Серия «Реализм»

* * *

Жил Вовка все больше дома, ходил конечно и к Евдокии Дмитривне, но как-то раз от раза, без желания ходил – там хоть и семья большая, веселая – девчонки две, мать их с сестрой – дочери Евдокии, но все одно – не то, не дом это был. А дома любил Вова бывать: после работы приходил - теперь все работали, от мала и до самого велика. Это ладно он, Вовка, ему то уже одиннадцатый год пошел – взрослый почти, а вот, к примеру, Колька, младшенький у Петровых, – ему еще и семи то нет, а на работу уже ходит. С матерью конечно пока, не отстает, но работает: ведра половинчатые носит, перебирает что скажут, пропалывает – и все так стойко, не хнычет, молодец парнишка!

Приходил Вова домой под вечер, когда уже темнело. Приходил и в мастерскую отцовскую шел – там и постелил себе перину, чтобы далеко не ходить. В отцовской мастерской хорошо было: деревом пахло, свежим, смолистым. Вроде бы давно уже папка на фронт ушел, два года прошло, даже больше, а все пахнет – как тогда, в тот день, когда Вовка, не понимая страха от новости, ворвался в мастерскую и заорал во все горло – «Война!». Дурак же тогда был… Вспомнить тошно.

С тех пор Вовка совсем другим стал. На речку уже не бегал, в игры не играл – некогда, а в свободное время все больше письма писал, спасибо Евдокии Дмитривне – подтянула его по грамоте. «Треугольнички» - письма отцовские хорошо читал, не по слогам, а быстро и писал тоже хорошо, правда буквы большие – круглые, ну да ничего, с опытом пройдет.

А еще Вовке нравилось игрушки перебирать, которые отец для ели вырезал. Оба новых года, что отец на фронте был, он эти игрушки исправно на ель вешал – украшал. Где краска сходила – там по новой подкрашивал, аккуратно – чтобы такие же были, как и тогда, когда отец их в первый раз ему показал. И появилась у Вовки тайная страсть –игрушки строгать. Пока конечно неказисто, но не сразу же все уметь. Вот и ходил: придет в мастерскую, брусок возьмет, нож отцовский, долото потоньше и сидит – стругает, и так хорошо на душе делается, спокойно – будто и нет войны, а запах смолистый, свежий-свежий.

Зимой правда Вовка в дом почти не ходил, холодно больно в нетопленый дом идти. Это у Евдокии домочадцев много, сбегает кто-нибудь за день, печь растопит, потом его другой кто сменит. В основном девчушки домой бегали – Ленка да Светка. Хоть они старше Вовки были на два месяца, только Вовка к ним как к младшим относился – маленькие уж они больно и лица как у совсем еще малышей. Красивые…

Вовка даже один раз попытался по памяти выстругать из брусочка Светку, только совсем не получилось и Вовка, почему-то, не спрятал неудавшуюся работу в подпол, как всегда делал, а сжег, будто боялся, что увидит кто.

Так время и шло: с утра на работу, вечером домой к Евдокии Дмитривне, поесть там, на завтрак что-нибудь с собой взять – да хотя бы краюху, все ж еда, и потом сюда – домой, с елью поздороваться. Одна она тут осталась, Азорку - того к Евдокии увели, вот одна ель и осталась, без никого, хоть не для того ее сажали – для большой семьи. А потом, после того как на задний двор сходит, и в мастерскую шел.

Вовка взял ровный брусочек, небольшой, с ладонь. Теплый – дерево всегда теплое, если не зимой, не промороженное до льда, но тогда оно не дерево – не пахнет совсем, и как камень, а когда летом или осенью там – дерево завсегда теплое и будто шелковистое – руку ласкает.

Взял нож, примерился и аккуратно, почти не давя на лезвие, провел линию по бруску, послюнявил палец – потер, получилась линия как нарисованная - темная. Провел еще раз ножом, уже чуть по другому – овал получился, на Светкино лицо похоже – у нее мордашка такая же круглая.

Сам незаметно для себя стал вырисовывать на бруске Светку. В прошлый раз долго мучался, все линию пытался поточнее передать, а теперь проще пошло, руки запомнили тот первый раз и шли легко. Вот на бруске уже со всех сторон что-нибудь ножом начиркано. Сбоку просто контур, сзади почти ничего нет, а вот спереди – прямо портрет получился, и ведь главное – похоже так! Не совсем точно, но есть что-то – поймал черты, посмотришь и сразу ясно – Светка. Стал состругивать лишнее – пока без долота, оно пока и не надо – это потом, когда выточки делать: глаза прорезать или губы, волосы опять же сподручнее долотом, а не ножом.

Нож соскользнул и больно полоснул по ладони, кровь пошла быстро, секунда и уже полная пригоршня, а красные капли легко прилипли к только начатой заготовке, в дерево впитались.

Вова с сожалением отложил брусок в сторону, отер лезвие ножа от крови, положил на верстак, и только потом обмотал тряпицей порезанную руку. Привык уже резаться – пока сноровки не появится, так и будет с изрезанными руками ходить.

Он посмотрел в окно – совсем уже стемнело, на небе россыпь звезд, Луны что-то не видать, может тучи ходят? Днем дождь все собирался, так и не собрался, может ночью пойдет – главное, чтобы не с грозой. Грозу Вовка боялся, уж больно на бомбежку похоже громыхает. Видел он бомбежку только один раз, да и то, со взгорка – далеко-далеко: лес зачем-то бомбили, но страшно было сильно – столбы земли выше деревьев взлетали и потом медленно так опадали.

Вовка убрал начатый брусок в подпол, под доску – в свое секретное место, задул керосинку и, как был, в одежде, завалился на перину. Спать не хотелось, хоть и устал за день на поле, тут бы вроде упасть да дать храпака, ан нет – не идет сон и все тут. И мысли всякие в голову плохие лезут.

Вот увидел сейчас брусок тот, кровью заляпанный, а в мыслях почему то: Светка стоит и вся мордашка в крови перепачкана, а в глазах слезы стоят. Вроде не должно так быть – далеко фашисты, им до сюда не дотопать. Хоть и тяжело сейчас, но по репродуктору говорили, что одолевать начинаем фрица – гнать скоро будем. Ему и отец писал, что вроде поговаривают: командование мол собирается в наступление идти. Наступление – страшно конечно, атака, вперед – прямо на пули, а только надо так. Отец то в первый раз когда письмо писал, сглупил: все как есть рассказал – без прикрас. И как стреляют рассказал, как пули свистят, как взрывы гремят и осколки потом секут, про танки рассказал – тигры квадратные, как коробки, неповоротливые и толком ничем их не взять - страшно. А главное – про кровь рассказал, про то как смерть всех косит… Тогда не Вовка письмо читал, Евдокия Дмитривна читала – вслух, для всех, так она как до боя дошла, читать перестала – это Вовка сам потом письмо нашел и один прочитал. Прочитал и спать не мог – так ему страшно сделалось.

Фронт, это не как в клубе по кино показывают, когда все наши - герои и фрицев одной левой – нет… Фронт – это смерть, куда ни глянь – везде смерть: поднимешься – пуля, лежать будешь – бомбежкой накроет, и что ни делай, как ни прячься – все одно достанет тебя костлявая, если захочется ей вдруг…

С тех пор Вовка стал украдкой, когда никто не видел, ходить к красному углу, где иконка маленькая висела и свеча лампадная горела. Подойдет, оглянется через плечо – не смотрит ли в окно кто, и перекрестится быстро, пару слов шепнет – за здравие отца, чтобы ничего плохого с ним там, на войне не случилось. И вроде не хитрое дело, а спокойнее становится, но не сильно…

Видишь же, как остальным похоронки носят, видишь, что почтальонша не хочет к дому идти, а надо. Вот она и стоит, и мнется, то на траву усядется, то поговорит с кем, а к дому не идет. А там, в доме, все уже и поняли, что к чему, но ждут – надеются, а вдруг просто задерживается, вдруг ногу натерла или еще что – мало ли почему человек мог остановиться? До последнего надеются, пока конверт не вручат и только потом волю слезам дают…

Вот и Вова боялся, что придет как-нибудь почтальонша и к его дому, остановится, постоит, табачку покурит, а он будет сидеть в светлице – будет в окно смотреть и молиться будет, истово молиться – как и те, остальные. Вдруг пронесло, вдруг устала, вдруг перепутала чего или письмо забыла, а теперь мнется – лишь бы только было это «вдруг».

А письма он в доме у Евдокии Дмитривны не оставлял, домой нес – ели своей читал. А кому еще читать? Больше и нет никого…

Вдалеке послышался тяжелый гул: этот звук ни с чем не спутаешь – бомбардировщики. Вовка вскочил как выскочил на улицу и до рези в глазах стал вглядываться в ночную темноту – нет, не видно ничего, а гул промеж тем приближался – явственнее становился.

Чьи? Главное – чьи? Наши? Ихние?

Гул становился все громче, казалось уже все небо наполнилось тягучий басом ревущих моторов и потом тонкий свист несущихся к земле бомб.

- Господи! – дрожащими губами прошептал Вовка. – Нас то за что?

Вдалеке громыхнуло и в ночной темноте распустился огнем взрыв – еще, еще, все ближе!

Вовка бросился в дом, откинул крышку погреба и в кромешной темноте быстро скатился вниз по лестнице.

Может пронесет. – грела надежда, а бомбы все взрывались и взрывались, их отзвуки глухо пробивались в сырой подвал, земля вздрагивала от каждого взрыва, а вместе с ней вздрагивал и Вовка.

На секунду грохот прекратился.

- Кончилось. – с надеждой прошептал Вовка, но нет – снова свист, только на этот раз уже над самой головой, над самой крышей дома, - Вовка знал: он не мог ошибиться – сейчас ударит прямо по дому!

Прыгнул прямо на картошку, за считанные секунды до взрыва попытался успеть закопаться поглубже под холодные, твердые клубни и тут грянуло!

Оглушило, от единого выдоха взрыва Вовка оглох, хоть и не видел ничего, но перед глазами поплыло все, сверху на него и картошку бухнулся пласт холодной сырой земли и наступила пустота… Будто перестал он, Вовка, быть – растворился в черноте, во мраке. Через секунду он снова стал – почувствовал тяжесть земли на себе, почувствовал как сдавливает стальными пальцами боли виски, услышал как пусто шумит в ушах.

А взрывы, один за другим, все гремели, уходя от дома все дальше и дальше пока гулко не бухнуло где-то совсем далеко и не наступила тишина, какой Вовка ни разу до этого не слышал – абсолютная тишина, звонкая и острая как разбитое стекло.

Он с трудом вылез из под завала, двигаться было тяжело: шатало, тошнило. С трудом, еле как хватаясь за деревянные жерди лестницы он начал подниматься наверх: одна ступень, вторая, третья – люк должен быть, не поднимая головы ткнул рукой наверх, нашаривая крышку. Рука свободно прошла. Вова с трудом поднял голову, прямо над ним яркими звездами светило ночное небо и не было ни люка, ни крыши, ни стен – ничего не было, кроме неба и звезд.

Он выкарабкался наверх и упал прямо на землю среди обломков своего дома. Упал, моргнул, в голове пронеслась мысль: «как там Светка?» и тут же провалился в сон, как в смерть.

Он не почувствовал, как ночью его подобрали, взвалили на телегу и отвезли к бабе Нюре – ее дом целый остался, не задело бомбежкой, Бог миловал.

И не видел Вова, как утром почтальонша приходила, не видел, как подошла к развалинам его дома, постояла, покурила, а потом к Евдокии пошла, где тоже была бомбежка – не так сильно, но была – стену снесло, а саму Евдокию осколками посекло – на месте представилась, без мучений и без крови почти – в сердце осколок попал, крови-то и не видно было на толстой вязаной кофте. Только Светка вся перемазалась: все пыталась бабу разбудить – контузило ее, Светку, не понимала ничего. Бабку толкает, слезы руками утирает и не видит, что ладошки в крови – вся перемазалась…

Проснулся Вова далеко за полдень. Когда уже почтальонша нашла, где он был и оставила два послания – треугольничек солдатский и похуже: печатный бланк извещения с круглой гербовой печатью:

Извещение

Ваш Муж – лейтенант 3й роты

Мекшаков Михаил Владимирович

Уроженец Тамбовской области

Пал в бою за социалистическую родину, верный воинской присяге, проявив

геройство и мужество был убит 14 августа 1943 года

Похоронен с. Яковлево, Курской области

Муж видать по привычке написали, кому ж еще похоронку слать, как не жене? А в письме, что с похоронкой пришло, еще живой отец рассказывал, что сдает фашист позиции, что проиграл он почти на Курской дуге, танков положил не меряно и, что теперь то уж точно, победа наша будет.

Вова даже читать не стал похоронку. Когда в себя, после контузии пришел – взял с собой и письмо и похоронку, пошел к дому, к ели пошел – потому как больше никого у него не осталось кроме нее, только она еще руки матери с отцом помнила. Правда, когда шел, боялся очень, что и ели не осталось – если от дома только щепки, то и ель могло убить… Шел к дому опустив голову, чтобы издали не видеть – как там она, как ель его родная. Пришел, через завалы бревен, обломки досок перебрался, а голову так и не поднял, пока до заветного места не дошел и не уперся лбом прямо в нежные иголки и ствол весь иссеченный, ободранный не увидел. Устояла таки…

Сел под дерево, развернул письмо отцовское, вслух прочитал, чтобы и ель слышала, что до победы уже не так много осталось. А похоронку на сучок наколол – там же написано было, что жене…

* * *

Дом Владимир решил обязательно по новой построить: родной все же – тут и отец и мать жили, тут и ель стоит…

А пока место под новый дом кроил, нашел среди развалин и игрушки отцовские, и свои поделки неуклюжие – даже улыбнулся, ни знал ни гадал – что останутся они после бомбежки. И тот брусок нашел, в крови испачканный – еще не оконченный.

Как нашел, так и сел прямо там, на развалинах, достал нож и принялся дальше строгать, оглаживать тонкую стружку – красиво получилась Светка, такая как тогда – прямо как настоящая. Весь день потратил, а не жалко – такая вещь не всякий раз получится, это считай, что повезло – так ладно выстругать. Да и к месту… Он со Светкой с тех пор, как Евдокию убило, вместе и ходил – двое контуженных, два сапога пара.

А теперь уже семнадцать, в армию скоро идти, а ведь так хочется, чтобы ждал кто-то, чтобы письма писал. А тут такой подарок – самое то подарить.

- А что, завтра и подарю. – сам себе громко сказал Владимир. – И предложение сделаю!

Даже сам обрадовался своей храбрости, он давно все никак решиться не мог, боялся что откажет. Хотя кто знает, может и любит она его тоже – только вот как наперед все это узнать… То-то и оно, что никак…

- Вовка! – звонкий Светкин голос заставил Владимира подпрыгнуть на месте. – Ты чего расселся и с собой говоришь? Ни обедал, ни ужинал – чего здесь делал-то?

- Ничего! – быстро выпалил Владимир и спрятал за спину резной портрет.

- Ой ли, так уж и ничего? – она хихикнула. – А чего тогда прячешь?

- Да ничего не прячу… Сижу тут… Думаю.

- Мыслитель, тоже мне – вон председатель пускай думает, работа это его. Ты мне лучше покажи, чего за спиной держишь.

- Да ничего у меня нету! – уже в сердцах воскликнул он.

- Если ничего, то и ладно, а если чего, то и не ври. Давай я сама посмотрю. Ты сиди, не вставай, я не гордая – обойду, посмотрю. – и ведь пошла! Полезла через почерневшие бревна, через вздыбленные доски.

- Ладно, смотри. – он честно протянул ей поделку, Света взяла ее, улыбнулась, посмотрела и замерла.

- Это ж я!

- Да. – стыдливо подтвердил Владимир, чувствуя как наливаются краской щеки. – Восемь лет тебе тогда было, тогда еще вырезать начал, - это тогда, ну когда бомбежка была…

- Красиво как. – Света неотрывно смотрела на маленькую поделку, не веря глазам, оглаживала пальцами гладкие линии. – Как же ты так сделал?

- Руками. Как же еще?

Она уселась на бревно рядом с ним.

- Вова, давай я тебе одну вещь скажу, только ты не смейся, ладно? – он удивленно посмотрел на нее, но она тут же спрятала глаза, только дрожащие ресницы видно.

- Ну давай.

Она подсела поближе, и почти в самое ухо – аж дыхание теплое чувствовалось, еле слышно прошептала.

- Люблю тебя…

И сразу отодвинулась подальше, глаза спрятала и руками нервно давай волосы свои оглаживать.

- Свет… - голос почему то хрипел, Вовка кашлянул в кулак. – Света…

- Давай, кляни меня дуру глупую! – неожиданно громко вскрикнула Света и всхлипнула.

- И я тебя, Свет, люблю. – он подсел поближе, взял ее тонкие ладошки в свои руки. – Сильно люблю, Света.

Она подняла лицо - у обоих слезы, у обоих светлые искорки счастья в глазах…

- Только, Свет, благословения надо у родителей попросить… - он отвернулся.

- Конечно! Сегодня и попросим, как только домой придем.

- Нет, Свет, у моих родителей. Пойдем.

Она хотела что-то сказать, но промолчала, взяла руку Вовы своего и пошла следом – до заднего дворика, где стояла высокая, уже оправившаяся от бомбежки смолистая ель.

- Вот. – он отпустил руку Светы, подошел к дереву, положил руку на чешуйчатую кору. Света смотрела, но ни слова не говорила.

- Вот мам. Это невеста моя, Света. Из Волковых она, Евдокия ей бабкой приходилась. Вот так мам…

* * *

От деревни уже почти ничего и не осталось. Дворов-то всего ничего, тут только старики одни и остались. Остальные в город подались, будто им там медом намазано

Дед Владимир сидел себе не лавочке, морщинистые руки обнимали гладкий набалдашник клюки – не те годы стали, уже просто так не побегаешь, ноги дрожат – лярвы такие, свои же ноги, а дрожат! Обидно даже.

И не то обидно, что просто дрожат, а то, что к Светлане своей не сходить, на ногах таких, приходится детей ждать – когда с города приедут, на родительский день и только тогда, вместе до кладбища, к Светику. И чего только так долго живется, давно уже пора, за бабкой своей – на тот свет, все ж полегче будет, хватит уже небо коптить – пожил, ан нет – все живется и живется!

А двигаться все одно надо – хозяйство ни на кого ж не оставишь. Курей покормить, огород опять же – куда без огорода то, - никуда. Он один и кормилец. Еще по осени бывает выйдешь за грибами, за ягодами, только вот все реже и реже – тяжело до леса идти, хотя вот он – недалеко: за калитку вышел два дома проковылял – и вот он, лес то! Только уж больно трава высокая, если там идти – поросло все, и дорога поросла, и огороды домашние тоже поросли – не пройдешь, ежели только с мачете идти – как Геннадий Петрович на уроках про путешественниках в Африке рассказывал.

Так и говорил – с мачетами ходили, чтобы джунгли рубать, потому как те непроходимые совсем.

Эх, где ты сгинул Геннадий Петрович, войны то не дошел – всего ничего, в сорок пятом, под Берлином полег. А ведь хороший же человек! Жалко… Стольким вещам детишек учил, да с задором так – с огоньком! А про ящеров тех древних – динозавров, так и не рассказал. Говорил: через неделю расскажешь, - а кто ж знал, что вот оно как обернется?

Вдалеке по тракту пронеслась машина. Владимир поднял голову от клюки, проводил взглядом удаляющийся шум – может ко мне кто едет. Хотя рано еще: завтра только – родительский день завтра, вот завтра и приедут и Коля и Машка – жинка его, хорошая конечно девка, но все ж бесхозяйственная какая-то, а Колька то и прощает. Зря конечно, но это их дело. Вот только интересно – до внука то доживу? Какой там сейчас у Машки месяц? Вроде уже восьмой должен пойти – хорошо, недолго ждать осталось, через месяц другой разродится – хоть погляжу на внука, а то вон уже седьмой десяток скоро разменяю, а внука все нет и нет. Тоже, взяли моду: детей «заводить» когда в зрелости будут. Что им, ребенок тот – собачка какая, «заводить» его? Детей не заводить надо, детей рожать надо, а Машка все заладила – «Владимир Михайлович, Владимир Михайлович, на ноги мы еще не встали, уж вы потерпите» - тьфу! Тоже мне, знающая она – на ноги они не встали. Мы вона со Светкой Кольку состругали только с армии вернулся – еще сапоги с армии начищенные были, а Светка уже на сносях. Вот так надо с дитями, а не то, что – рано еще.

Припекает чего-то… Пойти, прогуляться что ли?

Владимир тяжело поднялся и медленно заковылял вокруг дома – в тень пошел, к лавочке за домом, на заднем дворике – у ели. Лавочку поставил давно, еще когда дом строил – это тоже после армии было. Как только Свету на солененькое потянуло, так Владимир и за стройку взялся – не жить же со стариками, надо и честь знать.

Дошел, уселся, все равно не то – сам весь в тени, а голова в мятой кепке на солнце торчит как поплавок. Что ж такое, куда от этого проклятущего солнца деться? Уже в глазах черные мошки кружатся – это с перегреву, так и есть, с перегреву – напекло.

Он снова встал и заковылял уже к ели своей, уселся прямо под нее и так хорошо – удобно: ковер из хвои опавшей мягкий, хоть весь день сиди, и тенек тебе тут же и запах такой свежий, ну прямо как у отца в мастерской.

Владимир уселся поудобнее, приставил клюку к стволу, а сам ноги вытянул, закрыл глаза. И как когда-то, давным-давно, еще когда отца на фронт забирали, приснился ему сон, что сидит он тут – молоденький еще, шкет совсем – и десяти лет нет, а рядом папка, только не в домашнем, а в форме, с каской под мышкой и сидит не один, мама у него под боком – все в том же зеленом сарафане с иголками и улыбается так по доброму, тонкой ладошкой своей отца гладит, нежно так и почему то он – Вовка, чувствует, как ладошка эта его оглаживает, а не отца – прохладно так, приятно. А подле них, в ситцевом сарафанчике, и Света сидит, - тоже еще, девчушка совсем, лет восемь, девять, - не больше. А глаза такие озорные, поглядывает на Вовку, посмеивается.

- Сынок. – голос мамы был тихим, нежным. – Иди к нам.

Автор: Волченко П.Н.

- Миш, ты куда саженец повез?

- Как куда, баба Зин, ясно дело – домой!

- А зачем оно тебе? Ладно б яблонька, или смородина, смородина то у тебя, Миш, совсем чахлая – ее б и посадил, а то сор с леса домой тащишь – елку облезлую.

- Баб Зин, это ель – красавицей вырастет!

- А зачем ж она тебе – ель красавица?

- Для наследничка, баб Зин, для наследничка! – и Мишка широко зашагал вперед, толкая впереди себя тележку с маленьким еще совсем, даже без веточек, тоненьким стволиком ели.

- Миш! Погоди! Маринка на сносях что ли?

- Что ли. Да, баб Зин, забеременела она. – и пошел дальше поскрипывая вихлястыми колесами тележки.

- Хорошо, что понесла, а то уж второй год замужем и все как в девках, а люди то хорошие, ладно б плохие были… - так и говорила баба Зина, потихоньку ковыляя до своего просевшего крылечка.

* * *

- Марин, как ты? – Мишка, здоровенный бугай, с ладонями, больше похожими на лопаты, замер в нерешительности у кровати, где лежала непомерна округлившаяся жена.

- Плохо да, Марин, пора, да?

- Да, Мишаня, пора. – Марина утерла бисеринки холодного пота с белого лба. – Ты бы уже шел…

Мишка остановился на секунду, соображая. В голове был полный кавардак, короткие обрывки мыслей, желание поскорей бежать и тревожное чувство, тянущее остаться…

- Марин, тебе может надо чего? – вбежал он уже из прихожей, с нахлобученной на голову ушанкой и в валенках надетых прямо на голые пятки, но до сих пор еще не в тулупе – в одной лишь майке.

- Нет, беги, поскорее, Мишенька. – И Марина снова вцепилась в податливую плоть перины, да так, что костяшки побелели – снова схватки.

- Ага, сейчас! – и Мишка на всех парах, как был – без тулупа, вылетел в ночной февральский холод. До ладного дома бабки Нюры, повитухи, он добежал минут за пять, так и не заметив ни обжигающего холода, ни пронзительного морозного ветра.

Подбежал, перепрыгнул через низкий забор палисадника и затарабанил в окно – во дворе басовитым лаем отозвался Трезор, огромная беспородная псина.

- Баб Нюр! – закричал Мишка и снова затарабанил в окно. – Баба Нюра!

В комнате вспыхнул слабый свет спички, мерно разгорелась керосинка. К окну подошла растрепанная со сна старушка укутанная в пушистую шаль. Она вопросительно вскинула седые брови – Мишка во весь голос заорал:

- Рожает уже! Маринка рожает!

Баба Нюра кивнула, отвернулась и вышла вон из комнаты. Мишка остался стоять и ждать на снегу. Только сейчас он почувствовал как мороз нещадно обжигает руки, ледяным ужом вползает под майку. От холода он начал пританцовывать на месте. Мишке показалось, что успела пройти целая вечность, прежде чем загремел засов на воротах.

И все то время, что он стоял мысли неотступно кружились вокруг бледного, искаженного болью, лица Марины и побелевших костяшек пальцев…

Дверь заскрипела и на улицу спешно вышла баба Нюра, укутанная в теплый тулуп и обмотанная поверх все той же шалью.

- Не топчись. – сердито сказала бабка. – У меня там цветы сажены.

Мишка быстро перелез обратно.

- Ужо подтекает? – деловито спросила бабка.

- Подтекает? – не понял Мишка.

- Воды отошли? – рассердилась бабка.

- Нет, когда уходил, еще нет. Скорей. – Мишке хотелось подхватить семенящую мелкими шажками бабку Нюру на руки и побежать с ней скорее к дому.

- Ты б меня, старую, не погонял. Сам домой бежи скорее, а то вон уж синий весь. Воды теплой пока заготовь, не кипятку только, тряпки какие ненужные – токмо чистые! Понял? – Мишка кивнул. – Раз понял, бежи.

И Мишка побежал! Прибежал в дом, бросился в низенькую баньку, там еще со дня должна была остаться горячая вода – банька хоть и неказистая с виду, а все ж тепло хорошо держит.

Так и есть - половина бадьи у каменки, и вода еще – аж пальцы обжигает. Быстро подхватил да через дворик – в сенцы, а там хоть уши затыкай – Маринка кричит, надрывается, крик до кишок пробивает. У Мишки руки затряслись и реветь захотелось от бессилья.

- Тряпки… тряпки ж надо… - торопливо забормотал под нос Мишка и бросился в захламленную летнюю кухню – ларь, здоровый, еще от матери достался – дореволюционный. Откинул тяжелую окованную крышку, в нос ударила пыль, еле сдержался, чтобы не чихнуть. Ухватил первое, что попалось – широкая рубаха, спина прожженная, - это на гулянке, пьяный был – у костра сел и не заметил, как полыхнуло. Спину до волдырей обжог, и только утром больно стало, видно уж сильно пьяный был. Встряхнул, полетела пыль – нет, мало рубахи будет, схватил еще тряпицу – сарафан, нет – красивый шибко, да и Марине дорог. Под ним скатерка старая, красивая, только в пятнах вся – сойдет.

Подхватил отобранные вещи и в дом, а там уже и баба Нюра подошла, стала развязывать тугую вязь шали, скинула заснеженные валенки, и тут же, прямо на табурет, сбросила толстый тулуп.

- Вода где?

- Вот…

- С ковшика полей, руки помыть. Бадью к роженице, таз есть какой? Туда же.

Мишка подхватил мореную бадью и занес в комнату, посмотрел на Марину и обмер: волосы, насквозь промокшие от пота и слипшиеся в пряди, разметались по подушкам, бледное как мел лицо, посиневшие губы и мука застывшая в глазах.

- Чего встал? – баба Нюра толкнула его в бок. – Иди отседова, не надо тебе это видеть. Сбегай лучше к Евдокии, пусть поможет, и чтоб с дочками приходила! Пущай поучатся. Да куда ж ты опять голышом! Сляжешь же! Оденьси счас же!

Мишка бросил еще один взгляд на жену и побежал прочь из дома, на ходу натягивая доху.

Через полчаса они уже вчетвером с Евдокией – грузной бабой, и двумя ее дочками – ростиком поменьше, но такими же широкими в обхвате, - зашли в сени Мишкиного дома.

- Ты тут сиди. – властно сказала Евдокия и вся троица чинно прошла в дом.

Мишка остался в сенях. Сначала скрутил самокрутку, подымил, нервно ходя из угла в угол и всякий раз вздрагивая при диких криках Марины. Один раз в сени выглянула толстощекая дочь Евдокии:

- Еще тряпки давай.

Мишка быстро притащил из ларя старые простыни, холщовые штаны и целый ворох малых тряпиц, оставшихся неизвестно от чего. Когда толстощекая девка развернулась, Мишка не выдержал:

- Как она там?

- Хорошо, хорошо все. – бросила та даже не оглянувшись и громко хлопнула дверью. И снова грянул отчаянно громкий крик Марины – у Мишки даже сердце сжалось, по спине пробежал холодок. Он снова нахлобучил треух и пошел к дровнику, где у него еще с осени лежали огромные липовые чурки – все времени не было их наколоть, да и желания возиться с тяжеленными колодами не было.

Подхватил из сарайки тяжелый колун, откатил здоровую, в целый обхват колоду от дровника, замахнулся и саданул от души. Клин колуна глубоко засел промерзшей чурке – назад не шел и Мишка обушком топора стал загонять колун поглубже.

Одна колода легла аккуратными поленцами в дровник, выкатил вторую, побольше. Замах, удар, звонкий перестук обуха о колун, треск откалываемого поленца. Сколько прошло времени, Мишка не знал. Он только видел, что тяжелых колод у дровника почти не осталось, а ночную глубокую синеву уже стала прорезать блеклость предрассветной белизны.

Во двор вышла одна из дочерей Евдокии.

- Мишань! – громка окликнула она его, перекрикивая перестук обуха о колун. Мишка поднял голову, рывком распрямился. – Мишань, пошли.

Он отбросил в сторону топор и спешно зашагал следом за девкой в дом. К комнате подошли молча, почему-то Мишка боялся спросить, что там…

Бабка Нюра встретила его в дверях и тихо, на ухо прошептала:

- Сын у тебя, только Марийка совсем плохая – прощайся.

Мишку подкосило, он с трудом устоял на ногах, вцепился рукой за косяк.

- Иди… - баба Нюра легко его подтолкнула и он пошел: медленно пошел, будто боясь повалиться на предательски слабых, как ватных ногах, подошел к кровати – насквозь промокшей, розовой от кровавых родовых вод, и все же не выдержал – бухнулся, повалился на колени, и боясь поднять глаза, уцепился за тонкую бледную руку жены, прижался к ней щекой.

- Миша… - голос у Марины был слабый, дрожащий. Миша медленно, через силу, поднял голову, посмотрел в обескровленное лицо Марины – она улыбалась.

- У нас сын, Миша, - Вова родился.

И тут его словно прорвало: он вскинулся, обнял жену, прижал к себе и горячо зашептал:

- Марина, золотко, любимая моя, хорошая…

И все шептал и шептал, горячо, навзрыд, не замечая, как горячие слезы струятся по щекам, как дрожью сотрясает тело, словно от буйных рыданий.

- Мишенька, не надо так… - ее холодная ладонь легла ему на щеку. – Не надо, Миш… - голос ее слабел. – Пусть Вову принесут.

- Ребенка дайте. – сквозь слезы прогнусавил Мишка, подошла Евдокия, осторожно вручила младенца Мишке, тот положил Марине на грудь.

- Вовочка, кровиночка ты наша. - Марина нежно погладила его по маленькой сморщенной голове, в уставших глазах ее мелькнуло счастье…

До рассвета Марина не дожила, умерла тихо – незаметно отошла, как будто уснула, а не померла. Схоронили быстро, благо Михаил плотницкое дело знал: гроб сам сбил, а Вовочку маленького, пока хлопоты были, отдали Евдокии и ее младшей дочери – та как раз недавно двойню родила, молока хватало, да и отцу пока надо было в себя прийти – это Евдокия так решила, а Михаил и не против был.

Заходил конечно, проведывал, да только тяжело это ему давалось – Вова в мать пошел, пока конечно не сильно похож, да только нет-нет, да и проглянется Марина через сына… Тяжело…

Сына к себе Михаил только через два месяца забрал. Кормилица отдавать не хотела, в слезы ударилась – все ж наравне со своими любила, а с младенцами только так, как же иначе? Улыбнется он, глазенки заблестят, ручонками да ножками засучит и все так неумело, неуклюже – как такого не любить? И как бирюку отдавать? Михаил то, как Марина представилась, совсем нелюдимым стал: бороду отпустил черную с сединой, и все больше бурчал, не разговаривал, хотя вроде не пил.

Евдокия сама ребенка Михаилу отдавала, еще в придачу вещей дала. Ее то внучаткам уже по четыре месяца исполнилось – им вещи эти теперь только на тряпицы пускать, а Вовочке в самый раз. Михаил заплатить хотел – за вещи, Евдокия не взяла, только посмотрела строго и Михаил все понял – ушел.

Сначала ему тяжело приходилось – хоть разрывайся: за Вовкой следить надо, и работу опять же не бросишь. Ладно, с совхоза ему разрешение дали – дома сидеть, а что со своим хозяйством делать?

Михаил приноровился: брал работу на заказ – кому что смастерить, кому наладить, а мастерил прямо дома – в одном углу верстачок у него, в другом Вовка в кроватке ворочается.

А если что по большому счету сделать надо: поле перекопать, картошку опять же посадить – это уже к Евдокии шел, просил чтобы присмотрела.

И главное – ведь расцветал! Не сказать, что такой, как прежде стал – нет, но уже не такой бирюк был. И поговорит, порой даже пошутит, но на гулянки не ходил и девок не привечал, его даже и прозвали – бобыль.

Девки поначалу хаживали – мужик то он вроде хороший, с руками, работать не ленится, и не страшный. Только потом все равно забросили: он на них как на пустое место смотрел, а кому такое приятно?

И никто не знал, что вечерами он не пел Вове колыбельных, а рассказывал ему какая мамка у него хорошая была, да про то, что она для него во дворе своими руками ель посадила, чтобы когда сынок рос и дерево б его росло с ним вместе. А когда Новый Год, хоть елку дома ставить и нельзя, как еще с шестнадцатого года повелось - после первой мировой, но Марина – мамка его, привыкла, чтобы праздник был и деревце красиво было наряжено. А если кто про запрет тот от шестнадцатого года вспомнит – так и не елка это вовсе, а ель!

Так и сложилось: что разговор про мамку, тут и же и про ель, а как про ель, так и про мамку словцо-другое…

Первый раз, они с Вовой ель наряжали в тридцать шестом году, когда Вовке уже три года полных было. И раньше бы – в тридцать пятом отпраздновали, и ель бы нарядили, да только Вова приболел и не до Нового Года уже было.

А сейчас – нарядили ель, красиво нарядили – Михаил сам игрушки выстругивал и раскрашивал, красиво получилось. Хоть и ель была с вершок всего, вроде больше должна была вырасти за четыре то года, но приболела что-то, в рост не пошла – чуть выше Вовки получилась. Зато наряжать было сподручней: Михаил петли на игрушках большие сделал, чтобы иголки лишний раз не ломать и Вовка, с такими петлями, игрушки разом надевал – не кололся, хотя один раз все же укололся – в нос прямо, разревелся.

- Ну что, Вовчик, гляди какая у нас с тобой красавица нарядная получилась! – и озорно щелкнул Вовку по красному от мороза носу. – Что скажешь?

Вовка открыл рот, замер и вдруг бросился к колючей ели, обнял ее по детски неуклюже, навалился – хрустнули тоненькие ветки, и громко сказал: - Мама!

Михаил упал в снег на колени, обхватил сына и, уткнувшись лицом ему в спину, беззвучно заплакал.

* * *

- Вовка!

- Чего?

- Куды пошел?

- На речку.

- Я те дам на речку! Все отцу твоему скажу! На что тебе костюм школярский пошили с картузом? Чтобы ты по речкам шлялси?!

- Ну, баб Нюр… - заканючил Вовка.

- Не бабкай! Иди, учися и чтобы я тебя до вечера тутава не видела!

Вовка послушно поплелся к клубу. Это по вечерам, да по праздникам там гармонист, дед Игнат, играл, а в простой день там школа была. Учил их учитель из города, с самого Свердловска приехал – Геннадием Петровичем звали. Деловой, в коричневом костюме тройке, с бородкой, часы на цепочке у него были. Всегда, в начале урока он эти часы снимет, на стол положит, а потом ходит между лавок, диктует, рассказывает, - а сам на часы поглядывает. Как срок выйдет – перемена.

Говорил, что когда школу на взгорке достроят, там по звонку все будет: и урок, и перемена, а пока вот так.

В школу Вовка шел не торопясь. Он специально пораньше собрался, чтобы на речку сходить, даже полотенце с собой взял, чтобы школьную форму лишний раз не мочить. Остальные деревенские в школу ходили кто в чем, а вот для Вовки отец специально в город ездил в прошлом году, по осени, когда зерно на мукомольный завод отвозили. На вырост форму покупал, боялся, что не подойдет – мала за год станет. Нет, не стала – даже чуть длинновата, потому и рукава подвернуты и штаны подшиты – опять же, на вырост получилась даже и в этом году. Особенно Вовке от формы картуз нравился: красивый, форменный, с твердым козырьком. Ребятня все просила на время дать, примерить или вообще – поменяться предлагали, но Вовка не давал. Может и дал бы, но только Женьке с соседнего двора. Только он и не просил – хороший человек, с пониманием: скромный и себе не дерет – не в пример остальным.

Он сегодня тоже хотел на речку пойти, только его мать попросила воды в баню натаскать – стирку она сегодня затеять хочет, а как все – в речке полоскать, она не может – руки больные, костяшки на пальцах будто надутые и красные.

А вон и клуб с высоким крыльцом, веранда большая – стекленная и площадь перед крыльцом громадная, вытоптана. А еще столб стоит толстый – лампа на нем и репродуктор, он по праздникам гремит – музыку передает и новости каждый день рассказывают.

Делать нечего, зашагал к клубу, а куда деваться? На улице жара, через сукно как от печки печет, а внутри – в клубе, тень, прохладно, и напиться воды холодной можно с крана. Можно конечно и с колонки на улице, но это уже не то.

Сзади подошел Геннадий Петрович, даже в такую жару затянутый в коричневый костюм тройку.

- Что, дитя, не терпится вкусить плоды науки? – он хитро посмотрел на Вовку через круглые стеклышки очков в тонкой проволочной оправе. – Или на речку ходил?

- На речку. – пристыжено опустил голову Вовка. – Только баба Нюра погнала…

- Вот за что я тебя уважаю, Владимир Михайлович, так это за честность твою! – он похлопал его по плечу. – Снимай картуз, пошли – поможешь: сегодня с плакатами заниматься будем! Машина с города приходила, материалу навезли – гору! Хочешь посмотреть?

- А-то! Конечно хочу!

- Ну пошли, школяр.

Геннадий Петрович не столько гонял Вовку плакаты развешивать, сколько хвалился всем тем, что ему привезли. И ведь было чем похвастаться: громадные как простыни клеенчатые карты, большие картонные листы плакатов – цветные, на нескольких были нарисованы гигантские чешуйчатые зверюги, все сплошь в наростах, шипах и с рогами.

- Это чего? – не удержался Вовка.

- А это, брат, динозавры. Были такие доисторические ящеры много-много лет назад – я вам про них через неделю рассказывать буду. Ты, Владимир Михайлович, лучше сюда посмотри! – и Геннадий Петрович гордо выставил на стол самый настоящий глобус на толстой блестящей спице.

- Ух ты! – воскликнул Вовка и осторожно толкнул глянцевый бок глобуса – тот послушно повернулся, легко, беззвучно. – Вещь!

- Это ты верно говоришь – вещица знатная, а главное нужная! Может хоть теперь Горька ваш поверит, что земля не плоская.

- Не, Горька не поверит… - скептически почесал вихрастый затылок Вовка. – Ему как дед скажет, так он и верит.

Хлопнула дверь – один за одним стали подтягиваться остальные ученики. Были они разные: и малые и постарше, и уже совсем большие – мало кто грамоту знал, а Геннадий Петрович в деревню только в прошлом году приехал, вот всю детвору в один класс и собрали.

Геннадий Петрович посмотрел на часы:

- Без пятнадцати десять. Опоздавших ждать не будем, через пятнадцать минут приступаем, - готовьтесь.

Ровно через пятнадцать минут, когда Геннадий Петрович громко захлопнул часы, во дворе захрипел репродуктор. Дети бросились к открытым окнам и замерли.

Из репродуктора дважды донесли позывные и тревожный, наполненный стальной твердостью голос заговорил:

- Внимание, говорит Москва, говорит Москва. Заявление советского правительства: граждане и гражданки советского союза, сегодня, двадцать второго июня, в четыре часа утра, без объявления войны, германские войска напали на нашу страну, атаковали наши границы во многих местах и подвергли бомбардировке города: Житомир, Киев, Севастополь, Каунас и другие…

Домой Вовка несся не то радостный, не то испуганный. Война – самая настоящая война! Сердце по-детски радовалось в предчувствии лихих подвигов, но со страхом… Папка рассказывал про гражданскую войну, и, по его рассказам, выходило совсем не так, как писалось в книжках про Владимира Ильича Ленина и Революцию.

Вовка влетел на тихое, прожаренное солнцем, подворье – даже Азорка спал, спрятавшись в тени своей будки.

- Папка! Папка! – он влетел в отцовскую мастерскую.

- Чего? Ты почему не в школе?

- Папка, знаешь что! – Вовка дал паузу и громко выпалил. – Война началась!

Отец сразу как то осунулся, положил рубанок на стол, его потерянный взгляд, смотрящий в никуда медленно гулял по углам мастерской.

Вовка подбежал к отцу, ухватил за мозолистую руку.

- Война, папка, с немцами война!

- Вовка… - рассеянно погладил по курчавой макушке отец, - где картуз потерял?

- В школе, в клубе забыл, я сейчас, я быстро сбегаю. – он уже собрался бежать, но тяжелая отцовская ладонь легла ему на плечо.

- Погоди, сынок. Сейчас соберемся и вместе пойдем, соберемся только…

- Куда соберемся? – не понял Вовка.

- В клуб, за картузом твоим.

Собирался отец не спеша, тяжело собирался. Взял документы, вытащил деньги, отсчитал чуть-чуть, остальное сунул Вовке в руки: «Бабе Евдокии отдашь, она позаботится» - взял вещи: рубахи, штаны, что поновее, сунул в рюкзак и сапоги.

Потом пошли на задний двор, к ели – высокая уже стала, выше отца. Подошел, приник лбом к тонким чешуйкам коры, коснулся длинных иголок.

- Прощай, Маришь, дай Бог еще свидимся.

Уходя, уже стоя в воротах, отец оглянулся.

- Вов, давай присядем на дорожку.

Вовка послушно сел на корточки, сердце в груди билось тревожно-тревожно, и он не мог понять - от чего. Отец присел прямо на рюкзак.

- Ну ладно, пошли за твоим картузом.

У клуба уже собралась почти вся деревня. Бабы ревели и все лезли к мужикам обниматься, Вовке даже стыдно сделалось на такое смотреть.

- А, вот и ты! – к ним, протискиваясь сквозь толпу, торопливо шагал Геннадий Петрович, и тоже с рюкзаком перекинутым через плечо. – Убежал, а картуз свой оставил! Держи, не забывай больше.

Он криво нахлобучил картуз на растрепанную Вовкину шевелюру, кивнул отцу, пожал ему руку.

- Чего слышно? – спросил отец.

- Война… - тяжело вздохнул Геннадий Петрович. – Председатель говорит: грузовики часам к двенадцати подъедут.

- Скоро уже.

- Да. – Геннадий Петрович присел рядом на траву. – Совсем скоро. Говорят, на переброске не долго будем. День, может два и эшелоном, по железной дороге, может и на фронт даже сразу.

- Как на фронт? – подхватила баба из ближних и разом кинулась на шею морщинистого мужичка. – Не пущу! Слышишь, не пущу! Отвоевал уже свое в гражданскую, хватит с тебя, Никит, хватит, пущай другие повоюют, куда ж ты, Никит, одна я, Никит, на кого…

Мужичек неловко пытался успокоить бабу, гладил, хотел шепнуть что-то, да все не решался.

- на кого ж ты, Никитушка, одна я буду без тебя, кто я без тебя, Никитушка… - не унималась баба.

- Притихни, дура. – окрикнул ее басовито Толька, конюх. – Что ж ты его загодя хоронишь?

- Вов. – тяжелая отцовская рука легла ему на плечо. – Шел бы ты домой.

- Ты что, пап?

- Иди. – уже жестче, рука повелительно сжала плечо.

- Иди, иди. – поддакнул Геннадий Петрович.

- Нет. – насупился Вовка.

Отец пригляделся к толпе, увидел кого-то, вскинул руку и закричал:

- Евдокия Дмитривна!

Сквозь народ к ним протиснулась крупная бабка Евдокия. Хоть уже и в годах, а крепкая и нрава своего сурового не растеряла. С тех пор, как она роды у Марины принимала, Михаил ее иначе как Евдокия Дмитривна и не называл.

- Евдокия Дмитривна, отведите, пожалуйста, Вовку домой – не место ему здесь.

Она сурово посмотрела из под нахмуренных бровей на Вовку, резко ухватила его за руку:

- Пошли.

- Евдокия Дмит… - только и успел выкрикнуть Вовка, когда она силой оттащила его от отца. Но она не ушла сразу, остановилась, оглянулась и сказала ласково, как никогда от нее до того не слышал Вовка:

- Возвращайся, Миша, только обязательно возвращайся.

И тут только Вовка понял, что это по настоящему, что не игры это с деревенской детворой, что сейчас придут грузовики, залезет папка в открытый дощатый кузов и Геннадий Петрович тоже залезет, и все залезут, а потом поедут на фронт, настоящий фронт – как папка рассказывал, а не как в книжках…

- Папка! Пааапка! – он отчаянно брыкался, извивался ужом в крепкой руке Евдокии. – Пааапка!!!

От отчаянья он вцепился зубами в пухлую ладонь и тут же получил затрещину, такую, что в голове зазвенело. Евдокия молча вытащила его из толпы, молча потащила к дому. Вовка посмотрел на ее лицо: суровая, губы поджаты, брови как всегда нахмурены – глубокая морщина через весь лоб прорезалась, прямо до седых волос под платком, а вот глаза… В глазах, выцветших и таких белесых стояли слезы. Почему то из-за этого Вовка сразу перестал брыкаться, сник и покорно поплелся следом.

Она привела его не к себе, а домой. Сначала завела в дом, передумала – в баньку пошла, в ту самую – маленькую, неказистую.

- Ты меня, Вова, прости. Надо так. – она закрыла дверь баньки, снаружи что то ударилось о доски – наверное лавкой дверь подперла, и ушла…

В темноте предбанника Вовка уселся на пол, утер рукавом нечаянные слезы. Хотелось плакать, хотелось зареветь навзрыд – хотелось к отцу… Он поднялся на ноги, сделал шаг назад и саданул плечом по двери, громкий удар, дверь чуть подалась, плечо заныло от тягучей боли. Снова шаг назад, рывок, удар – через щель пробился лучик света, плечо болело нестерпимо. Снова назад, удар и щель размером с ладонь. Вовка просунул в просвет руку, нащупал край лавки – откинул в сторону и бежать, бежать туда – к клубу, на площадь!

Опоздал…

Только увидел пыльный след уходящий вдаль по ленте дороги и цепочку черных жуков грузовиков – не успел. Руки сами мяли картуз, красивый, форменный картуз с твердым козырьком.

Домой он брел как в бреду, не помнил ничего, и только боль от твердого козырька запомнилась. Пришел, хотел подойти к Азорке, да передумал, пошел на задний двор, к ели – мамкина с папкой ель, для него – для Вовки сажали, хотели чтобы ему хорошо было на праздники, на Новый Год, а где они теперь?

Он сел под ель, скрылся в ее тени и заревел, открыто заревел, не скрывая своих слез ни от кого, - словно душу родному человеку открыл. Сначала ревел навзрыд, а потом только всхлипывал – больше слез не осталось, только дышать тяжело было, да нос саднило – натер, а потом и уснул. И так хорошо ему было там, во сне и папа там был и мама, только мама какая-то высокая больно и в зеленом сарафане, с иголками. Все рядышком сидели: и мамка и папка и он, втроем сидели – прямо тут, на заднем дворике, а ели почему то на месте не было, только они втроем…

Автор: Волченко П.Н.

ссылка на продолжение

Мама (простите за баян, публиковал в прошлом году, рассказ посвящен дню Победы) Часть 2 финал