CenturioDemetrio

Последние десятилетия меня преследуют назойливые рекламы и картинки попаданческих романов. Я вот думаю, насколько скудной фантазией и неприхотливым вкусом нужно обладать, чтоб читать или, еще хуже, писать такое? Как можно читать вещи, 99% содержания которых раскрывается при беглом взгляде на обложку?! Сначала я связывал поплярность такого чтива с солнечными бурями или какой-то геомагнитной активностью, затем с введением ЕГЭ, надеясь, что это всё ж временное явление. Однако нет, не только не проходит, но и ежегодно увеличивается в объёмах! Как вы думаете, с чем связан такой вот всплеск паралитературной активности?

Или даже может посоветуете хороший современный (не старше 10 лет) роман на попаданческую тему, который достоин прочтения взрослым и неплохо начитанным человеком?

Часть II

Когда я учился на третьем курсе, Софья Гольдфельд уже стала преподавателем-ассистентом на нашей кафедре. Благодаря целеустремлённости и связям с университетом Тель-Авива, она уже поучаствовала и продолжала работать в ряде международных экспедиций и раскопок, о которых не приходилось и мечтать даже столичной профессуре. Может быть, поэтому её никогда не покидал бронзовый загар, а обветренные полные губы и огромные чёрные глаза, казалось, хранили в себе тайн несравненно больше, чем все пирамиды Гизы вместе взятые. О стройной спортивной фигуре и упругой девичьей груди мой сокурсник Саня Грищенко как-то вполне прозаично заметил, что на такую «даже у мумии встанет». Не удивительно, что преобладающая часть мужского студенческого и преподавательского коллектива нашего факультета засыпало с мечтою оказаться с юной «расхитительницей гробниц» в какой-то экстремальной и опасной экспедиции, желательно в такой, где впоследствии представиться возможность остаться в одной палатке, и согревать там друг друга теплом своих тел. Моё же увлечение Софочкой носило скорее платонический характер. Чтобы привлечь её внимание и заслужить одобрительный взгляд прекрасных глаз, я готов был выучить весь алфавит шумерской клинописи и наизусть процитировать на санскрите всю «Ригведу», ну или хотя бы избранные части оной…

На пятом курсе обучения чувства к молодой преподавательнице достигли апогея, я приступил к решительным действиям, так как время неумолимо течёт – скоро придётся покинуть стены родного ВУЗа. Выбрав предмет моих воздыханий в качестве научного руководителя дипломной работы, я одним прекрасным днём вложил в листы рукописи выкраденные из университетского ботанического сада лепестки белого сирийского гибискуса, и оставшись с Софьей наедине, с трепетом смотрел, как та, перелистывая страницу за страницей и читая про себя мой нескладный псевдонаучный текст, шевелит прекрасными губами. Где-то на пятой странице лепестки упали на стол, и я, пользуясь временным замешательством, попытался приблизиться и добиться соприкосновения наших губ.

На какое-то счастливое мгновение показалось, что она поддалась моему отчаянному порыву и ответила взаимностью. Однако, очень скоро овладев собой, решительным движением отстранила меня. Ещё какое-то время мы смотрели друг на друга растерянными и смущёнными глазами, пока под строгими преподавательскими очками не развеялась робкая туманная пелена. Оправив блузку и убрав со лба сбившуюся прядь, Софочка произнесла:

– Алексей, я не корю Вас за Ваш поступок. Давайте считать это нелепым и случайным проявлением эмоций и забудем навсегда. Впредь же прошу Вас контролировать себя, и будет намного лучше, если Вы найдёте для себя другого научного руководителя.

Неудачная попытка сближения терзала меня многие ночи, и пребывание в стенах родной „Альма-матер“ превратилось в сущие пытки. Я делал всё, чтобы избегать встречи с Софочкой, и казалось, большинство женского состава нашей кафедры по какому-то «сарафанному радио» уже в курсе этой нелепой постыдной истории и втайне подтрунивает над неудачливым ухажёром. Потом я вообще перестал ходить на занятия. Вместе с поселившейся апатией меня разбила слабость, пропал аппетит, и на без того недлинном брючном ремне пришлось делать новые дырки, чтобы не падали штаны. Потом я и вовсе не выходил на улицу. Встревоженная мать отвезла меня в поликлинику, где терапевт, нащупав вздувшиеся на шее лимфоузлы, направил на кучу обследований.

В итоге я очутился в городском онкологическом центре – месте страшном и безнадёжном, откуда практически не существует выхода даже для такого жизнелюбивого и пышущего молодостью и здоровьем человека, коим я был совсем недавно. Врачи подтвердили не радужные перспективы, сказав, что какие-то редкие генетические мутации в юном организме порою вызывают страшный и неотвратимый недуг, и современная медицина, увы, здесь скорее бессильна. Оставалось возможным лишь паллиативное лечение, которое в лучшем случае лишь продлит и без того недолгое и безрадостное существование в этом мире.
Химиотерапия отняла последние силы, голова стремительно облысела, словно лес после пожара. Как только позволяла возможность, я отпрашивался домой, чтобы из последних сил сесть за клавиатуру компа, и сдувая с неё выпадающие реснички, писать нескладные и пропитанные кладбищенским мраком стихи с целью оставить после себя несколько бледных поэтических искорок на засиженном миллионами графоманов сайте «стихи-точка-ру».

Меж тем, до меня донеслось известие, что трагическая судьба студента Ревякина всколыхнула весь факультет. Выяснилось, что именно Софочка навела по своим каналам справки и, связавшись со знакомыми профессорами из Тель-Авивского Университета, настойчиво запросила консультацию у тамошних медицинских светил. В результате чего какими-то правдами и неправдами был добыт абсолютно новый, ещё экспериментальный, невероятно дорогущий медикамент и полулегальными путями доставлен в наш город. Отечественные специалисты высказали свой ревнивый скепсис по поводу достижений зарубежных коллег, но всё равно соглашались с тем, что если даже оставался один шанс на тысячу, то его не стоит упускать.

Новая терапия окончательно вышибла оставшиеся силы, и я, потеряв всю связь с окружающей действительностью, погрузился даже не на берег, а прямо в холодные и тёмные воды Стикса, где с минуту на минуту ожидал услышать скрип вёсельных уключин паромщика Харона, перевозящего души усопших на другой берег.

Но затем…  О, чудо!  Мертвенно-холодная вода Стикса неожиданно потеплела и ласковым течением понесла меня в противном от берега мёртвых направлении, где скоро пришло ощущение, что меня, как заснувшего летним сном ребёнка, качают волны доброго и бескрайнего моря вечности.

Тут явилась ОНА и, ласково приобняв за плечи, сказала:

– Мой милый дурачок, ты, наверное, подумал, что Мелисса забыла о тебе и так просто позволит тебе кануть в забытьё? Какая глупость! Ты никогда не был и не будешь покинут. В Софочке течёт моя кровь, и скоро она нам понадобится. Мелисса долго ждала тебя, слишком долго, чтоб забывать об этом за какое-то пустяшное время. Скоро мне будет нужна и твоя помощь, затем мы воссоединимся на века. Ты – мой, и ты – будешь жить. Живи и люби только меня, и скоро услышишь мой зов!

Спустя какое-то неопределённое время я очнулся и увидел высокий белый потолок с паутиной разбегающихся по нему трещин палаты паллиативного онкологического отделения, откуда до сих пор был только один путь - в больничный морг. Ещё тёплый куриный бульон, оставленный потерявшей последние надежды матерью, показался вкуснейшим яством. Внезапно захотелось её пирожков с луком и яйцами, берёзового сока, захотелось запаха весеннего леса и дурманного аромата ландышей.

Прошло несколько недель. Врачи, озадаченно и одновременно радостно покачивая головами, рассматривали идеальные результаты компьютерной томографии и анализы крови. Там не оставалось ни единого намёка на перенесённое смертельное заболевание. На моей голове снова выросли ровные, как газон в городском парке, еще полупрозрачные волосики, а брючный ремень требовал новые дырки, даже чуть подальше прежних.

Я снова вернулся в родной университет. Моим руководителем был назначен недавно приехавший из длительной зарубежной командировки молодой профессор Максим Сергеевич Киреев. Несмотря на пятнадцатилетнюю разницу в возрасте и наличие многих академических регалий Максим стал моим старшим другом. Настоящий краевед, знаток родных мест, он заразил своим энтузиазмом весь наш факультет. Древняя история, по его убеждениям, не обязательно ограничивалась лишь побережьями Тигра, Евфрата и Нила. Вполне вероятно, что здесь, на севере Руси, было тоже нечто достойное внимания, о чём не хотят говорить зарубежные учёные – и это нам всем предстояло доказать. Я же, едва дождавшись таяния снегов, при каждой возможности уходил в леса, сутками бродил по знакомым с детства местам и прислушивался к внутреннему голосу. Однажды у берегов большой реки ноги сами вынесли на мыс, заросший столетним смешанным лесом, сердце усиленно забилось в груди, а над головой пронеслась тень какой-то огромной лесной птицы. Не осталось никаких сомнений – копать надо именно здесь! Убедить в этом Максима было достаточно простым делом, за долгую зиму он порядком подустал от скучной университетской рутины и только мечтал дорваться до полевой археологической работы. К тому же близкое расположение целей экспедиции сулило двойную выгоду – требовался лишь скромный бюджет, а в случае успеха – неутомимых искателей древности ожидала весьма резонансная сенсация для края и всей страны. Ну, и разумеется, такое мероприятие не могло обойтись без Софочки. Она, пожалуй, была единственным человеком, который состоял с профессором Киреевым в более тесных отношениях, нежели я сам. Оказавшись на новом жизненном этапе, я уже пересмотрел отношение к бывшей пассии, меня мало волновали и уже совсем не ранили её отношения с Максимом, даже наоборот – я был благодарен за прошлое отторжение. В противном случае моя судьба, вполне вероятно, сложилась бы иначе.


***

Я прикоснулся тёплой ладонью к холодной крышке саркофага и та, будто считав с папиллярных линий тайный код, пришла в плавное движение. Показалось, что я услышал глубокий вздох облегчения, и воздух палатки наполнился озоновой свежестью, словно здесь только что прошла весенняя гроза. Наклонился и коснулся губами холодных подобно мрамору уст моей богини, тут же почувствовав, как они разомкнулись. Затем наполнил любимую софочкину походную кружку ещё тёплой парной кровью и влил в уста Мелиссе. По бледному лицу моей госпожи ранней зарёй разлился розоватый румянец. После второй кружки распахнулись прекрасные глаза, а после третьей она решительно привстала и, схватив эмалированный таз, жадно допила остатки софочкиной крови. Распрямившись во весь рост, спящая королева неожиданно оказалась на добрую голову выше моих гордых ста восьмидесяти пяти сантиметров. Невероятно статная, красивая и величественная северная богиня, казалось, на самом деле была представительницей какой-то иной, могучей и сверхчеловеческой древней расы. В её безжизненный взгляд постепенно вселились блеск и острота. Окинув благосклонным взором своего спасителя, она повелительно положила мне на плечо блеснувшую перстнями руку и подарила лучезарную улыбку:

– О, мальчик мой, убив любовь земную, ты вечную обрёл!

Затем чуть виновато и просительно промолвила:

– Не утолён ещё мой голод!

Мы вышли из палатки. Я взглядом указал на прикованного наручниками к бамперу нашего университетского УАЗика-буханки профессора Киреева. Тот замычал заклеенным скотчем ртом и забился в бессильных попытках высвободиться. Мелисса несколькими стремительными шагами приблизилась к жертве. Я стыдливо отвёл взгляд, расслышав лишь, как хрустнули кости, разорвалась плоть, и королева несколькими жадными глотками буквально выпила узника, как страдающий от похмелья осушает жестяную банку с холодным пивом.


***

Ещё час назад я задумчиво курил за нашим походным столиком под раскидистым дубом и наблюдал, как на небе одна за другой загораются звёзды. Словно кто-то накрыл нашу Землю большим тёмным покрывалом, скрывая её, как клетку с назойливым попугаем, от дневного света, а теперь тычет сверху спицами, впуская бледные струйки далёкого светила. Максим, подмигнув мне, удалился с расстроенной и чуть захмелевшей Софочкой в свою профессорскую палатку. То, что между ними давно уже были плотские отношения, не могло укрыться от внимательного взгляда. Максима я вполне понимал, это на нашей кафедре он был звездою и кумиром, дома же – отцом двух день и ночь верещавших младенцев и несчастным мужем рано располневшей и опротивевшей напрочь супруги, в глазах которой он являлся скорее всего неудачником по жизни со скудной академической зарплатой. Временный любовник для Софочки – девушки-мечты, которая через пару лет, скорее всего, обосновалась бы на берегу Средиземного моря среди пальм на вилле какого-нибудь состоятельного и успешного прожигателя жизни. Я не упрекал её уже ни в чем, всё, что было в прошлом, кануло в Лету, а вот сейчас решается великий вопрос о том, каким будет будущее нашей планеты. На несколько минут мне предстоит сыграть важную роль в истории человечества и самому войти в вечность. Небольшую, короткую, но очень необходимую роль.

Прекрасной Софочке и умнейшему профессору Максиму Кирееву здесь, увы, остались только функции расходного материала.

Ворвавшись к ним в палатку, я встретил лишь широко распахнутый и недоумевающий взгляд двух пар глаз разгорячённых любовников. Максима я сразу оглушил деревянной киянкой, коей до этого студенты вбивали колышки для палаток. Слегка удивился долгому тонкому звону от удара дерева по академическому лбу и попытался приложить смоченную эфиром тряпку к лицу Софочки. Она неожиданно оказалась упорным и гибким борцом. Провозившись три-четыре минуты, с расцарапанными руками и сбившимся дыханием я таки добился своего – тело молодой учёной бессильно обмякло. Заклеив скотчем уста любовников, приковал Максима наручниками к нашему университетскому УАЗику. Софочку же связал крепким нейлоновым тросиком за ноги и, перекинув его над толстым суком дуба, не без труда подвесил вниз головой, подтянув вверх так, чтобы наши глаза вновь встретились. Немного подождал, пока вся кровь прильёт к голове, и принялся острым лезвием ножа, как фломастером, чертить красную линию на её смуглой шее. Нож дошёл до пульсирующей артерии, и волна алой густой жидкости, брызнув из раны, запачкала мою голубую футболку и затем, превратившись в тугую струю, звонко ударилась о дно заблаговременно подставленного эмалированного тазика. Невольница очнулась от эфирного дурмана и опалила меня ненавидящим и жгучим взглядом бездонных чёрных глаз, несколько раз сильно и отчаянно дёрнулась, как пойманная на блесну щука, но подставленный таз неумолимо наполнялся дымящейся в ночной прохладе живой кровью. Жгучий взгляд гас, словно уголь затухающего костра, а порывы моей пленницы с каждым разом ослабевали. Резкий запах парной крови почему-то напоминал свежескошенную траву.


***

Величаво подняв руку, Мелисса приказала жестом следовать за ней, и решительным шагом направилась прочь от места нашей стоянки. Тёплый ночной ветер играл с её волосами и платьем, а месяц, подсвечивая похотливым янтарным светом, бесстыже таращился на прекрасные бёдра Богини. Нет, пожалуй, это таращился я сам, месяц только, как талантливый художник, выбирал наиболее удачные и выразительные ракурсы. Она шла быстрым шагом, а я, не поспевая за ней, порою был вынужден переходить к коротким перебежкам. Чувства полностью смешались, радость от долгожданной встречи сменилась тревогой и сомнением, всё было настолько сюрреалистичным, что в глубине души зародился страх, что всё происходящее в итоге окажется сном, мороком, вымученным продуктом больной и воспалённой фантазии и скоро закончится каким-то очень банальным образом, а жизнь после этого потеряет всяческий смысл.

– Мелисса! –  тревожно окликнул я, – Мелисса, наверняка, мы окружены по периметру, там должны быть другие люди, они вооружены.

Услышав отчаяние и тревогу в моём голосе, она приостановилась, подождав, ласково обняла за плечи:

– Ты сделал, всё, что было надобно свершить, теперь доверься мне, не бойся – нет силы более, способной стать преградой нам!

Словно подтверждая мои опасения, послышался шум колёс, и нас осветили фары притормозившего метрах в пятидесяти уже знакомого мне чёрного Гелендвагена. Подобно хищной пантере, он зафиксировал на нас сияющие злобой глаза, и рыкнув мотором, буквально скакнул ещё метров тридцать в нашу сторону. Из задней двери вывалился полковник. По размашистым движениям, вылезшей из штанов рубахи и всклокоченным волосам стало ясно, что он изрядно пьян. Изо рта извергалась грязная матерная брань:

– Щенок и древняя ведьма, вы как же ж, блять, посмели! Урою вас сейчас! Уе…

Тут я разглядел в руках полковника небольшой чёрный пистолет, который он, неуклюже тыча, направлял в нас и очевидно жал на спусковой крючок, но ничего не происходило. Наконец, сам поняв бессмысленность затеи, раздражённо швырнул в сторону бесполезный кусок железа и визгливо заорал:

– Плохотнюк, Сабиров, мать вашу, раздолбаи! Приказ – огонь на поражение!

Из передних дверей выскочили двое парней, сопровождавших полковника в момент нашей первой встречи, уже без серых пиджаков, в белых рубашках, держа в руках короткие автоматы с массивными толстыми глушителями. Тот, кто, наверное, звался Плохотнюком, целясь в нас, припал на колено, а Сабиров развязно, как фашистский каратель из фильмов, опустил автомат до пояса и, криво усмехнувшись, принялся чертить по нам стволом. «Глушители у автомата действительно эффективные»,  – подумалось мне, но хотя бы мокрые хлюпанья входящих в тело пуль я должен был услышать. Но ничего не произошло. Вскоре и эта парочка автоматчиков с озадаченным выражением лиц, повернув стволы, стала заглядывать внутрь онемевшего оружия.

– Вы что залипли, мать вашу! Заклинило автоматы? Работаем башкой! Достать холодное оружие, иди, кончай, режь, топчи, души руками! – называвший себя „Яковлевичем“ дядечка стал походить на вконец распсиховавшегося футбольного тренера какой-то лузерской провинциальной команды. Сам, подпрыгивая мячиком и шипя ругательства, добежал до багажника джипа и выудил оттуда короткую сапёрную лопатку. В руках у двоих его подчинённых показались тускло блеснувшие матовой сталью ножи.

– Вперррёд! – кровожадно приказал он, встав с занесённой лопаткой за их спинами.

Я посмотрел на Мелиссу, на её лице не дрогнуло ни единого мускула, она спокойно смотрела на разыгравшуюся сцену, только слегка приподнятые брови и уголки рта выдавали лёгкую ироничную улыбку.

Троица перешла в нерешительное наступление. Их театральными софитами сопровождал свет фар авто. Первые шаги были сделаны весьма вяло, ноги волочились, как у зомби в малобюджетных ужастиках. Метрах в трёх от нас они остановились, неожиданно развернулись лицом друг к другу и вперились взглядами, как будто были незнакомы и не понимали обстоятельств своей встречи. Затем Плохотнюк воткнул свой нож в шею Сабирову, а тот с размахом пырнул своим в живот товарища, оба стали вращать оружие в теле противника, желая нанести больший урон, свободными руками они вполне по-дружески обнялись. На белых рубашках расползлись тяжёлые бордовые пятна.
Бойцы рухнули вниз, не издав ни звука. Оставшийся в одиночестве полковник опустил к земле занесённую для удара сапёрную лопатку и застыл с широко расставленными, чуть подогнутыми в коленях ногами. Затем сделал два неуверенных шага в нашем направлении, откинул оружие и с размаху бухнулся на колени.

– Царица! – прокричал он каким-то дурным юродивым голосом, – прости меня, царица, я – пёс, служить тебе хочу! Отныне лобызать твои я буду ноги!

Он попытался поцеловать кончик остроносого, украшенного каменьями сапога приблизившейся Мелиссы, а когда та брезгливо отдёрнула обувь, распластался перед «царицей» всем телом, посыпая голову дорожной пылью. Вновь поймал руками ускользнувший сапог и поставил себе на голову. Мелисса немедля наступила, перешагнув через него – череп полковника лишь хлипко хрустнул, как раздавленная на асфальте улитка.

– Седлай ту колесницу! – приказала она мне, указав на Гелендваген с распахнутыми дверями.

В этот момент тишину светлеющего предрассветного неба разорвали лопасти трёх вынырнувших из-под крон деревьев низколетящих вертолётов с вытянутыми хищными носами. По-моему, на военном жаргоне их называли «крокодилами», короткие крылья несли тяжёлые пчелиные соты ракет. Нас накрыла волна шума мощных турбин и свист разрубаемого воздуха. Мелисса удостоила их лишь косым раздражённым взглядом, коим смотрят на назойливых мух или ос.

Тут же произошло нечто неожиданное – крутящиеся винты резко остановились, и наступила полная тишина. Какое-то время казалось, что грозные военные машины сами не осознали новой реальности и, споря с законом земного тяготения, на неестественно длинное затянувшееся мгновение застыли в замолчавшем небе. Затем так же медленно и нехотя перевернулись вниз тяжёлыми моторами и попадали, как спелые груши, за кромки высоких елей.

– Не медли! – поторопила меня Мелисса.

Послушно, игнорируя хлопки взрывов от упавших вертолётов, я сел на водительское сидение джипа. Моя спутница расположилась рядом, и мы захлопнули двери. Через лобовое стекло она пристально всмотрелась в небо – где-то в самой выси над горизонтом вспыхнуло, разросшись дымными лучами, второе солнце. Мы оба наблюдали за этим величественным апокалиптическим явлением, пока долетевшая взрывная волна, простучав по крыше дёрном и оторванными сучьями деревьев, слегка подняла и снова осторожно опустила нашу тяжёлую немецкую колесницу.

– Стальная птица не донесла своё яйцо смерти, – прокомментировала Мелисса, как мне показалось, с лёгкой иронией в голосе.

«На борту стратегического бомбардировщика ВКС сдетонировала вакуумная бомба» – я перевёл для себя язык моей госпожи.

– Трогай!

– Как?

Она хлопнула ладонью по передней панели джипа и мотор послушно заурчал. Затем Мелисса вполне заурядно, как заправский пассажир, отодвинула кресло, чтобы вытянуть необыкновенно длинные ноги и чуть откинула спинку.

– Куда?

– Туда, где красная стена с двойным змеиным языком лижет небо, где звёзды красные на пики острых башен насадили!

Гелендваген плавно тронулся, брезгливо объехав трупы, и выбрался на щебневую дорогу, ведущую к ближайшей деревне. Оттуда щербатое асфальтовое покрытие вело напрямую к федеральной трассе М-8 на участке «Ярославль — Москва».

Часть I

Впервые увидев его, я ещё раз утвердился в простой истине – субъективные представления и ожидания могут самым радикальным образом отличаться от реальности. Наверняка, обоим моим старшим коллегам подумалось нечто подобное. Фантазия рисовала нам некоторую смесь из агента «Людей в чёрном», Штирлица и Джеймса Бонда, именно ведь таким должен быть полковник ФСБ, руководящий секретным отделом по паранормальным явлениям, уфологии, криптозоологии и внеземным артефактам. Ещё позавчера мы и не догадывались о существовании такого отдела в самом что ни на есть материалистическом государственном учреждении, и вот – нам навстречу шагает немолодой, лет шестидесяти, довольно упитанный дядечка в потёртой джинсовой куртке и модных хипстерских кроссовках «New Balance».

Двое плечистых молодых людей в серых костюмах с короткими причёсками и, как это заведено в секретных службах, ничем не примечательными лицами остались ждать его в припаркованном у разметочного столбика чёрном «Гелендвагене». Столбик отмечал границу раскопок. Находящаяся рядом с ним табличка вежливо просила случайных туристов и прохожих с пониманием отнестись к тому, что из-за археологических работ проход по данной территории запрещён. Дядечка, вполне стереотипно напоминающий эдакого добродушного соседа по даче или даже бессменного ведущего телепрограммы «Поле Чудес», уже издали растопорщил бобровые усики в приветственной улыбке и вытянул вперёд сразу обе руки, словно шёл с нами обниматься.

– Аркадий Яковлевич, – совсем неофициально представился он и двумя руками обхватил ладонь Максима.

– Максим Киреев, профессор, руководитель кафедры археологии Н-ского университета, – поприветствовал его наш шеф.

– Наслышан, Максим Сергеевич, сам я – большой поклонник Ваших трудов, как-никак – Вы гордость всей страны, самый молодой профессор и уже европейская знаменитость! – льстивым бархатным баритоном отозвался полковник.

– Большая честь для меня, – дипломатично ответил Максим, – позвольте представить моих коллег – кандидат наук и преподаватель кафедры Софья Гольдфельд и мой аспирант Алексей Ревякин.

Полковник галантно поцеловал ручку Софочки и по-отечески потрепал меня по плечу.

– Мы тут, – немного замявшись, продолжил Максим, – было уже собрались в узком кругу отметить окончание работ поздним обедом, но вот услыхав о скором Вашем визите, решили повременить в надежде, что Вы составите нам компанию. Тут у нас, конечно, не столичный ресторан, но, так сказать, окрестная природа и деревня поставляют нам вполне неплохой и биологически чистый продукт.

– Правда? – Аркадий Яковлевич откровенно обрадовался, – С превеликим удовольствием! Четвёртые сутки в разъездах на бутербродах и гадкой растворимой лапше!

Увидев наш полевой стол, который Софочка заблаговременно оформила в некое подобие русского пейзанского натюрморта, полковник откровенно, как-то по-детски обрадовался и, будто аплодируя, трижды радостно хлопнул в ладоши. В центре стола блестели жирноватым золотом два увесистых копчёных леща, тонко нарезанные кусочки белого с красноватыми прожилками деревенского сала были выложены в некоторое подобие византийской мозаики, ещё дымилась отварная молодая картошечка в мундире, благоухал деревенский каравай с хрустящей корочкой, а пучки зелёного лука, укропа и редиски достойно обрамляли сие великолепие по сторонам.

– Ну об это даже и мечтать не смел, весьма признателен за приглашение!

– Ну уж, под это дело, сам Бог велел! – Максим, продолжая развивать успех, выудил из-под стола заветную бутылочку с восемнадцатилетним виски «Chivas».

– А вот в это ни за что не поверю! – полковник жестом отстранил бутылку, – Не поверю, что наш отечественный археолог вот так запросто разговляется дорогущим зарубежным виски. Ежели так пошло – то давайте что-то ваше, так сказать, «походное», ну, покуда это не технический спирт или прочая не предназначенная для простых смертных субстанция.

– Отчего же, – поддержал Максим, – наше здоровье нам самим так же дорого. Вискарь, кстати, у меня из берлинского «дьюти-фри», но есть и местная «горлодёровка», так мы самогон из деревни называем, весьма ядрёный при прохождении через верхний пищеварительный тракт, но мягкий и тёплый внутри, к тому же абсолютно лишённый неприятных похмельных побочных эффектов.

– Вот это по-нашему! Я ж сам из деревенских!

Максим на добрую половину наполнил наши стаканы мутноватой жидкостью из пластиковой бутылки, и даже Софочка попросила чуть-чуть, чтоб только прикрыть донышко её заветной археологической походной кружки. По старой русской традиции мы выпили за знакомство. Полковник, радостно хрустя зелёным луком, попросил далее называть его просто «Яковлевич» и рассказал, что сам всю юность мечтал стать археологом, да вот только в райцентре было только одно педучилище, из-за чего он по первому образованию только преподаватель истории в средней школе, да и поучительствовать практически не пришлось, так как был ещё в младые годы посвящён в «рыцари плаща и кинжала» могущественного ордена под названием КГБ. Тут же он провозгласил свой традиционный тост «За развитие советской исторической науки». Третий тост, с учётом присутствия среди нас молодой и жгучей брюнетки, мы по-гусарски стоя выпили «за дам».

Затем Яковлевич попросил небольшой тайм-аут, и несколько минут своего полного внимания посвятил копчёному лещу и молодой варёной картошечке. Он явно относился к тому сорту гедонистов-гурманов, которые откровенно и не таясь любили покушать, делали это так аппетитно и даже как-то артистично, что ненароком будили здоровый аппетит и расположение у других участников застолья. Тем не менее, он решительно отклонил руку Максима, желавшего разлить всем по четвёртой:

– Теперь за наше дело! Давайте осмотрим ваш сенсационный объект, а то за этим чудесным столом и в такой приятной компании не мудрено забыть не только про рабочую цель моего срочного визита, да и вообще потерять голову. Эх, где мои хотя бы сорок лет!

Последнее замечание, как мне показалось, относилось к Софочке – цветущей, слегка разрумяненной алкоголем темноволосой и кудрявой амазонке, чья чёрная походная майка с глубоким вырезом так беззастенчиво и дерзко подчёркивала античную красоту смуглых девичьих грудей.

– Отчего ж и нет? – Максим понимающе кивнул и приглашающим жестом указал в сторону отдельно расположенной брезентовой палатки.

Мы как по команде встали и направились туда, где лежала МОЯ ГОСПОЖА.

***
Когда и где Мелисса вошла в мою жизнь?

Мне трудно с уверенностью ответить на этот вопрос. Определённо, это произошло когда-то в совсем раннем туманном расцвете моего детского сознания. Может быть, я разглядел её прекрасный профиль в струях дождя или очертаниях быстрого весеннего облака. О Мелиссе мне рассказывал журчащий лесной ручей и шептала листва столетних лип. О Мелиссе грустно кричали косяки летевших осенью журавлей. Сначала я даже не знал её имени, просто оставшись наедине с собой под сенью лесных деревьев, ощущал волнующую близость её присутствия. Она гладила мои нагие мальчишечьи плечи тёплым летним ветром, приводила меня к полянам с самой сочной и зрелой земляникой, охраняла мой сон на мягкой траве под большим дубом.

Будучи молчаливым и нелюдимым ребёнком, я мог часами проводить время, бесцельно гуляя в лесу, который начинался прямо за калиткой нашей дачи и растекался безбрежным зелёным морем на десятки и сотни километров вокруг пригородного дачного посёлка. Среди деревьев я чувствовал себя намного уютнее и безопаснее, нежели в городе среди людей. Внутри моего детского мирка поселилась стойкая, греющая душу уверенность, будто я – не простой ребёнок, а избран какой-то могущественной и древней богиней природы, которая никогда не покинет меня и не даст в обиду.

Шли годы. Длинными скучными зимами в нашей городской квартире я тосковал по лету, по моему сказочному лесу, по ней…  Рисовал карандашом нечёткие силуэты на клетчатой тетрадной бумаге и силился разглядеть очертания её прекрасного лица в морозном узоре оконного стекла с унылым и опостылевшим городским пейзажем за ним.

В то лето мне уже исполнилось тринадцать, дачный сезон подходил к концу, по посёлку уже растёкся горько-сладкий запах дыма костров из опавшей листвы. Родители настойчиво зазывали на чаепитие на веранде с пирогом и клубничным вареньем. После каких-то дежурных фраз и неловких пауз сообщили, что я уже стал взрослым, и они надеются на моё понимание. Мать сказала, что они с папой больше не будут жить вместе, но навсегда останутся моими родителями. Папа уезжает в другой город, а эту дачу уже продали другой семье, у которой есть маленькие дети. Это известие не было какой-то большой неожиданностью, даже и от моего полудетского подросткового взгляда не могло укрыться, как оба родителя давно уже стали друг другу чужими людьми. Просто навалилась грусть от осознания того, что кто-то очень близкий деловым и равнодушным тоном, объявил, что проект «счастливая семейная жизнь и беззаботное детство» закрывается навсегда. Наверняка в спорах и взаимных упреках мои родители растратили все оставшиеся эмоции, поэтому новость действительно прозвучала как вокзальное объявление о том, что скорый поезд номер тринадцать прибывает на первый путь, счастливому детству просьба покинуть вагоны, впереди – новая и серьёзная эпоха взросления, вступать в которую мне совсем не хотелось.

После этого сообщения родители погрузились в какой-то свой деловой и неинтересный разговор и вовсе не заметили, как их сын убежал с веранды. Я же дерзко своровал из куртки отца пачку сигарет и углубился в лес к любимому дубу – пускать облачка пряного дыма и рассматривать их в лучах заката сквозь слёзную пелену, что заволокла глаза. Солнечные лучи ещё красили макушки деревьев в розовый цвет, а по верхушкам травы надвигалась вечерняя дымка. Бросив кривую тень, надо мной бесшумно пролетела какая-то огромная лесная птица. Неожиданно стало не по себе от ощущения, что я здесь не один. Недалеко кто-то был, чувствовался пристальный взгляд, нагой кожи плеча коснулись колебания воздуха, сердце сначала замерло, а затем, споткнувшись, учащённо забилось в груди. Под кем-то чуть хрустнула сухая листва, кто-то легко опустился и сел рядом. Смесь ужаса и благоговения овладели мной. Я сидел недвижно, словно превратился в каменного истукана, не решаясь повернуть шею, чтобы вдруг не увидеть то, чего видеть не положено, чего не положено видеть никому…

Затем она заговорила. Я даже не мог понять, звучал ли её голос извне, или только в моих ушах. Он был бархатным, женственным, самым приятным и красивым из всех, которые доводилось когда-либо слышать. Она говорила мне, что годы летят – люди меняются, растут, стареют и умирают, но она – никогда. Я тоже расту и меняюсь, я скоро забуду о ней, но она обо мне – никогда. Люди будут предавать и обманывать, даже самые близкие, даже мои родители и те, кого я полюблю в будущем, но она – никогда. И что она вновь придёт в мою жизнь, обязательно однажды позовёт меня, и мы будем вместе – целую, непостижимую разуму простого смертного вечность. Её рука легла на моё плечо и, приобняв, притянула к себе. Тепло и спокойствие растеклись по телу, мышцы расслабились, и я ощутил непередаваемое блаженство, словно душа покинула оболочку и качалась на волнах доброго, тёплого и бескрайнего моря. Вечного, бесконечного моря.

Яркий луч фонарика и голос дачного сторожа Петровича вырвали из глубокого сна. Влажный и холодный собачий язык мазнул по щеке.

– Тут он, ваш сорванец, под деревом мёртвым сном дрыхнет! Мухтарчик его отыскал.

Перед моими заспанными глазами появилась растрёпанная заплаканная мать и взъерошенный отец. Родители были настолько рады, что в результате многочасового поиска обнаружили меня целым и невредимым, что мне на какое-то время показалось, что они снова те любящие друг друга мама и моего детства.  И даже по возвращению домой мне не влетело за выкраденные отцовские сигареты.

***

– Русло реки здесь не менялось десятки тысяч лет, и мне при виде этого места сразу пришло в голову, что будь я вождём кочующего первобытного племени, то непременно выбрал для поселения это место. С трёх сторон его защищает вода, справа тихая заводь – в которой вне всякого сомнения всегда было полно лещей и сомов, а раньше, наверное, и жирных трёхметровых осётров и прочей вкусной и богатой ценными белками речной живности. И, конечно же, чувство меня, как всегда, не подвело. Сначала, однако, сильно казалось, что тянем пустышку…

Профессор Максим Сергеевич Киреев по дороге к брезентовой палатке не без бахвальства рассказывал полковнику предысторию нашей находки. По скверной, но вполне распостранённой, академической привычке он приписывал все заслуги себе и своей блистательной интуиции. Хотя привёл его сюда, собственно, я и никто иной. Даже есои и цель у меня была немного другая.

– Быстро прошли слой, где, казалось бы, гарантировано должна быть «бронза», ну, или «поздний каменный» – ничего. Рациональная часть мозга велит бросить, однако внутренний голос не велит спешить. Копаем дальше, хоть и неандертальцев в нашем краю по определению быть не должно. Чем чёрт не шутит? Уже реально глубоко, а я в мыслях, грешным делом, всё Сунгирь вспоминаю. Вгрызаемся дальше, ну, тут, я думаю, уже камень сплошной под нами, если дальше – то только долбить, а там только уж если кости какого-нибудь древнего динотерия найдем, а нет… Опаньки, а там абсолютно правильный, геометрически идеальный угол крупного артефакта, которому абсолютно на самый грубый прикид не меньше пятидесяти тысяч лет, по самым скромным оценкам при этом!

– Кроме вас, кто присутствовал на данный момент? – деловито поинтересовался Яковлевич.

– Четверо студентов-практикантов с нами было. Но они совсем зелены, мы, выражаясь на их сленге, им втёрли, что, похоже, нарвались на какой-то забытый военный схрон, с взрывчатым веществом, развернули и быстренько отправили в родной универ – доложить руководителю военной кафедры. Что они, собственно говоря, послушно сделали.

– Это очень правильно, чертовски грамотно! Благодарю за бдительность! – похвалил полковник, – Военрук – наш человек, дал сигнал.

– Ну а дальше, как говорится, своими силами. Дальше… Чего уж там рассказывать, когда можно самим посмотреть, тут уж никаких слов не хватит, – Максим приглашающим жестом распахнул занавес брезентовой палатки.

В палатку не проникал солнечный свет, в четырёх углах мы разместили походные светильники на батареях. Переносной кондиционер, тихо жужжа, поддерживая стабильную прохладу. Получив разрешение в виде одобрительного кивка Максима, я благоговейно сдернул с саркофага белую простынь и про себя поприветствовал МОЮ ПРЕКРАСНУЮ ГОСПОЖУ.


Крышка саркофага была выполнена из абсолютно гладкого и прозрачного, как чистейший горный хрусталь, материала. ОНА лежала в окружении какого-то вьющегося, украшенного голубыми и белыми цветами растения, дно саркофага покрывала светящаяся лунно-жёлтым светом неспокойная, как живая вода, слегка пенящаяся и пузырящаяся жидкость. Всё это создавало впечатление какого-то замкнутого гармоничного биотопа, обрамляющего сказочной красоты женщину в снежной белизны платье простого и прекрасного покроя. Чуть приоткрытые губы нежно алели на фоне бледной кожи, а длинные ресницы глаз лишённого мельчайших морщинок лица были сомкнуты так, будто она, услышав наше приближение, притворилась спящей. Русые вьющиеся волосы очерчивали лицо спящей богини, глядя на которое даже талантливейший из скульпторов древней Эллады или флорентийский гений эпохи Возрождения, уверовал бы в собственное бессилие и примитивность всего созданного руками человека. Высокий лоб и величественные брови венчала лёгкая воздушная змейка короны с бирюзовым камнем в центре. Окаймления рукавов платья украшал геометрический узор из пчёл и цветов, каких-то строгих рун и орнаментов с ровной, замысловатой последовательностью знаков древних загадочных письмен.

На несколько минут в палатке воцарилось благоговейное молчание. Первым прервал его полковник:

– Баста! – скомандовал он изменившимся хриплым голосом, – Накрой её снова, выйдем на воздух.

Вернувшись к месту нашей трапезы, полковник снова отклонил предложенный глоток самогона:

– Не надо больше этой сивухи, плесни вискаря и себе налей, – неожиданно он стал «тыкать» Кирееву, перейдя с елейно-панибратского общения на резкий, приказной тон, – То, что вы нашли, называется по нашей кодировке «спящая королева». Да-да, сказка, на самом деле, как говорится, ложь, но в ней – намёк. Кажется, её достаточно легко разбудить, но делать этого, упаси Бог, не стоит, – сам дьявол не ведает, что у неё там под крышкой творится. И это не может быть известно никому на нашем современном, признаться, достаточно примитивном уровне научной мысли. А неизвестность, как мы знаем – всегда угроза.  Угроза – ни мне, ни тебе, ни нашей компании, неизвестность такого древнего возраста – угроза всей нашей цивилизации!

– Какая угроза?! – наивно всплеснула руками Софочка.

– Ты знаешь, сколько человек на самом деле умерло после того, как открыли гробницу Тутанхамона? Надо ли мне рассказывать тебе, что произошло после того, как потревожили дух Тамерлана?

– Ну, я думала, что это всё – легенды, байки что ли…

– Многие реальные вещи специально превращают в байки, дабы у обывателя от страшной правды, говоря простым и понятным языком, крышу не рвало. Ну довольно теперь лясы точить, – он деловито посмотрел на часы, – план, господа археологи, таков: завтра вертолёты поработают по всей этой площади НУРСами с напалмом, потом большой крылатый «стратег» из ВКС аккуратно и целенаправленно роняет с пятнадцатикилометровой высоты очень серьёзную вакуумную бомбу, после чего здесь останется только воронка на сотню метров в радиусе и глубиной с два десятка метров, не выживет ни крыса, ни таракан, ни один древний микроб не сподобится уползти. И так будет правильно! Решение уже принято на самом высоком уровне.

– Ну это же мировая сенсация, это должно перевернуть научную картину мира?! – не унималась неверующая в происходящее Софочка.

– Неверный вопрос. Спроси вот лучше у твоего старшего товарища, что вас должно интересовать! – полковник указал на задумчиво молчащего профессора Киреева.

– Выживут ли археологи? – лаконично спросил Максим.

– Вот это правильно! Сразу видно, что должность российского профессора так просто не даётся, – неприятно съёрничал сотрудник секретного отдела, – Так вот, в мои полномочия входило не предупреждать вас о готовящейся «авиазачистке» – так мы это называем. Три окружные деревни, кстати, в данный момент эвакуируются, им втёрли «байку», что археологи на крупный пласт подземного газа наткнулись. Типа, даже если что, то «сами виноваты», нечего так глубоко копать.

– Это просто жесть какая-то! Мы ж не в «тридцать седьмом» живём! Мы ж не в Северной Корее! – Софочкино волнение грозило перейти в женскую истерику, и Максим ласково приобнял её за плечи, протянув только что закуренную сигарету. Сам закурил новую, и, сделав глубокую затяжку, задумчиво проговорил:

– Вы правы, товарищ полковник, мы должны быть Вам благодарны. Я уже давно догадывался о существовании подобной практики, давайте уж Ваши бумажки, подпишем, всё, что в подобных случаях требуется.

Полковник удовлетворённо кивнул и снова похвалил благоразумие Максима. Затем мы приступили к исполнению формальностей – двадцать лет строгого неразглашения и пять лет без выезда за границу, в случае нарушения условия – штрафные санкции по законам военного времени вне гражданской судебной юрисдикции. «Понимайте это, как хотите» и долгая многозначительная пауза.

«Маячок для бомбы уже поставлен. Палатка опечатана, приближение к ней воспрещено, периметр под контролем. Утром – в 6:30 в пешем порядке проследовать до эвакуированного села Озёрное, из личных вещей брать только паспорта, а всё другое: экспедиционное оборудование, транспорт, личные вещи, средства связи и прочее следует оставить. Предъявить подписанные бумаги капитану Ивченко, покинуть зону и ждать дальнейших распоряжений».

Покидая нас, полковник вновь надел на лицо маску благодушия, и на минуту превратившись в давешнего «Яковлевича», обратился к нашей спутнице:

– Вы уж поверьте, дорогая Софья, я Вас понимаю, как никто другой. Стоишь вот на пороге мировой сенсации, а тут вот появляется злобный дядька – и всё летит коту под хвост.

Он взглянул на часы, и уже вставая, чтобы уйти в направлении джипа, ещё раз посмотрел на неё и более мягким и терпеливым тоном добавил:

– Просто на самом деле – мы очень молодая и неопытная цивилизация, есть вещи, которые находятся за гранью нашего понимания, очень опасные и непредсказуемые вещи. Такие выводы нам стоили немало крови. А та штучка, что откопали вы, боюсь, может оказаться более опасной, нежели тысяча «тамерланов». Так будет лучше для всех нас, и может, всех восьми миллиардов, проживающих на этой планете, – сказал он, махая на прощание рукой, – Вы когда-то поймёте это сами, и возможно, даже будете мне за это благодарны. И вот что! Самогон я приказываю тут же вылить на землю, а это, – он схватил початую бутыль виски, – я заберу с собой для вашей же безопасности, чтобы излишний алкоголь не сподвиг вас на необдуманные поступки.

Мне же подумалось, что полковник – это редкая мразь, а так называемая „авиазачистка“ вполне может произойти до нашего выхода и на рассвете, подписанные бумажки – только для успокоения и отвода глаз. В его гуманизм верилось меньше всего. А это значит – нужно действовать, действовать как можно быстрее и решительнее!

Часть I

На верхушке кривой сосны напротив балкона поселились воронья семейка. В переплетенье веток проглядывалось аляповатое непропорциональное гнездо, вблизи которого стали разыгрываться сценки из жизни пернатых соседей. Казалось, что воронья парочка обладала каким-то южным итальянским темпераментом, истеричные бабские тирады прерывались мужским карканьем с челентановской хрипотцой, какофонию дополняли истеричные прихлопы крыльями, кружась, летели перья, из гнезда падали какие-то предметы, затем один из обитателей выпрыгивал наружу, и возмущенно разрывая воздух последними проклятьями, стремительно улетал за крышу соседского дома. Казалось, таким вот макаром, уходят навсегда, ан нет – через пару часов вспыльчивый птах возвращался, в гнезде какое-то время царила тишина и гармония, пока округа вновь не оглашалась возмущенным «крааааааа», и начиналась следующая склока.

Саныча такое новое соседство отнюдь не раздражало. Даже напротив весьма забавляло. Депрессивный вид с балкона на лопуховые джунгли, ржавые гаражи и извивы труб теплотрасс не менялся последние лет тридцать, а тут вдруг – такая движуха.  Причины птичьих разборок казались ему вполне понятными, сам был семейным и не раз они с Людкой убегали друг друга, хлопая квартирной дверью и проклиная тот день, когда судьба свела их вместе. Сколько крови и  отмерших нервных клеток потерял на все эти повседневные переругивания и разборки! Как быстро поблекли романтические чувства в убогой повседневности нищих восьмидесятых! После брака романтика отношений испарилась, как утренняя роса под солнцем. Они какое-то время жили вместе, сначала по привычке, потом как-то по инерции, порою неприкрыто ненавидя друг друга и натянуто создавая видимость семьи для школьника-сына. Надо было не тянуть резину, а уходить раньше! Сейчас хорошо, своя квартира досталась от матери, не надо постоянно ходить на работу, чтобы отдавать гроши скаредной жене, отчитываться о каждой бутылке пива. Саныч достал из холодильника холодную полуторалитровую сиську «Арсенального», сел на балконе и налил себе кружку до краев. Привычно глянул на воронье гнездо. Там в настоящий момент было все спокойно, видать, разлетелись по своим делам, к закату вернуться, чтоб затеять очередной дебош. Внезапно застыл, почуяв кожей, что он не один, на балконе кто-то еще. Так и есть! Он конвульсивно вздрогнул – в полутора метрах от него на перилах сидел крупный ворон, массивный длинный клюв был приоткрыт, обнажая розовый язык внутри. На голове вертелись подвижные и хитрые бусинки глаз, сканируя Саныча с ног до головы. Встретившись с ним взглядом, ворон слегка опустил лобастую голову, как бы выражая почтение и извиняясь за непрошенный визит. Саныч пригубил пиво и, стараясь не делать резких движений, медленно поставил кружку.

– Чо твоя мозги ебёт? – попытался он с мужицкой прямотой завязать беседу. Птица саркастично посмотрела на него правым глазом, типа говоря: «А то ж! Не заметно, что ль?!»

– Заметно, – согласился Саныч, – Да я эту херню сам прошел, всех баб наизусть знаю, даже пернатые не исключение. Хочешь скажу, что она тебе впаривает? – в ответ снова заинтересованный поворот клювастой башки.

– Значит, говорит, почему эта кривая сосна в нашем Забулдыгине досталась, а не кипарис или пальма на югах, как она всегда мечтала? Ели бы свежую рыбу и моллюски с причала, а не дрались бы за объедки с шелудивыми голубями и крысами. И вся из-за тебя ленивого и упертого мужлана-неудачника. Даже с попугаем б жилось веселее.

По тому, как ворон нахохлился, Саныч понял, что попал в больное.

– Ладно, не принимай близко к сердцу, братан. Ты может это… того? Выпить хочешь?

Пернатый с готовностью перепрыгнул с перил на другой край стола, показывая всем видом, что мол не откажусь.

Хозяин балкона радушно выудил из ящика с ветошью пустую майонезную банку и щедро плеснул в нее пенистый напиток.  Ворон охотно погрузил клюв в напиток, затем задрал голову, от наслаждения глаза прикрылись мутной пленочкой. Так он проделал несколько раз под заинтересованным взглядом Саныча. Затем он снова вперился в него косым птичьим взглядом.

– Что? Спасибо сказать хочешь? Нет? Аааа, понял теперь. Говоришь, что если налил, то и закусить надо. То – дело. Давай закусим!

Подобрев от пивного хмеля, он сходил на кухню и вернулся с полукругом «Краковской». Достав заветный перочинный ножик, щедро отрезал от колбасной жопки. Ууууу, – он потянул ноздрями и причмокнул, – такую не везде возьмешь, по старой рецептуре – горячего копчения с чесночком, перцем, в меру соленая, сальцом нашпигованная.  Словно дразня птицу, он несколько раз провел ароматным куском колбасы перед клювом.

Ворон заволновался, от нетерпения подпрыгнул на месте и уронил на стол белесую кляксу.

– Ээээ, так не пойдёт, где едим, там не гадим! Чего ж это мы стол в парашу превращаем! – он раздражённо отдёрнул руку с колбасой от птицы, и засунул кусок себе в рот, – А тебе вон, фигу! Пока с элементарной гигиеной не познакомишься.

От возмущения ворон распахнув клюв и застыл, словно сказанное сразило его до самой глубины души. Затем решительно скакнул на ногах-пружинках к Санычу.

– Ээээй, не дури!  -– он, испугавшись, прикрыл ладонями лицо.

Птица ковырнула по столу клювом и подцепила за брелочное кольцо перочинный ножик.  Тяжело хлопнула крылами, и подняв клубы пыли с давно не протираемого стола, полетела в сторону гнезда.

– Ах, ты сссука, – отошедший от короткого оцепенения Саныч запустил вслед вору майонезную банку с остатками пива. Но это был всего лишь жест бессилия. За нож было действительно очень обидно, в голове сразу зароились панические мысли. Залезть на тонкую вершину кривой сосны, пожалуй, не под силу даже шимпанзе. Просить пожарных с телескопической подъемной площадкой – затребуют неподъёмную сумму.  Но так оставлять нельзя. Уж очень досадно. И за нож, конечно, и за этот дурацкий кидок. Он же с ним по-доброму! Ничего, теперь будет по-другому. Война, так война! Кончу суку. Крысятину! Динозавр недобитый! Археоптерикс грёбаный! Чуть поостыв, подумал, что тут нужен план. Вечером накручивал по квартире круги. Пиво уже не шло. Лег спать пораньше, но сон тоже не шел.

Складной нож был, пожалуй, самой ценной вещью в его нехитром хозяйстве. Много лет назад решил сделать сыну подарок, сам был под хмельком после удачного колыма, завернул в новый универмаг с отделом под коммерческий импортный товар. Продавец долго ему рассказывал, что мол такой нож офицерам швейцарской армии выдается, сталь особенной секретной закалки, не тупится практически на всю жизнь. К ножу прилагался штопор и целый набор хитрых ковырялок и открывалок, четырехгранная отвертка, ножницы, шило, в рукоятке спрятаны пинцет и зубочистка. Он тогда долго еще вертел в руках дорогущую штуковину, потом подумал: подарю Витьку, девятый класс заканчивает, а от батька никаких еще путёвых подарков не видал. Память будет. И вот аккурат на следующий день Людка заявила, что на развод подает, что мужик он – гавно, и отец никакущий, а Витьку уже насрать, хоть есть он, хоть – нет.  В общем завертелось все, так и остался нож при нем. Людка с тёщей сына против него настроили, видеться запретили, все норовили квартиру отжать. Да фиг им с маслом! Мать хоть уже и не в своем уме была, но в редкие минуты прозрения квартиру только на него отписала.

Едва рассвело, Саныч стал накручивать диск старенького телефонного аппарата. Слушал длинные гудки, снова крутил, пока не услышал заспанный голос приятеля.

Жор, слышишь, Жора, карамультук твой цел? Ну воздушка твоя, пневматическое ружье, которое ты у цыгана из тира на золотой зуб сменял? Помнишь, мы у тебя на участке по бутылкам шмаляли, патроны там еще такие были со свинцовым утяжелением. … Ага! … Ну отлично, Жор! Дашь на денек-другой? Дюжину патронов. Лучше две. Да какая мокруха, Жор?! Пидора одного пернатого кончить надо. Берега попутал. Да не ж, не пархатого, пернатого! Какие свидетели, Жор?! Я ж на пятом этаже хрущобы. Выше меня только Аллах и космонавты. Проставлюсь! А то ж! Ты ж меня знаешь. Отлично, Жор! Давай просыпайся, через полчаса буду у тебя. Да-да. Чехол под гитару возьму.

Ведомый демоном мести, Саныч ощутил невиданный прилив энергии. По балкону были разбросаны пахучие колбасные шкурки с обрезками, затем добавлены потроха воблы, хлебные корки, заветренный сыр, в плоскую крышку плеснул остатки «Арсенального». Залетай дорогой друг, поляна накрыта! Балкон оставил открытым, для маскировки прикрыл дверной проем крупным, простреливаемым тюлем. Засел за софой, сверху накинул простынь, поводил дулом, ловя на мушку добрую часть балкона. Хотел было пристреляться, но воздержался. Пернатый – вовсе не дурак, наверное, уже наблюдает, капая слюной из клюва. Добро пожаловать!

Четыре часа в засаде для начинающего снайпера показались вечностью. Только раз в касательном близком полете пролетела какая-то птица, тоже из вороновых, но явно меньше злодея. «Хитёр-бобёр, бабу свою на разведку отправил, почуял жареное!» – смекнул Саныч. Он был наслышан, что вороны вовсе не глупы, даже наоборот — смекалисты и чуйку имеют. Не зря они в сказках, да в разном фольклоре героев за нос водят. Нужно менять тактику. Затекли ноги, хотелось в туалет и покурить. В квартире Саныч не смолил из принципа. Поставив винтарь в угол за софу, он вышел на балкон, расслабленно потянулся, размял суставы и затекшие конечности. Блитцкриг с засадой не прошёл, так перейдём в позиционную войну. До гнезда метров тридцать, пуля воздушки явно потеряют убойную силу, да и из-за переплетения веток едва ли возможно прямое попадание. Но психологического воздействия никто не отменял. Может, они там яйца высиживают, так неча больше воров плодить. Сейчас вот дождусь заката, а там в лунном свете устрою всему вороватому семейству снайперский террор. Кончилась их спокойная жизнь.

Спустя пару часов, щурясь на поздний летний закат, Саныч почувствовал кожей лица воздушное завихрение в абсолютно спокойный безветренный вечер. Ах, чтоб тебя! Под прикрытием слепящих закатных лучей ворон вновь образовался ровно на том же месте балконных перил, где он был впервые замечен вчера. «Наверное, не столь уж и умен», – подумал про себя Саныч, вслух же сказал, стараясь не выдавать напряжение: здорово, старина. Тут я для тебя гостинцы разложил. Сейчас не уходи, еще свеженькой колбаски вынесу, та уж подсохла!»  Поднялся на чуть согнутых ногах и хотел было направиться за винтарем. Пернатый злодей энергично взмахнул крылами и размашисто замотал головой, словно стряхивая невидимые капли влаги.

– Ладно, что сказать-то хочешь? – Саныч откинулся на спинку стула и снова закурил.

Вместо ответа ворон оттолкнулся от перил, в два взмаха долетел до родного гнезда, затем вернулся, спикировав на балкон прямо напротив него. Под ноги что-то упало, звякнув железом. Из губ Саныча выпала сигарета.  Он поднял с пола складной нож.

– Вот уж и не мог и подумать! – он поднял сигарету и глубоко затянулся, – Стало быть инцидент исчерпан? Я психанул, ты погорячился. Всякое ж бывает. Не со зла ж.

Ворон принялся расслабленно чистить перья, как бы тоже показывая, что проехали.

– Ну чо, может, армянского? У меня тут неплохой коньячок завалялся. Под мандаринчики?

– Не откажусь, – опять послышалось Санычу, он даже и не разобрал, сказала ли птица вслух или он додумал себе сам. Тут уж ясен пень – от семилетнего коньяка ни один любитель благородных напитков не откажется.

Новый приятель явно был ценителем, за полтора часа посиделок начерпал клювом граммов тридцать. Внимательно слушал сбивчивый монолог Саныча про то, как менялись цены с начала девяностых, что американцы с евреями захватили всю власть на Земле, про рептилоидов и аннунаков с планеты Нибиру, которых они обслуживали, и о том, как его надули с приватизационным ваучером, сменянном на акции эМэМэМ.  Затем, явно поднабравшись, грузный птах аккуратно какнул с перил на землю под балконом и, отсалютовав крылом, тяжело, со свистом рассекая воздух полетел восвояси.

– Стой, звать-то [AM1] тебя как? – спохватился хозяин балкона, – Я Саня в квадрате. Сан Саныч, то бишь!

– Рубен! – услышал он в ответ то ли голос, то ли свист крыльев.

Новый приятель достиг по какой-то синусовой кривой своего гнезда. Оттуда раздалось полусонное приглушенное роптанье.

Хач! – подумал про себя Саныч, – Но наш русский Хач с понятиями! Ишь как на родной коньяк налегал. Затем он с наслажденьем вытянулся на диване, благородный напиток знатно расслабил, но еще более было приятно от того, что начатый военный конфликт быстро и без всякого кровопролития завершился. Вот всегда бы так!

***

На следующее утро Саныч сам стал жертвой птичьей атаки. Во время похода за хлебом и кефиром в ближайший продуктовый на спуске у подземного перехода откуда-то сбоку на него налетела стремительная тень и на бреющем полёте сбила бейсболку, увесисто тюкнув его в самый центр круговой проплешины. Саныч лишь кратко матюгнулся и, потерев ушибленную макушку, установил, что по аэродинамическим показателям агрессором явно был не Рубен. Да и с какого бодуна ему теперь нападать?  К тому же совершивший дерзкий налет очевидно отставал от него по размеру и грузности. Так это ж баба евойная опять! Райка! Почему пришло в голову её имя. Или Рубен вчера рассказал? В любом случае жизненный опыт ставил все на свои места – в глазах всех жён у каждого алкоголика есть друг, еще более скверный алкоголик, который постоянно сбивает её супружника с верного пути. Таковым в глазах Людки был его давнишний приятель Жора, хотя у них зачастую все было наоборот, Саныч бегал к нему на участок и просил остограммиться в виду непереносимых жизненных обстоятельств.

Его предположение вскоре подтвердилось, Рубен по-прежнему залетал к нему на балкон, но уже шифровался. Прилетал в основном в темное время суток, бесшумно, как филин, планируя без единого взмаха крыльев. Садился внизу, за перилами, до первого глотка был слегка на нервяке, крутил башкой. Оба понимали, что все эти визиты невозможно скрыть от внимания Райки, но таковы были правила – прибухивать тайно и иметь угрызения совести – вечный удел каждого женатого любителя выпить. Разумеется, коньяк себе позволить не могли, пили разное – исходя из бюджета и товарного ассортимента – портвейн «три семерки» или «три топора», дешевое крепленое вино «Анапа» (Саныч называл ласково Анной Павловной), временами в бочках из-под кваса завозили разливное плодово-овощное вино, называемое в народе соком «гамми-ягод» по мотивам популярного тогда мультсериала. Иногда Жора заносил настоящий деревенский самогон. Однако отношения старого и нового друга, то бишь Жоры и Рубена с самого начала складывались не совсем гладко. Жора с очевидной ревностью относился к тому факту, что его старинный приятель и собутыльник стал закладывать у себя на балконе в компании пернатого.  «Надо ж?! Стал с вороной синячить!» – качал он головой, – «С башкой видать не в ладах становится. К некоторым белка приходит, а к нему цельная ворона припорхала!»

– Да не с вороной, а с Вороном! – терпеливо поправлял его Саныч, – Конечно, тебе трудно поверить, но он мне всякое разное рассказывает. Связь у нас какая-то телескопическая что ли наладилась.

– Телепатическая!

– Ну да, она самая. Говорит, что из-под Нахичевани родом. Не в Армении, а той, что под Ростовом-на-Дону. Туда много ихних еще при Екатерине с Кавказа перебрались. Вроде б даже нашей православной веры придерживается, но только ветвь у них своя особенная. Святой ворон-шестокрыл их покровитель, оказывается, он Георгия о приближении змея предупредил и копье удержать помог.

– Экий бред ты несешь! Явно некачественный алкоголь потребляешь! – неверующе качал головой Жора.

– Да что ты о нем вообще знаешь! У него вообще своя судьба! Понимаешь? Cудьбааа! – Саныч возбужденно махал искрящейся сигаретой, – Влюбился, значит, первый раз в одну гордую ворониху из своих, Гаяне её звали, все вороны ихнего клана её добивались. Царских кровей была птица. Она перед многочисленными женихами задачи непосильные ставила. Мол хочу, говорит она однажды перстень-печатку главного ростовского авторитета Рудика Красного в подарок получить. А Рудик этот перстень никогда не снимал, вот только на утиной охоте, чтоб не мешала из австрийского двуствольного ружья палить. Днями и ночами за ним Рубен тенью летал, потом изловил момент, изловчился и выкрал-таки печатку прямо с кармана Рудика. Принес в слободу, сразу к тополю, а у самого из крыла кровь сочиться, в придачу к перстню две дробины в крыле застряли. Гаяне тут уж никуда не отвертеться, поклялась, что его верной женой до последнего вздоха будет. Видать, любила она нашего Рубенчика и без этого. Без этого подарка, пропади он пропадом.

Жора смотрел округлившимися глазами на Саныча:

-– Вот здесь почему-то верю. Верю, от того, что ты сам такое придумать не можешь, это ж какая-то средневековая сага.

– Так ты погоди, слушай дальше, – довольный эффектом Саныч, вновь разлил по стаканам пахучий деревенский самогон, – Перстень тот им несчастье принес, недолго длились беззаботные дни юной парочки. Едва в гнезде появились два долгожданных яйца, и Гаяне прониклась материнским счастьем, сразу произошёл трагический случай. В редкую минуту отсутствия обеих родителей к ним проникли белки и сожрали то, что было для них дороже всего на свете. Несостоявшаяся мать от горя тронулась сознанием и не покидала гнезда, отказываясь от еды и питья.  Рубен описывал круги по району, искал случайных свидетелей злодейства, расспрашивал птиц, кошек и собак. Поклялся себе не возвращаться в гнездо без оторванного хвоста злодея. В юности Рубен был настойчив, упрям и терпелив в достижении своей цели, за это судьба ему благоволила. Но только в жизни никогда все ровно не складывается, если тебе где-то подфартило, то особой не радуйся, оглядывайся, будь настороже — жди удара! Разгневанный потерей именной печатки Рудик Красный приказал истребить всех ворон Ростова, приказ свой звоном монет усилил — за пару вороньих лапок железный рубль давал. Принесешь сразу дюжину пар — получай фиолетовый четвертак! Тогда в славном городе Ростове не только бродяги, шпана и босяки на бедных птиц охотились, милиционеры и прапорщики стали палить из табельного оружия. Так что вернулся гордый Рубен с беличьим хвостом в родное гнездо, а там только перышки его милой Гаяне на скорлупках яиц так и неродившихся плодов их любви лежат. Худшей картины едва ли можно вообразить. В этот момент проклял он тот день, когда сам вылупляющимся птенцом сквозь трещину материнского яйца впервые увидел свет солнца, проклял самого Всевышнего, ибо к чему он создал такой мир, где на несколько недель можно стать самым счастливым Вороном на свете, и за считанные мгновенья лишиться всего, ради чего стоило жить.

— Ну давай, тогда не чокаясь, за погибшую семью Рубена! — Жора незаметно смахнул с ресниц слезу и разлил по рюмкам, — Земля им, как говориться пухом. Царствие небесное! Или у них иначе говорят?

— Вечного голубого неба!

— O! Красиво! Ну а дальше, как он к нам попал?

— Это уже другая история.

— Да мы ж никуда не спешим.

— Решил наш Рубен отправиться в скитания. В Ростове кроме печальных воспоминаний его уже ничего не держало. Жизнь свою он уже не ценил. Где-то под Семикаракорским попал прямо в центр сильнейшей грозы, потоки воздуха метали его как щепку, намокли и слиплись перья, отяжелели крылья, а под ним батюшка Дон волнуется. Чему быть, того не миновать, подумал Рубен. Упаду в речные волны, и пусть несет меня течение до самого моря. Тут посреди грозы внезапно тишь наступила, куда-то ветер пропал, только воздух потрескивает, словно кто-то застежку-липучку медленно тянет. Глядь, а над поверхностью воды светящийся шар плывет неспеша. Гудя как трансформатор, покручивается вокруг своей оси, искрами по сторонам брызжет. «Вот это ж куда более быстрая и верная смерть!» – подумал он и, сложив крылья, стрелой полетел прямо на шаровую молнию. Далее только помнит, как ярко стало, пропало куда-то ощущение тела, исчезло время, перед глазами плыли лишь эпизоды из жизни, детства, недавняя боль и радость, только теперь он был равнодушен. Смотрел на это все, как на кино, где вместо него был кто-то другой. Затем была тьма, затем снова свет. Обнаружил себя Рубен на самой макушке цветущего разнотравьем кургана у высокого берега Дона, прям под ним толстой змею изваливалась река, в небе среди легких облачков-барашков кружили два коршуна. Он встал на ноги, боли не чувствовалось, тело было послушным, крылья высохли, солнце путалось в перьях, разлетаясь на весь спектр радужных цветов, только вот на груди появилось три белых пера. Наверное, этим местом он с молнией столкнулся. Залетев в какую-то станицу в поисках съестного, присел на столб оглянулся, на площади торг, гомон, толпа стоит. Неожиданно подивился тому, что среди шума стал смысл человеческих слов разбирать. Слышит, как какая-то баба подпившего своего мужичка костерит за то, что где-то свой кошель с получкой профукал. Рубен осмотрелся острым взором и видит тот кошель, что лежит в траве у обочины, где пьянчушка незадолго оступился. Быстренько спикировав, поднял его, да и к парочке подлетел и под ноги положил. Мужик перекрестился, и говорит, что ежели такое произошло до пить до будущей Пасхи бросит, а баба прям в слёзы, это ж, говорит, божья птица или сам ангел какой-то. Цельный пирог с рыбой в клюв сует. Тут у Рубена и план сложился, думает, коли не забрал его Господь, то на службу себе оставил. Решил он лететь на Север, до самого Соловецкого Монастыря, провести остаток жизни в думах о Боге, беседах со старцами, смотреть, как северное солнце купается в теплом золоте куполов. Эдаким пустынником, вороном-отшельником стать решил.

– Красиво повествуешь! – Жора расплескал по рюмкам самогон и взрезал ароматный огурец с сада.

– Его же словами пересказываю, вот те крест! – поклялся Саныч, свою рюмку он прикрыл рукой, оставлю немного для Рубена, залетит вечерком на рюмочку, а меня уже шаром покати.

– Ну а дальше-то что?

– А дальше то, что сколько бы ни строил человек али птица свои планы на жизнь, Всевышний все по-своему решит. Встретилась Рубену по дороге в нашем Забулдыгине русская ворониха Райка. Со одной стороны взбалмошная и крикливая, с другой – сердечная и заботливая. Стал он боль свою прошлую с нею забывать, так и остался жить, по утрам счастлив с ней, словно в Раю со своей Райкой, вечером думает, что Господь ему в ейном облике очередное испытание шлёт.

– Эхм, – Жора хмыкнул, чуть не подавившись огурцом, – Вот это почему-то очень знакомо,  – Ладно, пойду я, мне еще сегодня огород поливать.

– Ты это, Жор, пятихаточку не одолжишь? Верну, – Санычу хотелось сказать «с зарплаты», но вместо этого он неловко замолчал, опустив глаза в пол.

– Ладно, – Жора неохотно вытащил потертый бумажник, – Вернешь, как сможешь….

Русанова, крупная дебелая девка с угрястым, жирным как блин лицом тупо таращилась в стол.

Ну, матушка моя, если вы мне о философских исканиях Толстого ровным счетом ничего доложить не можете, то и зачета вам сегодня не видать, – подытожил доцент Авдеев и поймал себя самого на мысли, что на самом-то деле меньше всего в этот момент ему хотелось слушать о порядком остоебеневшем бородатом мудаке из уст Русановой. И к тому же – откуда привязалось эта старорежимная «матушка моя»? Сам Толстой, кстати, в свои лучшие годы таких как Русанова в бане сношал, а не вытягивал по полчаса на зачет в уже нерабочее время.

– Сергей Сергеич, – замычала Русанова и повесила на Авдеева тяжелый мокрый взгляд, – ну может как-нибудь…

Авдеев скользнул быстрым взглядом по аморфной, до безобразия провисшей груди Русановой и коротко отрубил:

– Знаю я, что вы – молодая мать, бессонные ночи, тесная комната в общежитии. Но для меня – вы прежде всего будущий филолог-русист. Ничего страшного не случилось, матушка моя, подучите и придете ко мне семнадцатого.

Под удаляющиеся всхлипы доцент Авдеев невольно принялся размышлять, кому из нового потока второкурсниц он бы поставил зачёт за минет, а кому – нет. Снова ужаснулся своим мыслям. Этак вот к сорока годам и превращаешься в мерзкого и похотливенького доцентишку-полупедофила. Ёбаная работа! Ещё лет десять-пятнадцать – и ты уже противный кафедральный старичок с толстыми роговыми очками, смрадным кариозным дыханием и несостоявшейся мечтой хотя бы потискать титьки, хотя бы такой, как Русанова. Тьху, блять! В расстройстве он зашел на пустую в это время кафедру, накатил стакан водки из шкапа и пошел отлить в толчок на второй этаж.

Ещё лет десять назад Авдеев был относительно молодым и питающим надежды русистом. Получил трёхмесячную стипендию в Аризонском университете в США. В течение первых недель сменил серый постсоветский пиджак на вольнодумно-разъёбистый свитер, перестал сбривать редкую козлиную бородку и практически в совершенстве овладел шепелявым «ти-эйч саундом». Мечтал получить постградуэйт, подзадержаться на пару годков в Штатах, а то и более. Даже разглядел в себе нечто такое крупное, набоковское, чтоль.

Струя долго не шла. «Вот тебе сидячая работа и привет от простаты!» – расстроенно подумал Авдеев. Затем пукнул мелким горошком и пустил вялый самотёк. Взгляд упал на круглое, встроенное в плиточный пол очко с залепленными различной степени свежести и оттенков каловыми массами. «Вот оно, блять, культурное учреждение! Корпус филологии, философии и иностранных языков государственного университета, ёбана. Духовность и дерьмо, нахуй блять!». Не заметил, как матюгнулся вслух. После двух лекций по серебряному веку, семинару по семиотике и зачету у второкурсников обычный русский мат оставлял на языке терпкий солоноватый прикус. Чтоб получше разобраться в оттенках вкуса, он трижды повторил незамысловатое сочетание «на хуй блять».

– Вот именно, коллега! Я тоже время от времени ловлю себя на этой мысли — из соседней кабинки вышел, заправляя штаны, седой интеллигентного вида старичок.
– Простите, ради Бога! – испугался Авдеев, – А я, грешным делом, полагал, что в это время уборная пуста.
– Да что вы! Я с вами абсолютно солидарен! Единственное, что хотелось отметить, то это тот факт, что эти, с вашего позволения, ещё советские каккуары являлись прекрасно разветвленным временным порталопроводом: Советский Союз, Константинополь, Иерусалим, Рим и Ассирия. Сейчас вот всё, конечно, в аварийном состоянии, но тем не менее кое-как работает!

Авдеев стал судорожно соображать, не доносились ли до него в последнее время слухи, что кто-то из коллег-преподов тронулся умом.

– У меня не так много времени, чтобы углубляться в подробности, – извиняющимся тоном проговорил незнакомец. – О вас мне известно намного более, чем вам обо мне. И этого вполне достаточно, чтобы делегировать вам одно чрезвычайной важности поручение.

Он расстегнул непонятно откуда-то взявшийся портфель из изрядно поношенного грязноватого дерматина и выудил оттуда семьсот пятидесятиграммовую стеклянную банку, на четверть наполненную молочно-белой жидкостью.

– Здесь хранятся мозги Ра Хми Чу – любимой кошки фараона Рамзеса. Кошка вела свою родословную от великого бога Ра, главного проектировщика и создателя Вселенной. Соответственно располагала скрытым знанием. После смерти её мумифицировали, а мозг сохранили в живом состоянии вот таким образом. По мере скисания молоко надо менять, иначе божественная искра, живущая в мозгу, потухнет, последствия для всего мира представить тогда очень трудно. У вас для этого осталось не более получаса. Отныне хранитель – вы. – оттараторил быстро и без всяческой интонации неожиданный собеседник и, взглянув на часы, явно занервничал и заторопился:

– Простите. Время!

Он снова направился в кабинку. Уже стоя на ступеньке, обернулся назад и прокричал:

– Да! Конечно же, женское молоко! Ни в коем случае не консервант или же животный заменитель! Раз в неделю промывайте тёплой водой. Взамен Хранитель получает ограниченный доступ…

– Постойте! – воскликнул Авдеев и взволнованно шагнул вслед за странным незнакомцем, – Доступ куда? Доступ к чему?!

Однако кабинка была уже пуста. Поражённый доцент принялся рассматривать банку. Еще несколько секунд тому назад он не задумываясь слил бы её содержимое прямо в очко. Но таинственное и необъяснимое исчезновение загадочного субъекта настраивало его на совсем иной лад. Кроме того, он почти физически ощущал явственный сигнал тревоги, исходящий непонятно откуда. Авдеев приоткрыл пластиковую крышку и рассмотрел грязновато-белую неоднородную кашицу, в центре которой плавали две сероватые дольки кошачьего мозга. По размерам они едва ли превосходили крупный грецкий орех. Кисловатый запах и цвет говорили о том, что дела внутри не очень хороши, и Авдееву надо поторопиться. Только вот что делать?!

Русанова стояла на ступеньках у центрального входа в корпус и, расстроенно хлюпая носом, чиркала пустой зажигалкой.

– Ну что же вы, матушка моя, так себя по пустякам изводите!

Сверху спускался доцент Авдеев. Он безмерно обрадовался, узнав мокрый, обрамлённый размытой чёрной тушью взгляд.

– В вашем положении не следует курить – вся дрянь передаётся ребёнку вместе с материнским молоком, уж поверьте. Да и расстраиваться из-за зачёта уж вовсе глупо. Я вот немного поразмыслил и решил, что таки смогу вам помочь. В обмен на исполнение одной просьбы. Вполне безобидной, но на первый взгляд очень необычного характера. Ради Бога, не подумайте ничего скверного и поклянитесь держать нашу сделку в строжайшем секрете. Пройдёмте, матушк… Пошли, эээ… Вера.

Спустя полчаса Авдеев вновь залез в кафедральный шкап и добил водяру. Стеклянная банка была заново наполнена на четверть свежей питательной жидкостью и, как ему казалось, излучала приятное тепло и благодарность.

– А не охуел ли ты, Серёжа, – задумчиво спросил Толстой с кафедрального портрета.
– Перверсия, чистой воды перверсия! – Антон Павлович строго поправил пенсне.
– Перверсия – это вон он! Бородатый Лёва Николаич напротив тебя, – огрызнулся Авдеев.
– Окоянный падонок! – заокал Толстой.
– А я, честно говоря, чуть не дрочканул, – признался Достоевский.
– Прям малофейкой ему в банку бы! – радостно подхватил мысль Гоголь.
– И эти онанюги меня геем обзывали! – обиделся Лермонтов.
– Какой же ты гей? Ты пидар! А Серёжа — Навуходоносор! Пристрелить бы тебя нахуй, Серёг!
– Стрелять сначала научись, обезьян эфиопский!
– Кому на Руси дрочить хорошо?
– Гыыы, на няню свою, чтоль?
– А Русанова ничё так собой, пышечка-с!
– И мудилу бородатого не читает, а то б молоко пропало!
– А я больше по завкафедрой млею, Зинаиде Яковлевне.
– Обычная малоросская жидовка!
– На каго в Руси дрочить хорошо?

Авдеев быстро накинул пальто и аккуратно спрятал в растянутый нагрудный карман драгоценную банку.

– Уебанцы вы все! – крикнул он напоследок в кафедральное помещение и быстро затворил дверь, оставив позади себя приглушённый ропот классиков.

Первая маршрутка оказалась, как обычно переполненной, однако водитель открыл дверь кабины и уважительно пригласил его занять почётное место рядом с собой. У подъезда встретился сосед по погребу дядя Коля и, извиняясь, вернул занятую ещё в прошлом годом пятихатку. В почтовом ящике лежало приглашение от Аризонского университета и какого-то фонда принять участие в престижном исследовательском проекте, включая недурно оплачиваемую годовую преподавательскую стажировку. На автоответчике взволнованная и торжественная завкафедрой Зинаида Яковлевна умоляла Авдеева перезвонить, поскольку он «единственный и незаменимый кандидат на перенятие её полномочий в недалёком будущем».

«А хуй ли – Хранитель!» – горделиво подумал Авдеев и решил больше не удивляться мелкому и среднекрупному везению. Академическая карьера теперь ему не казалась особо привлекательной и вообще первоочередной. Он долго копошился в нижних ящиках письменного стола и извлекал пожелтевшие от времени рукописи. Какое-то время хмыкал, перечитывая свои давнишние литературные экзерсисы. С полчаса воевал со старым компьютером-тугодумом, потом плюнул на это дело и извлек с антресолей антикварную машину «Континенталь», подарок бывшей жены на защиту кандидатской диссертации. Неумело заправлял дурацкую ленту, затем наслаждался звоном клавиш и ровными рядами строчек на бумаге. В том, что вещь выходила гениальная не было никаких сомнений. Он время от времени любовно поглядывал на баночку с мозгом Ра Хми Чу, а затем зарядившись вдохновением и мечтой, с минуту смотрел вверх, сквозь грязноватое стекло неуютной малометражной квартиры. Смотрел сквозь раскидистые ветви вяза, грязное рванье ватных облаков, куда-то туда, где в серебристом офисе сидит главный архитектор Вселенной Ра и шлёт ему через живые мозги своей родственницы вечную благодать и всемирную мудрость.

На следующий день Авдеев позвонил на кафедру и, сославшись на неожиданное недомогание, попросил найти себе на несколько дней замену. Через пару часов стал вызванивать по мобильному Русанову. Последнюю пришлось отчасти посвятить в необходимость секретной миссии. Дурища часто моргала коровьими буркалами и верила каждому слову доцента, хотя Авдеев сомневался, понимала ли она на самом деле весь масштаб происходящего, кто такой Ра, а про порталы вообще из осторожности умолчал. Зато, чтобы обеспечить гарантию бесперебойного снабжения питательной жидкостью, Русанова сказала, что у неё есть подружка и ещё подружка подружки, которые сейчас кормят грудью. С ними она встречалась иногда во время прогулок с чадами в Парке Культуры и на Пушкинской. Обычные молодые девки – Надька и Люба. Обе прониклись тайной, рассказанной их товаркой Русановой, и поочерёдно наведывались в одинокое жилище Хранителя.

Авдеев даже стал отличать пласты прозы, получаемой на молоке той или иной донорши. Русанова, насколько сама не казалась глупой и приземлённой, выдавала глубочайшую философию и тонкую интеллектуальную игру едва уловимыми образами и призрачными тенями глубинных смыслов. От Надьки распирало на эмоции, трагикомичность, и неповторимость бытия в его сугубо человеческом, чувственном отраженье играла солнечным зайчиком с глупой кошкой сознания. Но тоньше всех была Люба, написанные за «её время» строки неизбежно расплывались в нестройные ряды от того, что читались сугубо через сентиментальную слёзную пелену, подёргивающую глаза автора каждый раз. Свет лампы распадался на радужные спектры, а вслед за ним, казалось, распадалась и сама жизнь. На эти нежные и мягкие божественные цвета, напрочь отрицающие всё серое, всё чёрное и коричневое, из которых и состоит трижды проклятая жизненная рутина.

Любка была одиночкой, залетевшей по юности от какого-то неопределенного коллективного отца. Она, единственная из подружек, ходила к Авдееву, не таясь и не скрываясь от косых старушечьих взглядов у подъезда. Со временем они даже стали сожительствовать, как-то незаметно для самих себя и вполне естественно, как происходит всё, что предначертано свыше. Авдеева с кафедры уволили. Официально – за продолжительные прогулы без уважительной причины. Сам бывший доцент был уверен, что пал жертвой порочащих его и, стало быть, всю кафедру слухов о распутном и недостойном поведении, а также использовании служебного положения в сугубо личных и не очень чистоплотных целях. Откровенных недоброжелателей у него не было, однако Авдеев был практически на сто процентов уверен, что накляузничал бородатый мудила Толстой, которого он ненавидел в течении всей свой филологической карьеры.

С Любкой в квартире оказался еще один Серёжа. Маленькое и очень горластое существо. Авдеев стоически терпел житейские неудобства, поскольку был уверен, что это все временно. Всемирная слава и признание не за горами. В Любке же он приучился распознавать два существа – первое служило необходимым источником и материей его творческого бытия, и это было божественным, второе – существо на двух ногах с сиськами и с резкими колебаниями гормонального фона, а вместе с этим и настроений, глупых слёз, истерик и беспричинной радости. Как, впрочем, и почти каждое юное существо женского пола, не изнурявшее себя интеллектуальной да и общей житейской закалкой. Вместе с тем это казалась ему даже забавным, этакое вот легкое и прозрачное, как белый тюль с рюшечками, юное бабство. Наконец, сожительство с женщиной обычно несет с собой некоторые бытовые улучшения. Это также не могло скрыться от глаз Авдеева, оконное стекло стало безупречно чистым, исчезла многолетняя холостяцкая пыль и паутина, из кухни порою неслись заманчивые запахи. И самое главное – Любка полностью переняла на себя заботы о Ра Хми Чу. Вот и сейчас она стоит и бережно промывает дольки под струёй теплой воды.

– Слышь, Серёж, по-моему, это совсем не мозги. Это такой кефирный грибок. Тётка моя из Сызрани таким увлекалась. За сутки молоко в кефир переквашивает.
– Ты что такое городишь, Люб!
– Ну такая молочная культура, чтоль.
– Люб, не неси чепухи, зачем мне тогда весь этот грёбаный цирк сдался?
– А затем, что у меня уж неделю как молоко пропало. «Домиком в деревне» заливаю и ничего! Вчера вот оладушки на кефире делала.
– Какие такие оладушки, блять!!!
– Те, которые ты сам все и сожрал, да так что аж за ушами трещало! В доме, блять, шаром покати. Один младенец, другой – ебанутый. Обеих возьми, да и накорми!

Авдеев стремительно вскочил с табурета и отвесил Любе пощёчину.

– Ты как с Хранителем разговариваешь, тварь!

Любка от неожиданности вскрикнула и схватилась свободной рукой за покрасневшую щеку. Другую руку, держащую дольки драгоценного мозга Ра Хми Чу, сначала сжала в кулак, а затем с размаху шмякнула его содержимое о пол. По грязному, потерявшему цвет линолеуму разлетелись белые катышки. Авдеев рухнул на колени, казалось, сердце проткнула раскалённая спица, а к горлу подкатился колючий шар. Морщась от почти непереносимой физической боли, он принялся бережно собирать маленькие склизкие комочки. Сгорбленная, убитая несчастьем фигура сожителя заставила Любу тут же пожалеть о содеянном:

– Да ладно тебе, Серёж, я ж думала, что ты с этим всем играешься. Мало ли чего взрослым мужикам в кризисе среднего возраста на ум взбредает. Хочешь, я завтра к тетке поеду? Наверняка у неё еще чего-то осталось.
– Пшла вон отсюда! Шлю… — Авдеев судорожно закашлялся, проглатывая колючий шар в горле, и хриплой вороной докаркал, – хаааа! Шлю-хаааа!

От холодной слизи действительно несло какой-то молочно-кефирной закваской. В соседней комнатушке сиреной заревел маленький Серёжа. Любка, рыдая, тут же убежала к нему.

Авдеев не помнил, как долго он стоял на колениях. Нюхал и лизал несчастные остатки божественного разума, поскуливал в тоске, затем у него стал прорезаться юродивый нехороший смешок. «Грибок, говорите? Посмотрим сейчас, каков грибок!» — хихикая, бормотал он себе под нос. Бывший доцент и Хранитель накинул пальто и выскочил на улицу. В безветренном ночном воздухе города не ощущалось никакой тревоги и признаков надвигающегося апокалипсиса.

Он извлек из потайного кармана заначенную пятихатку и купил в ларьке водки и пластиковый баллон крепленого пива. Попеременно отхлёбывая из обоих сосудов, приблизился к Набережной и, облюбовав одну из скамеек, присел и закурил. Черная змея реки не торопясь ползла на юг, также, как и тысячу лет тому назад. Разве на небе звёзды? Это нихуя не звезды, это кто-то накинул на землю темный балахон, чтоб мы тут сидели и молчали, как попугаи в клетке. А звезды – это дырки, через которые пробивается свет из солнечного офиса великого Ра. И кто ж так, блять, натыкал этой иголкой-то?

Вскоре захотелось поссать. Принадлежность к интеллигентной профессии, хотя бы и бывшая, не позволяла ему справлять нужду в непредназначенном для этого месте. На нетвёрдых ногах, сдерживая позывы и, борясь с бесконтрольными заносами, доцент направился в тёмный угол аллеи, где с незапамятных времен располагался общественный туалет. Этакое благородное каменное строение советских времен с мозаичными стенами и полукруглыми бойницами окон напоминало небольшой запущенный храм какого-то древнего забытого божества. Извилистая ракушка входа проводила в его темное, неосвещенное нутро. Вне всякого сомнения, в последнее время туалет использовался лишь только в светлое суток и сугубо по крупной надобности. Авдеев стал подсвечивать себе зажигалкой, пока призрачная игра теней не выдала черный провал очка. Струя свободно вырвалась наружу и пропала где-то в бездонной глубине. Ничего даже не намекало на звук падения. «Даже если не Ра Хми Чу, тогда хотя бы порталы!» – мелькнула в голове Авдеева неожиданная мысль, и он сделал решительный шаг вперёд.

В то памятное лето все родственники собрались на даче у моей тёти. Огромная деревянная веранда, тайные уголки запущенного сада и тягучие, пряные, как земляничное варенье, летние дни располагали к особому роду беззаботного времяпровождения, которое возможно исключительно только на даче. Сборная команда разнополой детской мелюзги с воодушевлением гонялась за кузнечиками-синекрылками, собирала и сушила луговые разноцветы, выуживала из комариного пруда серебристых карасей. В речушке водились сонные щуки и краснопёрки, пугали до остановки сердца всполошенные ужи под ногами. В тенистой низине леса, у самого оврага, где звенел ручей, лежали белые кости когда-то задранного волками лося. Говорили, что в самом черепе жила злая необыкновенных размеров гадюка, которая может запомнить нарушителя своего покоя в лицо и приползти к нему ночью. Да и мало ли чего тогда ни рассказывали, коротая неожиданное, свалившееся в виде дачного отдыха дармовое время. Дети пугали друг дружку рассказами про «черного-черного человека», морги и кладбищенских мертвецов. Взрослые же, временами опускаясь до полушёпота, при свете ночника делились ужасами про внезапные инсульты, кошмарный рак, прочие несчастья и хвори. И, казалось, что в их долгой и серьезной жизни и так полно других, реальных ужасов и страха, от которых мы, дети, еще были пока ограждены детской наивностью, полупрозрачной и тонкой, как тюль на окне.

Я, нескладный двенадцатилетний уже не ребенок, но далеко еще и не юноша ощутил странное очарование в Анжеле. Анжела приехала издалека, откуда-то с севера. Там, рассказывала она, на берегу моря жил совсем другой народ, и разговаривали они на другом языке, слова в их речи были короткие от того, что в тех краях всегда дул сильный порывистый ветер, и если слово длинно, то ветер сорвёт его прямо с твоих губ и унесёт куда-нибудь в сторону, прежде чем его услышат те уши, для коих оно собственно и было предназначено. Меня привлекали её светлые, прямые, как соломины волосы и редкие для наших краев глаза из холодных голубых льдинок. И ещё — она была на год или два старше меня, и её фигура уже приобрела приятные округлые очертания юной девушки, что, конечно же, подсознательно манило меня и всячески располагало к близости, пока мне ещё непонятной и тем самым прекрасной и необъяснимой, какими порою бывают предутренние сны на самом исходе детства.

«Что ты за ней бегаешь, как непутёвый щенок, зажми в уголок, да и за сиськи хватай!» – советовал мне пьяный дядя Серёжа. Да и я сам уже понимал, что притягательность  Анжелы должна иметь какое-то скрытое назначение, какой-то скрытый смысл, хотя вот как раз хватать её за грудь мне вовсе и не хотелось. Возможно, дядя Серёжа приписывал мне собственные представления об обращении с противоположным полом. Этот грузный, вечно потный с выбивающимися из-под майки клочками рыжих волос, пахнущий пороком и водкой мужчина, казался мне отвратительным. И, судя по всему, не только мне одному. Крупный милицейский чин города, влиятельный и грубый в своих замашках, он естественным образом выделялся на фоне прочей родни, людей, как правило, скромных и интеллигентных профессий.

Однажды вечером, когда в доме успокоились голоса, а веранду освещал лишь тусклый свет ночной лампы, я решился на действие. Она, скучая, сидела на деревянных ступеньках веранды, и как мне казалось, также устала от моей неотлучной компании и круглосуточного дачного ничегонеделания. Я медленно приблизился к тому месту, где ее оголённое плечо плавно переходило в шею, постарался вдохнуть в себя запах её кожи и волос, вытянул трубочкой губы и трусливо закрыл глаза.

– Стой! –  Анжела взволнованно вскочила на ноги.
Она смотрела в сторону ночной лампы и, казалось, вовсе и не заметила моей робкой попытки сближения.
– К нам залетела Мертвая Голова!
Только тут я рассмотрел огромную, вьющуюся над источником света тень, что при приближении оказалась необычайных размеров ночным мотыльком с отталкивающим коричневато-чёрным узором на спине, который в действительности напоминал очертания человеческого черепа.
– Ты знаешь, что это значит?
– Нет, а что?
– Это значит, что сегодня ночью в этот дом придёт смерть.

В её словах было столько уверенности, что мне стало не по себе. Сразу же невольно подумалось об отце и какой-то странной и страшной болезни. О том, что в последние недели по ночам плачет мама, а отец, такой худой и бледный, все чаще сажает меня к себе на колени и, отводя в сторону взгляд, молча гладит меня по голове. Я и сам не заметил, как проклятый жёлтый свет чертовой лампы расплылся в глазах на пестрые радужные круги, а дыхание сбилось в судорожные всхлипы.

– Не плачь!

Она подошла сзади и обняла меня. Спиной я почувствовал упругость девичьи груди, ее голова легла на мои плечи и оказалась со мной почти так близко, как мне того хотелось еще несколько мгновений тому назад. Щека ощутила её мягкое дыхание, и сладостная истома пробежала по телу, оставив за собой гусиную кожу и тепло внизу живота.

– Говорят, что смерть обмануть невозможно, -– зашептала она, – но можно сделать так, что, если в доме уже случилась одна смерть, не важно по какой причине, то вторая уже не придёт. Не придёт сегодня и наверняка также завтра.

Услышав такие странные речи, я насторожился и слегка отступил от неё.

– Я не понимаю тебя, Анжела.
– Тссс! - она приложила к губам указательный палец.

Мы замолчали. Из дальнего угла дома слышался раскатистый горловой храп дяди Сережи. В тиши летней ночи мне даже показалось, что в такт ему даже позвякивают верандные стекла и тонкостенные фужеры, перевернутые для сушки с ног на голову, слегка трясут тонкими ножками, соприкасаясь кругами своих стоп. Из-за бреши облаков трусливо, как деревенская шавка из-под щербатого забора, выглянула полнощёкая необычайно круглая луна. Ужасная догадка разом пронзила моё сознание. И наверняка это было настоль очевидно, что Анжела, не дожидаясь моей словесной реакции, вполне холодно и утвердительно кивнула.

– Но я никогда не смогу сделать этого! – взволнованно возразил я.
– Тебе и не нужно делать всего. Я умею лучше. Ты.... Подожди.

Она на несколько секунд ушла на кухню и вернулась с мокрой, пропитанной каким-то раствором, марлей в руках. Мне показалось, что она также сильно взволнована.

– Ты только войди к нему и приложи эту марлю к носу его и ко рту. Держи за всех сил какое-то время, чего бы того не стоило, и вскоре он заснёт, заснёт куда более крепко и глубоко, что не будет уже ничего чувствовать и ничего слышать. После этого пригласи меня. Вели войти мне в комнату, только вели мне обязательно, иначе я не смогу. А впустив, быстро уходи, не оглядывайся и жди на ступеньках.

Он лежал на размётанных простынях, глыба из рыхлой волосатой плоти. Жадно втягивал воздух и нехотя с шумом выпускал его из обрюзгшего губастого рта. Из-под смятой подушки выглядывала черная рукоять пистолета. Почувствовав мокрый холод марли, он вздрогнул огромным телом, рыкнул, как дикий вепрь, и повернулся на бок. Я же держал изо всех сил и вскоре ощутил, как его дыханье ослабло, стало поверхностным и практически неслышным.

– Анжела!

Она не заставила себя долго ждать. В полумраке лунного света мне казалось, что глаза её стали гораздо больше, а желтое свечение, наложившись на кристально-голубой цвет её глаз, давало пугающий зеленый оттенок. Её движения были пластичны и нервны, как у больших диких кошек в клетках зоопарка.

– Заходи! – приказал я, и внутренне ужаснувшись целеустремленности и жадности её порыва, покинул комнату, не желая больше слышать ни единого звука, а уж тем более видеть того, что должно было произойти в следующие мгновенья.

Я не помню, сколько времени я провел сидя на веранде, пока моей шеи не коснулся горячий влажный поцелуй. Я крепко зажмурился и боялся открыть глаза. Холодное прерывистое дыхание шевелило мои волосы, губы еще раз коснулись щеки, а потом я почувствовал их совсем рядом с моими.

– Я поцеловала бы тебя по-настоящему, но время не пришло. Мы увидимся с тобой…

Внезапно налетел порыв прохладного грозового ветра, и я так и не расслышал, когда и при каких обстоятельствах мы должны увидеться снова. Она ушла, а я, просидев еще какое-то неопределенное временя, почувствовал на себе тяжелые капли грозового дождя, как они смывают тепло, оставшееся после её поцелуев и розоватые разводы чужой крови, также доставшиеся мне с кровавых уст. Затем я ушёл в дом, залез под теплую одеялку и проспал до самого обеда.

На следующий день мирный покой дачного посёлка был разорван всполохами синих сирен. Вокруг ходили незнакомые люди в мышиных мундирах и тёмных плащах. Сквозь взволнованный шёпот и обрывочные фразы взрослых я вспоминал о прошедшей ночи как о странном липком сне. Родители спешно собирались домой.

На третий день хоронили дядю Серёжу. Я глотал безвкусные комки кутьи в столовой и в пол-уха слушал бесконечные заупокойные речи серьёзных упитанных дядек с заплывшими пустыми глазами. На кладбище в надежде найти её безнадёжно скользил глазами по черно-серой толпе. Пришло много посторонних людей. В сторонке, как воронья стая, галдела о своем старушечья толпа. Похороны были помпезны, но покойника, судя по всему, никто не любил. Мокрые куски кладбищенской глины глухо стучали по крышке дорогого гроба, не было слышно ни всхлипов, ни рыданий. Только тихий ропот и полугласное роптанье. «Упырю - упырья смерть!» – донеслось до меня злобное карканье со стороны старушечьего воронья.

Я поинтересовался у мамы, кем приходилась нам Анжела. Мать удивилась и, переспросив меня о внешности моей знакомой, уверенно сказала, что среди дачной родни таких родственников вовсе и не было и, должно быть, я имею в виду какую-нибудь соседку. Меня же это отнюдь не поразило, мне показалось, что, по всей видимости, кроме покойного дяди Серёжи и меня Анжелу никто не видел. И, как ни странно, это звучит, но всё же это объясняет многое из того, что иначе оставалось бы для меня необъяснимым.

Тем же летом мы уехали на море, и отец вновь поправился и порозовел лицом. Мы прожили ещё год более или менее счастливой семейной жизнью. Затем он всё же внезапно покинул этот мир, доказывая тем самым тот факт, что смерть обмануть невозможно, но отсрочить — вполне. Была длинная зима, затем снова солнце и море. У матери появился новый спутник жизни, а я целовал на ночном пляже чьи-то загорелые шеи и гладил юные упругие груди. Детство окончательно ушло, а вместе с ним куча странных воспоминаний, которые постепенно забываются под грудой повседневных житейских забот, мерзости и бытовых переживаний взрослой жизни. И всё же порою, оказавшись на морском берегу, я невольно начинаю прислушиваться к порывам ветра, не донесут ли они мне когда-то украденные слова. Слова о том, когда и при каких обстоятельствах мы должны увидеться снова.