Ornamentum

И тут на Лиру опять обрушилась не просто жуть. Это была волна неестественного, чистого ужаса, идущего извне, впивающегося когтями в мозг. Ледяная дрожь поднималась по позвоночнику, отдельными иглами, оставляя на коже следы, будто от прикосновения колючей проволоки. Этот страх не рождался в ней — его впрыскивали, прямо в сознание, как яд. Но именно этот чужеродный ужас стал последней каплей. Нет. Нет! Он не заберет ее! Не превратит в подобие матери! Не заставит снова быть беспомощной!

Она резко отшатнулась от окна, натолкнувшись на стол. Сердце колотилось где-то в висках, отдаваясь глухим, частым стуком в ушах. Пальцы сами нашли мешочек с травами. Запах шалфея, внезапно острый и режущий. Контроль. Действие.

Она не побежала прятаться под кровать. Она повернулась к полке. Руки, еще дрожащие, с влажными от пота ладонями, потянулись к пузырьку с отваром, к тряпице, к новым стрелам. Движения были резкими, почти яростными.

Она будет делать то, что умеет. Готовить стрелы. Самые сильные, какие только может создать. Отец и Стражи могут столкнуться с чем угодно там, у разлома. И если им понадобится помощь... она будет готова дать ответ! Не магией, а своим умением. Своими руками.

Она больше не будет ждать...

Пальцы работали быстро, с привычной ловкостью, отточенной сотнями повторений. Она обмакивала наконечники стрел в густую, маслянистую жидкость, шепча заклинания-просьбы, которым научил отец. Не сложные заклинания друидов, а простые обращения к духам леса, просьбу о ясности и силе. Запах полыни и сосновой смолы от отвара заполнял хижину, вытесняя парализующий ужас, оставленный видом искаженной вороны. Это был запах действия. Ее действия.

Но когда она заложила последнюю стрелу в колчан и натянула тетиву лука на пробу, тишину ночи за окном разорвал далекий, но отчетливый звук — боевой рог Стражей. Три коротких, отрывистых гудка. Сигнал к сбору и выдвижению.

Сердце екнуло, совершив один болезненный, провальный удар где-то в основании горла. Они уходили. Без нее.

Без нее, которая знала, что их ждет не просто «поветрие». Без нее, которая видела Якорь. Знала насколько сильным было присутствие.

Новое чувство, горькое и острое, поднялось в груди, пробиваясь сквозь страх. Ответственность, тяжелая и холодная, как речной булыжник. Отец шел вслепую, недооценивая угрозу. А она знала. И если с ними что-то случится из-за этой недооценки, она никогда себе этого не простит.

Она не могла остаться. Решение пришло как холодная, тяжелая уверенность, вытеснившая и яд чуждого ужаса, и дрожь собственного страха.

Перекинув колчан через плечо и сжав лук, Лира выскользнула из хижины. «Ворон» все еще был тут, сидя на той же ветке, казалось, что белесые глаза моргают, погружаясь и всплывая из перьев. Стрела пронзила его с глухим, мягким звуком, пройдя через навождение Хаоса. Работает!

Ночь была лунной, но свет казался больным, зеленоватым, ложился на землю неровными, грязными пятнами. Она помчалась не к воротам, где собирался отряд, а к старой, полуразрушенной части частокола, известной только местной детворе. Прореха в кустах, рытвина, запах гнили и влажного камня. Проскользнув в узкий лаз, впиваясь пальцами в шершавое, трухлявое дерево, она побежала. Придется идти в обход, придется догонять, ворота закрыты.

Девушка шла, ориентируясь по призрачному свечению грибницы, пробивавшемуся сквозь лесную подстилку. Этот слабый голбовато-зеленый свет был последним напоминанием о порядке и магии Леса. Но с каждым шагом знакомый мир истончался. Тропа под ногами пружинила странно, отдаваясь в ступнях глухим, барабанным гулом, будто она шла по натянутой коже чего-то огромного и спящего. Шепот Леса, обычно ласковый и нежный, превратился в навязчивый, хаотичный гул, давивший на виски. Воздух загустел, стал сладковатым и гнилостным, как дыхание давно забытой хижины.

Внезапно тропа перед ней вздыбилась. Корни деревьев извились, словно живые, содрогаясь в немой муке, а с неба, бесшумно и плавно, опустился еще один парящий камень. Он не просто висел — он медленно вращался, и с каждым поворотом тени вокруг сгущались, принимая звериные, угловатые очертания. Хаос чувствовал ее. Играл с ней, как кот с мышью.

Лира застыла, дыхание застряло где-то под ребрами, ставшим тесной клеткой. Паника снова сжала легкие ледяным обручем. Но ее пальцы нащупали древко стрелы в колчане. Твердое, реальное, знакомое. Она не побежала. Сделав глубокий, дрожащий вдох, она шагнула в сторону, обходя аномалию, не спуская с нее широко раскрытых глаз. Лук в ее руке был наготове, тетива чуть вибрировала от напряжения. Как только она пересекла невидимую линию, разделявшую дорогу на "до" и "после" - наваждение схлынуло, а камень упал на землю с глухим стуком.

Она пошла дальше, и вскоре звенящую тишину начали пробивать звуки боя: приглушенный металлический лязг, сдавленные крики, рычание, не принадлежащее ни одному известному зверю. И настойчивый, сухой треск, похожий на ломающиеся одну за другой кости.

Там, в овраге! Подбежав, она замерла, прижавшись к шершавому стволу старой сосны, и заглянула вниз.

На поляне бушевал ужас, оживший кошмар.

Отряд Стражей — десяток человек в потертых кожаных доспехах — стоял спиной к спине, образуя сомкнутый боевой круг. Их окружали твари. Искаженные лисы с лишними парами лап и гигантскими пастями, стая белоглазых «воронов». Нечто бесформенное, похожее на шевелящийся ком из грязи и костей, уперлось в копья трех человек, пытаясь продавить строй. Но страшнее всего была фигура в центре поляны — нечто вроде призрака, медленно парившее к отцу. А рядом, в нескольких шагах, из земли бил столб дрожащего, мерцающего воздуха — сам разлом.

Сапиуло стоял на коленях, упираясь руками в землю. Его теневой кинжал лежал рядом, он не успел начертить защитный круг. Из его горла вырывался хриплый, напряженный напев — заклинание сдерживания. Но свет вокруг него был слабым, мерцающим, как последняя искра в пепле. Слова защиты срывались, превращаясь в мольбу. Он проигрывал. Его воля слабела, истощалась с каждым мгновением.

Их застали врасплох. Еще минута — и строй рухнет, их сомнут, набросившись всей массой.

Лиру охватил тот самый парализующий ужас из самых страшных снов. Она снова стала маленькой и беспомощной. Руки задрожали, лук чуть не выпал из ослабевших пальцев.

И в этот миг из Разлома вырвался новый виток искаженной энергии. Он ударил по призраку, и тот изменился. Тенистая фигура повернула свою пустую маску в сторону Сапиуло. Из ее уст прозвучала не звук, а вибрация, пронизывающая кости, — имя отца, выкрикнутое голосом, который мог быть лишь в самых черных кошмарах.

Сапиуло вздрогнул, будто от удара плетью, и на мгновение прервал напев. Его защита дрогнула.

И это стало последней чертой.

Вид отца, сломленного этим жутким эхом прошлого, вызвал в ней не новую волну страха, а гнев. Чистый, ясный, обжигающий. На Хаос. На эту тварь, которая посмела прикоснуться к их боли.

«Нет, — прошипела она, и в ее голосе не осталось и тени дрожи. — Ты не заберешь его!». Страх не исчез. Он сжался, превратился в плотный, холодный шар концентрации. Она больше не была девочкой с корзинкой и луком. Она была лучницей. Она пришла на выручку своему отряду.

Ее пальцы сами нашли стрелу. Она почуяла запах своего зелья на наконечнике — резкий, горький дух полыни. Обещание смерти для тварей.

Мир сузился до прицела, до силуэта призрака, до тихого шепота, который вдруг пробился сквозь гул в ее голове. Это был не крик Леса. Это было одно-единственное слово, ясное, как удар хрустального колокола:

«Сейчас».

...Пальцы разжались. плечи качнулось, провожая стрелу в цель.

Стрела, казалось, пожирала пространство. Она не летела — она растворяла тьму перед собой тонкой, свистящей линией. И вонзилась точно в центр мерцающей груди призрака!

Эффект был не таким, как от стального наконечника. Не было звука удара. Был звук разрыва — сухой, как треск ломающегося льда.

Призрак замер. Задрожал, словно его вытканная из теней плоть встретилась с чем-то абсолютно чуждым, с самой тканью порядка. Пустые глазницы на мгновение встретились с взглядом Лиры — и в них не было ни узнавания, ни ненависти. Только бесконечное, безмолвное удивление. Прозрачные когти потянулись к торчащему из груди древку, и тогда призрак испустил звук — нечеловеческий, высокий визг, похожий на ломающееся стекло. Его фигура начала расползаться, таять, словно ее отзывали.

На поляне воцарилась секундная, оглушительная тишина. Даже твари прекратили атаку, дезориентированные возмущением своей хаотической магии.

Этой тишины хватило Сапиуло.

Он поднял голову. Слова заклинания, которые до этого едва теплились, грянули с новой, рожденной от отчаяния силой, вспыхнули ослепительным изумрудным светом. Он продолжил чертить круг, и линии на земле загорались одна за другой.

— Стрелы! Заклятыми! По тварям! — крикнул кто-то из Стражей, первый опомнившийся.

Сомнений не осталось. Она не думала. Движения были резкими, точными, выверенными долгими тренировками. Она не целилась долго. Чутье лучницы и шепот Леса, как ритмичный барабанный бой, вели ее руку. Нужно было успевать!

Выстрел! Зачарованный наконечник впился в шею искаженной лисы. Зелье позволило пробить защиту хаоса, раненая тварь замешкалась, и тут же получила копьем от Стража.

Выстрел! Стрела пронзила ком грязи, и тот, под своей массой, наконец наделся на копья.

Выстрел. Выстрел. Выстрел...

Каждый был коротким, яростным отрицанием того бессилия, что терзало ее годами. Она не была могущественным друидом. Она была лучницей. И в этот миг этого было достаточно. Больше чем достаточно.

Стражи, воодушевленные ее поддержкой и ослаблением давления, перешли в яростную контратаку. Стальные клинки, зачарованные на разрыв связи с хаосом, сверкали в лунном свете, добивая раненых тварей.

Лира увидела, как нечто похожее на кабана с неестественно вытянутым черепом устремилось к спине отца, все еще удерживающего заклинание.

Время замедлилось. Не из-за страха. Из-за чистой, кристальной концентрации.

Она вдохнула. Прицелилась. Учитывая ветер, расстояние, движение цели. В ее ушах стоял тот самый чистый шепот, состоявший не из слов, а из ощущений.

Выстрел! Тварь рухнула, завизжав, вспарывая рылом землю, беспомощно затрепыхавшись в предсмертных судорогах.

Сапиуло не обернулся. Он не мог прервать ритуал. Но его спина, до этого напряженная до предела, чуть расслабилась. Он знал. Он чувствовал ее присутствие.

Битва стихла так же внезапно, как и началась. Последняя тварь была повержена. На поляне воцарилась тишина, нарушаемая лишь тяжелым дыханием людей и треском затухающей, усмиряемой магии...

Разлом сжимался под напором силы Сапиуло до тонкой, потрескивающей нити. Начертанный круг сдерживал его, но борьба продолжалась, отнимая последние силы. Двое Стражей, оправившись, кинулись обратно к деревне — один друид, каким бы сильным он ни был, не мог в одиночку справиться с разломом уровня аберрации.

Поколебавшись, она решила спуститься к отряду. Дрожь била ее изнутри, но это была дрожь истощения, а не страха. Стражи, усталые и израненные, начали приходить в себя.

Один из них, старый ветеран с сединой в бороде, поднял на нее взгляд. Он не сказал ни слова. Лицо его было усталым и серьезным. Медленно, почти торжественно, он поднес сжатый кулак к сердцу, а затем резко выбросил раскрытую ладонь от себя — старый жест Стражей, означающий признание боевого братства.

За ним этот жест повторил другой. И еще один.

Сапиуло медленно поднялся с колен. Он выглядел изможденным, будто годы прошли за эти несколько минут, но его глаза горели живым, ясным огнем. Он повернулся и медленно, шаг за шагом, подошел к ней. Его тяжелая, знакомая рука легла ей на плечо. Это прикосновение говорило громче любых слов. Оно говорило: «Я вижу тебя. Принимаю. Горжусь».

Предыстория Лиры.

Часть 1.

Тишина в лесу была густой, обволакивающей. Лира шла по тропе к ручью, где росла лучшая мята для отцовских отваров. Воздух был теплым, пах хвоей и влажной землей.

Она наклонилась, чтобы срезать стебли, но вдруг на коже Лиры выступили мурашки. Лес здесь молчал. И это молчание было оглушительно... Пальцы нащупали у пояса холщовый мешочек. Оттуда вырвался запах — сушеный шалфей и чабрец. Крошечное облако спокойствия, запах дома, где травы сушились пучками под потолком. Запах порядка.

И тогда она увидела его.

На краю поляны, в луже солнечного света, камень. Размером с ее голову. Он висел в воздухе. Не падал, не дрожал — просто был. Неподвижный, закон тяготения был не просто попран, но высмеян. Вокруг камня пространство стыло, образуя неестественную пустоту, словно само мироздание отпрянуло от этого язвительного нарушения своей целостности. Трава вокруг не шелохнулась, мошкара обтекала это место широкой дугой. Казалось, пространство слегка прогибается под ним, стыдливо отворачиваясь.

Дыхание Лиры оборвалось. Под сердцем воткнулась тонкая ледяная спица.

«Парящий камень».

Слова прошипели в сознании, сорвавшись с уст у костра, из тех страшных сказок, что рассказывают шепотом. Знак. Прямой и безжалостный, как удар. Вещественное присутствие Хаоса. Не там, за частоколом, а здесь. В безопасном лесу. Ядовитая змея в постели.

Ноги стали тяжелыми, чужими. Бежать? Но она не могла оторвать взгляд от серой, шероховатой поверхности камня. Он выглядел отстраненно-бездушным, но в его парении была злая, внимательная воля.

Воздух вокруг камня задрожал. Казалось, что к ней потянулись бледные, полупрозрачные щупальца. Они плыли по воздуху, нащупывая путь к ее теплу, к живому биению в груди. Это было обещание. То самое, что забрало мать. Тихий шепот, растущий до крика, и уход в молчание Пустошей.

«Нет». — ее шепот был сухим, как шелест прошлогодней листвы. Пальцы впились в холщовый мешочек, выжимая из него последние капли запаха — шалфейный дух теперь казался плоским и беспомощным, как нарисованный щит. «Только не это! Не снова!!».

Шаг назад. Еще один. Ноги двигались тяжело, будто вырываясь из трясины. Камень оставался на месте, но ощущение взгляда, тяжелого и безглазого, наливалось с каждой секундой, распирая ее изнутри. Предупредить отца! Сейчас! Но как оставить эту... эту язву в реальности, эту незатягивающуюся рану на теле Леса?

Сердце выбивало в висках один и тот же примитивный ритм: беги-беги-беги! Она была всего лишь девочкой. С луком, с корзиной. С пучками сушеных трав, которые сейчас казались бесполезными...

И именно эта мысль, эта знакомая горечь беспомощности, заставила тень под старой сосной шевельнуться: она изменила свою форму — вытянулась, истончилась, приняв абрис, в котором угадывалось что-то от насекомого и от сломанной ветки. В ее очертаниях была нечеловеческая геометрия. Она была здесь. И она смотрела.

Лира резко вскинулась, развернулась и побежала. Не оглядываясь. Спину жгло невидимое пятно - метка, оставленная парящим камнем. Добежать! Рассказать! И от этого желания становилось физически плохо — ведь слова сделают кошмар осязаемым. Окончательным.

Она летела, не чувствуя земли. Ветки хлестали по лицу, оставляя влажные, горячие полосы. В ушах стоял звон — высокий, пронзительный, вытесняющий все другие звуки. И она наконец поняла: это не ее страх. Это был сам Лес. Он не шептал, он кричал тишиной, и от этого крика кровь стыла в жилах.

Частокол. Кривые бревна, всегда бывшие символом прочности. Сейчас они казались картонными, бутафорскими. Она влетела в ворота, толкнув кого-то плечом.

— Лира? Что случилось?

Голос донесся будто из другого измерения, приглушенный и бессмысленный.

Она не отвечала. Мир плыл. Тени от низкого солнца тянулись за ней, липкие и цепкие. Их чернота была гуще самой темной ночи, а блики резали глаза. Из-за угла амбара мелькнуло — высокая, худая фигура, распушенные волосы. Сердце провалилось в никуда. Она зажмурилась, на миг ослепла, и плечом с размаху ударилась о косяк своей же двери.

Хижина. Запах.

Запах ударил в ноздри — мята, шалфей, дым очага. Плотный, знакомый, почти осязаемый кокон. Он втянул ее обратно, вырвал из когтей искаженного пространства. Лира прислонилась к двери, грудью ловя рваный, свистящий воздух. Слезы подступали, горячие и соленые. Она сжала кулаки, вгоняя ногти в ладони. Не сейчас! Нельзя!

Сапиуло стоял, склонившись над столом, разбирал связки сухих кореньев. Каждое движение было точным, выверенным, ритмичным. Этот размеренный танец рук становился жестоким контрастом ее собственному дыханию, сбившемуся в частый, мелкий трепет.

— Отец...

Голос сорвался у нее с горла, хриплый и разорванный. Он поднял на нее взгляд, и его спокойствие лопнуло. Все его тело замерло во внезапной, абсолютной готовности, словно у старого волка, учуявшего стаю врагов.

— На опушке... — просипела она. — На опушке, у старого ручья... Камень...

Слова путались, бессильные и плоские. Как описать ту ледяную пустоту, что исходила от самого обычного булыжника? Ту геометрию кошмара, вписанную в знакомый пейзаж?

— Парящий... — его голос стал низким и тяжелым, будто выкованным из холодного железа.

Она лишь кивнула, чувствуя, как подкашиваются ноги.

— Где ?! — это прозвучало не как вопрос, а как приказ. Он уже сгребал со стола предметы — тусклый металл ритуальных ножей, потертый мешочек с крупной солью, пузырьки с мутным стеклом.

Она заговорила, запинаясь. О тишине, что была гуще и тяжелее любой тьмы. О дрожании воздуха, будто мир в этом месте стал тонким, как пергамент. О чувстве пристального, безглазого внимания, которое облепило ее спину. С каждым ее словом тени на его лице становились глубже, резче.

— Это не знак. — его слова прозвучали тихо, но в них слышался рык. — Это Якорь. Разлом. Он открывается здесь. Рядом.

Он накинул плащ, и ткань взметнулась темным крылом. Он был уже на пороге, когда обернулся. Его взгляд, тяжелый и прожигающий, уперся в нее. В ее бледное лицо, в дрожь в руках, в которые она впивалась ногтями, пытаясь остановить.

— Лира. Ты останешься.

В этих словах не было отеческой строгости. Сквозь них проступал тот самый усталый ужас, что жил в глубине его глаз все эти годы. С тех пор.

— Здесь не поможет лук. Если это Якорь... Хаос ищет умы. Чтобы зацепиться. Особенно те, что уже носят на себе шрамы. Я не могу рисковать. Тобой.

Ее мир рухнул. Беззвучно. Ее снова запирали. Снова оттесняли в угол, делая беспомощной зрительницей собственного кошмара. Бессилие подкатило к горлу горячим, соленым комом. Она была не просто ребенком. Она была мишенью. Слабым местом.

Сапиуло вышел. Дверь захлопнулась с глухим, окончательным звуком. Тишина в хижине сгустилась, стала плотной и ядовитой. Она осталась одна. Со своим страхом. Со своей памятью, которая теперь шептала, что ее боль — это не просто боль, а дверная ручка для чего-то извне.

Она подошла к окну. За стеклом синели сумерки, они казались густыми, как чернила. Надо было сделать что-то. Любое движение, любой жест, чтобы отвоевать у безумия крупицу контроля. Хоть тень власти. Ее взгляд скользнул по луку в углу, по полированному дереву, такому знакомому и бесполезному. Зацепился за полку со склянками. За одну из них — с густой, маслянистой жидкостью, ее отваром для стрел. Ее с отцом творением.

И в этот миг, в наступающих сумерках, на оголенную ветку старого клена напротив шумно опустилась птица. Перья ее были взъерошены, торчали под неестественными углами из-за множества глаз, проросших по всему тельцу, белыми, слепыми, неправильной формы как ягоды пузыреплодника. Искаженная тварь. Хаос был уже здесь. Прямо за окном. Он смотрел на нее из-за тонкого стекла.

****

Будем рады вашим комментариям и оценкам!

Воздух на веранде уже пахнет иначе. Не зрелой земляникой и пыльной травой, а дымом и холодной сыростью. Лето уходило, как вода сквозь пальцы, и я ловила себя на том, что стараюсь запомнить — то ли солнечный зайчик на столе, то ли густой, медленный гул пчел в полдень. А потом стирала ладонью внезапно выступившие на глазах слезы. Боялась утратить те чувства, которые подарило мне это лето.

Храня в душе воспоминания, я испекла хлеб по бабушкиному рецепту, собрала утреннюю росу в пузырек и отправилась к друидам. Я знала, к кому из них, но все же волновалась, представляя нашу встречу. Он спросит... Но я знаю, что я отвечу!

Мастера Сильванииста Флоридана я увидела около большого древокамня, стоявшего на опушке, недалеко в лесу. Друид почувствовал, что я иду, и его глаза, цвета старого мха, увидели меня еще за сто шагов. Я протянула дар и призналась в страхе потерять лето. Его свет. Его тишину. Его память.

Он кивнул и спросил:

— Три слова. Самые... главные. Те, что являются сердцем, — его голос был похож на шелест листвы.

Я закрыла глаза и отпустила себя туда, в самый яркий миг. Туда, где мы провожали закат, и солнце было таким густым, что его можно было пить, а мир замер в звенящей, абсолютной тишине, и на моих щеках оставалась чувственная свежесть реки.

— Медовый свет, — выдохнула я. — Звенящая тишина. Спокойная прохлада.

***

Она принесла с собой запах теплого хлеба и страх перед забвением. Я видел это в ее глазах. Они просили о невозможном — остановить время. Но мы, друиды, так не можем. Мы лишь помогаем памяти найти свой дом.

Ее слова были чисты, не искажены разумом, шли прямо из сердца. Медовый свет. Звенящая тишина. Спокойная прохлада. Хорошие слова. Верные.

Пора идти. Я погрузился в лес, закрыл глаза и пошел, пропуская его суть через себя. Путь мой лежал в ту часть леса, которая делала вдох этим летом, забирая память и силу Хаоса, а сейчас готова была сделать выдох. Не быстро я нашел старый клён, что стоял на границе этой области. Его корни должны были слышать отголоски Ее лета. Руны на коре подсказывали, что я прав. Я сел, прислонился спиной к шершавой коре и начал обряд. Наш разговор вел меня к Ее медовому свету, Ее звенящей тишине и чувству покоя, что дарует река. Лес откликался шепотом, легким дрожанием ветвей.

Наконец я увидел его. На высокой ветке качался лист, который отзывался на каждое из этих ощущений. Он то вспыхивал изнутри мягким золотом, то замирал, его края становились идеально четкими, то по нему пробегала тончайшая серебристая искорка, словно прожилка соли в камне.

Я дышал вместе с этим листом и ждал. Ждал, пока дерево само отпустит его. Ждал долго, до самых сумерек. И наконец раздался последний «Выдох», тот самый тихий щелчок. Лист сорвался и закружился в танце. Я подставил ладонь, и он упал в нее без единого звука. Он был Ее летом, что она так боялась потерять в мирской суете.

Я поместил его в сосуд из прозрачной смолы, капнул настойки лунных цветов, запечатал. Теперь мой путь лежит в глубину Леса, к границе Великого Портала, куда смертный не может пройти.

Я шел ещё несколько дней, пока не почувствовал его. Страж порога встречал меня. Это значит, что Ее и моя просьба будут приняты и помогут лесу.

Драконы Вероятности увидят не лист, а его суть - воспоминания. Артефакт будет создан из того, что дороже любого золота — из ушедшего, но навсегда сохраненного мгновения.

Я отдал сосуд памяти и отправился назад, к людям.

***

Он взял мои слова, и ушел в лес, куда мне путь был заказан. А я ждала. Дни сменялись, и я уже почти отчаялась, когда однажды утром, сквозь сон, услышала мурчание.

На подоконнике лежал маленький сверток, аккуратно завернутый, сухой шелковистый лист.

Внутри лежала заколка. Она была теплой и будто отлита из самого того дня. Моего дня!

Я прикоснулась к ней кончиками пальцев — и ощутила его. Тот самый медовый свет на коже. Ту самую звенящую тишину в сердце. И спокойную легкость, даруемую рекой. Лето больше не уходило. Оно было здесь, в моей ладони.

Еще одна память обрела свой дом.