Мы с мамой ходили, сначала в ясли, чего я вообще не помню, а потом и в садик по одной и той же улице каждый день. Я, понятное дело, знал на этой дороге каждый камешек, каждую травинку. Мы выходили из дома, проходили автобусную остановку, где стояли сонные и недовольные дети и уже не дети. Позже я к ним присоединился, а пока это было детство, полное отсутствие каких бы то ни было мыслей - одни эмоции и в большинстве своём положительные. Наш перекрёсток без конца перекапывали, потому что там постоянно прорывало трубу, и я заглядывал туда в эту серую лужу и жалел несчастную трубу, которая постоянно дырявилась. Чтобы определить заделали трубу или нет, совершенно необязательно было идти на перекрёсток - нужно было просто утром открыть кран, а оттуда, после нескольких холостых залпов начинала капать ржавая вода. Значит дали воду. Потом была улица с частными домами. Там каждое утро у собак была перекличка. Лай сопровождал нас всю дорогу, пока мы не выходили к железной дороге, где скрипели вагоны, голос из динамика сообщал всем количество пущенных с горки вагонов и просил вагонников быть осторожными. Дальше под мост, справа кинотеатр "Вента" или как его называли в народе "Кинотеатр имени Будулая" из-за цыган, которые жили рядом своими огромными муравейниками. Потом старая таможня с одной стороны, портовые краны с другой и туда вдоль яблонь и груш под сиплый хор местных собак и садик мой был как раз.
И вот однажды, на той самой улице с частными домами, под одним из кустов, мой утренний но цепкий глаз заметил что-то несвойственное для обычного ежедневного пейзажа. Мама шла с обычным утренним лицом и даже если бы вчера туда упала бы ядерная бомба, она бы не обратила внимания и дошла бы до садика со мной и до работы без меня, не заметив никаких изменений. Я аккуратно поднял белоснежное яйцо с травы, уложил его в лодочку из ладошек и пошёл показывать находку маме. Маме, естественно, было не до выведения цыплят в тот самый момент и я, спасая будущего цыплёнка, устроил добротную истерику. Это был первый и последний раз, когда мы опоздали и в садик и на работу. Я плакал поллитровыми слезами и орал, что там цыплёнок, ему холодно и его срочно надо спасать. Спасение умирающих, видимо, входило в базовый пакет детской психики и она, психика, во всей красе под мои фанфары и слёзы доставила яйцо домой. Меня почему-то не смутило, что замерзающий цыплёнок был положен в холодильник и я со спокойной душой, а мама вся на нервах пошли каждый к себе.
Дальше история развивалась весьма предсказуемо, отчего было никак не легче. Я пребывал в возрасте всепознания и про спасённое, а по сути украденное из под куста яйцо, благополучно забыл. Память человеческая, как и чужая душа - потёмки. Несмотря про напрочь забытое яйцо, через пару дней я встрепенулся и спросил у мамы -а где наш цыплёнок?! А мама у меня дочь офицера, посему без особых рассусоливаний коротко и чётко доложила мне, что она этим яйцом залила картошечку и мы умяли всё это дело за завтраком несколько дней назад. Это был первый день в моей жизни, который был полностью посвящён мыслям о бытие твое, житие мое и прочим философским постулатам. Птичку, конечно, было жалко, но так как ещё неизвестно была там птичка, или нет, то мы вполне себе нормально позавтракали. То есть, спасение погибающих и банальная логика хищника в мозгу ребёнка формируется одновременно, похоже. Мама повела себя не хуже знаменитого Макаренко и весь день вообще меня не трогала, потому что моё лицо впервые в жизни было напряжено от попыток решить нерешаемые задачи с кучей неизвестных.
Потом уже, по прошествии времени мама мне рассказала свою историю, которая была намного печальнее. Мы сидели на скамейке у Портовского Клуба и щурились на солнце. Она как-то странно начала мне рассказывать эту историю, как бы прокрутив воспоминания в своей голове она начала не с начала, а как бы продолжая идти извилистой тропой своих тех ощущений, того запаха угольной печи, скрипящей ручки колодца, далёкого звука морского прибоя, мягких сосновых иголок в лесу и покалывания на кончиках пальцев от переизбытка эмоций. Она, по сути, мне ничего и не рассказывала, она смотрела куда-то в никуда и то еле заметно улыбалась, то как-то расстраивалась, то на мгновение замолкала прокручивая важный момент у себя в голове ещё и ещё раз.
Детей в военном городке было мало, а одногодок так и вообще никого, потому у мамы моей лучший друг был петух Петька. Меня нисколько не удивило, что петуха звали так незамысловато - с креативом у нас в семье до моего пришествия было туго. Петух Петька, хомяк Хома и ёжик Жора. Петька был вреднючий и нападал на всех, включая свою хозяйку и мою прабабушку по предварительному совместительству. Дружил он только с моей мамой и они вместе вышагивали по двору с высоко поднятой головой. Мамина вредность, я полагаю, не в последнюю очередь стала результатом поговорки "С кем поведёшься, того и наберёшься". Ну и вот, однажды, мама вернулась из музыкалки со своим неподъёмным баяном и уселась ужинать. Перед сном пошла проведать своего Петра Единственного и не нашла его. У меня-то хоть прошло несколько дней, а тут она своего Петьку только что сама и съела. Плохо было и физически и морально и главное, всю жизнь маму мучило чувство предательства - ведь он был её единственным, настоящим другом. Видимо, чтобы не сильно бередить душу, она продолжила рассказывать про тропинку к морю, терпко-горький запах хвои, усыпанный медузами берег, её мама с папой сидят там на обрывистом берегу в обнимку под шинелью и ёжатся от пронизывающего ветра, на горизонте то появляется то пропадает патрульный катер а в морских воротах попеременно мигает то красный огонёк, то зелёный, то красный, то зелёный...