Мама (простите за баян, публиковал в прошлом году, рассказ посвящен дню Победы) Часть 1⁠⁠

Еще раз извините за повтор, только думается, что раз множат бессмысленные мемы, то такие вот вещи ( не знаю как вам, а для меня - значимые, эмоциональные), в должный день достать, сдуть с них пыль, и снова выставить на обозрение - считаю не столь уж и греховным делом.

Не бейте сильно за озвучку: работаю 7/12, времени и обстановки для нормального прочтения - попросту нет. Производство у нас шумное, да и дикция у меня... сами слышите. Это, увы, непреодолимые обстоятельства. Поэтому, если есть у вас такая возможность, настоятельно рекомендую прочесть текст, а не прослушать его.

- Миш, ты куда саженец повез?

- Как куда, баба Зин, ясно дело – домой!

- А зачем оно тебе? Ладно б яблонька, или смородина, смородина то у тебя, Миш, совсем чахлая – ее б и посадил, а то сор с леса домой тащишь – елку облезлую.

- Баб Зин, это ель – красавицей вырастет!

- А зачем ж она тебе – ель красавица?

- Для наследничка, баб Зин, для наследничка! – и Мишка широко зашагал вперед, толкая впереди себя тележку с маленьким еще совсем, даже без веточек, тоненьким стволиком ели.

- Миш! Погоди! Маринка на сносях что ли?

- Что ли. Да, баб Зин, забеременела она. – и пошел дальше поскрипывая вихлястыми колесами тележки.

- Хорошо, что понесла, а то уж второй год замужем и все как в девках, а люди то хорошие, ладно б плохие были… - так и говорила баба Зина, потихоньку ковыляя до своего просевшего крылечка.

* * *

- Марин, как ты? – Мишка, здоровенный бугай, с ладонями, больше похожими на лопаты, замер в нерешительности у кровати, где лежала непомерна округлившаяся жена.

- Плохо да, Марин, пора, да?

- Да, Мишаня, пора. – Марина утерла бисеринки холодного пота с белого лба. – Ты бы уже шел…

Мишка остановился на секунду, соображая. В голове был полный кавардак, короткие обрывки мыслей, желание поскорей бежать и тревожное чувство, тянущее остаться…

- Марин, тебе может надо чего? – вбежал он уже из прихожей, с нахлобученной на голову ушанкой и в валенках надетых прямо на голые пятки, но до сих пор еще не в тулупе – в одной лишь майке.

- Нет, беги, поскорее, Мишенька. – И Марина снова вцепилась в податливую плоть перины, да так, что костяшки побелели – снова схватки.

- Ага, сейчас! – и Мишка на всех парах, как был – без тулупа, вылетел в ночной февральский холод. До ладного дома бабки Нюры, повитухи, он добежал минут за пять, так и не заметив ни обжигающего холода, ни пронзительного морозного ветра.

Подбежал, перепрыгнул через низкий забор палисадника и затарабанил в окно – во дворе басовитым лаем отозвался Трезор, огромная беспородная псина.

- Баб Нюр! – закричал Мишка и снова затарабанил в окно. – Баба Нюра!

В комнате вспыхнул слабый свет спички, мерно разгорелась керосинка. К окну подошла растрепанная со сна старушка укутанная в пушистую шаль. Она вопросительно вскинула седые брови – Мишка во весь голос заорал:

- Рожает уже! Маринка рожает!

Баба Нюра кивнула, отвернулась и вышла вон из комнаты. Мишка остался стоять и ждать на снегу. Только сейчас он почувствовал как мороз нещадно обжигает руки, ледяным ужом вползает под майку. От холода он начал пританцовывать на месте. Мишке показалось, что успела пройти целая вечность, прежде чем загремел засов на воротах.

И все то время, что он стоял мысли неотступно кружились вокруг бледного, искаженного болью, лица Марины и побелевших костяшек пальцев…

Дверь заскрипела и на улицу спешно вышла баба Нюра, укутанная в теплый тулуп и обмотанная поверх все той же шалью.

- Не топчись. – сердито сказала бабка. – У меня там цветы сажены.

Мишка быстро перелез обратно.

- Ужо подтекает? – деловито спросила бабка.

- Подтекает? – не понял Мишка.

- Воды отошли? – рассердилась бабка.

- Нет, когда уходил, еще нет. Скорей. – Мишке хотелось подхватить семенящую мелкими шажками бабку Нюру на руки и побежать с ней скорее к дому.

- Ты б меня, старую, не погонял. Сам домой бежи скорее, а то вон уж синий весь. Воды теплой пока заготовь, не кипятку только, тряпки какие ненужные – токмо чистые! Понял? – Мишка кивнул. – Раз понял, бежи.

И Мишка побежал! Прибежал в дом, бросился в низенькую баньку, там еще со дня должна была остаться горячая вода – банька хоть и неказистая с виду, а все ж тепло хорошо держит.

Так и есть - половина бадьи у каменки, и вода еще – аж пальцы обжигает. Быстро подхватил да через дворик – в сенцы, а там хоть уши затыкай – Маринка кричит, надрывается, крик до кишок пробивает. У Мишки руки затряслись и реветь захотелось от бессилья.

- Тряпки… тряпки ж надо… - торопливо забормотал под нос Мишка и бросился в захламленную летнюю кухню – ларь, здоровый, еще от матери достался – дореволюционный. Откинул тяжелую окованную крышку, в нос ударила пыль, еле сдержался, чтобы не чихнуть. Ухватил первое, что попалось – широкая рубаха, спина прожженная, - это на гулянке, пьяный был – у костра сел и не заметил, как полыхнуло. Спину до волдырей обжог, и только утром больно стало, видно уж сильно пьяный был. Встряхнул, полетела пыль – нет, мало рубахи будет, схватил еще тряпицу – сарафан, нет – красивый шибко, да и Марине дорог. Под ним скатерка старая, красивая, только в пятнах вся – сойдет.

Подхватил отобранные вещи и в дом, а там уже и баба Нюра подошла, стала развязывать тугую вязь шали, скинула заснеженные валенки, и тут же, прямо на табурет, сбросила толстый тулуп.

- Вода где?

- Вот…

- С ковшика полей, руки помыть. Бадью к роженице, таз есть какой? Туда же.

Мишка подхватил мореную бадью и занес в комнату, посмотрел на Марину и обмер: волосы, насквозь промокшие от пота и слипшиеся в пряди, разметались по подушкам, бледное как мел лицо, посиневшие губы и мука застывшая в глазах.

- Чего встал? – баба Нюра толкнула его в бок. – Иди отседова, не надо тебе это видеть. Сбегай лучше к Евдокии, пусть поможет, и чтоб с дочками приходила! Пущай поучатся. Да куда ж ты опять голышом! Сляжешь же! Оденьси счас же!

Мишка бросил еще один взгляд на жену и побежал прочь из дома, на ходу натягивая доху.

Через полчаса они уже вчетвером с Евдокией – грузной бабой, и двумя ее дочками – ростиком поменьше, но такими же широкими в обхвате, - зашли в сени Мишкиного дома.

- Ты тут сиди. – властно сказала Евдокия и вся троица чинно прошла в дом.

Мишка остался в сенях. Сначала скрутил самокрутку, подымил, нервно ходя из угла в угол и всякий раз вздрагивая при диких криках Марины. Один раз в сени выглянула толстощекая дочь Евдокии:

- Еще тряпки давай.

Мишка быстро притащил из ларя старые простыни, холщовые штаны и целый ворох малых тряпиц, оставшихся неизвестно от чего. Когда толстощекая девка развернулась, Мишка не выдержал:

- Как она там?

- Хорошо, хорошо все. – бросила та даже не оглянувшись и громко хлопнула дверью. И снова грянул отчаянно громкий крик Марины – у Мишки даже сердце сжалось, по спине пробежал холодок. Он снова нахлобучил треух и пошел к дровнику, где у него еще с осени лежали огромные липовые чурки – все времени не было их наколоть, да и желания возиться с тяжеленными колодами не было.

Подхватил из сарайки тяжелый колун, откатил здоровую, в целый обхват колоду от дровника, замахнулся и саданул от души. Клин колуна глубоко засел промерзшей чурке – назад не шел и Мишка обушком топора стал загонять колун поглубже.

Одна колода легла аккуратными поленцами в дровник, выкатил вторую, побольше. Замах, удар, звонкий перестук обуха о колун, треск откалываемого поленца. Сколько прошло времени, Мишка не знал. Он только видел, что тяжелых колод у дровника почти не осталось, а ночную глубокую синеву уже стала прорезать блеклость предрассветной белизны.

Во двор вышла одна из дочерей Евдокии.

- Мишань! – громка окликнула она его, перекрикивая перестук обуха о колун. Мишка поднял голову, рывком распрямился. – Мишань, пошли.

Он отбросил в сторону топор и спешно зашагал следом за девкой в дом. К комнате подошли молча, почему-то Мишка боялся спросить, что там…

Бабка Нюра встретила его в дверях и тихо, на ухо прошептала:

- Сын у тебя, только Марийка совсем плохая – прощайся.

Мишку подкосило, он с трудом устоял на ногах, вцепился рукой за косяк.

- Иди… - баба Нюра легко его подтолкнула и он пошел: медленно пошел, будто боясь повалиться на предательски слабых, как ватных ногах, подошел к кровати – насквозь промокшей, розовой от кровавых родовых вод, и все же не выдержал – бухнулся, повалился на колени, и боясь поднять глаза, уцепился за тонкую бледную руку жены, прижался к ней щекой.

- Миша… - голос у Марины был слабый, дрожащий. Миша медленно, через силу, поднял голову, посмотрел в обескровленное лицо Марины – она улыбалась.

- У нас сын, Миша, - Вова родился.

И тут его словно прорвало: он вскинулся, обнял жену, прижал к себе и горячо зашептал:

- Марина, золотко, любимая моя, хорошая…

И все шептал и шептал, горячо, навзрыд, не замечая, как горячие слезы струятся по щекам, как дрожью сотрясает тело, словно от буйных рыданий.

- Мишенька, не надо так… - ее холодная ладонь легла ему на щеку. – Не надо, Миш… - голос ее слабел. – Пусть Вову принесут.

- Ребенка дайте. – сквозь слезы прогнусавил Мишка, подошла Евдокия, осторожно вручила младенца Мишке, тот положил Марине на грудь.

- Вовочка, кровиночка ты наша. - Марина нежно погладила его по маленькой сморщенной голове, в уставших глазах ее мелькнуло счастье…

До рассвета Марина не дожила, умерла тихо – незаметно отошла, как будто уснула, а не померла. Схоронили быстро, благо Михаил плотницкое дело знал: гроб сам сбил, а Вовочку маленького, пока хлопоты были, отдали Евдокии и ее младшей дочери – та как раз недавно двойню родила, молока хватало, да и отцу пока надо было в себя прийти – это Евдокия так решила, а Михаил и не против был.

Заходил конечно, проведывал, да только тяжело это ему давалось – Вова в мать пошел, пока конечно не сильно похож, да только нет-нет, да и проглянется Марина через сына… Тяжело…

Сына к себе Михаил только через два месяца забрал. Кормилица отдавать не хотела, в слезы ударилась – все ж наравне со своими любила, а с младенцами только так, как же иначе? Улыбнется он, глазенки заблестят, ручонками да ножками засучит и все так неумело, неуклюже – как такого не любить? И как бирюку отдавать? Михаил то, как Марина представилась, совсем нелюдимым стал: бороду отпустил черную с сединой, и все больше бурчал, не разговаривал, хотя вроде не пил.

Евдокия сама ребенка Михаилу отдавала, еще в придачу вещей дала. Ее то внучаткам уже по четыре месяца исполнилось – им вещи эти теперь только на тряпицы пускать, а Вовочке в самый раз. Михаил заплатить хотел – за вещи, Евдокия не взяла, только посмотрела строго и Михаил все понял – ушел.

Сначала ему тяжело приходилось – хоть разрывайся: за Вовкой следить надо, и работу опять же не бросишь. Ладно, с совхоза ему разрешение дали – дома сидеть, а что со своим хозяйством делать?

Михаил приноровился: брал работу на заказ – кому что смастерить, кому наладить, а мастерил прямо дома – в одном углу верстачок у него, в другом Вовка в кроватке ворочается.

А если что по большому счету сделать надо: поле перекопать, картошку опять же посадить – это уже к Евдокии шел, просил чтобы присмотрела.

И главное – ведь расцветал! Не сказать, что такой, как прежде стал – нет, но уже не такой бирюк был. И поговорит, порой даже пошутит, но на гулянки не ходил и девок не привечал, его даже и прозвали – бобыль.

Девки поначалу хаживали – мужик то он вроде хороший, с руками, работать не ленится, и не страшный. Только потом все равно забросили: он на них как на пустое место смотрел, а кому такое приятно?

И никто не знал, что вечерами он не пел Вове колыбельных, а рассказывал ему какая мамка у него хорошая была, да про то, что она для него во дворе своими руками ель посадила, чтобы когда сынок рос и дерево б его росло с ним вместе. А когда Новый Год, хоть елку дома ставить и нельзя, как еще с шестнадцатого года повелось - после первой мировой, но Марина – мамка его, привыкла, чтобы праздник был и деревце красиво было наряжено. А если кто про запрет тот от шестнадцатого года вспомнит – так и не елка это вовсе, а ель!

Так и сложилось: что разговор про мамку, тут и же и про ель, а как про ель, так и про мамку словцо-другое…

Первый раз, они с Вовой ель наряжали в тридцать шестом году, когда Вовке уже три года полных было. И раньше бы – в тридцать пятом отпраздновали, и ель бы нарядили, да только Вова приболел и не до Нового Года уже было.

А сейчас – нарядили ель, красиво нарядили – Михаил сам игрушки выстругивал и раскрашивал, красиво получилось. Хоть и ель была с вершок всего, вроде больше должна была вырасти за четыре то года, но приболела что-то, в рост не пошла – чуть выше Вовки получилась. Зато наряжать было сподручней: Михаил петли на игрушках большие сделал, чтобы иголки лишний раз не ломать и Вовка, с такими петлями, игрушки разом надевал – не кололся, хотя один раз все же укололся – в нос прямо, разревелся.

- Ну что, Вовчик, гляди какая у нас с тобой красавица нарядная получилась! – и озорно щелкнул Вовку по красному от мороза носу. – Что скажешь?

Вовка открыл рот, замер и вдруг бросился к колючей ели, обнял ее по детски неуклюже, навалился – хрустнули тоненькие ветки, и громко сказал: - Мама!

Михаил упал в снег на колени, обхватил сына и, уткнувшись лицом ему в спину, беззвучно заплакал.

* * *

- Вовка!

- Чего?

- Куды пошел?

- На речку.

- Я те дам на речку! Все отцу твоему скажу! На что тебе костюм школярский пошили с картузом? Чтобы ты по речкам шлялси?!

- Ну, баб Нюр… - заканючил Вовка.

- Не бабкай! Иди, учися и чтобы я тебя до вечера тутава не видела!

Вовка послушно поплелся к клубу. Это по вечерам, да по праздникам там гармонист, дед Игнат, играл, а в простой день там школа была. Учил их учитель из города, с самого Свердловска приехал – Геннадием Петровичем звали. Деловой, в коричневом костюме тройке, с бородкой, часы на цепочке у него были. Всегда, в начале урока он эти часы снимет, на стол положит, а потом ходит между лавок, диктует, рассказывает, - а сам на часы поглядывает. Как срок выйдет – перемена.

Говорил, что когда школу на взгорке достроят, там по звонку все будет: и урок, и перемена, а пока вот так.

В школу Вовка шел не торопясь. Он специально пораньше собрался, чтобы на речку сходить, даже полотенце с собой взял, чтобы школьную форму лишний раз не мочить. Остальные деревенские в школу ходили кто в чем, а вот для Вовки отец специально в город ездил в прошлом году, по осени, когда зерно на мукомольный завод отвозили. На вырост форму покупал, боялся, что не подойдет – мала за год станет. Нет, не стала – даже чуть длинновата, потому и рукава подвернуты и штаны подшиты – опять же, на вырост получилась даже и в этом году. Особенно Вовке от формы картуз нравился: красивый, форменный, с твердым козырьком. Ребятня все просила на время дать, примерить или вообще – поменяться предлагали, но Вовка не давал. Может и дал бы, но только Женьке с соседнего двора. Только он и не просил – хороший человек, с пониманием: скромный и себе не дерет – не в пример остальным.

Он сегодня тоже хотел на речку пойти, только его мать попросила воды в баню натаскать – стирку она сегодня затеять хочет, а как все – в речке полоскать, она не может – руки больные, костяшки на пальцах будто надутые и красные.

А вон и клуб с высоким крыльцом, веранда большая – стекленная и площадь перед крыльцом громадная, вытоптана. А еще столб стоит толстый – лампа на нем и репродуктор, он по праздникам гремит – музыку передает и новости каждый день рассказывают.

Делать нечего, зашагал к клубу, а куда деваться? На улице жара, через сукно как от печки печет, а внутри – в клубе, тень, прохладно, и напиться воды холодной можно с крана. Можно конечно и с колонки на улице, но это уже не то.

Сзади подошел Геннадий Петрович, даже в такую жару затянутый в коричневый костюм тройку.

- Что, дитя, не терпится вкусить плоды науки? – он хитро посмотрел на Вовку через круглые стеклышки очков в тонкой проволочной оправе. – Или на речку ходил?

- На речку. – пристыжено опустил голову Вовка. – Только баба Нюра погнала…

- Вот за что я тебя уважаю, Владимир Михайлович, так это за честность твою! – он похлопал его по плечу. – Снимай картуз, пошли – поможешь: сегодня с плакатами заниматься будем! Машина с города приходила, материалу навезли – гору! Хочешь посмотреть?

- А-то! Конечно хочу!

- Ну пошли, школяр.

Геннадий Петрович не столько гонял Вовку плакаты развешивать, сколько хвалился всем тем, что ему привезли. И ведь было чем похвастаться: громадные как простыни клеенчатые карты, большие картонные листы плакатов – цветные, на нескольких были нарисованы гигантские чешуйчатые зверюги, все сплошь в наростах, шипах и с рогами.

- Это чего? – не удержался Вовка.

- А это, брат, динозавры. Были такие доисторические ящеры много-много лет назад – я вам про них через неделю рассказывать буду. Ты, Владимир Михайлович, лучше сюда посмотри! – и Геннадий Петрович гордо выставил на стол самый настоящий глобус на толстой блестящей спице.

- Ух ты! – воскликнул Вовка и осторожно толкнул глянцевый бок глобуса – тот послушно повернулся, легко, беззвучно. – Вещь!

- Это ты верно говоришь – вещица знатная, а главное нужная! Может хоть теперь Горька ваш поверит, что земля не плоская.

- Не, Горька не поверит… - скептически почесал вихрастый затылок Вовка. – Ему как дед скажет, так он и верит.

Хлопнула дверь – один за одним стали подтягиваться остальные ученики. Были они разные: и малые и постарше, и уже совсем большие – мало кто грамоту знал, а Геннадий Петрович в деревню только в прошлом году приехал, вот всю детвору в один класс и собрали.

Геннадий Петрович посмотрел на часы:

- Без пятнадцати десять. Опоздавших ждать не будем, через пятнадцать минут приступаем, - готовьтесь.

Ровно через пятнадцать минут, когда Геннадий Петрович громко захлопнул часы, во дворе захрипел репродуктор. Дети бросились к открытым окнам и замерли.

Из репродуктора дважды донесли позывные и тревожный, наполненный стальной твердостью голос заговорил:

- Внимание, говорит Москва, говорит Москва. Заявление советского правительства: граждане и гражданки советского союза, сегодня, двадцать второго июня, в четыре часа утра, без объявления войны, германские войска напали на нашу страну, атаковали наши границы во многих местах и подвергли бомбардировке города: Житомир, Киев, Севастополь, Каунас и другие…

Домой Вовка несся не то радостный, не то испуганный. Война – самая настоящая война! Сердце по-детски радовалось в предчувствии лихих подвигов, но со страхом… Папка рассказывал про гражданскую войну, и, по его рассказам, выходило совсем не так, как писалось в книжках про Владимира Ильича Ленина и Революцию.

Вовка влетел на тихое, прожаренное солнцем, подворье – даже Азорка спал, спрятавшись в тени своей будки.

- Папка! Папка! – он влетел в отцовскую мастерскую.

- Чего? Ты почему не в школе?

- Папка, знаешь что! – Вовка дал паузу и громко выпалил. – Война началась!

Отец сразу как то осунулся, положил рубанок на стол, его потерянный взгляд, смотрящий в никуда медленно гулял по углам мастерской.

Вовка подбежал к отцу, ухватил за мозолистую руку.

- Война, папка, с немцами война!

- Вовка… - рассеянно погладил по курчавой макушке отец, - где картуз потерял?

- В школе, в клубе забыл, я сейчас, я быстро сбегаю. – он уже собрался бежать, но тяжелая отцовская ладонь легла ему на плечо.

- Погоди, сынок. Сейчас соберемся и вместе пойдем, соберемся только…

- Куда соберемся? – не понял Вовка.

- В клуб, за картузом твоим.

Собирался отец не спеша, тяжело собирался. Взял документы, вытащил деньги, отсчитал чуть-чуть, остальное сунул Вовке в руки: «Бабе Евдокии отдашь, она позаботится» - взял вещи: рубахи, штаны, что поновее, сунул в рюкзак и сапоги.

Потом пошли на задний двор, к ели – высокая уже стала, выше отца. Подошел, приник лбом к тонким чешуйкам коры, коснулся длинных иголок.

- Прощай, Маришь, дай Бог еще свидимся.

Уходя, уже стоя в воротах, отец оглянулся.

- Вов, давай присядем на дорожку.

Вовка послушно сел на корточки, сердце в груди билось тревожно-тревожно, и он не мог понять - от чего. Отец присел прямо на рюкзак.

- Ну ладно, пошли за твоим картузом.

У клуба уже собралась почти вся деревня. Бабы ревели и все лезли к мужикам обниматься, Вовке даже стыдно сделалось на такое смотреть.

- А, вот и ты! – к ним, протискиваясь сквозь толпу, торопливо шагал Геннадий Петрович, и тоже с рюкзаком перекинутым через плечо. – Убежал, а картуз свой оставил! Держи, не забывай больше.

Он криво нахлобучил картуз на растрепанную Вовкину шевелюру, кивнул отцу, пожал ему руку.

- Чего слышно? – спросил отец.

- Война… - тяжело вздохнул Геннадий Петрович. – Председатель говорит: грузовики часам к двенадцати подъедут.

- Скоро уже.

- Да. – Геннадий Петрович присел рядом на траву. – Совсем скоро. Говорят, на переброске не долго будем. День, может два и эшелоном, по железной дороге, может и на фронт даже сразу.

- Как на фронт? – подхватила баба из ближних и разом кинулась на шею морщинистого мужичка. – Не пущу! Слышишь, не пущу! Отвоевал уже свое в гражданскую, хватит с тебя, Никит, хватит, пущай другие повоюют, куда ж ты, Никит, одна я, Никит, на кого…

Мужичек неловко пытался успокоить бабу, гладил, хотел шепнуть что-то, да все не решался.

- на кого ж ты, Никитушка, одна я буду без тебя, кто я без тебя, Никитушка… - не унималась баба.

- Притихни, дура. – окрикнул ее басовито Толька, конюх. – Что ж ты его загодя хоронишь?

- Вов. – тяжелая отцовская рука легла ему на плечо. – Шел бы ты домой.

- Ты что, пап?

- Иди. – уже жестче, рука повелительно сжала плечо.

- Иди, иди. – поддакнул Геннадий Петрович.

- Нет. – насупился Вовка.

Отец пригляделся к толпе, увидел кого-то, вскинул руку и закричал:

- Евдокия Дмитривна!

Сквозь народ к ним протиснулась крупная бабка Евдокия. Хоть уже и в годах, а крепкая и нрава своего сурового не растеряла. С тех пор, как она роды у Марины принимала, Михаил ее иначе как Евдокия Дмитривна и не называл.

- Евдокия Дмитривна, отведите, пожалуйста, Вовку домой – не место ему здесь.

Она сурово посмотрела из под нахмуренных бровей на Вовку, резко ухватила его за руку:

- Пошли.

- Евдокия Дмит… - только и успел выкрикнуть Вовка, когда она силой оттащила его от отца. Но она не ушла сразу, остановилась, оглянулась и сказала ласково, как никогда от нее до того не слышал Вовка:

- Возвращайся, Миша, только обязательно возвращайся.

И тут только Вовка понял, что это по настоящему, что не игры это с деревенской детворой, что сейчас придут грузовики, залезет папка в открытый дощатый кузов и Геннадий Петрович тоже залезет, и все залезут, а потом поедут на фронт, настоящий фронт – как папка рассказывал, а не как в книжках…

- Папка! Пааапка! – он отчаянно брыкался, извивался ужом в крепкой руке Евдокии. – Пааапка!!!

От отчаянья он вцепился зубами в пухлую ладонь и тут же получил затрещину, такую, что в голове зазвенело. Евдокия молча вытащила его из толпы, молча потащила к дому. Вовка посмотрел на ее лицо: суровая, губы поджаты, брови как всегда нахмурены – глубокая морщина через весь лоб прорезалась, прямо до седых волос под платком, а вот глаза… В глазах, выцветших и таких белесых стояли слезы. Почему то из-за этого Вовка сразу перестал брыкаться, сник и покорно поплелся следом.

Она привела его не к себе, а домой. Сначала завела в дом, передумала – в баньку пошла, в ту самую – маленькую, неказистую.

- Ты меня, Вова, прости. Надо так. – она закрыла дверь баньки, снаружи что то ударилось о доски – наверное лавкой дверь подперла, и ушла…

В темноте предбанника Вовка уселся на пол, утер рукавом нечаянные слезы. Хотелось плакать, хотелось зареветь навзрыд – хотелось к отцу… Он поднялся на ноги, сделал шаг назад и саданул плечом по двери, громкий удар, дверь чуть подалась, плечо заныло от тягучей боли. Снова шаг назад, рывок, удар – через щель пробился лучик света, плечо болело нестерпимо. Снова назад, удар и щель размером с ладонь. Вовка просунул в просвет руку, нащупал край лавки – откинул в сторону и бежать, бежать туда – к клубу, на площадь!

Опоздал…

Только увидел пыльный след уходящий вдаль по ленте дороги и цепочку черных жуков грузовиков – не успел. Руки сами мяли картуз, красивый, форменный картуз с твердым козырьком.

Домой он брел как в бреду, не помнил ничего, и только боль от твердого козырька запомнилась. Пришел, хотел подойти к Азорке, да передумал, пошел на задний двор, к ели – мамкина с папкой ель, для него – для Вовки сажали, хотели чтобы ему хорошо было на праздники, на Новый Год, а где они теперь?

Он сел под ель, скрылся в ее тени и заревел, открыто заревел, не скрывая своих слез ни от кого, - словно душу родному человеку открыл. Сначала ревел навзрыд, а потом только всхлипывал – больше слез не осталось, только дышать тяжело было, да нос саднило – натер, а потом и уснул. И так хорошо ему было там, во сне и папа там был и мама, только мама какая-то высокая больно и в зеленом сарафане, с иголками. Все рядышком сидели: и мамка и папка и он, втроем сидели – прямо тут, на заднем дворике, а ели почему то на месте не было, только они втроем…

Автор: Волченко П.Н.

ссылка на продолжение

Мама (простите за баян, публиковал в прошлом году, рассказ посвящен дню Победы) Часть 2 финал