визита, я все же постучал в облезлую дверь. Открыла темноглазая женщина, высокая и худая, волосы были спрятаны под косынкой. Она ничего не сказала, лишь вопросительно посмотрела на меня.

— Извините, меня новая одноклассница пригласила. Джа. Я её сосед по парте Данила.

— Здравствуй Данила, — её взгляд потеплел, а губы чуть заметно улыбнулись. —  Вот тапочки, проходи.

Я переобулся в тапки и вошёл в гостиную. Тут меня встретил уже привычный запах, только в этот раз гораздо более сильный. Ноги утонули в мягком ковре, внутри царил полумрак, окна были плотно занавешены. Женщина что-то негромко сказала на незнакомом языке, и из-за стола навстречу мне поднялся мужчина лет пятидесяти с бритой налысо головой и аккуратной черной с проседью бородкой.

— Добро пожаловать Данила, я папа Джа. Мы рады познакомиться с тобой. Садись за стол, раздели с нами ужин, — в отличии от их дочери родители говорили с каким-то едва уловимым южно-абрикосовым акцентом.

—  А где же сама Джа? Она разве вам не говорила, что пригласила меня?

Оба многозначительно переглянулись, затем отец неуверенно, как непривыкший ко лжи человек, сказал:

—  Джа просит извинить её. У нее возникли астобъя…. аба-стоятельства….

— Пожалуйста, покушай с нами, — умоляющим тоном сказала женщина, — а то мы тут давно одни сидим.

Я согласно кивнул. Она поставила на стол большое блюдо и, приоткрыв крышку, выпустила пар.

— Это – пилав, то есть по-вашему – плов, но вовсе не такой, как у вас, – пояснила она.

В нос ударил аппетитный запах. В рассыпчатом рисе я разглядел кусочки поджаренного мяса, изюм, еще какие-то незнакомые мне сухофрукты. Глаза постепенно стали привыкать к полумраку. Напротив располагалась стояла обычная мебельная стенка, уставленная какими-то пузатыми сосудами, вазами, букетами из сушеных цветов и трав. На дальней полке я разглядел тлеющую ароматическую палочку, вставленную в лампадку из тёмного металла. К потолку струилась тонкая струйка дыма. Мне подумалось, что как-раз это и было источником столь примечательного запаха. За дымной пеленой я разглядел портрет, с него смотрела прекрасная узколицая дева с огромными глазами. Украшенный цветными камнями железный венок из кованного металла сдерживал буйство тёмных кудрей. Угол портрета был увенчан чёрной, явно траурной лентой.

— Это…  —  не в силах подобрать слова, я указал пальцем в его сторону.

—  Это ароматическая свеча, спасает от запаха мертвечины, — неожиданно ответил скрипучий старческий голос. Тут я заметил, что в кресле в углу гостиной был кто-то ещё. Во мраке зашевелилась аморфная фигура и я разглядел укутанную в чёрные платки старуху со сморщенным и тёмным как печёная картошка лицом.

— А на портрете — Джа. Она погибла, вернее, её убили.

— Что ты такое говоришь, мама! – вскрикнула женщина гортанным голосом и всплеснула руками с растопыренными пальцами, как будто попыталась снять с головы невидимую паутину.

— Мы очень древний и малочисленный народ, — не обратив внимания на дочь, продолжила старуха, — нас осталось всего четверо, вернее трое с половиной. Джа – наша принцесса. Она уже не живая, но и не мертвая. Чтобы перейти в другой мир ей нужны семь спутников, а восьмой станет её принцем. Тогда наша бедная Джа обретёт покой в ином царствии. К нам она прийти уже не в силах, поэтому прислала тебя, как вестника между мирами. Хочет передать, что у неё все хорошо.

Я заметил, что с морщинистого лица древней старухи на меня смотрела пара очень живых и цепких тёмно-карих глаз. Не выдержав её взгляда, я отвел взгляд на блюдо с пловом. Внезапно вместо сухофрукта я рассмотрел в нем человеческий палец с траурной каёмкой грязного ногтя, а изюм превратился в мертвых мух. Тяжелый ком подкатился к горлу. Я вскочил из-за стола, схватил в прихожей свои кроссовки и, не обуваясь, выбежал в коридор. Давясь рвотой, добежал до выхода из общежития, и едва достигнув кустов у входа, выблевал содержимое желудка. Желчная кислота противно обожгла пищевод, смахнув тягучую слюну, я стыдливо оглянулся вокруг.

—Вот ведь приличный с виду паренек, и то ж, гляди, как быстро нажрался. Куда ж эта страна катится-то?! —покачивая головой, сказала вышедшая вслед за мной бабка-вахтерша.

Выбравшись на дорожку, я обессилено присел на скамейку и натянул кроссовки.

— Ну что? Получил культурный шок? Вместе с кулинарным заодно? – раздался вблизи знакомый голос.

Джа стояла рядом со мной и со снисходительной улыбкой наблюдала за моими телодвижениями.

— Ты как? В самом деле живая? —  удивленно спросил я хриплым голосом и тут же заметил, как глупо прозвучал вопрос.

Более живого человека трудно было себе представить. Модные джинсы «варёнки» очень соблазнительно обтекали девичьи бёдра, а фирменная черная футболка «Boss» прекрасно гармонировала с темной шевелюрой волос, волнительно приподнимаясь над неровностями девичьей груди. Помимо такого модного «прикида», в ней поменялось что-то ещё, она была совсем не такой Джа, как в школе.

—  Поняяятно, — задумчиво протянула она, — Познакомился с моей бабкой? Так, я тебе говорила, она старый человек, уже вокруг себя шайтанов и джинов видит…. Я с ней поссорилась из-за ношения штанов, вот она меня сразу в царство мертвых определила. У нас так… По пустякам не размениваемся.

Точно! Меня поразило простое открытие — у неё были весёлые глаза и вполне раскованный шутливый тон. Всё это разом ломало мои первичные впечатления о зачуханной девочке-беженке с тяжелой душевной травмой.

—  Ну что молчишь? Я угадала? Бабка сказала, что я того? Все еще не веришь мне? На! Можешь потрогать! —  Джа протянула мне руку.

Я машинально взял её кисть и погладил по тыльной стороне запястья. Смуглая кожа была бархатиста и упруга, чуть надавив, я ощутил ритмичные волны пульса.

— Ну что? Пациент скорее жив, чем мёртв?

Её лицо оказалось ко мне так близко, как никогда до этого. Краем глаза я отметил влажные алые губы, стройный ряд белых зубов, озорную ямочку на щеке и шальной огонёк в тёмных зрачках. Теперь она показалась мне чертовски привлекательной и весьма необычной девицей. По сравнению с другими школьными красотками Джа была гораздо более тонкой и изящной, как редкая антикварная брошка на фоне дешёвой блестящей бижутерии.

— Ты язык проглотил? Ну не получились наши семейные посиделки, ничего не поделаешь! Какие будут альтернативные предложения? Вечер только начинается! –  словно желая разбудить меня, она похлопала меня по плечу.

— Ой, извини, — я встряхнул головой в попытке избавиться от недавних переживаний, — просто все как-то неожиданно произошло. Надеюсь, твои родители не подумают обо мне ничего дурного.

—  Да, не парься! Они теперь думают приблизительно то же самое!

Тут ко мне пришла простая и гениальная идея.

— Тогда, может, пойдем ко мне? Дома никого нет, есть две почти целые бутылки портвейна, балкон, магнитофон и сигареты?

Она радостно хлопнула в ладоши.

—Клёво! Айда! А что ты слушаешь?

Впервые за долгое время моей алкогольной абстиненции меня одолело желание выпить, желание более сильное, нежели моя сила воли. Я зашёл в бывшие «соки-воды», превратившиеся за последние годы в обычный коммерческий ларёк, и хотел было приобрести бутылку армянского коньяку. Однако добросовестная и благородная продавщица отговорила меня от непродуманной покупки. Аргументируя тем, что весь коньяк нынче «палёный», она уговорила меня купить литровую бутыль «Имперской»: «Эту, подделывать ещё не научились, сама пила и даже голова не болела». К «Имперской» был приобретен пакет замороженных пельменей «Сибирские», две зелёные жестяные банки какого-то импортного пива, четыре пачки «Явы золотой», батон и пакет кефира - на завтрак.

Едва покинув ларёк, я с хрустом свернул водочную пробку и сделал добрый глоток. Мне показалось, что продавщица не даром нахвалила «Имперскую» – тёплая мягкая волна разошлась по моему похолодевшему нутру. Даже жаба-на-камне слегка потеплела. Я с наслаждением закурил и ступил на асфальтовую дорожку, ведущую мимо школы. Невольно мои мысли обратились к бедному отцу. Со стыдом и сожалением я вспомнил, что с самих похорон ни разу не удосужился посетить могилку моего покойного родителя. Однако, что значит могила? Тлеющие кости покойного не имеют ничего общего с духовным миром и памятью ушедшего. Школа – вот то место, которому мой отец посвятил свою жизнь, свои прижизненные заботы и надежды. Я поднялся к опустевшему в вечернее время школьному крыльцу, и, намереваясь помянуть его, вновь приложился к бутылке. Когда последний солнечный луч отчаянно хватался за кроны деревьев, и на небо вылез молочно-белый, полупрозрачный диск луны, мною овладела усталость и голод.

Добрая треть бутыли была опустошена, и я едва мог отмахиваться от навязчивых представлений о хорошей порции варёных пельменей и мягком отцовском диване. Я встал и на нетвёрдых ногах отправился домой. В темноте подъезда вслепую нащупал дверцу почтового ящика, вытащил из него целую кипу бумаг, на ощупь – дюжина газет бесплатных объявлений, рекламные буклетики ближайших продуктовых маркетов и коммунальные счета. Долго провозился с непослушным дверным замком, войдя в квартиру, сразу же устремился на кухню ставить на плиту кастрюлю с водой под пельмени. Затем приспичило в туалет. Коротая минуты до закипания воды, стал по редакторской привычке разбирать содержимое почтового ящика. Среди пёстрой кучки рекламной макулатуры моё внимание привлёк конверт коричневого канцелярского цвета, вернее, коричневый цвет был лишь только фоном – всю его поверхность покрывали бесчисленные почтовые штемпеля чёрного цвета, а также всевозможных сине-фиолетовых оттенков. Посреди разноцветной груды рекламных листов он явно выделялся, как будто был из другого времени, словно зек в синих наколках и коричневой робе оказался в центе пёстрой толпы новомодной публики. Многочисленность почтовых оттисков свидетельствовало о долгих, несчастных мытарствах корреспонденции по отделениям городов и весей нашей необъятной страны, какая-то странная, непостижимая прихоть или недоразумение перекидывали конверт из города в город, из месяца в месяц, из года в год…. Стал ли я его конечным адресатом? Заинтригованно я распечатал конверт и выудил из него два пожелтевших, сложенных вдвое листа бумаги. Тут же приступил к чтению.

«Уважаемый господин Н.» – письмо адресовано мне!
«Прошу прощения за весьма запоздалый отклик на рукопись, присланную Вами в наше издательство…» – ого, эта была рецензия! Ничего себе «запоздалый отклик»! К сожалению, долгие мытарства письма не прошли бесследно, и отдельные слова расползлись в чернильных разводах. Также и само название издательства, в котором работал неторопливый «откликант», не выдержало испытания влагой. Но всё же – наплевать, – решил я, – это всего лишь случайный отголосок из моей прошлой жизни. В мусор! Тем не менее, внутренний голос, а, может быть, обычное любопытство остановили меня.

«Работая редактором на протяжении последних сорока лет, я прочёл не одну тысячу рукописей начинающих авторов. Увы, большинству из них не было суждено дойти до широкого, массового читателя. Увы, такое же убеждение складывалось у меня по мере прочтения первых строк Вашей рукописи. Однако, сейчас, сидя за написанием данного письма, я безмерно рад тому, что все годы редакторской работы я не потерял своей нюх и сохранил способность разглядеть алмаз среди тонн пустой породы. Именно так – алмаз! Ваша рукопись – лучшее из всех произведений, которые мне до сих пор доводилось читать».

Мой рассудок отказывался верить в смысл прочитанного. Где-то внутри, в загадочной, фиолетово-слизистой топи утробы стали зарождаться забытые чувства. Эйфория? Гордость? Чувства, которые, как мне казалось, угасли во мне уже много лет назад. Ведь – в самом деле, чем чёрт не шутит! Я заставил себя оторваться от чтения, встал, задумчиво прошёлся по комнате. Откровенность, с которой были написаны строки, не вызывала сомнения. Зачем? Зачем я все эти годы выращивал на себе эту толстую, эту толстую ментальную кожу скепсиса по отношению к самому себе и своим талантам. Был ли я талантлив? Рецензия, говорила, что – несомненно!

Я снова сел на софу и стал торопливо разбирать слова отзыва. Проскакивая местами неразборчивые, размытые водой слова, я со сладострастием вырывал отдельные куски: «в лучших традициях отечественной словесности», «воздушная метафоричность и гармоничная многоплановость действа», «свежая волна лирики и новый реалистический мистицизм», «беспримерная диалектика одностороннего взгляда», «сюжетные линии, исходящие из самых низов бытия и теряющиеся в высотах ноосферы!». Далее, переходя от непосредственной характеристики произведения, редактор размышлял о его месте в современной литературе. Я уже не мог читать сосредоточенно – на мои глаза навернулись слёзы, и грудь стеснилась нарождающимся приступом рыданий. О, если бы не странное стечение обстоятельств, продливших путь рецензии к автору на целые годы, мой отец наверняка бы остался жив, наверняка бы моя жизнь сложилась иначе….

Неожиданно я ощутил горячую волну сентиментальных чувств, чувств любви, жалости и вины по отношению к моему несчастному, преждевременно ушедшему отцу. Я живо представил его, читающего сей приятный отзыв, восторгающегося мною, и время от времени с таким потешным самолюбием, твердившим: «Я же верил в тебя сынок, верил в твоё большое литературное будущее и никогда не сомневался ни на йоту!»
«Моему отцу и учителю посвящается!» – такое посвящение должно бы стоять на первом листе моей повести. Повести, которая получила столь блестящую и, несомненно, правдивую рецензию из уст опытнейшего из редакторов.

Увы, эта повесть никогда больше не увидит свет – все оставшиеся экземпляры я сжёг собственноручно, а имя редактора …. Да! Как его звать??? Я вновь схватил пожелтевшие листы отзыва и, к своему великому ужасу, обнаружил, что имя моего благосклонного рецензента, как и обратный адрес и название издательства также стали жертвой влаги, времени и многолетних коллизий, что пережило содержимое конверта на своем пути ко мне. И вот, едва оказавшись на самом верху блаженства, которое только может испытать человек-творец, получивший заслуженно хвалебный отзыв о выстраданном произведенье, я опустился в самые низы темной пучины отчаяния. В оцепенении я схватил исписанные листы рукописи и стал перечитывать её вторично, в надежде найти хоть малейшую зацепку, малейший намек на местонахождение её автора. Увы, безнадежно. С каждой новой строчкой я убеждался в бесполезности и безосновательности моей новорожденной надежды.

– Никогда не стоит терять надежду, сынок! – неожиданно раздался отцовский голос.

Слуховая галлюцинация была настолько ясна, что заставила меня вздрогнуть.

– Кхы-гхы… – раздалось знакомое ироничное покашливание отца.

И тут я различил его силуэт. Он угадывался в самом углу гостиной за пузырящимся от вечернего сквозняка тюлем окна. Я ещё не верил своим глазам и ждал, когда опадёт пелена тюля, и я увижу его пустой стул, письменной стол с печатной машинкой, клавиши которой помнили прикосновение его пальцев многолетней давности. И вот тюль опустился… На стуле сидел отец.

– Видишь, сынок, иной раз любовь и вера позволяют свершиться тому, во что бы я сам никогда не поверил, находясь при жизни. Ты знаешь, я всегда мечтал дожить до того момента, когда в твоих руках окажется рецензия на твое творчество, что слово в слово будет повторять мое личное мнение. И пусть сейчас, пусть с некоторым опозданием и при таких странных обстоятельствах…. Я хочу присутствовать при том моменте, когда ты сам ясно и полно осознаешь, что стоишь в самом начале своего звездного творческого пути в большую литературу.

Сия аргументация в устах покойного показалась мне настолько убедительной, впрочем, как и речь, и мимика и манеры жестикуляции, что у меня сразу же улетучились все сомнения, что передо мной сидит ни кто иной, как мой умерший родитель.

– Отец, боюсь огорчить тебя снова, но все экземпляры моей повести уничтожены мною собственноручно, а данная рецензия, каковой бы льстивой она не была, теряет всё своё значенье, поскольку она пришла с опозданием на несколько лет и, увы, без всякого намёка на обратный адрес.

– Обратный адрес! – отец пренебрежительно развёл руками, – Обратный адрес – твоё сердце, сынок! Нам важно, чтобы ты поверил в себя сам! Рецензия – лишь повторенье моих слов, кои не нашли в тебе той должной веры. А то, что повесть в припадке глупого смятенья была тобою уничтожена, то тоже – не беда! Вот эти пальцы, – призрак торжественно приподнял кисти рук, – эти пальцы печатали не раз твое творенье, лист за листом, абзац шел за абзацем, где - точка, где – тире, я слово в слово повторю, все, что написано тобою было. Ослепни я, я напишу вслепую, ты пробуди меня от сна, встань из могилы я, я вспомню каждую страницу с середины, и вот сейчас, я, дух и тень, смогу восстановить глупцом сожжённое когда-то…

Мне показалось, что в глазах отца загорелся фанатичный и какой-то злой огонек. Внезапно он перешел на какой-то торжественный, чуждый его нормальному естеству слог. Мне стало страшно…

– Постой, отец!

– Не сдерживай меня! – подобно вдохновенному пианисту, приступающего к исполнению сложной увертюры, он торжественно растопырил пальцы, чтобы ударить по клавишам печатной машинки. Однако мне не суждено было услышать дробного и четкого стука литерных молоточков – пальцы призрака прошли сквозь клавиши, не произведя на них ни малейшего воздействия.

– О, горе мне – то, что возжаждал дух, то плоти требует поддержку! Той плоти, что лишён навечно я! – дух в замешательстве схватился за голову и взъерошил копну седых волос, – Мой сын, настал теперь и твой черед. Садись! Пиши и рассылай! Подобно фениксу восстанет рукопись твоя из пепла, в таланте и красе сильнее прежней во сто крат! И слава не заставит себя ждать!

При мысли, что мне придется восстанавливать свою рукопись, мне стало не по себе. Дух отца встал со стула и приглашающе указывал на место перед письменным столом. Теперь, стоя в лунном свете, он казался мне менее реальным и естественным, нежели прежде. Что двигало им, кто на самом деле послал его ко мне: отцовская любовь, иль искусительное тщеславие. Тщеславие, которое уже однажды едва не привело меня к погибели? Мысли роились в моей голове, в груди боролись чувства, я почти физически ощущал притяжение печатной машинки, желание застучать по клавишам, отдаться на волю течения грёз и мечтаний. Однако мой горький опыт и годы горестной бесплодной писанины вкупе с болью от обманутых надежд предостерегали меня. Я вспомнил, каким счастливым я стал, отрекшись от писательских амбиций.

– Бездарь! Бездарь! Бездарь!

Я трижды повторил слово, что крутилось у меня на языке, подобно заклинанию средневекового экзорциста. Лунный свет померк. Очертания признака стали размытыми. Знакомые черты отца стали расплываться, как утренний туман под лучами солнца. Не прошло и минуты, как я смотрел всего лишь на аморфное дымное облачко у окна. В комнате что-то горело. Я обернулся назад и увидел давешнюю рецензию, объятую язычками синевато-оранжевого пламени. Обе её страницы чернели, корчились от огня, по сторонам разлетались малиновые искры. Вот они разошлись по бокам, как крылья большой черной птицы, меж ними образовался черный клюв и горящие бусины глаз. Птица хрипло выдавила из себя некое подобие карканья, испустила последний язычок пламени, взмахнула крылами и вылетела в окно.

Там, где стоял отец, ветер вновь пузырил тюль, робость и оцепенение никак не отпускало меня. «Нужно тушить, тушить, а то будет пожар!» – внутренний голос побуждал меня к действию. Наконец- то освободившись от тяжести виденья я поспешил к старой софе, на коей горели злосчастные бумаги. Однако там я не открыл ни малейшего следа былого пламени. Тем не менее, мой нос все ещё улавливал острый запах гари. Я последовал на кухню и обнаружил полностью выкипевшую кастрюлю с водой, что я недавно поставил на огонь под пельмени. Белая эмаль покрылась черной уродливой коростой, а вся кухня изошла едким угарным дымом. Выключив горелку, я вновь поспешил в гостиную. Там уже ничего не свидетельствовало о былой драме. Только оконная тюль зияла прожженным пятном с черной каёмкой, словно сквозь него пролетела огневая птица. Я осторожно высунул голову в окошко. Луна опасливо, как деревенская шавка из-под забора, выглядывала из прорехи облаков. Стояла теплая майская ночь. Где-то внизу мне послышался тонкий, едва уловимый слухом смешок. Так, как в моем представлении могли смеяться Буквенные Человечки…

Внезапно меня осенила пронзительная мысль: «Я победил! Я первый, кто выстоял и не поддался!» Одновременно с этим что-то говорил мне, что это был, увы, только первый раунд.

От автора вместо послесловия:

На этом повесть о Черной рукописи заканчивается. Я благодарю моего терпеливого и снисходительного читателя, который вслед за мной прошелся по этим аляповато написанным, сумбурным по содержанию, стилистически ухабистым и тем не менее очень эмоциональным строкам.

Событиям, положенным в основу повести, уже порядка двадцати лет. С тех пор изменилось многое, но моя борьба с Черной Рукописью не прекращается и поныне. А вместе с ней и исследования этого жуткого феномена. Отсутствие писательских талантов и отказ от амбиций не позволяет мне перенести все связанные с этим перипетии на страницы многотомного романа. А возможно благодаря этому я до сих пор жив.

Поделюсь лишь главным наблюдением – Чёрная рукопись обитает внутри каждого, кто каким-то образом испытывает писательский зуд, является редактором или даже досужим критиком. Она, как герпес или подобные ему аутоиммунные заболевания, может годами таиться в закоулках организма, чтобы, почуяв брешь или слабину иммунитета, полностью выплеснуться уродливыми гнойными волдырями. Так что будь осторожен каждый раз, касаясь клавиатуры, беря в руки перо или водя пальцем по сенсорному экрану. Никогда не знаешь, каким образом однажды написанное может вернуться к тебе обратно.

Шестнадцатилетним отроком, благодарю хвалебному, как теперь говорят, пиару моего тятеньки, слыл я без пяти минут юным гением, поэтом и писателем. Мне единственному позволялось носить роскошные, вызывающей длины локоны, и протесты военрука и учителя физкультуры не имели супротив этого никакой силы. В учительской отец зачитывал перед умилёнными коллегами отрывки из моих сочинений. Я же, уверенный в своем предназначенье, предвосхищая славу и всемирную популярность, писал напыщенные вирши о предстоящем мне нелегком пути…

Тогда во тьме, в полубреду;
Под вой декабрьской метели;
Мне снились ангелы во сне;
Во сне мне ангелы пропели;
Что путь мой длинен и жесток;
Его пройти смогёт не каждый;
Ведь то ж не фабрики станок -
Мне предстоит мой труд бумажный!

Недюжинная энергия и уверенность моего отца, тонны перечитанных книг, затем – филфак университета родного города Н. И тут первые разочарованья. Моя ранняя студенческая проза – блеклые и бесталанные рассказики самовлюблённого юноши-нарцисса. Дутые пафосные пузыри. Доценты, которых я просил о рецензии, старались подбирать наиболее мягкие и щадящие фразы… Однокурсники откровенно издевались над максимализмом и кичливостью моих неумелых творений. Я перестал писать. На факультете загорались ранние звёзды – поэтичная и тонкая Леночка Розенфельд (покончила позднее жизнь самоубийством), саркастический, с неподражаемым чувством юмора и стиля Лёня Поносянц (успешно печатается в крупнейших издательствах страны, под псевдонимом, правда), рубаха-парень и душа всех филфаковских компаний Димка Горохов (издал свой первый гениальный сборник стихов и спился где-то в Твери).

Я же ходил мрачнее тучи. Тогдашний расклад дел не обещал мне ничего особенного. Ну, разве только средненький полутроешный-получетвёрышный филологический дипломчик, и, как следствие, работу учителем русского языка и литературы в одной из захолустных деревенских школ на удалении пятичасовой езды на задрипанном ПАЗике от колхозной площади города. Пойти, так сказать, след в след по стопам моего несчастного батюшки. А этого я боялся пуще всего на свете. И было у меня лишь одно универсальное и не лишённое, как мне казалось, своего смысла оправдание – не всякий юноша, лет двадцати, способен написать гениальное произведение. Когда либо это придёт ко мне, в один прекрасный момент это наступит, вот только пока я – пустой флакон, ему необходимо содержание, его следует наполнить, наполнить жизненным опытом, нужно познать любовь и страсть, и горечь предательства, вдохнуть солёный воздух морского прибоя, сладковатую гарь степного пожара, увидеть блеск северного сияния и услышать волчий вой, нужно бродить в изнеможении, голодать на последние копейки, нужно, наконец, согрешить, своровать, может даже, сходить к проститутке, может даже, убить человека, но потом раскаяться, непременно раскаяться и написать роман, великий, чистый и мудрый…

И многое я пережил. Конечно, не всё из того, о чём мечталось двадцатилетнему, романтически настроенному студенту филфака. Свинцовые мерзости взрослой жизни порою гораздо страшнее выдуманных юношей романтических страданий. Я познал злой недуг мимолетных и безнадёжных влюблённостей, проклятье вечного безденежья, продажность женщин и завистливую дружбу-вражду, глупенькие пьяные эйфории и безысходность серой стены похмелья, презрительные косые взгляды, вязкую железнодорожную простуду, казённое равнодушие и враждебность общественного бытия. Прошёл десяток лет, и мои виски украсили первые седины. Я не написал романа, но написал повесть. Я выдавливал её из себя по каплям, мучился и не спал ночами, тот факт, что я что-то написал можно смело приравнять к чуду, я получил скупую чашу живительной влаги из сухофруктов моей фантазии. Вдохновение отсутствовало напрочь, я не творил, я работал натужно, истязая самого себя, я ОТДАВАЛ ДОЛГ своему отцу, платил скупые гроши за всю ту энергию, надежду, за красивую и, увы, беспочвенную иллюзию, что он дарил мне на протяжении всех лет моей юности и молодости. И мой отец был горд, был безмерно счастлив, когда я нагрянул к нему с потрёпанной рукописной стопкой бумаги. И, увы, пелена не спала с его глаз. Он до сих пор пребывал в плену гибельной иллюзии, иллюзии того, что его сын – гений. Он хрипло прокричал, что сей день – самый счастливый день его жизни и одна из значительнейших дат в истории мировой литературы вообще. Он откупорил бутылочку заветного вина, которое, по его словам, он начал хранить с того момента, когда я, четырёхлетний продекламировал ему своё первое детское стихотвореньице – «Вот зима придёт опять – будем дед-мороза ждать». Осушив первый стакан, он тут же сел за свою печатную машинку и торжественно стал набирать текст, переводя косые и грязные каракули моих письмен в строгие печатные ряды, подобающие самому, что ни на есть Великому Произведенью. И тут бы мне заметить, что старик мой болен, болен психически, болен безнадёжно – он смаковал мои кривоватые метафоры, расхваливал спартанскую точность и безупречность убогонького стиля, поражался мнимой глубине моего скупого словарного запаса. Мне бы тут сказать: «Стой!», схватить его за руку, однако – нет. И снова, умудренный жизнью, тридцатилетний лоб поддался магии отцовской любви и веры. А вдруг? Неделями, проходя мимо окна его квартиры, я видел сутулый силуэт моего родителя, склонившегося над очередной копией моего творения (да, да, мой юный читатель, тогда не было ни принтеров, ни копировальных машин). Мы вместе с ним относили ровные, приятного веса пачки листов в почтовое отделение и отсылали их во все мыслимые и немыслимые издательства. Затем какое-то время сидели на кухне пили чай, фантазировали о грядущем признании, смеялись. Счастливые….

Первый отказ показался нам нонсенсом. Второй – формальный отпиской. Третий был разносной рецензией какого-то добросовестного и трудолюбивого редактора. Всяк следующий – ударом молота судьбы по моему несчастному отцу. И в самом деле, он, как кривой гвоздь, корчился и ссутулился от этих ударов жестоких и равнодушных, злобных и псевдо-доброжелательных отписок, что чёрным вороньём гнездились в нашем почтовом ящике. Ежедневное ожидание почтальона, ещё недавно столь сладостное, превратилось в худшую муку. Мы договорились больше не открывать ящик, ключ от него мы выбросили в канализационный люк. Однако, каждый раз проходя по лестничной площадке, минуя проклятую жестяную коробку с надписью «Почта», я почти физически ощущал сгусток редакторского зла, что тёмным комом копится за её тонким, покрытым зеленовато-выцветшим, щербатым слоем краски. И вот однажды он переполнился, и чья та «добрая рука» выхватила выпавшую из него, как потом оказалось, наиболее мерзкую, наиболее высокомерную и уничтожительную рецензию, которая заканчивалась рекомендацией автору рукописи забыть о бумаге и чернилах вообще. Добрая рука просунула скверную страничку в дверную щель квартиры моего отца. Сердце старика не выдержало. В тот вечер меня с ним не было. В тот вечер, как уже многие вечера перед этим я пил, пил жестоко и беспробудно.

Хоронил отца в похмельном равнодушии и отупении. Сухие комья рыжего суглинка глухо барабанили по крышке гроба, пронзительный ноябрьский ветер задувал во все дыры моего драненького пальтеца. Стайкой чёрных галок стояли у могилы старушки-учительницы, бывшие коллеги моего отца. Я не знал, куда мне смотреть, я что-то мямлил в ответ на плаксивые соболезнования. А за спиной я чувствовал упрек: «Вот, мол, стоит с опухшей от похмелья рожей, в школе такие надежды подавал, и так подвёл своего отца…»

***
И вот уже один-другой внимательный читатель замечает, что вот, вроде б, как раз то у меня и наличествуют все мотивы невзлюбить редакторское племя. И крах всех жизненных планов и печальная кончина моего родителя – причины, которые вполне могут подтолкнуть человека к разработке мстительных планов, даже таких извращённых и дьявольски жестоких, каковой, например, является Чёрная Рукопись. Увы, мой подозрительный читатель, за разгадкой этого феномена стою вовсе не я со своей скромной и незаслуженно возвеличенной тобою персоной. И первой причиной сего является то, что даже при всём своем наилучшем желании и стремлении я не могу написать ни страницы, ни пары строчек, которые каким-либо образом могут хоть как-то эмоционально воздействовать на читателя. Да, да, дорогой читатель! Год, прошедший после смерти моего отца, был самым несчастным в моей жизни. Я продолжал безмерно пить, не следил за своей внешностью, опустился на самое социальное дно, и время от времени, пытался таки писать…

Хватался в отчаянии за перо, в отчаянии рвал написанное. Пытался писать снова. Те попытки были бесплодны и по-своему комичны, как рвение старого кота-кастрата, затевающего акт любви с мягкой, плюшевой игрушкой. Пил снова. Время от времени в хмельном тумане запоя я выхватывал мысль, целый сюжет или небольшой художественный эскиз, что казались мне оригинальным и красивым. Трезвея, садился за стол, быстро писал, затем темп падал, я вяз в собственном косноязычном и гугнивом болоте штампованного, статичного и безжизненного языка. Бесился и неистовствовал, переписывал снова, пока, наконец, не обнаруживал, что та красивая и оригинальная мысль – всего лишь тусклая, грошовая медяшка, случайно блеснувшая в мутной луже моего сознанья.

И вот однажды, в один прекрасный день на меня не спустилось озарение – я бездарь. Тот самый кот-кастрат. Иль даже хуже – я подобен охотничьей собаке, выросшей с мечтой о лесе и дичи, но полностью лишённой чувства обоняния. Я понял, что, несмотря на тысячи и тысячи прочитанных книг, я едва ли отличу литературу талантливую и возвышенную, от текста газеты бесплатных объявлений. Нет, литература меня, конечно, увлекала, особенно в юности, как и каждый мальчишка, я восторгался героями Жуль Верна, тремя мушкетёрами, капитаном Бладом и прочими детско-юношескими литературными героями. Но дальше этого дело не пошло. По почину моего отца я читал, читал и читал.… Но, собственно, как я сейчас понимаю, я мог с равным интересом читать техническую инструкцию по применению бытового пылесоса и Тургенева, Хемингуэя или Гёте. Я никогда ничем не восхищался, и, разумеется, никогда не был способен произвести нечто, восхищения достойного. Да, в литературном плане я бездарь, я такой же, как тысячи и тысячи наших сограждан, которые в литературе ничего не понимают и, соответственно, равнодушны к оной.

Ну, и шут с ней, с литературой! В жизни полно иных прекрасных вещей! Моей единственной ошибкой было то, что, ни имея литературного чутья, вкуса и дарования, я обладал чудовищными амбициями. Я разбился, даже не взлетев. Я – бездарь, бездарь, бездарь, бездарь, бездарь, бездарь, бездарь, бездарь, бездарь, - твердил я себе вслух, говорил своему зеркальному отражению, говорил, просыпаясь по утрам, и отправляясь вечером спать, и каждый раз, произнося это слово, я испытывал неимоверное облегчение. И даже был благодарен тем редакторам, который написали мне самые злые и уничтожительные отзывы. Ведь только тогда, по прошествии многих лет я узнал, как важно это – вовремя убить в человеке бездарь, освободить его из плена иллюзорных амбиций, вернуть его к нормальной и полноценной жизни. И я стал счастлив! Однажды я даже собрался и сжёг все черновики и рукописи, оставшиеся от умершего во мне бездаря.
Я нашёл в себе силы прийти к могиле моего отца и сказать: Ты был не прав, отец! Папа, я пришёл к тебе не как гениальный писатель, я пришёл к тебе как твой сын. Я бездарь, папа. Я бездарь, такой же, как миллионы обычных людей, как сотни и тысячи лоботрясов, которых ты обучал в школе литературе. Я – один из них, и оттого я счастлив!

Какая-то добрая душа оставила на могильном холмике майонезную баночку с четырьмя одиноко торчащими увядшими гвоздиками. Я выплеснул из банки зацветшую, застоялую воду и до краёв наполнил её водкой. Выпил за один присест, давясь и обжигаясь тухловато-застойным привкусом и дурной сорокоградусной горечью. Швырнул посудину прочь. Чёрно-белый кладбищенский пейзаж начинал раскрашиваться в яркие цвета. Сквозь пробоину в облаках прорвались лучики солнца, заиграли на позолоченных куполах небольшой часовенки. Жизнь – прекрасна!

Это был мой последний глоток водки, с тех пор я перестал злоупотреблять спиртным, стал следить за свои внешним обликом и вернул себе утраченный социальный статус. Вскоре я стал…редактором! Представляю, дорогой читатель, как округлись твои глаза. Но кем становиться мне ещё, мне с корочкой диплома филологического факультета и отсутствием всяческих литературных талантов? Конечно же, редактором. Стезя педагогическая была отвергнута мною, по известным причинам, заранее. Я стал редактором одной из желтых газет города, пожалуй, самой желтушной. Том самой, которая пишет о крысах-людоедах в подземных переходах, знахарках-колдунах и расследует дела о внебрачных детях знаменитостей. Ни одному юному и зрелому дарованию даже и мысли такой в голову не придёт - отправлять в мою газету свою сокровенную рукопись, зато, если ты, мой друг, простой обыватель – то тебе самое место среди нас – ты видел приведение, разговаривал со своей покойной бабушкой, или на твоём дачном участке нашалил снежный человек – смело пиши нам. Читай нас, если ты один из миллионов честных людей, которым наплевать на высоко литературные страсти, ты чинишь сантехнические трубы или ремонтируешь автомобили, прокладываешь дороги, охраняешь офисы, развозишь людей на маршрутке или просто бомбишь на задрипанной шохе по ночным улицам горда. Я знаю, ЧТО Вы, мои дорогие читатели, хотите читать, ибо я один из вас, и повторюсь ещё раз, оттого я и счастлив.

Однако теперь хватит с моим длинным и многословным отступлением. Вернёмся к делу. Чёрная Рукопись – тема моего профессионального интереса, и в отличие от других тем мистического и потустороннего характера, что так охотно эксплуатируются «несерьёзной» прессой, Черная Рукопись действительно существует. ОНА ЕСТЬ! Редакторы умирают от внезапного инфаркта, стремительного цирроза, неожиданного несчастного случая – форс-мажора (как сейчас принято говорить), накладывают на себя руки сами, или становиться жертвой необъяснимых потусторонних сил. Всё это находит своё отражение в медицинской и криминальной статистике, но ни та, ни другая не берётся объяснить, почему, ПОЧЕМУ за последние годы смертность редакторов родного города можно прировнять только к показателям штрафной роты в самый разгар боевых действий на передовой линии фронта в сорок втором году? Почему продолжительность жизни редактора не связана с его биологическим возрастом и состоянием здоровья, но имеет прямую связь с самим родом его профессиональной деятельности и, может быть, стажем работы. Хотя и здесь я не нашёл никаких более или менее объяснимых закономерностей.

И, наконец, что это? Древнее и ужасное проклятье редакторского ремесла, выпущенное, чьей-то коварной или неосторожной рукой на волю? Чем меньше живых редакторов, тем больше насущных вопросов. И вот, уж, к сожалению, по причине скоропостижных болезней скончались наши старейшие редактора-мастодонты, старая редакторская костка, так сказать. Может быть, они что-то знали, о чём-то догадывались? Но разве теперь у мёртвых спросишь? Постойте! Все ли? А Евграф Самуилович Правдюк? Бывший главред всемогущей региональной газеты «Н-ский коммунист», что последние десятилетия до развала Союза так единолично и многотысячнотиражно правила на просторах нашей необъятной Н-ской области, что, в свою очередь, как известно, размерами своими вполне сопоставимы с Францией, Голландии и Бельгией вместе взятыми. Неужто Правдюк жив? Он как раз из того сорта людей, что вместе с развалом системы исчезли из поля видимости. Как колёсики и шестерёнки огромного разлетевшегося на миллионы частей локомотива, закатился Евграф Самуилович куда-то под откос, в тенистый репейник забытья, и чем чёрт не шутит, может всё ещё и здравствует.

Взволновано листаю телефонный справочник. Набираю номер. «Правдюк слушает!» - бодро каркает телефонная трубка. С ума сойти! Тот, самый Правдюк, который ещё двадцать лет тому назад был старым и всесильным главредом! По моим подсчётам ему должно быть уже как минимум девяносто. «Живая легенда редакторского мира размышляет о загадках Чёрной Рукописи» - таков будет заголовок! Теперь мне надо подумать, под каким соусом мне надо вытащить Правдюка на беседу.
Тебе же, мой верный читатель, коли ты вместе со мною оказался в центре мистического и крайне опасного журналистского расследования, самое время ознакомится с некоторым фактологическим материалом. Тем самым драгоценным и уникальным фактологическим материалом, что я собрал за последние месяцы моей охоты за разгадкой Чёрной Рукописи. Это документальные, записанные мною впечатления редакторов о ПРОЧИТАННОМ. Мною сохраняется авторская стилистика и пунктуация. Все авторы этих строк уже мертвы…

Дорогой читатель, ты заметил, что я уже перешёл с тобою на ты? Так вот, следующая часть – не для изнеженных ботаников, маменьких сыночков, людей с неуравновешенной психикой, женщин, испытывающих всяческие гормональные дисбалансы, любителей травяных чаёв и безалкогольного пива. Если Вы случайно затесались в ряды моих читателей и достигли этого места, лучше сразу престаньте читать, выбросите эти страницы, куда подальше, сотрите файл, забудьте мою страничку в Интернете! Идите-ка на… свежий воздух! Для вас так лучше! Кышь!!!

Ну вот, мой друг, после того как я, как минимум, в двое сократил свою читающую аудиторию, мы переедем с тобой к одной из мрачнейших глав моего повествования.