Мама (простите за баян, публиковал в прошлом году, рассказ посвящен дню Победы) Часть 2 финал⁠⁠

Еще раз извините за повтор, только думается, что раз множат бессмысленные мемы, то такие вот вещи ( не знаю как вам, а для меня - значимые, эмоциональные), в должный день достать, сдуть с них пыль, и снова выставить на обозрение - считаю не столь уж и греховным делом.

Не бейте сильно за озвучку: работаю 7/12, времени и обстановки для нормального прочтения - попросту нет. Производство у нас шумное, да и дикция у меня... сами слышите. Это, увы, непреодолимые обстоятельства. Поэтому, если есть у вас такая возможность, настоятельно рекомендую прочесть текст, а не прослушать его.

Ссылка на первую часть: Мама (простите за баян, публиковал в прошлом году, рассказ посвящен дню Победы) Часть 1

* * *

Жил Вовка все больше дома, ходил конечно и к Евдокии Дмитривне, но как-то раз от раза, без желания ходил – там хоть и семья большая, веселая – девчонки две, мать их с сестрой – дочери Евдокии, но все одно – не то, не дом это был. А дома любил Вова бывать: после работы приходил - теперь все работали, от мала и до самого велика. Это ладно он, Вовка, ему то уже одиннадцатый год пошел – взрослый почти, а вот, к примеру, Колька, младшенький у Петровых, – ему еще и семи то нет, а на работу уже ходит. С матерью конечно пока, не отстает, но работает: ведра половинчатые носит, перебирает что скажут, пропалывает – и все так стойко, не хнычет, молодец парнишка!

Приходил Вова домой под вечер, когда уже темнело. Приходил и в мастерскую отцовскую шел – там и постелил себе перину, чтобы далеко не ходить. В отцовской мастерской хорошо было: деревом пахло, свежим, смолистым. Вроде бы давно уже папка на фронт ушел, два года прошло, даже больше, а все пахнет – как тогда, в тот день, когда Вовка, не понимая страха от новости, ворвался в мастерскую и заорал во все горло – «Война!». Дурак же тогда был… Вспомнить тошно.

С тех пор Вовка совсем другим стал. На речку уже не бегал, в игры не играл – некогда, а в свободное время все больше письма писал, спасибо Евдокии Дмитривне – подтянула его по грамоте. «Треугольнички» - письма отцовские хорошо читал, не по слогам, а быстро и писал тоже хорошо, правда буквы большие – круглые, ну да ничего, с опытом пройдет.

А еще Вовке нравилось игрушки перебирать, которые отец для ели вырезал. Оба новых года, что отец на фронте был, он эти игрушки исправно на ель вешал – украшал. Где краска сходила – там по новой подкрашивал, аккуратно – чтобы такие же были, как и тогда, когда отец их в первый раз ему показал. И появилась у Вовки тайная страсть –игрушки строгать. Пока конечно неказисто, но не сразу же все уметь. Вот и ходил: придет в мастерскую, брусок возьмет, нож отцовский, долото потоньше и сидит – стругает, и так хорошо на душе делается, спокойно – будто и нет войны, а запах смолистый, свежий-свежий.

Зимой правда Вовка в дом почти не ходил, холодно больно в нетопленый дом идти. Это у Евдокии домочадцев много, сбегает кто-нибудь за день, печь растопит, потом его другой кто сменит. В основном девчушки домой бегали – Ленка да Светка. Хоть они старше Вовки были на два месяца, только Вовка к ним как к младшим относился – маленькие уж они больно и лица как у совсем еще малышей. Красивые…

Вовка даже один раз попытался по памяти выстругать из брусочка Светку, только совсем не получилось и Вовка, почему-то, не спрятал неудавшуюся работу в подпол, как всегда делал, а сжег, будто боялся, что увидит кто.

Так время и шло: с утра на работу, вечером домой к Евдокии Дмитривне, поесть там, на завтрак что-нибудь с собой взять – да хотя бы краюху, все ж еда, и потом сюда – домой, с елью поздороваться. Одна она тут осталась, Азорку - того к Евдокии увели, вот одна ель и осталась, без никого, хоть не для того ее сажали – для большой семьи. А потом, после того как на задний двор сходит, и в мастерскую шел.

Вовка взял ровный брусочек, небольшой, с ладонь. Теплый – дерево всегда теплое, если не зимой, не промороженное до льда, но тогда оно не дерево – не пахнет совсем, и как камень, а когда летом или осенью там – дерево завсегда теплое и будто шелковистое – руку ласкает.

Взял нож, примерился и аккуратно, почти не давя на лезвие, провел линию по бруску, послюнявил палец – потер, получилась линия как нарисованная - темная. Провел еще раз ножом, уже чуть по другому – овал получился, на Светкино лицо похоже – у нее мордашка такая же круглая.

Сам незаметно для себя стал вырисовывать на бруске Светку. В прошлый раз долго мучался, все линию пытался поточнее передать, а теперь проще пошло, руки запомнили тот первый раз и шли легко. Вот на бруске уже со всех сторон что-нибудь ножом начиркано. Сбоку просто контур, сзади почти ничего нет, а вот спереди – прямо портрет получился, и ведь главное – похоже так! Не совсем точно, но есть что-то – поймал черты, посмотришь и сразу ясно – Светка. Стал состругивать лишнее – пока без долота, оно пока и не надо – это потом, когда выточки делать: глаза прорезать или губы, волосы опять же сподручнее долотом, а не ножом.

Нож соскользнул и больно полоснул по ладони, кровь пошла быстро, секунда и уже полная пригоршня, а красные капли легко прилипли к только начатой заготовке, в дерево впитались.

Вова с сожалением отложил брусок в сторону, отер лезвие ножа от крови, положил на верстак, и только потом обмотал тряпицей порезанную руку. Привык уже резаться – пока сноровки не появится, так и будет с изрезанными руками ходить.

Он посмотрел в окно – совсем уже стемнело, на небе россыпь звезд, Луны что-то не видать, может тучи ходят? Днем дождь все собирался, так и не собрался, может ночью пойдет – главное, чтобы не с грозой. Грозу Вовка боялся, уж больно на бомбежку похоже громыхает. Видел он бомбежку только один раз, да и то, со взгорка – далеко-далеко: лес зачем-то бомбили, но страшно было сильно – столбы земли выше деревьев взлетали и потом медленно так опадали.

Вовка убрал начатый брусок в подпол, под доску – в свое секретное место, задул керосинку и, как был, в одежде, завалился на перину. Спать не хотелось, хоть и устал за день на поле, тут бы вроде упасть да дать храпака, ан нет – не идет сон и все тут. И мысли всякие в голову плохие лезут.

Вот увидел сейчас брусок тот, кровью заляпанный, а в мыслях почему то: Светка стоит и вся мордашка в крови перепачкана, а в глазах слезы стоят. Вроде не должно так быть – далеко фашисты, им до сюда не дотопать. Хоть и тяжело сейчас, но по репродуктору говорили, что одолевать начинаем фрица – гнать скоро будем. Ему и отец писал, что вроде поговаривают: командование мол собирается в наступление идти. Наступление – страшно конечно, атака, вперед – прямо на пули, а только надо так. Отец то в первый раз когда письмо писал, сглупил: все как есть рассказал – без прикрас. И как стреляют рассказал, как пули свистят, как взрывы гремят и осколки потом секут, про танки рассказал – тигры квадратные, как коробки, неповоротливые и толком ничем их не взять - страшно. А главное – про кровь рассказал, про то как смерть всех косит… Тогда не Вовка письмо читал, Евдокия Дмитривна читала – вслух, для всех, так она как до боя дошла, читать перестала – это Вовка сам потом письмо нашел и один прочитал. Прочитал и спать не мог – так ему страшно сделалось.

Фронт, это не как в клубе по кино показывают, когда все наши - герои и фрицев одной левой – нет… Фронт – это смерть, куда ни глянь – везде смерть: поднимешься – пуля, лежать будешь – бомбежкой накроет, и что ни делай, как ни прячься – все одно достанет тебя костлявая, если захочется ей вдруг…

С тех пор Вовка стал украдкой, когда никто не видел, ходить к красному углу, где иконка маленькая висела и свеча лампадная горела. Подойдет, оглянется через плечо – не смотрит ли в окно кто, и перекрестится быстро, пару слов шепнет – за здравие отца, чтобы ничего плохого с ним там, на войне не случилось. И вроде не хитрое дело, а спокойнее становится, но не сильно…

Видишь же, как остальным похоронки носят, видишь, что почтальонша не хочет к дому идти, а надо. Вот она и стоит, и мнется, то на траву усядется, то поговорит с кем, а к дому не идет. А там, в доме, все уже и поняли, что к чему, но ждут – надеются, а вдруг просто задерживается, вдруг ногу натерла или еще что – мало ли почему человек мог остановиться? До последнего надеются, пока конверт не вручат и только потом волю слезам дают…

Вот и Вова боялся, что придет как-нибудь почтальонша и к его дому, остановится, постоит, табачку покурит, а он будет сидеть в светлице – будет в окно смотреть и молиться будет, истово молиться – как и те, остальные. Вдруг пронесло, вдруг устала, вдруг перепутала чего или письмо забыла, а теперь мнется – лишь бы только было это «вдруг».

А письма он в доме у Евдокии Дмитривны не оставлял, домой нес – ели своей читал. А кому еще читать? Больше и нет никого…

Вдалеке послышался тяжелый гул: этот звук ни с чем не спутаешь – бомбардировщики. Вовка вскочил как выскочил на улицу и до рези в глазах стал вглядываться в ночную темноту – нет, не видно ничего, а гул промеж тем приближался – явственнее становился.

Чьи? Главное – чьи? Наши? Ихние?

Гул становился все громче, казалось уже все небо наполнилось тягучий басом ревущих моторов и потом тонкий свист несущихся к земле бомб.

- Господи! – дрожащими губами прошептал Вовка. – Нас то за что?

Вдалеке громыхнуло и в ночной темноте распустился огнем взрыв – еще, еще, все ближе!

Вовка бросился в дом, откинул крышку погреба и в кромешной темноте быстро скатился вниз по лестнице.

Может пронесет. – грела надежда, а бомбы все взрывались и взрывались, их отзвуки глухо пробивались в сырой подвал, земля вздрагивала от каждого взрыва, а вместе с ней вздрагивал и Вовка.

На секунду грохот прекратился.

- Кончилось. – с надеждой прошептал Вовка, но нет – снова свист, только на этот раз уже над самой головой, над самой крышей дома, - Вовка знал: он не мог ошибиться – сейчас ударит прямо по дому!

Прыгнул прямо на картошку, за считанные секунды до взрыва попытался успеть закопаться поглубже под холодные, твердые клубни и тут грянуло!

Оглушило, от единого выдоха взрыва Вовка оглох, хоть и не видел ничего, но перед глазами поплыло все, сверху на него и картошку бухнулся пласт холодной сырой земли и наступила пустота… Будто перестал он, Вовка, быть – растворился в черноте, во мраке. Через секунду он снова стал – почувствовал тяжесть земли на себе, почувствовал как сдавливает стальными пальцами боли виски, услышал как пусто шумит в ушах.

А взрывы, один за другим, все гремели, уходя от дома все дальше и дальше пока гулко не бухнуло где-то совсем далеко и не наступила тишина, какой Вовка ни разу до этого не слышал – абсолютная тишина, звонкая и острая как разбитое стекло.

Он с трудом вылез из под завала, двигаться было тяжело: шатало, тошнило. С трудом, еле как хватаясь за деревянные жерди лестницы он начал подниматься наверх: одна ступень, вторая, третья – люк должен быть, не поднимая головы ткнул рукой наверх, нашаривая крышку. Рука свободно прошла. Вова с трудом поднял голову, прямо над ним яркими звездами светило ночное небо и не было ни люка, ни крыши, ни стен – ничего не было, кроме неба и звезд.

Он выкарабкался наверх и упал прямо на землю среди обломков своего дома. Упал, моргнул, в голове пронеслась мысль: «как там Светка?» и тут же провалился в сон, как в смерть.

Он не почувствовал, как ночью его подобрали, взвалили на телегу и отвезли к бабе Нюре – ее дом целый остался, не задело бомбежкой, Бог миловал.

И не видел Вова, как утром почтальонша приходила, не видел, как подошла к развалинам его дома, постояла, покурила, а потом к Евдокии пошла, где тоже была бомбежка – не так сильно, но была – стену снесло, а саму Евдокию осколками посекло – на месте представилась, без мучений и без крови почти – в сердце осколок попал, крови-то и не видно было на толстой вязаной кофте. Только Светка вся перемазалась: все пыталась бабу разбудить – контузило ее, Светку, не понимала ничего. Бабку толкает, слезы руками утирает и не видит, что ладошки в крови – вся перемазалась…

Проснулся Вова далеко за полдень. Когда уже почтальонша нашла, где он был и оставила два послания – треугольничек солдатский и похуже: печатный бланк извещения с круглой гербовой печатью:

Извещение

Ваш Муж – лейтенант 3й роты

Мекшаков Михаил Владимирович

Уроженец Тамбовской области

Пал в бою за социалистическую родину, верный воинской присяге, проявив

геройство и мужество был убит 14 августа 1943 года

Похоронен с. Яковлево, Курской области

Муж видать по привычке написали, кому ж еще похоронку слать, как не жене? А в письме, что с похоронкой пришло, еще живой отец рассказывал, что сдает фашист позиции, что проиграл он почти на Курской дуге, танков положил не меряно и, что теперь то уж точно, победа наша будет.

Вова даже читать не стал похоронку. Когда в себя, после контузии пришел – взял с собой и письмо и похоронку, пошел к дому, к ели пошел – потому как больше никого у него не осталось кроме нее, только она еще руки матери с отцом помнила. Правда, когда шел, боялся очень, что и ели не осталось – если от дома только щепки, то и ель могло убить… Шел к дому опустив голову, чтобы издали не видеть – как там она, как ель его родная. Пришел, через завалы бревен, обломки досок перебрался, а голову так и не поднял, пока до заветного места не дошел и не уперся лбом прямо в нежные иголки и ствол весь иссеченный, ободранный не увидел. Устояла таки…

Сел под дерево, развернул письмо отцовское, вслух прочитал, чтобы и ель слышала, что до победы уже не так много осталось. А похоронку на сучок наколол – там же написано было, что жене…

* * *

Дом Владимир решил обязательно по новой построить: родной все же – тут и отец и мать жили, тут и ель стоит…

А пока место под новый дом кроил, нашел среди развалин и игрушки отцовские, и свои поделки неуклюжие – даже улыбнулся, ни знал ни гадал – что останутся они после бомбежки. И тот брусок нашел, в крови испачканный – еще не оконченный.

Как нашел, так и сел прямо там, на развалинах, достал нож и принялся дальше строгать, оглаживать тонкую стружку – красиво получилась Светка, такая как тогда – прямо как настоящая. Весь день потратил, а не жалко – такая вещь не всякий раз получится, это считай, что повезло – так ладно выстругать. Да и к месту… Он со Светкой с тех пор, как Евдокию убило, вместе и ходил – двое контуженных, два сапога пара.

А теперь уже семнадцать, в армию скоро идти, а ведь так хочется, чтобы ждал кто-то, чтобы письма писал. А тут такой подарок – самое то подарить.

- А что, завтра и подарю. – сам себе громко сказал Владимир. – И предложение сделаю!

Даже сам обрадовался своей храбрости, он давно все никак решиться не мог, боялся что откажет. Хотя кто знает, может и любит она его тоже – только вот как наперед все это узнать… То-то и оно, что никак…

- Вовка! – звонкий Светкин голос заставил Владимира подпрыгнуть на месте. – Ты чего расселся и с собой говоришь? Ни обедал, ни ужинал – чего здесь делал-то?

- Ничего! – быстро выпалил Владимир и спрятал за спину резной портрет.

- Ой ли, так уж и ничего? – она хихикнула. – А чего тогда прячешь?

- Да ничего не прячу… Сижу тут… Думаю.

- Мыслитель, тоже мне – вон председатель пускай думает, работа это его. Ты мне лучше покажи, чего за спиной держишь.

- Да ничего у меня нету! – уже в сердцах воскликнул он.

- Если ничего, то и ладно, а если чего, то и не ври. Давай я сама посмотрю. Ты сиди, не вставай, я не гордая – обойду, посмотрю. – и ведь пошла! Полезла через почерневшие бревна, через вздыбленные доски.

- Ладно, смотри. – он честно протянул ей поделку, Света взяла ее, улыбнулась, посмотрела и замерла.

- Это ж я!

- Да. – стыдливо подтвердил Владимир, чувствуя как наливаются краской щеки. – Восемь лет тебе тогда было, тогда еще вырезать начал, - это тогда, ну когда бомбежка была…

- Красиво как. – Света неотрывно смотрела на маленькую поделку, не веря глазам, оглаживала пальцами гладкие линии. – Как же ты так сделал?

- Руками. Как же еще?

Она уселась на бревно рядом с ним.

- Вова, давай я тебе одну вещь скажу, только ты не смейся, ладно? – он удивленно посмотрел на нее, но она тут же спрятала глаза, только дрожащие ресницы видно.

- Ну давай.

Она подсела поближе, и почти в самое ухо – аж дыхание теплое чувствовалось, еле слышно прошептала.

- Люблю тебя…

И сразу отодвинулась подальше, глаза спрятала и руками нервно давай волосы свои оглаживать.

- Свет… - голос почему то хрипел, Вовка кашлянул в кулак. – Света…

- Давай, кляни меня дуру глупую! – неожиданно громко вскрикнула Света и всхлипнула.

- И я тебя, Свет, люблю. – он подсел поближе, взял ее тонкие ладошки в свои руки. – Сильно люблю, Света.

Она подняла лицо - у обоих слезы, у обоих светлые искорки счастья в глазах…

- Только, Свет, благословения надо у родителей попросить… - он отвернулся.

- Конечно! Сегодня и попросим, как только домой придем.

- Нет, Свет, у моих родителей. Пойдем.

Она хотела что-то сказать, но промолчала, взяла руку Вовы своего и пошла следом – до заднего дворика, где стояла высокая, уже оправившаяся от бомбежки смолистая ель.

- Вот. – он отпустил руку Светы, подошел к дереву, положил руку на чешуйчатую кору. Света смотрела, но ни слова не говорила.

- Вот мам. Это невеста моя, Света. Из Волковых она, Евдокия ей бабкой приходилась. Вот так мам…

* * *

От деревни уже почти ничего и не осталось. Дворов-то всего ничего, тут только старики одни и остались. Остальные в город подались, будто им там медом намазано

Дед Владимир сидел себе не лавочке, морщинистые руки обнимали гладкий набалдашник клюки – не те годы стали, уже просто так не побегаешь, ноги дрожат – лярвы такие, свои же ноги, а дрожат! Обидно даже.

И не то обидно, что просто дрожат, а то, что к Светлане своей не сходить, на ногах таких, приходится детей ждать – когда с города приедут, на родительский день и только тогда, вместе до кладбища, к Светику. И чего только так долго живется, давно уже пора, за бабкой своей – на тот свет, все ж полегче будет, хватит уже небо коптить – пожил, ан нет – все живется и живется!

А двигаться все одно надо – хозяйство ни на кого ж не оставишь. Курей покормить, огород опять же – куда без огорода то, - никуда. Он один и кормилец. Еще по осени бывает выйдешь за грибами, за ягодами, только вот все реже и реже – тяжело до леса идти, хотя вот он – недалеко: за калитку вышел два дома проковылял – и вот он, лес то! Только уж больно трава высокая, если там идти – поросло все, и дорога поросла, и огороды домашние тоже поросли – не пройдешь, ежели только с мачете идти – как Геннадий Петрович на уроках про путешественниках в Африке рассказывал.

Так и говорил – с мачетами ходили, чтобы джунгли рубать, потому как те непроходимые совсем.

Эх, где ты сгинул Геннадий Петрович, войны то не дошел – всего ничего, в сорок пятом, под Берлином полег. А ведь хороший же человек! Жалко… Стольким вещам детишек учил, да с задором так – с огоньком! А про ящеров тех древних – динозавров, так и не рассказал. Говорил: через неделю расскажешь, - а кто ж знал, что вот оно как обернется?

Вдалеке по тракту пронеслась машина. Владимир поднял голову от клюки, проводил взглядом удаляющийся шум – может ко мне кто едет. Хотя рано еще: завтра только – родительский день завтра, вот завтра и приедут и Коля и Машка – жинка его, хорошая конечно девка, но все ж бесхозяйственная какая-то, а Колька то и прощает. Зря конечно, но это их дело. Вот только интересно – до внука то доживу? Какой там сейчас у Машки месяц? Вроде уже восьмой должен пойти – хорошо, недолго ждать осталось, через месяц другой разродится – хоть погляжу на внука, а то вон уже седьмой десяток скоро разменяю, а внука все нет и нет. Тоже, взяли моду: детей «заводить» когда в зрелости будут. Что им, ребенок тот – собачка какая, «заводить» его? Детей не заводить надо, детей рожать надо, а Машка все заладила – «Владимир Михайлович, Владимир Михайлович, на ноги мы еще не встали, уж вы потерпите» - тьфу! Тоже мне, знающая она – на ноги они не встали. Мы вона со Светкой Кольку состругали только с армии вернулся – еще сапоги с армии начищенные были, а Светка уже на сносях. Вот так надо с дитями, а не то, что – рано еще.

Припекает чего-то… Пойти, прогуляться что ли?

Владимир тяжело поднялся и медленно заковылял вокруг дома – в тень пошел, к лавочке за домом, на заднем дворике – у ели. Лавочку поставил давно, еще когда дом строил – это тоже после армии было. Как только Свету на солененькое потянуло, так Владимир и за стройку взялся – не жить же со стариками, надо и честь знать.

Дошел, уселся, все равно не то – сам весь в тени, а голова в мятой кепке на солнце торчит как поплавок. Что ж такое, куда от этого проклятущего солнца деться? Уже в глазах черные мошки кружатся – это с перегреву, так и есть, с перегреву – напекло.

Он снова встал и заковылял уже к ели своей, уселся прямо под нее и так хорошо – удобно: ковер из хвои опавшей мягкий, хоть весь день сиди, и тенек тебе тут же и запах такой свежий, ну прямо как у отца в мастерской.

Владимир уселся поудобнее, приставил клюку к стволу, а сам ноги вытянул, закрыл глаза. И как когда-то, давным-давно, еще когда отца на фронт забирали, приснился ему сон, что сидит он тут – молоденький еще, шкет совсем – и десяти лет нет, а рядом папка, только не в домашнем, а в форме, с каской под мышкой и сидит не один, мама у него под боком – все в том же зеленом сарафане с иголками и улыбается так по доброму, тонкой ладошкой своей отца гладит, нежно так и почему то он – Вовка, чувствует, как ладошка эта его оглаживает, а не отца – прохладно так, приятно. А подле них, в ситцевом сарафанчике, и Света сидит, - тоже еще, девчушка совсем, лет восемь, девять, - не больше. А глаза такие озорные, поглядывает на Вовку, посмеивается.

- Сынок. – голос мамы был тихим, нежным. – Иди к нам.

Автор: Волченко П.Н.