Недавно в церковном помяннике появилось новое имя – новопреставленного воина Александра. Саша погиб на фронте уже почти месяц назад, но доставят его тело в родную деревню Яреньгу только на этой неделе, под конец ноября. Семья Сашина о гибели его узнала практически сразу же, даже ещё до официального уведомления узнала – однополчане сообщили. Покуда тело бойца искали, доставали, оформляли, транспортировали – почившего обе деревни: и родная Яреньга, и соседняя Лопшеньга поминали в разговорах:

— Мать-то его как там теперь, воет, небось?

— Ещё бы, горе такое… На таблетках вся, ждёт, когда привезут хоронить.

После утверждения даты доставки гроба и похорон, жители Лопшеньги сговариваются – кто поедет в Яреньгу, провожать Сашу в последний путь. Продавщица Ира из коммерческого магазина (того самого, который «Островок / Морозко» зовётся) поутру забегает к нам на пекарню, уточняет у тёти Светы:

— Ты-то чего, поедешь на кладбище завтра?

— Не-не-не, я не поеду. Такие мероприятия уже не для моего сердца, и без того кошмары ночами снятся… Цветы отправила для него, а сама ни за что не поеду. Он ведь к Вальке моему в детстве прибегал, чуть не днями сидел у нас, бывало, играли они, у них и фотографии вместе снятые есть. Вот пусть так и запомнится он мне – живым, как на тех фотографиях, а не мёртвым…

В день похорон приключается страшная оттепель, словно земля не выдерживает этих разговоров и решает оплакать усопшего. Снег мокрыми тяжеленными глыбами сваливается с крыш, взлётная полоса аэродрома превращается в ледяную кашу. Рейсовый самолёт, на котором должны были привезти пассажиров и тело погибшего – отменяют. Все переговариваются только об одном:

— Сашку-то привезут, аль нет?

— Должны привезти… Это ж живых гражданских боятся везти по такой распутице, а умершего военного уж точно должны доставить.

— Небось Женька полетит! Он пилот опытный, да и сам родом с Яреньги. Точно полетит: ему и не боязно, и с Сашей проститься тоже захочет, точно.

Уже смеркается, когда над морем раздаётся заунывный гул самолёта – везут. В самом деле, тот самый лётчик Женька полетел, не забоялся непогоды, доставил односельчанина домой напоследок. От аэродрома гроб с телом уже везут машиной, Олег Николаевич, который самый главный гос. инспектор тут – он самолично повезёт покойника вдоль моря до кладбища Яреньги. Я как раз иду с пекарни и вижу, как везут. Я совсем не знаю этого Сашу и даже фотографию его не видела ни разу, но почему-то щемит больно. Крещусь вслед проплывающей среди снежных кучищ машине и шепчу: «упокой, Господи, новопреставленного убиенного Александра, и прости ему…». Я не знаю, чего именно надо просить простить Саше, но что-то, наверняка, надо, поэтому пусть будет. Из кузова машины на дорогу выпадают две еловые веточки – мягкая хвойная подстилка для усопшего, падают и тонут в мокрючем жидком снегу.

На следующий день после похорон приезжает энергетик и электрик Андрей с Яреньги. Приезжает вообще-то по делу, он тут и уплату за свет от населения принимает, и показания счётчиков в домах сверяет, и что-то ещё делает… В перерыве между работой заходит погреться в офис лесничества, пьёт чай со мной и Катей, снова поминаем Сашу. Катя рассказывает, сколько народу было, как проводили, как похоронили – она вчера ездила, тоже провожала. Андрей глубокомысленно покачивает головой, поддакивает:

— Даааа, грустное это дело, конечно… Хотя, с другой стороны, если посмотреть – Сашка-то, вон, три года отслужил! Да ещё в моряках тем более, эти вообще никогда долго не живут, а он три года протянул – это ж как бы повезло, считается, ну?

Мы с Катей не берёмся судить, считается ли это везением и для кого. Молча дуем в свои чашки и прихлёбываем чай. Катин брат Валентин тоже сейчас на фронте, вот уже четвёртую неделю от него ни звонка, ни строчки в сообщениях. Мать, отец да сёстры почти каждый день перезваниваются – не появилось ли у кого новостей. Не появилось… Молча ждут, в надежде, что ему свезёт вернуться живым. Он ещё баню родителям обещал построить, да так и не доделал, ну! Должен вернуться.

На одних из недавних выходных пришёл Миша. Не пришёл даже точнее сказать, а ввалился: внезапно, громко топоча рыбацкими сапогами  по крыльцу и коридору, зашёл в комнату, уселся на кровать. Миша – он в Лопшеньге одним из трёх государственных участковых инспекторов работает. В их обязанности входит: наблюдение за рыбаками и предотвращение незаконного вылова рыбы в неположенных местах, отвод и заготовка древесины для нужд населения, контроль за территорий лесничества, выдача разрешений на пребывание в национальном парке залётных туристов и тому подобное. По совместительству, всё эти же гос. инспектора что-нибудь чинят в помещениях, принадлежащих парку – давеча вон, Миша на пару со вторым гос. инспектором Даней общественную баню для сотрудников парка закончили строить и впервые истопили её – праздновали окончание большого дела. Кухню новую привезли в мой «Дом на восьми ветрах», так Миша опять же ходил каждый будний день: собирал, сверлил, скручивал, устанавливал – неделю почти не вылезал отсюда. Теперь вот в воскресенье ни с того, ни с сего притопал:

— Миш, ты чего? Выходной же нынче?

— А я это, передать тебе… Татьяна Ивановна спрашивает, чего ты в церкву-то не ходишь на службу?

— Эммм… Так священника же нет у нас, я думала, что и не служит никто теперь… Он же помер, вроде как, да?

— Ну, он сначала сбёг отсюдова, а уж потом помер. Все они бегут… Сначала приедут, поживут-поживут, а потом зимовать-то тяжко здесь, вот они и сбегают. Татьяна Ивановна теперь ходит только, печь протапливает в храме, за территорией приглядывает и службу читает по воскресеньям в десять. Вот ждала тебя нынче, а ты не пришла, она меня и послала узнать – почему?

— Я не знала, что кто-то читает… Ладно, спасибо, что сказал, в следующее воскресенье прибегу. А как Татьяна Ивановна вообще узнала, что я в церковь хожу? Мы ж даже не знакомы особо с ней, всего раз на школьной ярмарке виделись!

— Так она это, увидала, что ты как-то мимо церквы шла и покрестилась, вот!

— Во дела, ну, всё-то тут все примечают… Я ж тихонько, вроде.

— А вот, все всё знают, деревня. В общем, ты приходи, она ждёт тебя.

Обещаюсь прийти. Миша уходит, а я перебираю фотографии со школьной ярмарки – хоть вспомнить, как выглядит Татьяна Ивановна. Нахожу её рядом с одним из учеников – точно, она же Сашина бабушка.

На следующее воскресенье ставлю будильник, к десяти утра по хрусткому снегу притопываю в церковь. Хоть и не шибко древняя она, но двух из трёх крестов на маковках уже нет: с одного перекладину шторма да вороньи лапы сломили, второй и вовсе вместе с крохотным куполом-«луковичкой» буря скинула. Третий покаместь держится, видно оттого, что он пониже других, над алтарной частью церквушки расположен – там ветер чуть меньше буянит, не так шибко сносит.

Внутри церкви места не шибко много, навскидку – шагов двенадцать в длину и шагов девять в ширину она, но и прихожан практически нет. Угадываю ту самую Татьяну Ивановну – она стоит у левой части небольшого амвона, подле иконы Богоматери и вполголоса поёт акафист. Ещё одна пожилая женщина стоит неподалёку от входной двери, шёпотом подпевает и часто крестится. И я вот пришла, третья. Татьяна Ивановна заканчивает пение акафиста, растопляет печку-буржуйку и начинает читать утреннюю службу – обедницу. Мне выдаёт толстую общую тетрадку с поминаньем:

— Марья Григорьевна нынче без очков пришла, так вы, Ефросинья Игоревна, почитайте, чтобы помянуты все были за здравие!

Читаю шёпотом, чтобы не перебивать чтение молитв. Первый лист тетради исписан аккуратным округлым почерком и каноническими общепринятыми поминальными формулировками, имена стоят по иерархии: иерея такого-то со чадами, игуменью такую-то, болящего такого-то, отрока такого-то, отроковицы такой-то… Со второго листа почерк сменяется на более угловатый, стержень тоже меняется – видно, уже другой ручкой и другой рукой писано. Формулировки тоже меняются, после привычного уже – «путешествующих, страждущих, воинство, плененных» следует внезапное – «работников медпункта, учителей школы, сотрудников Дома Культуры»… Практически с каждым листом меняется манера письма, меняется толщина букв, меняются шрифты: от идеального каллиграфического до неровными рвущимися линиями выведенных печатных букв. Приписки в скобочках напротив имён тоже меняются и поражают разнообразием: такого-то пьющего, такую-то с онкологией, такого-то пропавшего, такую-то сбегающую из дома, такого-то потому что сын пытался зарезать, такого-то ослепшего, такого-то ушедшего на Валаам… На какой-то по счёту странице появляются списки по принадлежности к определённой группе: «учителя школы», «детский сад», «начальство», «наши дети». В списке детей узнаю каждого из своих учеников, ну, за этих-то прямо непременно надо помолится, может хоть на уроках потишей себя держать станут…

Во время пения антифонов в церковь заходит Катя с младшей двухгодовалой дочуркой Настюшкой. Катя ставит свечку за здравие, крестится. Настюшка смущается, нюхает маму в лицо и пытается запрятать свою мордашку в её капюшон. Через несколько минут осваивается, забирает у Кати из рук вторую свечку, предназначенную для умерших. Свечка не зажжена, но Настюша надувает щёчки шариком и громко дует на белый фитилёк. Татьяна Ивановна распевно тянет:

— Исполняаа-ю-ща-го во бла-гих желаааа-ни-е твоеее…

Настюшка подхватывает и на всю церковь распевает:

— Ааа-ааааа-аа…

На третьем антифоне Настя начинает скатываться по Катиной ноге на пол – утомилась, малышка. Катя ставит вторую свечку к поминальному кресту за почивших родственников и утаскивает юную певицу гулять по свежему снегу.

Усопших Татьяна Ивановна поминает сама в конце службы, поминает даже почти ни разу не заглядывая в помянник – наизусть помнит.

Мария Григорьевна рассказывает, что церковь эта когда-то её братом отстроена была и потому она, как свой личный долг считает приходить вскую неделю сюда:

— Каждый-то день сил нет, ноги почти не держат уже… Вот Татьяна Ивановна у нас святая женщина, почитай всякий день тут молится за всех нас, а я уж не в силах.

Татьяна Ивановна смущается такого внезапного объявления её прижизненной святости и утверждать, что не ходит она сюда каждый день – в понедельник не ходит, только в остальные дни недели. В будни она открывает церковь также, как и в воскресенье – к десяти часам. Топит печку, читает акафист или канон. Татьяна Ивановна ведёт меня в притвор и показывает вышитую икону на стене – преподобной Евфросинии Полоцкой, моей небесной покровительницы:

— Вот, представляте, совсем недавно ведь икону эту нашему храму подарили, а тут и вы приехали! Не случайно это всё, значит.

Киваю. Похоже, что и взаправду, не случайно меня сюда занесло, ждали меня тут, выходит. Коли уж и святая моя тут оказалась – к месту я в Лопшеньге, стало быть, точно к месту.

Поначалу, когда расспрашивали меня местные, в каком доме живу – я адрес называла, мол, улица Советская, дом 13. Мне казалось, что это понятней, ну, всего-то четыре улочки в деревне, небось всем известно, где это. Но нет. Всякий раз начинались гадания, переборки и путаницы. Всякий раз до тех самых пор, покуда я не поняла, что говорить надо вот это – «на восьми ветрах». Так все сразу понимают, без ошибки.

Строго говоря, мой нынешний «дом на восьми ветрах» – он уже давно вообще не дом, он музей. Когда-то он был жилым домом семейства Майзеровых, после 1947-го года дом стал школой-семилеткой, после 1960-го года перешёл в пользование сельского совета народных депутатов. После развала Советского Союза все сельские вопросы стали решать в другом здании, на центральной площади деревни, а бывший дом Майзеровых уже во втором десятилетии двадцать первого века передали в пользование национальному парку «Онежское Поморье» в качестве маневренного фонда для проживания. В двух из четырёх комнат парк оборудовал небольшой музей поморской культуры, на стенах которого разместилось всё, что осталось от древней Лопшеньги: женский венчальный венец, кацея (переносное кадильце), переписанные от руки тексты «Живый в помощи Вышняго» и «Да воскреснет Бог», старообрядческая божница, своеручно сделанная домашняя мебель, портреты местного знаменитого кузнеца Ивана Ивановича и плотника Луки Нестеровича, манок на нерпу, уда на треску, кожаные бахилы… Стены музея превращены в красочную карту, на которую нанесено побережье Белого моря с названиями всех известных тоне́й и поморских деревень.

А вот две другие комнаты, они жилыми оставлены. Ну, на постоянной основе в них никто не живёт ясное дело, но если туристов каких – случайных или организованных, с туром которые приезжают – заносит в Лопшеньгу, то размещают их именно здесь. По осени да по ранней зиме туристов нет и не предвидится, так что комнаты пустуют – вот в одну из них меня и поселили, живу теперь тут…

Со школы в мой дом-музей стараюсь по уго́рушку возвращаться, чтоб с его хребтины на море поглядеть, на дымок над крышами полюбоваться-порадоваться. Любуюсь да звуки и речи подслушиваю, запоминаю. Две старушки мимо идут-бредут, промеж собой разговаривают:

— Ты печь-то не топила что ль нынче? Я не углядела дыма-то у тебя!

— Неее, решила не топить, дрова попридержать… Два дни до этого топила, тепло скопилось, не окостенею, небось, печка ещё тёпла, не нарадуюсь.

— Дааа, я тоже уж до того радостна хожу, когда дрова попридержать случается, ой! Нам ить с тобой зимовать ещё, от веселье-то будет…

Я не старушка и всего-то чуть больше месяца ещё здесь, но уже сумела разобраться в необходимости бережного расходования ресурсов, в особенности дров – без них-то совсем грустно зимой будет. Топить стараюсь один раз в сутки, перед сном только. И как же радуюсь, когда не шибко ветра гуляют и удаётся комнату протопить до тепла с трёх поленцев, а не с четырёх, уж такой хозяюшкой запасливой себя в этот момент ощущаю – не передать.

На детской площадке девчонка маленькая копается в песочнице-ка́рбасе (нет, не в макете – настоящий старый ка́рбас сюда притащили мужики, песку внутрь него насыпали, вот и песочница детям). Рядом с девчушкой стоит бабулечка – доглядывает детку. Доглядывает и тихонько напевает, ветер доносит до моего уха строчку: «раа-дуйся благодатная Богородице Деее-воо»… Угадываю по распеву и тексту тропарь Сретению Господню, не стёрлось из памяти, надо же. Качелька, ветром раскачиваемая, поскрипывает – радуется, видать. Псина ничейная, общественная, бежит мне навстречу и пытается засунуть свой мокрый нос в рукав моей куртки – тоже радуется, непутёвая. И я радуюсь: то ли тому, что слышу и вижу всё это; то ли тому, что на своём месте и среди своих себя чувствую; то ли всему вместе…

Напросилась давеча в библиотеке прийти к ним на день пожилого человека, познакомиться со старожилами деревни. Разрешили, даже обрадовались как будто. Библиотекарь Елена Николаевна рассказала про каждую полочку с книгами – она их наизусть уже знает, каждую. Ещё рассказала, что игру наподобие настоящего «Поле чудес» для гостей готовит – будут бабушки да дедушки старые поморские слова по буквам угадывать на скорость.

Гостей пришло немного, всего-то семеро и тем не шибко далеко от пятидесяти пяти годов ушли, даже не скажешь по внешности некоторых, что пожилые они. Посмеялись, мол, не осталось совсем стариков в Лопшеньге, одна молодёжь. На самом деле, конечно же, людей старше пятидесяти пяти лет сильно больше в деревне, просто не все дошли до праздника.

— Звонила я Валентине Николаевне, звала её! Так нет, болеет она, говорит, совсем пошевелиться не может. А всего-то на той неделе ещё встретила её, так она здоровее всех была, с лесу шла…

— Дааа, самые кто древние-то и не дошли… Хоть Тамару Палну привёл Александр Василич, молодец!

Тамара Павловна получилась самая старшая гостья на этом дне пожилого человека, ей сейчас семьдесят пять лет, зимой вот должно семьдесят шесть уже исполниться. Они с Александром Васильевичем не супруги официально, но всё ж таки они пара.

— Иди-иди, играй, Тамара! Ты все слова угадаш, автомобиль выиграш!

— Куды мне играть-то, не вижу ведь ничегошеньки я!

— А я тебе все буквы прочту и покажу, какую обводить надо, идём-идём!

Шаркают под ручку к игровому столу, на котором библиотекарь разложила карандаши и листочки с буквами для игры. Игроки по очереди называют буквы, которые, как они полагают, могут быть в составе отгадываемого слова. Александр Васильевич наклоняется к листочку Тамары Павловны и вычёркивает за неё буквы, шепчет ей на ухо, но так, что на всю залу слышно:

— Тамара, говори «Н», я тебе говорю, точно она там есть!

— Да ну тебя, Василич, ну не вижу ж я, говорила тебе…

— А я тебе говорю «Н», ты рот-то раскрой и скажи «Н»!

В итоге победителем в игре признают именно Тамару Павловну – это после ею названных букв команда отгадала заковыристые слова «лабордан» и «штофник». Победительнице дарят шоколадку (автомобиль в лопшеньгской версии игры не предусмотрен) и громко аплодируют. Александр Васильевич аплодирует громче всех и ведёт Тамару Павловну под локоток обратно к стульчику.

Они не женаты, если уж строго по документам говорить. Супруг Тамары Павловны погиб на море во время промысла, вот уже больше двадцати пяти лет назад – с сердцем приступ случился, не смогли мужики-рыбаки помочь ничем. Супруга Александра Васильевича тоже через несколько лет скончалась от болезни сердца. Вот они и сошлись – оба овдовевшие, оба состарившиеся. Сошлись, потому что вместе оно как-то ловчее живётся, с хозяйством легче управляться да и веселее. Судя по тому лишь, как часто они шутят и смеются на празднике – веселье не последним пунктом важно для них, не удивлюсь, ежели и ради его одного только сдружились они.

— Вам морковки может надобно? У меня наросло морковки-то, а нам с Василичем много так не сготовить…

— Да у меня есть морковь покаместь, что Вы, Тамар Пална, спасибо!

— Ну, есть у тебя… Сколько у тебя её есть-то?

— Килограмма три, наверное… Может меньше чутка.

— Ну, девка, это совершенно несерьёзно! Ты заходи на неделе, я тебе ведро отсыплю. Тебя где жить поселили-то, в какой дом?

— На восьми ветрах живу я, в нём.

— Вот, мой недалече от твоего, голубенький такой с бахромкой, заходи.

Александр Васильевич заходить к себе не зовёт, но я сама напрашиваюсь в наглую. Он здесь служит начальником аэропорта. По сути, он вообще единственный человек в деревне, кто занимается аэропортом, поэтому начальствует сам над собой и отвечает за всё тоже самостоятельно. На нём и диспетчерская, и продажа билетов, и уход за взлётно-посадочной полосой, и догляд за зданием аэровокзала (таким же деревянным домиком, как и прочие здесь, ну, разве только повыше чутка, в два этажа). В один из первых дней моих в Лопшеньге я заглянула в аэропорт. Побродила по нижнему этажу, почитала надписи на памятных табличках (история аэропорта началась с 1937-го года, когда беременную женщину пришлось срочным санитарным рейсом вывозить из деревни, тогда-то и утвердили, что нужно сюда летать, чтобы у людей возможность выбраться и вернуться была регулярно), потрогала старые кителя советских ещё пилотов полярной авиации (тут разная старая одежда в качестве экспонатов по стенам развешена). Углядела от полосы ещё, что горит свет в окошке второго этажа – на дежурстве начальник, стало быть. На второй этаж без приглашения подниматься всё ж таки не стала – неловко как-то было незнакомого тогда ещё Александра Васильевича беспокоить да от работы отвлекать. Теперь вот познакомились, теперь уже как-то можно:

— Александр Василич, я загляну к вам в аэропорт как-нибудь, вы не против?

— Чего ж против, заходи, я там и по расписанию, и без него, часто. Видишь – свет зажжён, значит на месте я, заходи.

— Да я проходила давеча, свет горел, но постеснялась отвлекать вас от дела…

— Отвлекать не надо – это верно! А вот чайку попить да посмеяться – это святое, это заходи, чего смесняться.

Тянет на прощанье руку, промахивается мимо моей ладони. Смеёмся вместе. Посмеяться – это святое, здесь это важно уметь, усвоила уже.

В очередной вторник отпрашиваюсь у тёти Светы с упаковки хлебов. Сегодня у меня восьмой урок стоит, надо бежать в школу, готовить кабинет к занятию.

По составленному мной учебному плану, на нынешнем уроке мы должны снять небольшое кино о птицах, населяющих Лопшеньгу. Ну, если совсем уж точно, то о птичьих голосах – их мы на прошлом полевом занятии записали много. Даю ребятне вытянуть бумажки, на каждой из которых написано название одной из птиц:

— А можно птицу поменять? Я хочу другую птицу! Можно другую?

— Можно, Саша. Чем тебе ворон-то не угодил?

— Ничем… Просто он грубый какой-то…

— Сойка вот свободна. Сойка тебе подойдёт?

— Да! Мне любая подойдёт, только не ворон.

Третьеклассник Саша обычно самый тихий ученик на уроке: внимательно слушает, подолгу глядит в одну точку, очень старается самостоятельно выполнить каждое задание. Но вот если ему что-то приходит в головушку – держитесь! Если Сашеньке что-то занадобилось, то он превращается в горластого громкого детёныша, который привлекает к себе внимание абсолютно всех присутствующих. На одном из первых занятий он со своими предложениями по выращиванию фиников до каждого докапывался, теперь вот с птицей у него с первого раза не сложилось… Во имя мира и тишины, выдаю ему бумажную полоску с надписью «сойка обыкновенная». Замолкает, сидит довольный, превращает бумажку в гармошку, весь при деле.

Константин (он тоже из третьего класса) вырезает бумажного свиристеля для плаката и попутно дерётся с Тимофеем из седьмого. Дерутся они примерно всегда, я уже привыкла. Но сегодня что-то совсем освоились, похоже – начали обзываться, вплоть до нецензурной лексики:

— Да, Костя, твою мать!…

Костя замирает в ожидании продолжения фразы и заранее сжимает кулак – готовится реагировать на обидчика. Я замираю в лихорадочном поиске действенного варианта успокоения этих разбушевавшихся оболтусов. Не замирает только Тимоша. Он зажимает себе рот, словно пытается вернуть обратно выскочившее ругательство, срочно исправляется:

— Ой, не то… Твоя мама хорошая женщина, про неё нельзя такое…

Константин разжимает кулак, пихает Тимофея локтём в бок. Тимофей немедленно называет Костю «животное», после чего оба мирно продолжают вырезать своих щеглов и свиристелей. Уф, выдыхаю, кажется, эти ребятки сами умеют давать оценку своим поступкам и исправлять совершённые ошибки, моё участие не требуется. Ну, ладно, в этот раз не потребовалось.

Только успокоились эти двое, как черти дёргают за язык семиклассника Сашу. Он так старательно и громко размышлял, поместится ли на его участке плаката равнобедренный треугольник, что Тимоня не может смолчать и активно подключается к Сашиным рассуждениям с непрошенными советами. За свои рекомендации он получает прозвище «аутист» и ещё парочку других не самых приятных характеристик своих умственных способностей и внешних данных. После чего не выдерживаю уже я, и треть урока вместо орнитологии мы обсуждаем термин «нейроотличный человек», возможные различия в функционировании мозга и восприятии информации, а также этичную лексику в отношении других людей. В итоге оказывается, что никто из ребят уже не помнит, из-за чего началась их дурацкая ссора, зато они знают и помнят работы художника Стивена Уилтшира, феноменальная память которого сформировалась из-за наличия у него синдрома саванта. В итоге оказывается, что все они – чуткие и эмпатичные ребятки, просто не всегда умеют найти нужные слова. А ещё оказывается, что для них я тоже стала своей, потому что, ну, при чужом человеке не ссорятся и с чужим человеком на двенадцать минут после звонка не задерживаются на поболтать.

И всё же, кино про птичьи голоса у нас получилось снять. Не Мосфильм, да, и рядом не стояло наше качество, и с фокусом проблемы кое-где, но ребятки старались изо всех сил.