Степан, отъявленный урод,
Пугал людей на новый год.
Летел, как вихрь, он к дверям,
Что не закрыты по ночам.

Он проносился по квартире
Быстрее всех гепардов в мире
И людей он поражал
Диким ревом наповал.

Страх наводил через подъезд,
100 человек пугал вприсест,
Но дома ждет его облава-
Менты поймали, вот подстава!

Степе срок дан - тридцать лет
Чтоб не показывался в свет:
"Немножко мне осталось ждать
И буйство учиню опять!" .

Степан на зоне не дремал,
Всех заключённых он достал,
Он ночью залезал на шконки
И зэков щупал за мошонки.

Но судный час таки настал,
Степан блатного напугал,
Непродолжителен был крик,
Степан простился с жизнью вмиг.

Степана придушили, да,
Но стал легендой навсегда,
Прозвали "Химкинский буян"
Кошмарит призрак горожан.

Здрасьте, товарищи!) Ненавистники моего творчества нередко пишут мне, что я способна лишь пиздеть о собственной жизни, что не имеет никакого отношения к художественному слову. Но на самом деле, у меня на компе лежит большой файл, наполненный обрубками самой разной моей писанины - вступления и финалы историй, части выдуманных рассказов, рассуждений о жизни и даже, о святой Артюр Рембо, стихов. В этот раз я впервые выбрала оттуда рассказ не о себе, не о родне и не о жизни. Каркас этой странной хероты был написан ночью, когда меня болюче укусил комар. Возможно, на время я словила лихорадку западного Нила, кто знает. Всем отличной пятницы! 💋

Моя мать – подлинная аристократка - родилась в просторном корыте с теплой дождевой водой на одном из зажиточных дворов округа Меру, в Кении. Находящаяся неподалеку цветочная ферма Тамбузи обусловила ей и братьям воистину счастливое детство. Надо думать! Столько сахарного розового нектара, столько сочных негритянок, выросших на местном жирном молоке, с шоколадно-золотистой кожей, словно покрытой солнечными искрами. Ешь – не хочу. Вместе с тем, мать никогда не любила рассказывать нам о наших комариных предках. Она брезгливо морщила хоботок, а её невероятной глубины фасеточные глаза наполнялись истинной грустью. «Нищета и бродяги. Их женщины питались кровью грязных диких животных. Подумать только! Прокусывать эти ороговевшие вонючие шкуры в окружении назойливых мух и черт знает, какого еще отребья. Они никогда не имели своего дома, никогда не были при деле или при статусе, а их худенькие мужчины, как помойные крысы, пили сок зловонных лесных цветков с запахом прелого мяса», - с чувством говорила она, - «никогда не видела более жалких созданий, чем эти наши дальние родственники. Измученные, на их оборванных крыльях не было ни одного симпатичного пятнышка, полёт петлял, а ноги были искривлены из-за нехватки белка. В те сложные времена всех нас одолевал страх окончательной люмпенизации комариного общества». Мама не то, чтобы была заядлой марксисткой, но идеи социального кризиса очень волновали ее. Она читала африканские журналы и смотрела вместе с людьми новости по маленькому ламповому телевизору, нервно куря на нитяной шторе из бычьих костей.

Ее тревожный дух пугал нас, маленьких. Хотя чего нам было бояться? Наша семья стала третьим поколением знаменитых аристократов. Все началось с прабабушки – бунтарки из рода комаров Aedes aegypti. Раскол комариного общества в то время принял угрожающие масштабы. Недоедание и болезни привели многих к мысли, что пора переключиться с животных на людей, чтобы получать достаточно белка для выращивания здорового молодого поколения без врожденных патологий. В местной кенийской газете «Комар Сегодня» регулярно печатали фото истощенных плачущих матерей, держащих в лапках комариные личинки без хвостиков, глаз или дыхательных трубок. Статьи, озаглавленные, как «Наше будущее – человек», содержали в себе веские доводы к переходу на питание человеческой кровью. Однако, в ответе властей, который всякий раз был написан внизу статьи раздражающим курсивом, уполномоченные органы отвечали, что комары не имеют морального права кусать людей по КГКК (Кенийскому Гражданскому Комариному Кодексу). И ««не стоит на зеркало пенять, коли рожа крива» – комариному пролетариату следует активнее сосать (животных), чтобы добыть необходимое количество белка и вырастить своих детей. А укусы человека обернутся уголовно наказуемой авантюрой».

Прабабушка и ее многочисленные последователи из подпольной полит.ячейки стремились к свержению столь несправедливой власти. Молодая, она постоянно была зачинщиком воздушных митингов в поддержку кусания людей. Украсив свое изящное тело десятками белых колец, начесав хохолок и надев красный берет, она скандировала, помахивая кулачком, на французский манер «Dans une société qui a aboli toute aventure, la seule aventure qui reste est celle d‘abolir la société!» ("В обществе, отменившем все авантюры, единственная авантюра — отменить общество!" прим.ред.). Революция дошла из провинции до самого Найроби и, охватив столицу, превратилась из капли дождя в настоящий бушующий океан. Власть была повержена, а прабабушка стала первым комаром, укусившим мясистую кенийку прямо в задницу, и родившим после этого самых крепких и кровожадных комаров из когда-либо существующих. Нас назвали Aedes vampyrus. Мы приобрели статус знатного рода, получив в наследство все имущество и вечную славу прабабки – революционерки. Тогда во всех газетах было ее фото в берете набекрень, со смелыми зелеными глазами, смотрящими в небо с чувством максимальной внутренней свободы. В лапках она держала красную книжечку с каплей крови на обложке, прижав ее к самому сердцу. Она стала символом эпохи – на похоронах присутствовали целые комариные деревни и элита из столицы, чтобы только прикоснуться к ее надгробию. Ах, как давно я там не была.

Настала мирная, сытая жизнь, однако рьяные гены прабабушки передались и бабушке, и моей матери. Они живо интересовались политикой и имели значимый голос в различных социальных организациях. Особенно остро их присутствие требовалось на ежеквартальном урегулировании вопросов по вирусу Зика и лихорадке Денге, переносимых нами. Они могли сократить численность человеческого населения, а соответственно привести к комариному пищевому кризису. Также мать и бабка активно занимались благотворительностью в пользу деклассированного населения, которое по тем или иным причинам было вынуждено продолжать кусать только животных. Хотя, положа лапку на сердце, мои старшие родственницы были максимально далеки от этих всклокоченных голодающих. Будучи элитой, они все больше высиживали в креслах-качалках, прикрыв стройные лапки, увенчанные парой накрашенных коготков, шалью из мышиного уса. Ранее густо опушенные по нижнему краю, у женщин нашего нового рода лапки были абсолютно голыми. Что тут же вошло в моду и многочисленные издания, вроде «Mosquito Vogue», пестрили советами по избавлению от волосков для создания эффекта «лапок аристократа». Для тех, у кого они еще не выпали естественным путем.

Почти целый гектар процветающей плантации роз Тамбузи, что находилась в непосредственной близости от нашего жилого двора, являлся нашим «революционным наследством». Кровь каждого кенийца – работника или гостя этого участка фермы – безраздельно принадлежала нашей семье. И это уже не говоря о потрясающих видах и ароматах Тамбузи, где выращивались эксклюзивные сорта роз, в том числе редкие виды роз David Austin. Романтичные нежно-розовые чайные, роскошные пионовидные, белоснежные с хрусткой молодой зеленцой, оранжево-розовые, как горячий индийский закат, и густо-бордовые садовые «бокалы» пьянили и очаровывали глаза и дыхальца. Мать, напившись молочной кенийской крови до бурления брюшка, могла часами медленно кружить по посадкам вечернего Тамбузи, распевая тонкие песни. Тогда она была молода, поэтому песни ее были грустны и лиричны. В отличие от людей, наши молодые женщины, увы, всегда имели мало шансов создать пару – их писк слишком слаб. Мужчины, вошедшие в силу и ищущие любовь, всегда летели на громкий, сочный голос женщин средних лет, игнорируя слабые вибрации нимфеток. И даже несмотря на то, что брак с женщиной нашего рода считался бы для мужчины колоссальной удачей, увы и ах, это не могло перебить древнейшего инстинкта. Памятуя об этом, мама просто прогуливалась в вечерней влажной свежести, словно душа погибшей Офелии, плывущая на лодке в туманных камышах.

Она встретила моего отца, разменяв почтенный третий десяток. В то новолуние в опустевшей теплице ее писк приобрел совершенно другие, зрелые и сильные интонации. Она и не успела удивиться этому факту, как внезапно из-за многочисленных кустов стали вылетать мужчины, остервенело ищущие источник звука. Они были такие разные – почтенные седые старики и совершеннейшие черномордые юнцы, пятнистые, словно пираты, красавчики средних лет и стареющие маменькины сыночки в кальсонах. Повинуясь инстинкту, мать, поцеловав нательное комариное распятье из чистого золота, влетела в возбужденную толпу и закрыла глаза. Она слышала страшный бой крыльев и лапок, тесноту, потасовку и полнейшую сумятицу, как вдруг чьи-то крепкие клещевидные структуры подхватили ее за спину и понесли из толпы прочь – сильный незнакомец попутно вставлял свой крепкий эдеагус в ее влагалище. 15 секунд страстного оплодотворения в воздухе обусловили любовь до гроба. Я не видывала более влюбленной пары, чем мои родители, за всю свою жизнь.

Маме повезло с избранником, если его можно так назвать. Отец был шутлив, подвижен и лихо закручивал свои усики на модный манер, притом был дико мужественен – ел нектарные консервы прямо из банки, причмокивая и добирая остатки со дна прямо лапкой, чисто по-босяцки, и не брезговал кровяной колбасой. Да, лавка с кровяной колбасой располагалась на чердаке сарая, где жил один из рабочих плантации по имени Гитонга. Гитонга, хоть и был довольно молодым жилистым кенийцем, однако давно страдал запущенной формой сахарного диабета. Поэтому кровь его была на редкость вкусна и калорийна, а источаемый парнишкой запах ацетона позволял безошибочно быстро разыскать его всюду, где бы он не находился, чтобы набрать свежего сырья. Кровяная колбаса из Гитонги славилась на много комариных поселений вокруг, но была доступна только зажиточным семьям, потому как стоила добрую тысячу кенийских шиллингов. Все потому, что изготавливала и продавала ее комариная тетушка Санаа, однажды укусившая журналиста из Израиля, который брал интервью у Мэгги и Тима Хоббс (основателей розовой фермы) для национального телеканала. С тех пор Санаа не могла перестать копить, навсегда отказалась от скидок на колбасу, даже к концу дня, и стала напевать странные песни, вымешивая лапками кровяную стряпню.

С рождения мама прививала мне дух странствий. Она говорила, что мы рискуем выродиться, не выходя за пределы Меру, и даже переселение в Найроби не принесет нам необходимой значимости. Поэтому я должна отправиться в Европу, чтобы распространить и укоренить нашу фамилию там. Она рассказывала мне о великих комариных путешественниках, показывала открытки с фотографиями их побитых ветрами глазастых лиц с пушистыми усиками, надломленными в вечных лихих передрягах. Я, будучи уже развитой личинкой, вот-вот должна была окуклиться. Мать ждала этого момента, чтобы перенести меня в один из цветочных контейнеров Procona, партия которых через сутки должна была отправиться в порт Момбаса, а там отгрузиться в рефконтейнеры на морское судно в Европу. «Ты полностью окуклишься в Момбасе, через пару дней, и легко перенесешь в этом состоянии морское путешествие. В контейнерах низкая температура, поэтому вылупиться ты сможешь лишь по приезду – на каком-нибудь складе или в магазине. А значит никакого риска, тошноты, голода и многодневной качки», - улыбаясь говорила она, обнимая меня в воде на прощание. «О, ты нас прославишь. В этом нет никаких сомнений», - добавила она и, драматично утерев слезы, улетела прочь, отпустив меня в воду цветочного ящика. Я одиноко дрейфовала по темной поверхности, сгрызаемая мыслями. Больше всего я боялась холода рефконтейнера, хотя мать и кинула мне узелок с осенней курточкой К&М (Комар&Москит). Но я боялась вылупиться раньше времени или вовсе не окуклиться и погибнуть в страшных мучениях. А еще я боялась будущего. Что ждет меня на той стороне океана? Как сложится моя судьба? Смогу ли я завести семью с одним из этих причудливых европейских модников и привыкнуть к извечно пьяной крови этих любителей сиесты и квартирников? Но, не успев в полной мере запаниковать, я почувствовала, как мое тело сжимается в плотное кольцо, а голова утрачивает мысли. Твердая капсула стремительно формировалась на мне, оставив замерзшими бесчисленные вопросы на моих комариных губах.

Голодовянка.

Смешное слово. Такое, будто его придумали дети, играя в пиратов. Или старушки на лавочке, перебрасываясь рецептами – только не пирогов, а старых воспоминаний.

Голодовянка – это когда вдруг становится вкусно просто от запаха. От теплого хлеба в булочной. От кофе на чужом столике. От дыма, когда кто-то на улице жарит каштаны.

Голодовянка – это не про голод. Это про желание. Про острый, живой аппетит. Когда тебе хочется не просто еды, а чего-то настоящего. Сладкой морковки, сорванной прямо с грядки. Куска черного хлеба с солью, как в детстве у бабушки. Или даже простой воды, но чтобы холодная, чтобы до озноба в зубах.

Голодовянка – это немножко волшебство. Это когда ты не ел весь день, а потом вдруг находишь в кармане леденец – и он становится самым вкусным на свете. Или когда попадаешь к кому-то в гости, а у них на плите стоит суп. И этот суп – лучшее, что было в твоей жизни.

Голодовянка – это когда смотришь на людей и понимаешь, что тоже хочешь – не есть, нет, – жить. Хочешь радоваться, любить, обнимать. Хочешь, чтобы тебе кто-то сварил борщ. Или просто налил чай, молча, без слов.

Голодовянка – это когда весь день мечтал о куске шоколада, а потом вдруг оказалось, что тебе и так хорошо. Потому что рядом друг. Потому что вечер теплый. Потому что просто так.

Голодовянка – это не пустота. Это предвкушение.

Гиде жи ты, возлюблен мой и милэ Жалтынбек?
Зову тебя да и ищу, мужской красивэ чилавек!
Ну пачиму не откликаешь, навстреч мой голос не спешишь?
Еще ведь час непадхадяще, чтобы устал и крепкий спишь

Ищу тебя в Ашан торговый, где ты на пылесос катал
Меня у полка с алкоголе – там кто-то пиво разливал
Ты так бибикэл и смиялса, а пылесос как дикэ конь
Под нами очинь страшнэ трясся, а ты моя сжимал ладонь

Смотрю тебя у ристараны, где КаФиСэ и Бугре-Кник
Где возли мусорнэ видёрка ты грудь моя чут-чут приник
А я от страстэ хохотая тебя кусала за рукав
И ты широкэ улыбалсэ – как от любов, не как лукав

Быть можит ты ко мне шол в лифте, и лифт нимножечко застрял?
Тот лифт, где мы смищно застряле и ты мой сиска укусал?
А вдрук ты ждеш у зон разгрузкэ, где цилаваль куда сикрет
И нам сказал «Проклятэ чюрки!» мужык с ванючэ сигарет?

Я не смагу пражить разлукэ! Ты солнце, звёздэ, мой лунЭ!
На свой себэ налОжу рукэ, как не придёш ты мой ко мнэ
Еще пайду искат в сортирэ, ты Жалтынбек мой ненагляднэ
Как не найду так будет горе… но вдруг найду? Тогда отраднэ!

Тебя любил. Любовь, быть может…
Хотя, чего любви той мочь?
Ломать, терзать, крушить, корёжить
Рвать мясо, нервы в пыль толочь?

Кишки разматывать неспешно
Выцеживать по капле кровь?
На лоскуты кромсать промежность
Щемить яички вновь и вновь?

Выдавливать глаза, в глазницы
Осколки сыпать, лить свинец?
И на малейшие частицы
Дробить все позвонки, крестец?

Сдирать все кожные покровы
Со скальпом волосы срывать?
А в анус пень совать дубовый
Мозги ко всем чертям взрывать?

А сердце… сердцу не прикажешь
Зато в него легко вонзать
Иголки, вилки и в курАже
Пинать азартно и топтать

Да ну в пизду любовь такую!
Да ну ее ко всем хуям!
Тебя я больше не ревную
Без боя я тебя отдам

Отдам любому, кто захочет
Вместо меня пиздострадать
Пусть воет он и днем, и ночью
А я же буду хохотать

Какая жесть, подумать только!
Ведь всё я был готов отдать
Всего себя тебе по долькам
Но сколько, право, можно ждать?

Почти что двадцать лет мучений
Ко мне в поселок Светлый путь
Не навсегда – хоть на мгновенье
Не собралась ты заглянуть

Ты даже имени не знаешь
И род занятья моего!
Да что ты в жизни понимаешь?!
Читай по буквам - Н И Ч Е Г О!

На чистоту скажу - ты стала
Изрядно уж немолода
Очарованье растеряла
Да, не щадят тебя года

Пластическая хирургия
Тебе не слишком помогла
Так, выбрав шоу-индустрию
Ты счастье наше просрала

Прощай навечно, Анджелина!
Тебя, Джоли, пусть судит бог
Облил плакат я твой бензином
И прямо на стене поджег