Депутат Аркадий Аполлонович Зюкин был человеком-невидимкой. Не в том смысле, что он обладал сверхспособностями, а в том, что за три года в парламенте его единственным заметным действием было громкое чихание во время доклада министра финансов. Коллеги звали его «тот, ну, который в сером пиджаке», а в прессе его фамилия упоминалась только в общих списках присутствующих.
Аркадий Аполлонович страдал. Он жаждал славы. Он представлял, как его цитируют в вечерних новостях, как благодарные пенсионерки жмут ему руку, а политологи с умным видом анализируют его «многоходовочку». Но была одна проблема: Зюкин был абсолютно, феноменально бездарен в созидании.
Его попытка предложить строительство моста через небольшую речку в родном городе провалилась, когда выяснилось, что мост там уже есть. Инициатива по улучшению школьного питания закончилась скандалом, потому что предложенная им «энергетическая каша» на вкус напоминала клейстер с опилками. Даже посадка аллеи деревьев обернулась конфузом: саженцы оказались редким сорняком, который за месяц превратил городской парк в непроходимые джунгли.
«Добрыми делами прославиться не выйдет», — мрачно заключил Зюкин, глядя на свое серое отражение в зеркале кабинета. «Нужно зайти с другой стороны. Нужен запрет! Громкий, абсурдный, такой, чтобы о нем все заговорили!»
Мозг депутата, доселе дремавший, заработал с невиданной мощью. Запретить кошек? Слишком жестоко, электорат не простит. Запретить ходить в одном ботинке? Мелко, не вызовет резонанса. И тут его осенило. Он увидел за окном хмурого прохожего, который с тоской смотрел на серое небо.
«Вот оно!» — вскрикнул Зюкин. — «Источник всех бед! Уныние!»
Через час на стол его помощника Паши, вечно усталого студента, лег черновик законопроекта «О защите национального оптимизма и регламентации выражений лиц в общественных местах».
Паша прочитал первые строки и поперхнулся кофе.
— Аркадий Аполлонович, вы это серьезно? Запретить грустные, задумчивые, скорбные, унылые и иные негативные выражения лиц?
— Именно! — сиял Зюкин. — Хватит портить эмоциональную экологию страны! Понимаешь, Паша, совокупный индекс счастья нации падает из-за этих кислых мин. Человек вышел из дома, увидел десять недовольных физиономий — и все, его собственный позитивный заряд обнулился! Это эмоциональный терроризм!
Паша нервно сглотнул.
— А как мы будем определять степень уныния? По углу опущенных губ?
— Элементарно! Разработаем ГОСТ! Угол ниже 15 градусов от горизонтали — предупреждение. Ниже 30 — штраф. Рецидив — общественные работы. Будут улыбаться на камеру и желать всем доброго утра.
— Но... а если у человека горе? Если у него, простите, хомячок умер?
— Для этого вводится «лицензия на скорбь», — не моргнув глазом, ответил Зюкин. — Выдается в МФЦ на срок до трех дней при предъявлении справки о причине печали. Но не более двух лицензий в год на одно лицо!
Паша смотрел на начальника как на пришельца. А тот уже вошел в раж. — Мы создадим специальное подразделение — Улыб-патруль! Они будут ходить с «угломерами счастья» и вежливо просить граждан «переключиться на позитивную мимику».
На следующий день Зюкин вышел на трибуну. Он говорил с таким жаром, с такой страстью, будто решал судьбу человечества. Он оперировал терминами «эмоциональная гигиена», «мимический дефолт» и «контрабанда пессимизма».
Сначала в зале стояла тишина — депутаты пытались понять, не розыгрыш ли это. Потом кто-то хихикнул. Через минуту смеялась уже половина зала. К концу речи Зюкина хохот стоял такой, что тряслись люстры. Министры вытирали слезы, оппозиция аплодировала стоя, крича: «Браво, гений!»
Зюкин сошел с трибуны красный, униженный, но... на следующий день он проснулся знаменитым.
О «законе о грустных лицах» трубили все новостные каналы. Фотография Зюкина с линейкой у рта стала вирусным мемом. Появились шутки: «Тебя посадят не за то, что ты сделал, а за то, с каким лицом ты это делал». Ведущие вечерних шоу соревновались в остроумии, представляя, как Улыб-патруль задерживает человека за «несанкционированную задумчивость».
Иностранная пресса подхватила новость под заголовками: «Россия отменяет грусть» и «Самый безумный закон со времен налога на бороды».
Аркадий Аполлонович добился своего. Его узнавали на улицах. Правда, не жали руку, а начинали хихикать и демонстративно растягивать губы в преувеличенной улыбке. Его имя было у всех на устах.
Сидя в своем кабинете и просматривая сотый репортаж о себе, Зюкин пытался улыбнуться. Он был на пике славы. Но почему-то, как бы он ни старался, уголки его губ упорно ползли вниз, нарушая его же собственный, еще не принятый, но уже такой знаменитый закон.
