До мужчины, на-конец, дойдёт, что женщина - маска его (лютой) смерти. Он пригрел на груди змею подколодную. Но это озарение (прозрение) будет пред-смертным.

«Скажи мне, кудесник, любимец богов,
Что сбудется в жизни со мною?
И скоро ль, на радость соседей-врагов,
Могильной засыплюсь землею?
Открой мне всю правду, не бойся меня:
В награду любого возьмешь ты коня.
...
Твой конь не боится опасных трудов;
Он, чуя господскую волю,
То смирный стоит под стрелами врагов,
То мчится по бранному полю.
И холод и сеча ему ничего...
Но примешь ты смерть от коня своего». (=примешь смерть от жены твоей

Так я до восьмого класса и пел, не снисходя чистым взором до толпы у моих ног. Высокомерно разглядывал табличку "Выход". Ну и руки, естественно, по швам. Зрители проникались и аплодировали. Я потел, но в целом был уважаем и счастлив.

А потом у меня сломался голос, девочки с подтанцовки сказали "фу", культмассовик-затейник пробормотала что-то типа "Господи, бедный паренёк", и я остался наедине с осколками стекла и кусками пенопласта в горле вместо старых-добрых робертинолореттиных связок. Горе мое передать было тяжело. Из пилота гоночного болида, окружённого шампанским и восторженными женщинами, я превратился в водителя ржавой дребезжащей маршрутки без руля и с заколоченным лобовым стеклом. В художника, который вдруг смог рисовать только в правом верхнем углу мольберта непотребными инструментами вместо кистей. В повара, который обнаружил, что отныне угощать гостей он будет только салатом из борщевика. В писателя, у которого в голове прекрасный сюжет, но на клавиатуре только "фыва". Обычно аналогий в повествовании используют не больше трёх, но тут... Трагедия.

Одна радость, думал я. Сама собой ушла проблема публичных выступлений - на хрен теперь я никому не сдался, публично выступать. Это сразу поняла и наш классный руководитель, решив раскрыть мой талант актёрского мастерства. Так я короче и промучался до конца школы - сначала пел, потом задвигал скрипящие монологи о смысле жизни. Слава богу, вскоре я открыл для себя пиво, и жизнь сразу заиграла новыми красками. Выпимши, мы с друзьями быстро сколотили группу и начали рубить адову жопу, так как ни играть, ни петь не умели. Ни стилем, ни новаторством там и не пахло - только панк, страшный русский панк в самом бессмысленном его проявлении - интеллигентно-подпитом.

Это был смутный период, который должен был закончится и он закончился. Когда группа развалилась, в сухом остатке у меня имелось:
1. Умение неплохо (как мне казалось) играть на гитаре
2. Желание писать музыку
3. Страх публичных выступлений, притупленный алкоголем
4. Много стекла и пенопласта в горле
5. Чёткое понимание, того, что женщины любят фронтменов, а никого больше вообще не замечают

Так или иначе дело шло к тому, что группу делать надо, и делать придётся самому, так как это, походу, никому особо больше не нужно. Появился план. Начать его реализацию я решил с похода к преподавателю по вокалу.

- Ну, юноша, конечно, вам тяжело, вы же пытаетесь петь тенор, - удивил меня специально обученный человек. - А какой вы к, свиньям собачьим, тенор? Вы баритон. Ну куда вот вы голову задрали. Опустите-ка подбородок чуть ниже, и вот эту нотку потяните-ка, давайте.

Выяснилось, что теперь я должен петь грудным низким голосом, могуче поводя правой рукой справа налево и обратно, и непременно про леса, луга и очи преимущественно тёмных цветов. А выживать с баритоном, полями и любовью к Родине в мире отечественного хард-рока очень тяжело. За величественную руку так вообще могут напинать под сраку знатного пенделя, причём свои же, та же ритм-секция, от них и не такого можно ожидать. Пелось баритоном хорошо, удобно и громко. Но не нужно.

Пришлось всё менять и искать стиль, в котором худо-бедно можно не особо-то и петь. Писать такие композиции, в которых хорошо укладывались мои полторы доступные мне ныне октавы.

В какой-то момент вроде забрезжило, и тут я обнаружил, что пою, глядя уже не поверх голов или закрыв глаза, а сфокусировавшись на микрофон перед носом. Это, в принципе, объяснило мне спад моей фронтменовской популярности среди дам. Мы сидели тогда в гостях у товарища, распивали горячительные, а он показывал фотографии с концерта. На них-то я и понял, что зритель большую часть выступления созерцал косоглазого вокалиста, не отрывающего взгляд от микрофона. И мне открылся истинный, сакраментальный смысл масок у некоторых известных и не очень музыкантов. Думая, что они скрывают свои лица, чтобы невозбранно закупать пивко в магазине у дома, мы совершаем большую ошибку. Эти глубоко несчастные люди боятся поймать наш взгляд, боятся того, что они как на ладони. Их глубоко нервирует тот факт, что им некуда приткнуть свой взор - и не дай бог кто-то увековечит их в тот момент, когда фокус как раз будет отдыхать на переносице.

И начался период "странных масок". Мы стали придумывать себе маски, я же на всякий случай придумал такую, чтобы даже зрачков видно не было. Чтобы наверняка. Чтобы надеть её - и чётко смотреть прямо в глаза любому зрителю, не опасаясь ответа. Для верности на маске имелись прожектора, чтобы ещё и слепить зрителя всей мощью усиливающих линз. Так девятивольтовая крона, белый акрил и папье-маше заменили мне уверенный взгляд альфа-самца и помогли немного прижать в угол страх публичных выступлений. Прошло много лет, но эта маска до сих пор на мне - я ношу её, не снимая. Ношу на работу, даже сплю в ней. Хотя супруга думает, что давно её выкинула.