В 30 я собирал себя из осколков чужих ожиданий.
В 40 — торговался с жизнью, как на рынке: «А давайте вот это на вот это обменяем?»
В 50 просто смотрю на то, что на руках, и спрашиваю: «И что я с этим буду делать?»

Самое отрезвляющее открытие — ты не центр вселенной, а лишь один из её голосов.
И самое умиротворяющее — теперь можно просто петь, не доказывая, что твоя партия главная.

Нет, я не стал жёстче.
Я стал прозрачнее.
Я начал отпускать не людей, а свои интерпретации их поступков.

50 — это не момент, когда с тебя снимают иллюзии.
Это момент, когда ты сам, наконец, отпускаешь их, потому что устал нести.

А для вас в какой момент жизнь перестала быть черновиком?

Мне вне вот нету писят лет, будет в следующем году. И у меня ничего неожиданного нет. Ну это в двадцать, ну в тридцать, ты можешь удивляться, что кто-то там выдает коленца. А так-то сразу видно по человеку. Люди в 99% простые как пень и сразу про себя выдают от запятой как есть (чтобы никто ни в чем не сомневался). Ну, бывают такие, которые уходят в туман, чтобы себя считать загадкой. Ага. За разгадкой-то никто и не бежит )

Я вот в свой почти полтос почему была аж три раза замужем? Да потому что я не пыталась тень на плетень наводить. А сразу говорила - дорогой товарищ, ты мне приятен (как человек и как сексуальный партнер), а давай вместе дальше мутить всякие прикольные дела.

Дальше, конечно, как повезет. Всякое бывало. И бизнес строили, и фигню творили, ой да блин, к полтиннику у каждого человека найдется история, чтобы он сидел, бил себя по голове и говорил - ну вот это же надо было быть таким дебилом?

Я, с одной стороны считаю, что мне повезло. Я нашла человека на своей волне. И мне с ним прикольно. Мы купили избушку на краю географии за три копейки.

Но тут мой эксперимент зашел слишком далеко. Я нахожусь в избушке. На краю географии. Никто меня не трогает. И я - никого.

Какого хера крыша-то едет? Я думала все проще будет!

Несколько месяцев в дальней избушке в лесу! И едет крыша!

И вот тут вы, как бы соглашаясь, но с легким оттенком недосказанности, отвечаете: "Да, ты права..."

В чем же смысл этой "формулы"?

Суть в том, чтобы создать эмоциональные качели. Сначала вы даете ей надежду, намекаете на внимание, на потенциальный подарок, на то, что вы о ней думаете. Это вызывает приятные эмоции, предвкушение. А затем, мягко, но уверенно, "опускаете на землю", показывая свою "растерянность" или "неопределенность".

Это не столько унижение, сколько игра на контрастах. Вы создаете интригу, заставляете ее задуматься, анализировать ваши слова. Вы показываете, что вы не просто "один из многих", кто скажет банальное "с Днем Рождения". Вы – тот, кто играет, кто заставляет ее чувствовать себя особенной, а потом – немного неуверенной, но при этом все еще заинтересованной. Это держит ее внимание, подогревает интерес и заставляет ждать вашего следующего шага. Это такая своеобразная "эмоциональная разминка", которая, по вашему мнению, делает дальнейшее общение более захватывающим.

Ответ психолога: По поводу подобной "формулы пикапа" у меня возникает несколько мыслей. Во-первых, такой подход кажется манипулятивным и неискренним. Эмоциональные качели, основанные на обнадеживании и последующем разочаровании, вряд ли приведут к здоровым и долгосрочным отношениям. Скорее, это способ добиться кратковременного доминирования и контроля над эмоциями другого человека.

Во-вторых, унижение, пусть и завуалированное, лежит в основе этой "формулы". Подчеркивание собственной растерянности и переоценка значимости подарка создают впечатление, что женщина должна быть благодарна за внимание, а не за искреннее проявление чувств.

В-третьих, подобные "методики" обесценивают эмоциональную связь между людьми, сводя её к набору техник и приемов. Настоящие отношения строятся на взаимном уважении, доверии и эмпатии, а не на манипуляциях и играх в "кошки-мышки".

— А как иначе? — спросил я, чувствуя раздражение. — Чтобы понять суть, нужно сосредоточиться.

— Чтобы понять суть, нужно исчезнуть, — парировал он. — Посмотрите на то окно. Не на раму. Не на пейзаж за ним. Смотрите на всё сразу.

Я уставился на окно. Взгляд привычно метнулся к дереву в саду.

— Нет, — его голос стал жестче, напоминая удар хлыста. — Рассейте фокус. Представьте, что ваши глаза — это не два прожектора, а две распахнутые двери. Не хватайте предметы. Позвольте им войти.

Я попробовал. Сначала было почти больно. Мышцы глаз протестовали, пытаясь вернуть привычную фиксацию, нащупать «крючок». Я видел мутное пятно.

— Периферия, — подсказал он, делая глоток. — Задействуйте края сетчатки. Вы видите книжный шкаф слева?

— Смутно.

— А камин справа?

— Да.

— Теперь, не двигая зрачками, удерживайте внимание на шкафу и камине одновременно. А центр… центр оставьте пустым.

Я сделал усилие. Мой взгляд, привыкший быть острым копьем, вдруг размяк и расплылся. Это напоминало настройку объектива, который вдруг выкрутили на максимум.

И тут случилось странное.

Сначала исчезла глубина. Комната стала плоской картинкой, но невероятно детализированной. Раньше я смотрел на мир через узкий экран старого телефона — пикселизированный, дерганый квадратик реальности. Теперь же кто-то невидимый растянул края моего зрения до предела. Я перешел на широкоформатный режим.

Три точки, о которых я думал раньше — левый край, правый край и центр — исчезли. Исчезли сами понятия «точек». Появилась Плоскость. Текстура бытия стала плотной, насыщенной. Я видел каждую пылинку в луче света, но не смотрел ни на одну из них. Я видел всё окно целиком, всю стену, весь сад, и даже носки своих туфель, не опуская головы.

— Вы чувствуете это? — спросил он тихо. — Вы чувствуете, как мир искривляется?

Я кивнул, боясь пошевелиться. Это было похоже на эффект рыбьего глаза. Сферическая панорама. Мое зрение больше не было инструментом анализа, оно стало органом поглощения. Я был не наблюдателем, я был самой линзой. Огромной, выпуклой, всевидящей линзой, в которой отражался мир.

И в этот момент я осознал кое-что еще. Тишину.

В моей голове было пусто.

Тот назойливый комментатор, который всю жизнь сидел на задворках сознания и бубнил, оценивал, вспоминал и планировал — он замолчал. Ему просто не за что было зацепиться. Нет точки — нет мысли. Панорама не требует слов, она требует лишь присутствия.

Я сидел, превратившись в чистое восприятие. Я был рыбой в глубоком океане, которая не смотрит на воду, потому что она и есть вода. Я не думал о комнате, я был комнатой. Разрешение моего восприятия выросло до бесконечности. Я понимал всё, абсолютно всё, не формулируя ни единого тезиса.

Мой собеседник поставил бокал на стол. Звук стекла о дерево показался мне раскатом грома, но он не нарушил тишины внутри.

— Добро пожаловать в реальный мир, — сказал он с едва заметной усмешкой, в которой сквозило знание тысячи шаманов и дюжины философов-нигилистов. — Теперь вы видите. Парадокс в том, мой друг, что пока вы пытались что-то разглядеть, вы были слепы. А теперь, когда вы не смотрите никуда… вы видите всё.

Он наклонился ко мне, и его лицо, попавшее в поле моего сферического зрения, казалось причудливо искаженным, но невероятно четким.

— Рыбий глаз, — прошептал он. — Единственный способ не попасться на крючок — это стать самим океаном.

Я продолжал смотреть, не моргая, удерживая мир в равновесии своей тишины, понимая, что любой мой следующий вопрос разрушит эту хрупкую, великолепную архитектуру пустоты. Но вопросов больше не было.