Психоделика

Психоделическое искусство — направление искусства, вдохновлённое психоделическими переживаниями или галлюцинациями. Под психоделическим искусством, как правило подразумеваются те произведения, которые создаются под воздействием наркотиков либо описывают наркотические эффекты

Художественное направление психоделизм активно проявило себя не только в живописи, анимации, но и в видеоиграх. В данном посте я бы хотела остановиться на одном из трех проявлений психоделизма, которые можно встретить в играх и обсудить его на примере игры Fran Bow. А об остальных двух типах психодела в играх можно узнать в видео.

В качестве отличительных особенностей психоделизма можно выделить следующие:

1) яркая цветовой гамма (очень яркая);

2) быстро моргающие, раздражающие глаз зрителя изображения;

Видеоигра Juice World

3) отражение в игре психоделических образов, на которых и построена игра Fran Bow.

Главная героиня игры – 10-летняя девочка Френ, она носит желтое платье и полосатые колготки и немного напоминает типичных персонажей-изгоев в произведениях Тима Бёртона. Плюс добавление черно-белой полоски в дизайн костюма Френ отсылает к запоминающемуся костюму главного героя из фильма «Битлджус».

Фильм Битлджус - фэнтэзи-комедия режиссёра Тима Бёртона. 1988 год

Будучи совсем юной, девочка оказывается в психиатрической больнице после трагической смерти ее родителей. Собственно, игра и становится иллюстрацией ее страхов и психических переживаний, которые воплощены в следующих психоделических образах:

1) разнообразные монстры, порождённые больной психикой, один из которых на протяжении всей игры преследует главную героиню;

2) кровавые сцены смерти родителей Френ;

3) использование в геймплейной механике психотропных таблеток, под воздействием которых главная героиня может перемещаться между реальностями;

4) «мясная» визуальная эстетика, используемая в дизайне локаций (расчлененные, залитые кровью, обезображенные люди и существа), например, в дизайне четвертой реальности Сенерсэди.

В общем путешествие главной героини проходит при не самых благоприятных условиях. И несмотря на происходящие вокруг девочки кошмары, она реагирует на все абсолютно спокойно, непринужденно. Такая черта характера Френ добавляет в ее образ странности и психоделичности, и делает из самой главной героини психоделичный образ.

Таким образом, вся игра (и сюжет, и геймплей, и дизайн локаций, персонажей) – это отражение сломанной психики, переживаний человека, его фобий, всего того, что вылезает наружу, когда разум не способен контролировать поток подсознания, и предстает в монстроподобных образах, воплощающих в себе всю совокупность страхов. Но не только такая характеристика является определяющей для направления психоделизм, главным выступает параметр того, как эти жуткие образы нарисованы художником, в какой стилистике и манере. Поэтому перейдем к разбору художественного стиля Fran Bow.

Для художественного оформления игры разработчики выбрали стилизованную манеру рисунка, которая позволяет увести игру от реалистичной демонстрации образов. Такая манера сглаживает жестокость, кровожадность и добавляет налет мрачной сказочности миру игры.

Стилистику Fran Bow можно сравнить с произведениями художницы Камиль Роза-Гарсия, которая работает в направлении психоделической живописи и мрачного поп-сюрреализма. Главным признаком стиля, в котором пишет художница, является создание непропорциональных фигур с большими головами, то есть мягко говоря не привлекательных людей и животных. Именно в такой манере и выполнена игра – присутствует и непропорциональность в изображении персонажей (увеличенный размер головы, большие глаза, тоненькие руки и ноги), и образы жутких монстров.

Работы художницы Камиль Роза Гарсия (Camille Rose Garcia)

По итогу Fran Bow можно назвать образцом психоделизма в играх. Во-первых, она демонстрирует психические переживания главной героини, и весь мир игры построен на психоделичных образах, рожденных в результате психологической травмы и принятия таблеток. Ну а во-вторых, с художественной точке зрения игра выполнена в стилизованной манере, которая не столько стремится напугать игрока, сколько создать мрачную, гнетущую атмосферу психоделичных «детских» историй, напоминающих сказку или мультфильм.

В завершении приведу еще несколько примеров игр, работающих по схеме Fran Bow:

Sally Face, Murasaki Baby, American McGee's Alice.

P.S.: важно понимать разницу между сюрреализмом и психоделизмом, так как эти стили часто путают, поэтому если еще не читали, то ознакомьтесь с прошлым постом о сюрреализме в играх студии Rusty Lake и посмотрите видео о том, как игры осмысляют сюрреализм.

***

Текста и видео: Ирина Шедько – искусствовед, автор сообщества «Паттерн Игрока – Новая видеоигровая критика»

Так же у нас есть интерактивные выпуски, именуемые Game About Games или Игра Про Игры. Поиграть в первый эпизод можно в STEAM.

Смотря на стремительно наступающую тоскливую осень захотелось сделать чего-то яркого.

Внезапно вспомнился сей знаменитый фильм. Почему бы и нет? :) Рауль Дюк и его розовые очки - то, что надо, чтобы развеять серость. :D

Ручное выжигание по дереву (контактное Razertip SS-D10 + бесконтактное Dremel) + акварель и морилка

Покрыто лаком Krylon UV глянец

Суммарно по времени заняло примерно 11 часов (с продумыванием дизайна).

История, произошедшая со мной лет десять назад, не то чтобы страшная, скорее странная, и найти ей какого-то объяснения я до сих пор не могу. Забавно, что поначалу я отнесся к ней почти легкомысленно, и лишь с годами стал переосмысливать ее в другую, более мрачную сторону. Со временем те воспоминания начали вызывать во мне все более и более неуютные чувства. Кто знает, возможно, когда-нибудь, она меня действительно напугает.

∗ ∗ ∗

Я был студентом. Без богатых родителей, связей и, как следствие, денег – а цены за учебу сами знаете какие. Родители едва тянули оплату семестра за семестром, и вот я решил, что хватит быть дармоедом – сам начал крутиться и подрабатывать, где только мог. Причем, до того момента прослыл законченным лентяем, который сутками мог не отлипать от компа, а тут будто второе дыхание открылось. Наверно, сыграло желание казаться взрослым, переходный возраст и все в таком духе. Толком ничего не умея, хватался за все и сразу: грузил мебель, носил газеты, сторожил стройки, катал на заводе консервы, даже могилы копал. Где-то платили нормально, где-то обманывали, но на жизнь хватало. Проучившись года три и поднабравшись опыта, удалось, наконец, найти подработку почти по специальности.

Это было какое-то ничем не примечательное место – название, и то, выскочило из головы. Поистерлись из памяти лица и имена, осталась только советская трехэтажка – бывшее здание геологоразведочного института, в свое время прибранного к рукам за спизженные у народа ваучеры. Запомнилось оно мне очень хорошо, в особенности своим внешним видом, который был так жалок, что плакать хотелось – не выдержал храм науки испытания временем и перестройкой. Честно сказать, при первом знакомстве я и принял его за ночлежку для бомжей, а не за офис «перспективной развивающейся компании». Казалось, чуть сильнее дунет ветер, и сложится все как карточный домик, разлетится по асфальту картонная черепица. Внутри состояние было не лучше: линолеум, отходящий пластами, в углах паутина; по коридорам, покрашенным в грязно-синий, метался застрявший во времени призрак коммунизма. При всем при этом в здании хоть вяло, но шевелилась жизнь: по этажам были разбросаны почти одинаковые кабинеты, квадратов на двадцать, в которых просиживали жизнь такие же одинаковые угрюмые люди.

Именно тогда я испытал первое серьезное разочарование в жизни – профессия, сожравшая столько родительских средств, мне не понравилась. Возможно, сыграл не самый удачный выбор первой работы – надо было искать дальше, а не лезть в затхлую конуру. Хотя, скорее всего, причина была даже банальней – я неожиданно понял, что за две недели разгрузки фур зарабатывал больше, чем за месяц здесь, по своей хваленой специальности. В довершение всего – коллектив, состоящий из тёток постбальзаковского возраста, в который я как-то не вписывался. В общем, как это и свойственно молодым, я быстро решил, что жизнь кончена, что все усилия тщетны, что я свернул где-то не там и не туда и теперь буду всю жизнь торчать в прокисшем кабинетике, заниматься непонятно чем и считать деньги от зарплаты до зарплаты. Оставалось только смириться, глядеть на сквер из окна и падать вместе с листьями, куда-то вниз.

Было хуево. Но был, правда, и Константин Михайлович.

Константин Михайлович был архитипичным советским дедом, работавшим здесь еще со времен геологоразведки. Кто-то поговаривал, что старик и вовсе пропахал на одном месте всю жизнь: менялись названия, эпохи и директора, а его трудовая так и лежала в отделе кадров на третьем, лет уже пятьдесят. Архитипичность Константина Михайловича выражалась в известном дедовском убеждении, что «раньше было лучше», боязни пальмового масла и ГМО, недоверии ко всему новому и всему в таком духе. В остальном это был клевый дед, немногословный, но добрый, всегда готовый помочь и не скупящийся на доброе слово в похвалу или просто так. Этим он выгодно отличался от прочих моих коллег, весь день ходивших с выражением «поел говна» на лице. Работал Константин Михайлович ночным сторожем.

Старик нравился мне больше остальных. Я даже к нему привязался, и так получилось, что на новой работе Константин Михайлович стал мне единственным другом. С ним можно было помолчать, поговорить, спросить совета, которого мне в тот период жизни действительно не хватало. Он обладал той самой стариковской житейской мудростью, которую не вычитаешь в книгах и на которую не получишь диплом; той, что обретается только долгой и не всегда легкой жизнью на постсоветском пространстве.

Не знаю, почему сам Константин Михайлович сдружился с сопливым студентом. Возможно, испытывал ко мне что-то отеческое, потому как собственной семьи и детей так и не заимел.

В конце рабочего дня я обычно заходил к нему в каморку, он угощал меня печеньем или грушами; мы пили чай, могли поболтать. Старик рассказывал всякие истории из своей прошлой, геологической жизни – в основном о работе или каких-то забавных случаях. Я слушал. О себе он говорить не любил. Уже потом я ловил себя на мысли, что о самом Константине Михайловиче я толком ничего и не знал, ну или, по крайней мере, не помню. Помню только, что родом он откуда-то из Поволжья, а в наш город приехал по распределению, и что из всех родственников был у него один только брат. В девяностые брат уехал на заработки и сгинул бесследно.

Поговорив, мы обычно сидели молча – смотрели, как заходящее солнце отражалось от зеркальных витрин, что через дорогу, и оранжевыми лучами жгло сквер. Потом он уходил сторожить, чтобы на утро идти домой, а я домой – учить семинары, чтобы на утро идти в институт, а после обеда – сюда. Так мы и жили.

∗ ∗ ∗

Как-то раз Константин Михайлович попросил подменить его на смене, а взамен обещал одарить ведерком клубники. Я согласился. Потом было еще пару раз и еще. С этого, пожалуй, все и началось. По договоренности с начальством это превратилось в мою полноценную вторую работу, и прибавке к скромной зарплате я был бесконечно рад. Дело было летом, учеба – далеко позади, и это занятие меня не напрягало, а деньги лишними не были. Выходил не часто, примерно раз или два в неделю. Платили немного, но все же платили.

И вот, в один из таких дней, Константин Михайлович подходит ко мне и говорит:

– Сереж, сегодня груз привезут. Ты занеси на склад.

Я вопросов задавать не стал, хотя меня и смутило: что это еще за груз на ночь глядя? С другой стороны, раз Константин Михайлович говорит, значит все нормально. Какой-нибудь запоздавший курьер мог застрять в пробках – всякое бывает.

Вот только ни в девять, ни в десять, ни в одиннадцать часов никто так и не появился. Офис давно опустел, и я закрыл входную дверь на ключ. Само здание, как я уже говорил, было трехэтажным (не считая цоколь) и имело обычную планировку: длинный продольный коридор на каждом этаже, с располагавшимися по обеим сторонам кабинетами. Только в подвале коридор разделялся на два: один вел в теплоузел и к электрощиту, другой – к складским и хозяйственным помещениям. Вход в здание всего один. Имелись, конечно, пожарные выходы на цокольном и на первом, но, вопреки всем правилам, они были захламлены и закрыты. На окнах первого этажа – решетки. Рядом с центральным входом находилось небольшое помещение под сторожку, окнами выходящее, собственно, на крыльцо и на всю прилегающую территорию. Это я к тому, что весь процесс несения службы был прост – сидеть и пялиться в окно.

Никого не дождавшись, я растянулся на кресле и захрапел.

Проснулся резко, как по команде. Стояла уже кромешная тьма. Едва открыв глаза, я так и застыл в кресле – у входной двери, на фоне абсолютно пустой улицы, стоял человек и смотрел на меня. Хоть в темноте я и не мог толком его разглядеть, но в том, что он буравил меня взглядом, я почему-то не сомневался. Сердце сжалось в крохотный узелок. Да и все остальное, что обычно сжимается – тоже. Меня накрыло волной липкого необъяснимого, почти детского страха.

Я вжался в кресло, перебирая в голове варианты, как поступить: позвонить в милицию, начальству или просто выпрыгнуть в окно и сбежать. Согласен, последнее – не самый красивый поступок, но что я мог поделать? Я был просто двадцатилетним оболтусом, видевшим подобную хрень только в кино. Между тем, человек на улице продолжал стоять и смотреть на меня. Он не пытался войти, не стучал, не подавал голос, просто стоял и смотрел. Его силуэт оставался полностью неподвижным, и это пугало меня больше, нежели бы он, к примеру, пытался высадить дверь. Прошло, наверно, минут десять, а может и больше. Понимая, что само собой это не закончится, мне удалось кое-как собраться с духом, встать и окликнуть незнакомца как можно суровей. Тот даже не шелохнулся. Тогда я резко дернулся вперед, сделав вид, что сейчас брошусь к двери – реакции не последовало.

Это немного меня успокоило и даже вернуло способность логически мыслить. Я начал медленно двигаться по направлению к двери, за которой стоял незнакомец, стараясь не спускать с него глаз. Входная дверь, кстати, была обычная, из ПВХ (зато решетки на окнах, ага), со стеклом, за которым маячила все та же темная фигура, заслонявшая собой далекие огоньки фонарей. Пока я приближался, ее положение как будто не изменилось. В голове мелькнула смутная догадка, которая в итоге оказалась верной. Повозившись с ключами и открыв дверь, я увидел, что на крыльце стоит манекен.

У меня будто гора с плеч свалилась. Даже смешно стало – мигом представил себе, как глупо бы выглядел, вызови я ментов. Но ненадолго, ведь вслед за облегчением, на меня посыпалась целая куча вопросов, озвучивать которые, думаю, необходимости нет.

Я почти не сомневался, что передо мной тот самый «груз», о котором говорил Константин Михайлович. Вот только оглядывая безлюдные улицы, темный сквер, пятиэтажки, в окнах которых не горели огни, мне делалось откровенно не по себе.

Это что, шутка какая-то? Но мне было совсем не смешно.

Я смотрел в бездумное лицо манекена, стоящего в мареве темноты, и на меня наползали чувства не менее скверные, чем те, что я испытал минутой ранее, вглядываясь во тьму из своей сторожки.

Сбросив минутное оцепенение, я взял ключи от подсобки, подхватил манекен на руки и понес в подвал. Там было несколько помещений, используемых под складские, и в них все было обычно. Банки с краской, шкафчики для одежды, лопаты и швабры, куча всякого хлама. Пластиковый мужик, поставленный в центре, смотрелся дико и инородно. Только при свете лампы я разглядел, что лицо манекена было густо измазано краской – синей и фиолетовой. А еще взгляд – оказывается, там, на улице, он даже не «смотрел» на меня. Голова была чуть задрана вверх, «взгляд» устремлен туда же. Странно как-то. Манекены должны смотреть прямо перед собой, их вроде так делают. Немного постояв и пожав плечами, я выключил свет и закрыл за собой дверь.

∗ ∗ ∗

Естественно, что на следующий день меня распирало от вопросов и даже некоторого возмущения. Я жаждал неделикатно заметить Константину Михайловичу, что от таких шуток и на тот свет отъехать можно. Но ковылявший по бетонной площадке старик огорошил меня всего одной фразой:

– Спал? – спросил меня он, и, будто зная ответ, покачал головой.

Без злости и даже укора, только с какой-то разочарованностью.

Я, честно говоря, растерялся. Ну да, спал. Кто же не спит на подобной тупой работе? Между прочим, я тут как бы сутки просиживаю. Блин, да все сторожа спят, и все об этом знают – что в этом такого? Но признаваться было неловко. К тому же я знал, что сам Константин Михайлович очень серьезно относился к своим обязанностям, даже когда сменил геологию на ночную сторожку. В общем, мне стало стыдно, и я промямлил что-то невразумительное.

Вопросы вылетели из головы, рассеялась таинственность ночи, и будто пазл сложился. Вот уставший доставщик колотит в стекло, не в силах вырвать меня из богатырского сна. Потом выгружает из кузова манекен и ставит его перед дверью, лицом ко мне, с целью меня проучить (а может и без того). Складывает пополам и сует под порог товарную накладную, которую я наверняка проглядел, и она уже улетела черти куда. Напоследок матерится и уезжает. А манекен… Ну а что, это всего лишь манекен.

Охота к разговору сразу отпала. Думаю про себя: перевозчик, собака, наверняка нажалуется начальству, и мне попадет. Еще и Константин Михайлович как-то погрустнел, сгорбился. Вижу – обиделся. Я и сам вмиг на всех разобиделся. Очень стало жалко себя – ебашу тут сутками за три копейки, на кое-что можно бы и глаза закрыть, знаете ли. Весь следующий день я сидел и ждал, что в кабинет завалится кто-нибудь из начальства и устроит мне выволочку, или придет бухгалтерия и начнет трясти с меня документы. Тогда я пошлю всех нахер, хлопну дверью и, наконец, с чистой совестью свалю отсюда. Ждал, но счастья своего не дождался. За весь день никто ко мне так и не подошел и о пришедшем «грузе» словом не обмолвился. Даже Константин Михайлович болтал со мной, как ни в чем не бывало, хотя небольшой осадочек и остался.

∗ ∗ ∗

Несмотря на то, что все обошлось, в следующую смену я спать не решился, что давалось мне нелегко. В те времена еще не было бесконечного Интернета, позволяющего с головой окунуться в телефон, а прихваченный томик с кафкианским «Замком» никак не хотел лезть в голову. Когда от крепкого кофе уже начало саднить горло, я решил пройтись. Проверил замок, выбрался из своей конуры и начал прохаживаться по пустым коридорам – туда и обратно. Поднялся на второй этаж, потом на третий – проверил, закрыты ли окна. Спустился на первый – подергал решетки. Стал проверять двери, опять же, по этажам. Как назло все оказалось в порядке, и на этом мои занятия закончились.

Я уже хотел возвращаться, когда мелькнула еще одна мысль. Бродить по подвалу мне вроде не полагалось, но с другой стороны и не запрещалось, поэтому я решил, что большого греха не будет. Взяв ключи от подсобки, я спустился на склад, где оставлял манекен. Открыл дверь, загудела ртутная лампа, я вошел внутрь. Внутри были все те же лопаты и швабры, банки с краской, коробки-ящики – обычные вещи. Манекена нигде не было. Я прошел дальше, огляделся по сторонам, как будто он мог спрятаться за грудой хламья, но напрасно. Почесав голову, я вернулся в коридор.

Интереса ради я начал прохаживаться по коридору, позвякивая связкой ключей, и открывать двери, одну за другой. Как оказалось, все помещения в подвале использовались одинаково: под архивы либо склады, а где-то, судя по сантиметровому слою пыли, считай под свалки. Какие-то карты и схемы на пожелтевших рулонах бумаги забили бесчисленные полки и стеллажи, папки с личными делами за несколько поколений, сломанные стулья и мониторы, разбитая мебель, ведра засохшей краски, старый рояль без клавиш. Где-то виднелось подобие порядка, куда-то не заходили годами, но все это было неинтересно. Поэтому я едва смог удержаться от вскрика, стоило лампочке выхватить из тьмы не полки с бумагой, а безволосые головы и матовые тела. Одно из пластиковых лиц, густо перемазанное бордовой краской, смотрело прямо на меня.

Я опешил. Выронил ключи, быстро поднял, осмотрелся.

В отличие от остальных помещений, это было полностью пустым, если не считать манекенов, расставленных в центре. Их было шесть или семь. Кажется, два или три были «сидячими» и посажены на стулья, другие стояли. Все пластиковые лица были замазаны краской. Рядом стоял столик, на нем мелкие вещи непонятного назначения и (что я совсем не ожидал здесь увидеть) советский виниловый проигрыватель.

После того, как я немного пришел в себя и начал обследовать комнату, я с интересом отметил, что манекены были расставлены не хаотично, а в неком подобии композиции: полукругом. Причем специально таким образом (я это даже проверил), что в какой бы части комнаты ты не находился, один из манекенов всегда повернут в твою сторону и «смотрит» на тебя. Здесь был и тот, ради которого я, собственно, спускался – он единственный смотрел верх, на грязно-серый потолок.

То есть, когда я вошел, я не случайно встретился взглядом с пластиковой куклой – так было… задумано?

«Они стоят так, чтобы всегда наблюдать за чужаком» – почему-то именно эта мысль первой вспыхнула в голове, и от нее что-то холодное заскользило по пищеводу.

Мне стало если и не страшно, то слегка не по себе. Сквозь непроницаемую тишину подвала едва пробивалось гудение ртутной лампы. Я стоял неподвижно. Манекены смотрели. Тьма в коридоре покусывала дверной косяк, будто просилась внутрь. «Просилась внутрь» – еще одна неуместная мысль, влезшая в голову, которую я тут же прогнал, пытаясь мыслить здраво.

Что это за хрень? Какой-то театральный реквизит? Может, место для какого-нибудь дебильного корпоративного тренинга?

Я подошел к столику, повертел в руках лежащие там предметы: какой-то металлический стержень с колесиком, нечто похожее на логарифмическую линейку, другие непонятные штуки, чье назначение так и осталось мне неясным. Внимание привлек проигрыватель, в котором стояла потертая от времени грампластинка. Текст на ней так затерся, что при тусклом свете было не разглядеть. Однако я рассудил, что чтобы не было там записано, оно должно проливать свет на то, что здесь происходит. Недолго думая, я поднял крышку, включил маховик и аккуратно опустил иглу на краешек потертого от времени винила.

Устройство отреагировало шипением и тихим потрескиванием, закружилась черная гладь, ничего из себя не извергнув. Я терпеливо ждал, пока не решил, что пластинка, вероятно, испорчена, но в этот момент звук появился. Моих ушей коснулся какой-то металлический лязг, похожий на стук колес поезда. Я напрягся, но продолжал вслушиваться, как гудит и бряцает металл, как где-то по ту сторону, далеко, ко мне приближается поезд. К нему прибавились и другие звуки: отдаленные глухие удары, похожие на бой барабанов. И те и другие начинались, как будто, издалека и медленно приближались. Звуки были тяжелыми и неприятными, к тому же какими-то гипнотическими. Вкупе с тем, что меня окружало, мне это совсем не понравилось. Я уже хотел выключить проигрыватель, но внезапно воздух буквально взорвался от хлынувших из него завываний, ударов, стенаний и скрипов, какой-то бешеной какофонии, разобрать на фрагменты которую я уже не мог.

Это привело меня в ужас, и я буквально оцепенел. Стены хорошо резонировали, звуки вгрызались в череп, и у меня натурально заболела голова. Я не смогу точно описать то, что я слышал, помню только, что из общей какофонии выделялся какой-то протяжный глухой стон, похожий на крик ночной птицы. Он пульсировал, пробиваясь сквозь толщу бессвязного шума, ударяясь об потолок, растекался по комнате и прихватывал меня за поджилки.

В воздух поднялась пыльная взвесь… или это у меня зарябило в глазах?

Я резко выключил проигрыватель, едва не опрокинув его со стола. Долбанул по выключателю света и стремглав выбежал из комнаты.

В туалете меня вырвало, и я надолго склонился над раковиной, рассматривая в зеркале свое бледно-зеленоватое лицо. Мыслей не было. Как не было и сил что-либо объяснить.

Остаток смены я просидел на посту, иногда ловя себя на том, что постоянно поглядываю на черный провал коридора, ведущего в подвал.

∗ ∗ ∗

О случившемся я не рассказывал ни Константину Михайловичу, ни вообще никому, равно как и вопросов не задавал. Почему – не знаю. Возможно, просто не знал, как начать разговор. Я нашел комнату с манекенами и послушал испорченную пластинку, настолько древнюю, что звуки смешались до механической жвачки. На фоне переутомления и недосыпа это меня слегка подкосило. Только и всего. К тому же, вторжение в комнату почему-то казалось чем-то постыдным, как будто я прошелся своей пятерней по чужому карману.

Сам я строил кое-какие догадки и временами присматривался к Константину Михайловичу, но старик был абсолютно нормальным, даже образцово нормальным, ведущим себя в точности так, как и полагается дедам его возраста: смотрел телевизор, ходил на рыбалку, жаловался на болячки, ругал правительство и все в таком духе. Никак не верилось, что он по ночам, запершись в подвале, раскрашивает манекенов, будто языческих истуканов. В то, что к «комнате» может иметь отношение кто-то еще из офисных, верилось еще меньше.

Постепенно впечатления сгладились, и о манекенах я вспоминал лишь иногда, посиживая в рабочем кабинете. Странно становилось. Я тут, среди клерков, работаю, как ни в чем не бывало, а они там, в темной комнате. Смотрят по сторонам. Слушают пластинку со страшными звуками. Над ними, по этажам, обычные дела и обычные вещи: бабульки в очках, квартальные отчеты, счета-фактуры, премии. Что это, зачем и для кого? Странные места и странные вещи, которые наверно, всегда были, я просто не замечал. Вспоминался ангар на оптовке, куда ничего не грузили, или раздевалка в хозмаге, на втором этаже. Сколько помню, никто никогда там не переодевался, а на двери всегда висел ржавый замок. Зачем она там? Зачем замок? И что за дверью? Все, что угодно. За дверью комната, а в комнате, на стене – дырка, а из нее смотрит раскосый глаз.

∗ ∗ ∗

Мы засиделись дольше обычного, когда Константин Михайлович звякнул о стол прозрачной чекушкой.

– Накатим по одной? – спросил он просто, по-свойски, за что я его и любил.

Накатили чуть больше, чем по одной, как это всегда и бывает. Алкоголь развязал язык, и меня вдруг прорвало – выложил ему все про тот случай, вплоть до блевания в туалете, сопроводив закономерным вопросом: «Что это было?» Константин Михайлович замолчал. Замолчал надолго, неподвижно глядя в окно – там уже стало смеркаться, и последние трудоголики уходили в закат. Поползли тени, проглатывая скамейки, прохожих и чью-то жирную таксу. Я пожалел было, что открыл рот, когда Константин Михайлович неожиданно встал. Пойдем, говорит, покажу.

Я аж как-то сразу протрезвел. Подумалось, что сейчас получу лопатой по голове за то, что влез, куда не следовало. Но все равно пошел.

Мы спустились в подвал и вошли в ту самую комнату. Там все было точно так же, как тогда. Единственное, что изменилось: внутри импровизированного полукруга стоял высокий эмалированный таз, до краев наполненный водой. Константин Михайлович вышел и вернулся с двумя табуретками и ведром краски – обычной эмульсионки для потолков. Он усадил меня в центре, а сам сел напротив, попросив внимательно смотреть и слушать. Потом зачерпнул краски ладонями и умылся ею, став похожим на уличного мима.

Я, и до этого чувствовавший себя весьма неуютно, прифигел еще больше. Старик попросил меня сделать то же самое, а после моих вялых протестов, сам бесцеремонно вымазал мне лицо. Я тут же склонился над полом, чтобы стекавшая краска не попала на одежду – не отстирать же потом.

Константин Михайлович повторил, чтобы я слушал его очень внимательно и все выполнял – я смог только кивнуть.

Константин Михайлович сказал, что что бы не происходило, нельзя вставать, ходить или как-то перемещаться – я кивнул.

Константин Михайлович сказал, что если меня будет «ухать» или «тянуть», нужно упасть на пол, на левый бок и лежать так, а если будет совсем плохо, то на живот, но на спину нельзя – я кивнул.

Константин Михайлович сказал, что все это для того, чтобы смотреть в таз с водой – я кивнул.

Константин Михайлович сказал, что плохой знак, если появится лошадиная голова – я кивнул.

Константин Михайлович сказал, что голова толстая, зубы у нее крепкие, а крики страшные; тогда нужно хватать ее за ноздри и топить в тазу, плавать голова не умеет – я кивнул.

Константин Михайлович сказал еще что-то, потом еще – я кивал.

Константин Михайлович спросил, все ли я понял – я кивнул, хотя не понял вообще ничего.

Я прирос к табурету, думая про себя: выглядит ли то, чем мы занимаемся, хоть немного нормальным? Константин Михайлович включил проигрыватель, и я вздрогнул, услышав знакомый металлический лязг. Старик сел напротив и молча уставился на меня, слегка раскачиваясь из стороны в сторону. Я не знал чего ожидать и просто глядел в его мраморное, ничего не выражающее лицо. Несколько раз меня подмывало уйти, но почему-то напугали его наставления: «нельзя вставать и как-то перемещаться».

Когда комната наполнилась знакомой какофонией, в воздухе снова поднялась пыльная взвесь. Голова разболелась. Я закрыл глаза, потом снова открыл. Стал осматриваться по сторонам, видя только безволосые головы манекенов. Один из них уставился прямо на меня.

«Он же в другую сторону пялился», – мелькнула мысль, но тут же пропала, потому что я как-то внезапно и сразу понял, что пыльное облако в комнате – это не пыль. Это воздух стал каким-то неправильным и шероховатым. Свет из окон рубил из фигур длинные тени, которые выплясывали по стенам. Под нарастающую головную боль мне стало казаться, что стена напротив запузырилась и поплыла. Я встряхнул головой и почувствовал, как в животе разрастается колючий ледяной ком. Какой свет? Какие окна? Мы же в подвале – нет тут никаких окон.

Я повернул голову, но ясно увидел на стене слева два окна. Самых обычных окна. Пластиковых, с одной открывающейся створкой. Из них лился фиолетовый свет.

Ошеломленный, я встал и сделал к ним пару неверных шагов.

Что за?.. Что там такое?

Я вытянул шею, но ничего не было видно, только странный фиолетовый свет, клубящийся, собиравшийся в какие-то завихрения. В ту же секунду кто-то резко и грубо рванул меня за одежду. Я потерял равновесие и упал, едва не угодив головой в таз – лицо обдало холодными брызгами. Приподнялся, коротко вскрикнул – со дна на меня смотрело мое собственное отражение. Каким-то краешком сознания я успел сообразить, что на дне таза лежало зеркало.

– Я же говорил, не вставать, не ходить…

Но я не слушал его, а глядел через зеркало в потолок, который плыл и пузырился, так же, как стены секунду назад. Прямо на моих глазах из потолка вылезал огромный продолговатый отросток. Со звуком рвущейся резины он непрестанно рос, бугрился и изменялся, словно был сделан из пластилина: стремительно обретал детали в виде высоких плоских зубов, широких раздувающихся ноздрей. Лопнувшая по его краям масса обнажила огромные выпученные глаза, которые бешено и хаотично вращались, будто были не в силах на чем-то сфокусироваться.

Лошадиная голова.

Меня парализовал ужас, вместе с ощущением полной нереальности происходящего. Я был не в силах заставить себя повернуться и просто смотрел в зеркало, на существо, которое вылуплялось из потолка. Оно медленно сползало ко мне, и его блюдцеподобные глаза, я был в этом уверен, пытались остановиться на мне. Меня пронзила уверенность, что если это произойдет – случится нечто жуткое. Губы существа растянулись и вытянулись вперед, будто два электрических ската, и оно издало тот самый леденящий стон, как на пластинке. Волосы на моей голове натурально встали дыбом. В мозгу мельтешили слова Константина Михайловича: что нужно за что-то там взять, окунуть… Да как тут окунешь-то?

На помощь пришел сам Константин Михайлович. Он подскочил и с силой окунул голову в таз. Вот только не лошадиную, а почему-то мою.

Я больно ударился носом о дно и замолотил по полу руками. Хлебнул воды, и носоглотку обожгло холодным огнем. Константин Михайлович держал меня крепко, и пришлось основательно побрыкаться, чтобы опрокинуть таз и не захлебнуться.

∗ ∗ ∗

Когда ко мне вернулось самообладание, и я смог как следует отдышаться, то никаких окон, лошадиных голов, плывущих стен и странного света не было. Проигрыватель был выключен. На меня сочувственно взирал Константин Михайлович, протягивая кружку с чем-то горячим.

Спасибо, говорю, я тут из таза напился. Он молча отставил кружку, стал поправлять свои загадочные побрякушки на столе. Я чувствовал себя полностью вымотанным. Опустошенным. Я должен был огреть его чем-нибудь хорошенько или бежать в панике, не оглядываясь, но сил не было даже на злость.

– В тазу можно увидеть ужасное, – сказал Константин Михайлович, – а можно что-то невероятное. То, что очень хочешь и то, что не получается вообразить, смотришь – и оно там.

Я слушал его с полным отсутствием чувств, разглядывая треснутое зеркало на полу, в котором отражалось мое бледное, в потеках краски, лицо.

– А зачем вот это вот… манекены?

Он замолчал надолго, прям как в сторожке. Заговорил медленно, подбирая слова:

– Сбить с толку, запутать. Оно не различает лиц. Не может видеть. Оно… не злое, но любопытное. Прилипнет к тебе – потом не отвяжешься.

– Что там, в окнах? – я не отставал.

Константин Михайлович наклонил голову, пробубнил себе что-то под нос, и нехотя ответил:

– Там чужое. Немертвое. Нечеловеческое. Туда не надо.

Я спросил про лошадиную голову, но старик ответил, что об этом нельзя говорить. Он помог мне подняться и выпроводил, сказав, чтобы я шел домой.

Дома я проспал остаток ночи и весь следующий день, соврав начальнику что-то про внезапно приехавших родственников, а когда проснулся, произошедшее стало казаться горячечным сном. О том, что произошло, мы с Константином Михайловичем никогда не разговаривали, я его ни о чем больше не спрашивал и даже в комнату больше не заходил. Звучит диковато, но мы продолжили жить и болтать в перекуры, распивать чаи, как будто ничего не случилось. Я молчал. Он тоже.

Единственным последствием было то, что меня стали посещать странные сны.

Продолжение в комментарии ниже!

Автор Sallivan Первоисточник - МП - https://mrakopedia.net/wiki/Лошадиная_голова

Озвучено впервые на ютуб каналом Некрофос
Прислать свои истории на озвучку/сотрудничество - в вк  https://vk.com/necrophos_vk
Поддержать комментарием и подпиской на профиль в Пикабу - всегда спасибо!

Жуткая История, озвучка которой далась мне безумно тяжело для психики.

А как ты отпраздновал 8 марта?

Вопреки всем многочисленным шуточкам, меня никогда не напрягал тот самый Главный Женский День В Году. В детстве клепал маме открытки — сначала из бумаги, а потом выжигая на деревяшке. Позже — заморачивался с монтажом ролика из фотографий вперемешку с видео, гордо именуя это видео-поздравлением. Нищебродская юность — она такая. А самодельные подарки — отличный вариант сэкономить, но при этом порадовать барышню.

Но в тот день, 8 марта 2010 года все было по-другому. Стать манагером в сетевой конторе не бог весть какое достижение, однако, именно оно позволило мне развернуться. Все было спланировано. Я забронировал номер в отеле, заказал в него фрукты и цветы, а на оставшиеся (я все же манагер, а не директор) деньги приобрел красивый комплект бижутерии. Да, Соня никогда не гналась за золотом — ей милее были медные и латунные побрякушки, больше напоминающие цыганские цацки, чем украшения современной девушки. Мне не были милы такие вещицы. Но мне была мила Соня.

Софья Александровна. Сонечка. Софа. Мышка. Серые глаза и русые волосы с рыжим отливом, заметным только на солнце. Сонька. Было в ней что-то мальчишеское. Не мужское, а именно мальчишеское — такой сорванец с горящими глазами, который вот уже несколько лет подбивал меня на самые разные приключения. Короткий ежик волос и высокий смех "Сашка, ты трус" — и лезет прямо на каблуках своих уже в окно заброшенного дома. Но сегодня я хотел, чтобы все было по-другому. Более красиво, плавно, женственно. Чтобы Сонина угловатость опять растаяла, как таяла она во время походов на романтичные фильмы или утром, когда Сонька-сорванец превращалась в томную Софу, долго просыпающуюся, потягивающуюся и никак не желающую выбираться из кровати.

Все было спланировано. Ждал номер в отеле, ждал я, на улице, чтобы встретить ее и проводить в номер, завязав глаза. Ждало шампанское в холодильнике. Не стал ждать только лихач, выскочивший из-за угла и на полной скорости сбивший Софью Александровну Павлову, собирающуюся переходить дорогу и уже приветливо улыбающуюся мне. Тело подкинуло, как тряпичную куклу. Звук, с которым, оно упало на асфальт наверное долго мучал бы меня в кошмарах. Но кошмары мне большое не снились. Они просто пришли в мою жизнь.

Он подошел ко мне, когда тело грузили в скорую. Высокий худощавый мужчина нагнулся надо мной и прошептал в самое ухо "откатим?". Я подпрыгнул от неожиданности и почти прохрипел в ответ — "простите, что?" — Ну Вам же, наверное, не нравится эта ситуация, молодой человек? Может быть откатим? Не помню, что именно я ему ответил, но это явно было сказано матом и очень грубо. А как еще можно ответить на такие дурацкие шутки?

Потом была поездка в больницу (в скорую меня не пустили), но никаких ожиданий у дверей, никаких разговоров с врачом, ничего. Смерть констатировали еще в пути. Реанимировать было уже бесполезно, там нечего было реанимировать. Оставалось только сесть в приемной и, в невозможности даже плакать, просто тупо смотреть в стену, пытаясь осознать новую для меня реальность. Слышали о том, что перед смертью пробегает перед глазами вся жизнь? Не знаю как перед своей смертью, а вт ПОСЛЕ чужой действительно пробегает. Я вспоминал все моменты, проведенные вместе с Соней. Софьей Александровной. Сонечкой. Софой. Мышкой. Все наши (и без того крайне малочисленные) ссоры начинали казаться пустяками, все сомнения — незначительными. И дался, дался, дался мне этот чертов праздник в отеле! Я пытался остановить каждое воспоминание и посильнее окунуться в него, надавить на плотный комок, засевший в горле, чтобы уже отпустить себя, разрыдаться, чтобы стало хоть как-то легче. Но вместо этого продолжал смотреть в стену с абсолютно сухими глазами. Кто-то там свыше видимо решил, что просто — не будет.

Вывел из ступора меня только голос Сониной мамы. Я услышал его, еще не разбирая полностью слов. Узнал — и не узнал. Эта спокойная всегда женщина сейчас кричала почти на фальцете, задыхалась от рыданий и крутила головой из стороны в сторону, несмотря на то, что уже шла рядом с каким-то медработником. И вот тут меня просто сорвало с места — я понял, что немедленно должен помочь, что должен быть рядом с этой женщиной, потому что кто еще? И кто еще у нее остался? И когда увидел обращенные на меня глаза, в которых плескалась самая настоящая ярость и услышал внезапно тихое шипение "уййди, дрянь!", вот тогда я понял, что действительно все. И что виноват в этом я — не уберег. Не защитил.

Когда я дрожащими пальцами прикуривал сигарету возле больницы, ко мне снова подошел высокий худощавый мужчина, которого я узнал только по одному слову "откатим?". Первой моей мыслью стало, признаться, что это кто-то со скорой — поэтому он был на месте аварии, поэтому он сейчас здесь. Второй мыслью — что я буду его сейчас убивать. Третью я додумать не успел, потому что к тому моменту он уже успел озвучить первые две и добавить "Молодой человек, я не прошу отвечать прямо сейчас. Просто если вы решите откатить, я буду рядом. Подумайте над этим". Я все-таки попытался его ударить, но внезапно набежавшие, наконец, слезы застили мне глаза и кулак ушел в пустоту, а когда рыдания перестали душить меня, рядом уже никого не было.

Потянулся ряд дней, похожих друг на друга как близнецы. Встать, умыться, одеться, работа, компьютерная игра, лечь, встать, умыться... до автоматизма каждое действие. И обязательно алкоголь перед сном, чтобы суметь заснуть. Она бы не одобрила, но кому теперь какая разница. На похоронах я не был. Сонина мать не хотела меня видеть и сказала не подходить даже близко к их дому. Я даже не знал где Сонина могила, мне некуда было прийти. Поэтому я продолжал жить по одному и тому же алгоритму в надежде... да без надежды, в общем-то. Без какой бы то ни было надежды. Я не помню в какой именно момент он пришел ко мне в следующий раз, но я был действительно уже готов. Настолько, что не просто не пытался бросаться на него, но даже не задавался вопросом, откуда посторонний человек взялся в моей квартире. Меня просто накрыло очередной раз так, что я лежал ничком на кровати и тихо выл, не в состоянии сделать ничего больше.

"Откатим?"

Потом он сел рядом со мной на кровать и положил мне руку на плечо, словно самый родной человек. Меня перестало скручивать и я смог не только услышать, но и понять то, что он говорил своим спокойным тихим голосом:

"Послушайте, молодой человек, вы совершенно напрасно убиваетесь! Все можно откатить назад. В ту секунду, когда умерла Софья, в ту же самую секунду в роддоме номер шесть родился ребенок, девочка. Все, что нужно — это сделать небольшую правку. Если девочка родится мертвой, Сонина жизнь останется при ней и ничего этого не будет. Машина пронесется мимо, а у вас будет чудесный вечер. Надо просто согласиться на откат. Девочка родилась дауном. Согласитесь, это ведь не жизнь? Это мучения для нее и ее родителей. А так ее родители погорюют да заведут нового, здорового малыша. И вы с Софьей со временем заведете. Откатим?".

Он говорил все это почти скороговоркой, по кругу, как будто читал не то заклинание, не то мантру. Я не помню на какой точно круг я смог прервать его, выдохнув "да". Да, давайте.

А потом все погрузилось в темноту.

Проснулся я от трелей надрывающегося телефона и долго-долго смотрел на смеющуюся Соню на мониторе. Звонила действительно она. Звонила, чтобы сообщить, что уже подъехала по указанному адресу, но ни меня ни сюрприза не видит, а между тем уже немного замерзла и ее чуть было не сбила машина. ЧУТЬ БЫЛО не сбила. Я прилетел на такси так быстро, как только смог. Я обнял ее так, что Мышка пискнула "больно же". Я всю ночь боялся отойти от нее хоть на шаг. Боялся, что этот прекрасный сон растает и я вернусь в суровую реальность.

Но сон не растаял ни тогда, ни позже. За 8м марта наступило 9е, потом 10е, за мартом пошел апрель и вскоре все, что произошло мне казалось уже каким-то бредовым сном. Слишком натуральным кошмаром, которое нарисовало мне мое сознание. Летом мы поженились. Довольно скромно, но радостно.

А осенью Соню начали мучить страшные кошмары. Она ничего не могла вспомнить наутро, как бы я ни расспрашивал, но ночью кричала так, что кровь стыла в жилах. Вся в поту, Сонечка металась по кровати, пытаясь закрыться руками от чего-то неизвестного и кричала то ли от невозможного ужаса, то ли от невозможной боли. Происходило это не чаще пары раз в месяц, но мне хватало и этого, чтобы еще пару дней после судорожно глотать успокоительные. Сходили к специалисту, где услышали только то, что все в порядке. Меньше нервничайте, попейте натуральные травяные успокоительные перед сном. Попили, но лучше не стало. Я опять ловил по ночам Соню, гладил по голове, пытаясь разбудить, успокоить, спасти от чего-то неведомого. Наутро она смеялась "ну чего ты так переживаешь? Я правда ничего не помню, все в порядке!". После бессонной ночи ее улыбка начинала раздражать. Словно я говорил с другим человеком, а тот, первый, слабый и несчастный, так и остался где-то в темнице сна.

Зимой Соня начала лунатить. Она бродила по пустой квартире как призрак, периодически зависая на одном месте, пока я за руку не отправлял ее обратно в кровать. Во время ночных похождений она что-то шептала себе под нос. Выглядело это зловеще. Но все это не шло ни в какое сравнение с тем, что я ощутил, когда однажды смог разобрать ее бормотание "Они едят меня, Лешенька, едят. Они вгрызаются в меня и роют во мне свои норы. Они копошатся во мне, Лешенька, они знают, что можно, что можно". После этого я настоял на серьезном снотворном, пригрозив, что следующим шагом будет психиатр.

И снотворное действительно помогло. Соня спала теперь как убитая и я, впервые за полгода, перестал бояться наступления темноты. Где-то внутри я понимал, что мы заглушили проблему, просто отложили ее в долгий ящик вместо того, чтобы выяснить причины. Но что вы мне прикажете делать? Соня вообще ничего не помнила из ночных похождений и не воспринимала все это как нечто серьезное. Днем у нее не было никаких проблем, тревог и чего-либо такого, что могло бы оправдать поход к психиатру. Остановились на том, что пока поживем со снотворным, потом попробуем отказаться от него и поглядим, что будет. Там и подумаем.

Потом наступило 8 марта. Наши отношения несколько охладели к тому моменту, но я понимал, что виной всему моя вымотанность и беспокойство за Соню же. Однако, заставить себя придумать что-то особенное в этот раз я все-таки не смог. Меня хватило на букетик цветов и романтического ужина дома за бутылочкой вина. Под вино и хороший фильм мы оба разомлели, все тревоги отступили на второй план и я снова почувствовал себя как год назад — по уши влюбленным в эту девчонку, переполненным нежностью до самой макушки. Я подхватил Соню на руки, закружил по комнате и отправился в спальню с намерением завершить вечер в постели. Еще перешагивая порог, я почувствовал странную влажность под правой рукой, на которой уютно разместились Сонины бедра. "Пролила вино что ли?" — мелькнуло где-то на задворках сознания, прежде чем я включил свет и, не останавливая движения, положил любимую на кровать. Мои руки отошли от ее тела с отвратительным хлюпаньем. От Сониных спины и бедер на руках остались ошметки полусгнившей кожи, отдающие тошнотворно-сладким запахом. Ничего уже не соображая, с пеленой перед глазами, словно во сне я посмотрел на Софу. На кровати лежал полуразвалившийся труп в темном вечернем платье. Но страшнее всего было в том, что труп смотрел на меня своими пустыми глазницами и вопрошал глухим, булькающим голосом "Лешенька, ты чего там застыл? Ты идешь ко мне?".

Наверное, я закричал. Потом видимо попытался отмахнуться от этого видения, одновременно пятившись к двери, потому что в результате смахнул с тумбочки Сонину косметику, завалил торшер, тут же разлетевшийся на осколки и собрал гармошкой ковер, яростно работая ногами и пытаясь отползти от всего ЭТОГО. Пришел в себя я только после того, как на меня вылили вазу с водой. Передо мной стояла живая и здоровая Соня и смотрела со смесью недоумения и злости. По ее словам я внезапно начал визжать как девчонка и крушить все вокруг без каких-либо объяснений. И вот тут я почувствовал, что психиатр может понадобиться мне самому. Сказать, что вечер был испорчен — это не сказать ничего. Оба легли спать в самом предерьмовом настроении. Сонька дулась, я все еще не мог успокоиться от яркости своих галлюцинаций. Что вы думаете было наутро? Торшер оказался цел, ваза с цветами по-прежнему стояла на кухне, а Соня не помнила, чтобы вечером было что-то необычное. "Тебе просто приснился кошмар, дурачок" — она чмокнула меня в щеку и упорхнула собираться на работу.

Приснился? А что же тогда было вечером? Совершенно не помню. Или помню? Постепенно через кошмар приходили воспоминания — вот мы закончили ужин, пришли в спальню, занялись сексом. Вот Соня засыпала у меня на плече. Значит все это действительно просто кошмар, вызванный усталостью и тревогами? Пожалуй, что так. Не особо сомневаясь, на следующую ночь я одолжил у Сони снотворное. Ну их к черту, такие сновидения!

Началась весна. Мы оба привычно принимали снотворное перед сном и на время все тревоги были забыты. Соня получила повышение на работе, у меня тоже все было довольно гладко. В общем, жизнь затянула, не успели и оглянуться. Постепенно моя паранойя отступала, я перестал бояться проснуться от Сониного крика ночью, перестал ожидать собственных реальных кошмаров. Отмена таблеток совершенно на нас не повлияла, жизнь шла своим чередом.

Летом мы твердо решили, что не хотим откладывать в долгий ящик заведение ребенка и начали предпринимать активные попытки зачатия. Попытки продлились до конца осени, когда Соня начала уже откровенно переживать. Гинекологи в один голос говорили, что нет никаких проблем, мои анализы тоже были отменными. И тем не менее ребенок у нас никак не выходил. В конце концов я сдался и мы с Софьей поехали к какой-то бабке-знахарке в деревню, чтобы спросить совета и может быть получить лечение посредством, что называется, нетрадиционной медицины. Бабка напоила нас чаем, поспрашивала о всяком, а потом вдруг попросила Соню выйти, чтобы пошептаться со мной. Как только за Соней закрылась тяжелая деревянная дверь, бабка наклонилась близко к моему лицу и прошептала "Ты знаешь, что девка-то твоя мертвая?". У меня мгновенно пересохло во рту, а сердце застучало где-то в горле. Бабка, тем временем, продолжала. "Тело-то ей оставили, а внутри гниет все давно. Смерть жизнь никогда не родит. Ей и по земле ходить не положено, упокоить бы ее и душу бедную не мучить!"

Выходил я от бабки на деревянных ногах. Взял Соню за руку и, объявив старуху шарлатанкой, повел жену к станции. В ушах стояли слова старухи вперемешку с ночным Сониным бормотанием "они едят меня, Лешенька, едят!". Неужели авария все-таки была? Неужели я совершил непоправимое?

Все четче вспоминалось то, что я давно счел сном. Мой договор... с кем? С Дьяволом? Мое согласие обменять жизнь больного ребенка на Сонину жизнь. "Откатим?"

Мозг человека забавная штука. Целый вечер я был готов поверить во что угодно, а уже на следующий день корил себя за эти мысли. Вот Соня рядом со мной, здоровая, живая. Не было никакой аварии и никаких откатов. Я лично смотрел все ее анализы после многочисленных врачей. Или может быть врачи живого от мертвого не отличили? Что за бред!

И все-таки при мыслях о Международном Женском Дне у меня по спине пробегал холодок и я ничего не мог с этим поделать.

8 марта я подарил Соне подарочный набор ее любимой серии книг, заказал ужин на дом и, сославшись, на плохое самочувствие, пораньше уполз спать. Проснулся я от того самого запаха, который, как я считал, мне однажды уже снился. Тошнотворно-сладковатый, приторный запах разлагающейся плоти. Я боялся открывать глаза, боялся опять впустить этот кошмар в свою жизнь. "Лешенька", — услышал я глухой, булькающий голос, — "Обними меня, Лешенька, мне холодно!".

Это сон, это сон, это сон, это сон!

"Лешенька, мне очень холодно, обними!" Что-то влажное, мерзкое, склизкое легло мне на плечо.

И тогда я заорал. Заорал так, что подумал — оглохну сам от своего крика.

Я выскочил из квартиры как был, прямо в трусах. Долго стоял на морозном мартовском воздухе, пытаясь отдышаться. До тех пор, пока на третьем этаже не распахнулось окно и я не увидел голову Сони — нормальной, живой Сони "если ты сейчас же не вернешься в постель, я вызову скорую!". Я поднялся и, толком не разговаривая с женой, молча выпил на одну таблетку больше обычного и погрузился в темноту.

Стоит ли говорить, что было дальше? Соня не помнила ничего о моей выходке утром. Она вновь была бодра, весела и мила со мной. Соня или тот, кто скрывался под ее личиной.

Моя рациональность летела к чертям. Я начал внимательно наблюдать за женой, за каждым ее действием, словом, движением. И во всем начал видеть фальш. Она была СЛИШКОМ бодрой и веселой для женщины, у которой не получается зачать ребенка. Ее СЛИШКОМ сильно не волновали свои кошмары, несмотря на мои рассказы о душераздирающих криках. Она послушно пила таблетки и все. СЛИШКОМ послушно.

Я не знал что мне делать и куда мне идти. Доктор, вы знаете, моя жена на самом деле труп, что тут можно сделать? Милиция, милиция, моя жена — мертва внутри! Посоветуйте куда обратиться!

А куда идет человек, когда происходит что-то из ряда в вон? У меня не осталось вариантов кроме как пойти в церковь. Все-таки когда-то я был крещеным. Правда, на настоящий момент не помнил ни одной молитвы. И все-таки я купил свечей, поставил за здравие своих родителей, за здравие пары добрых знакомых, тещи и, конечно же, Сони. Послонялся по полной прихожанами церкви и, не придумав как и с чем подойти к батюшке, отправился все-таки восвояси. Уже на выходе меня за рукав поймала смуглая, сморщенная старушонка. "Ты неправильно свечу, милок, поставил! За упокой ей надо, за упокой! Меня развернуло так, будто кто-то озвучил мне прописную истину, до которой я не смог самостоятельно дойти. Я почти забежал обратно, кое-как дождался своей очереди и купил одну свечу, с которой подошел к месту, где ставят за упокой душ умерших.

Вечером Соне стало плохо. У нее разболелась голова, появилась болезненная бледность. Моя жена легла в кровать и попросила не будить ее до утра. А ночью Соня опять начала кричать и метаться по постели. Я хватал ее за руки, обнимал за плечи, прижимал к себе. "Леша, Леша, Лешенька" — кричала моя любимая и морщила в ужасе личико "Леша, я не могу выйти, не могу выйти, я заперта! Они едят меня, Лешенька, едят!".

Утром я полетел обратно в церковь. Я купил сразу десяток свечей, не зная даже есть ли смысл брать больше одной. Но мне было все равно. Словно в горячке, как безумец, с трясущимися мальцами я расплачивался за свечи, ставил их, поджигал. За упокой души. Софья Александровна. Сонечка. Софа. Мышка. Потерпи, родная. Я дурак, я невыносимый кретин, но я все исправлю!

Соня не вставала с постели, жалуясь на разыгравшуюся мигрень. "Это все твои таблетки, Леша", — говорила она, морщась от боли, — "надо было не валять дурака со всеми этими снотворными, а лучше съездить отдохнуть куда-нибудь или сменить обстановку. Тоже мне, врач, светило медицины!". Я сидел, кивал, гладил ее по голове, но сам ждал только одного — ночи. Я знал, что сегодня опять встречусь с настоящей Соней и очень хотел увидеть подтверждение того, что смог хоть чем-то помочь ей сегодня. Кошмар вернулся, но вместе с Кошмаров вернулась и МОЯ, действительно МОЯ жена. Теперь я прекрасно видел все — даже в агонии, в ужасе было видно, что это настоящая Соня, та, прежняя, со своей угловатой пластикой и несколько детским лицом. Ничем не похожая на ну женщину, которая теперь была со мной рядом днем. "Помоги мне, Лешенька!" — Соня опять металась по кровати, — "Не могу, не могу выйти отсюда, я сгнию здесь, Леша. Я закрыта, заперта, они едят меня изнутри, Лешенька!".

На следующий день я поехал к знахарке. Я провел у нее весь день и вернулся к ночи, сказав ТОМУ что было вместо Сони, что задержался на работе. А дальше вся моя жизнь превратилась в ожидание. Я не ставил больше свечей в церкви, зная теперь наверняка, что они помогают только на время истончить стену между оболочкой и моей любимой, запертой внутри нее. Я улыбался днем, я находил в с себе силы говорить с женой, брать ее за руку делать вид, что ничего не происходит. Одного только не мог заставить себя делать — заниматься с ней сексом. Каждый раз я думал разлагающейся плоти и тошнотворном запахе. А еще о том, что это будет фактически измена моей настоящей, на самом деле погибшей жене, которая не может упокоиться из-за моей глупости. Я отмазывался усталостью на работе, плохим сном, болезнью и ждал, ждал, ждал. Единственной моей отрадой было обнимать Соню во время ее ночных кошмаров, когда она становилась Собой, когда она шептала мне страшные вещи, а я гладил ее по голове и повторял одно и то же "Подожди, любимая, подожди, подожди, подожди, подожди". Душа моей любимой в ту страшную ночь должна была перейти в тело родившейся девчушки. Он, кто бы он ни был, откатил все. Он забрал жизнь девчонки себе, а Сонина душа осталась гнить внутри тела, вне возможности ни покинуть этот мир, ни зародиться новой жизнью. Теперь я знал, теперь я понимал это, как нельзя лучше. Но я знал как откатить все обратно, теперь знал и мне не нужен был теперь никто для того, чтобы все исправить. Каждый день рождаются миллионы людей. Каждый день кто-то из детей рождается мертвым. Но я могу, хотя бы однажды, но я могу это изменить. Я отпущу свою любимую и где-то случиться чудо и младенец, который должен был умереть, откроет глаза. Я смогу. Откатим.

Приближался март.

Я заказал номер в отеле. Заказал фрукты, шампанское и, подумав, купил пусть не тот, но очень похожий набор бижутерии. Почему-то хотелось повторить все один в один, хотя это было вовсе не обязательно. Я еле дождался момента, когда ЭТО предложит перейти к постели. Я еле дождался момента, когда подхвачу ЭТО на руки и понесу к кровати, чувствуя как меняется кожа под моими руками. Я был готов настолько, что даже не вздрогнул, когда вновь увидел полуразложившийся труп. Я просто достал из-под подушки нож и прошептал "Я люблю тебя, Соня". А потом начал бить.

Мне инкриминировали более 30 ножевых ранений. Я бил до тех пор, пока труп подо мной не прекратил извиваться. Я бил до тех пор, пока тело Сони опять не превратилось в обычное человеческое. Только тогда, уже под яростный стук в дверь нашего номера, я остановился и понял, что удалось. Что Соня моя отныне свободна. Я плакал и обнимал тело жены, умершей два года назад и только теперь получившей возможность зародиться где-то новой жизнью. Я плакал и держал ее в своих объятиях, когда меня оттаскивали от нее и крутили руки за спиной. Плакал и улыбался.

Если бы не моя мать, меня могли сгноить в психушке. Если бы не красивое слово "шизофрения", сгнил бы в тюрьме. Как видите, у меня самого было много возможностей сгнить. Но я жив. Мне дали инвалидность, до конца жизни мне придется пить таблетки, но я знаю, что я был прав. Мне говорят, что не было никакой старухи и что в деревню мы ездили к Сониной бабушке. Мне говорят, что никто никогда не слышал, чтобы Соня кричала во сне, даже когда мы ночевали на Рождество у ее матери и та спала через стенку. Мне говорят, что Соня лечилась от бесплодия, которое ей поставили еще на первых осмотрах. Что я не хотел принимать этого и просто заменил информацию той, что мне приятнее. Мне говорят много разного. Я киваю и соглашаюсь пить таблетки дальше, чтобы "демоны не вернулись". Но сам я знаю, что нет никакой шизофрении и никаких "демонов сознания". ОН обставил все так, чтобы никто в целом мире не заметил изменений. ОН подчистил все за собой и за мной. ОН знал, что я победил и никогда не приходил ко мне больше, чтобы не смотреть в глаза смертного, который обставил его как ребенка. Я знаю, что все сделал правильно. Что теперь где-то живет девочка с душою моей Сони.

Софьи Александровны. Сонечки. Софы. Мышки.

(с) Zerkalo
Присылай свои истории для озвучки / сотрудничество = https://vk.com/necrophos_vk