В афише консерватории значилось открытие сезона органной музыки и исполнение произведений Баха. Это было то, что нужно для приобщения. В моём воображении мы с мужем внимали величественным звукам, заполняющим зал и роняли слёзы восторга от переполняющих нас чувств. "А в антракте бутербродик с колбаской в буфете заточим и по рюмочке коньячку примем для антуража." - ехидно комментировал внутренний голос.

Я с горящими глазами рассказывала мужу о величии музыки Баха и даже пыталась напеть. Под такими пытками сдался бы даже самый стойкий мужчина и я помчалась за билетами в первые ряды.

Консерватория была пропитана историей музыки и запахом портьер, густо настоянном на винтажных духах старушек в серебряных буклях. Зал затих, я поёрзала в предвкушении, муж сопел носом, крепился и готовился внимать.

В шуршащей и покашливающей тишине на сцене показался сухонький старичок и окинул зал взглядом, полным энтузиазма и любви к искусству. Он хотел рассказать нам всё - как создавался мир и возникали органы, как дошёл до жизни такой товарищ Бах и описать всё его богатейшее музыкальное наследство, не упустив ни малейшей случайной ноты. Я внимала каждому слову и надеялась на скорый финал монотонного эпоса. Слева от меня обозначилось движение вниз, пришедшееся аккурат между детством и отрочеством Иоганна.

Муж возвышался над миниатюрными дамами, как маяк среди скал. И теперь этот маяк терял высоту, постепенно складываясь и сползая во сне под кресло. Я изобразила заинтересованность и вдохновение на лице, незаметно воткнув локоть в бок засыпающего мужа. Вы видели, как кит взлетает над зеркальной гладью моря? Муж выпрямился во все свои метр девяносто и смущённо покосился на старушку рядом, через пару минут возобновив движение вниз. Он семафорил сигналы бедствия во весь свой не маленький рост, то скрываясь за креслами, то просыпась и подлетая вверх. Лектор нервничал, но крепился.

Почти бессонная ночь и монотонный голос победили всухую, минут через десять мы сползли под кресла вдвоём.

Мы спали, прислонившись друг к другу для устойчивости, под осуждающее сопение бабушек по бокам и нам было всё равно на всё искусство в мире, вместе взятое. Кажется, муж похрапывал в такт. Разбудила нас воцарившаяся вокруг тишина в антракте.

Молча, плечом к плечу, мы вышли из консерватории и не сговариваясь поехали домой - досыпать. Но сначала коньячку с бутербродом навернуть.

— Лепенсончик, я втрескался по уши.

Ваш покорный в тот момент перекатывал набело состряпанное в спешке дэ-зэ, поэтому только кивнул и промычал нечто невнятное. Мол, сочувствую, соболезную, скорблю. Кеша понял, что я проникся недостаточно, поэтому густо покраснел ушами, двинул меня в бок и уточнил:

— Это Аня.

Сами понимаете, проняло даже такого прожжённого и умудрённого годами циника, каким является любой подросток лет в четырнадцать. Влюбиться в Аню; да выстрелить собой из пушки в заросли опунции и то было бы гуманнее! Потому что ну как подкатить к девушке, на которую, судя по всему, даже комары от восхищения не садятся? И то, что она тебя при этом не оборжёт, а, скорее, сочувственно погладит по плечу, перспектив не просветляло.

Но я ладно — поверил, посочувствовал, постучал украдкой по дереву. Кешу контузило наглухо. В худшей из форм: тот самый блокнот с сиськами был сослан на шкаф ради пошлого альбома со стихами. Плотное полотно рифмованных строчек перемежали портреты: Аня задумчива, Аня смеётся, Аня удивлена. Строчил и малевал Кеша круглосуточно, периодически зажимая меня в углу и требуя восхищаться. До сих пор недоумеваю, как я его не придушил из жалости и человеколюбия.

Но, как завещал царь Шломо, "hakol over, ve gam zeh ya'avor" — сиречь "всё проходит, и это пройдёт". Школьные годы чудесные сменились буйным студенческим тусевом, а там и скучная взрослая жизнь подоспела. Кешу после медицинского занесло аж в Норвегию, где он довольно успешно защитил кандидатскую, затем докторскую, маленько двинул местную науку, а итогом познал дзен и ушёл в практикующие врачи. Чем занималась Аня, я не в курсе. И так бы эта история закончилась, если бы не.

Относительно недавно, если в масштабах мировой истории, меня занесло в одно маленькое садоводство. Прогуливаясь в сторону сельпо, я свернул с тропинки на тропинку и чуть не сшиб человека с велосипедом. Человек оказался полу женского и удивлённо вскинул брови:

— Лепенсон? Да ладно! Вот уж где не ожидаешь одноклассников!

Мы с Аней — а это, конечно, оказалась она — светски потрепались, сфотались на память и отправились каждый по своим делам. Вечером я выложил кадр в сеть. Ночью в личку внезапно постучался последние лет пять почти не подававший признаков жизни Кеша.

— Слушай, ведь это трэш. Да, постарела, подурнела наша красотка. А я ещё за ней бегал, как цуцик неразумный... Стыдобища-то какая.

Я не ответил. Спустя полчаса сообщение из лички пропало. А ещё через пару минут под фотографией всплыл робко краснеющий лайк. Ровно того же цвета, что уши влюблённого еврейского подростка.

В городе поразил монументализм памятников и их размеры:

А потом мы забрели на улочку ювелирных магазинов:

И почти во всех витринах на первом месте такая цыганская радость:

Это Балканы, друзья. Они по-цыгански прекрасны.