ЧИТАТЬ СНАЧАЛА

Когда всю Тройку окутал зловещий туман, собравшийся в сгустки жирного серого конденсата на окнах, Олеська и Марк осознали: настал час расплаты за беспечность. И комок тьмы, обретший подобие плоти, попытался даже проникнуть в щель форточки, но был тут же отброшен ложкой, схваченной прямо из тазика с салатом. Провожая «гостя» взглядом, все выглянули во двор: в клубах пара там бродили создания, подобные тому сгустку, что снасильничал тётю Олю. Антропоморфные на первый взгляд, при ближайшем рассмотрении они оказывались мало похожими на людей. Нет, это были какие-то лысые обезьяны с длинными ручищами, обнажённые, увешанные вторичными половыми признаками, безликие, вывернутые наизнанку, сплющенные и растянутые. Все они расползались по подъездам из котельной, будто придя на замену прежним жильцам Тройки. Пора было не собираться, а бежать! Но вот только куда? Задние ворота давно заперты, и на улице опасно: идти напролом — верная смерть. Оставался лишь один путь — пробираться через здание в надежде найти выход на второй этаж, где ещё не успели установить решётки. Марк, как будущий архитектор, быстро оценил ситуацию: путь лежал до третьего подъезда, где сохранился переход между домами, а оттуда уже можно было попробовать спуститься по пожарной лестнице. Другого выбора не было, и пришлось идти почти вслепую, хлюпая непонятной жижей под ногами.

Именно здесь беглецам на счастье повстречался Ефимка, почти не затронутый охватившим Тройку безумием. Он обратился к соседям так: «Что, бежите? А зря. Дом не выпустит! Он чувствует страх, а когда чувствует страх, возвращает его обратно — я давно это понял! Я и воду пить перестал, кроме как покупную, и мыться. Он заражает, понимаете? Никто мне не верил, а я же говорил! Дом — это не замок, это алхимическая формула: внутри дома — пародия на внешнюю жизнь! И он слишком долго копил всё в себе... Теперь уж не спастись…» Однако Марку удалось уговорить Ефим Семёныча бежать вместе.

Первый этаж был заблокирован — сгустки плоти кишели повсюду, хватали жильцов и будто налипали поверх них второй шкурой, уводили прочь, заставляя вливаться в растущее посреди двора месиво. Путь оказался непростым — некоторые пролёты были заполнены плотью, где-то ступени даже обрушились, и приходилось искать обходные маршруты. В этом хаосе не сразу стало заметно, как Галина переменилась: глаза её теперь блуждали, речь была сбивчивой. Женщина то и дело пыталась повести всех каким-то странным путём, настаивая на том, что знает безопасные ходы и сумеет обо всех позаботиться, но каждый раз она заводила беглецов всё глубже и глубже в лабиринт тамбуров и коридоров. На полу валялись какие-то вещи — книги, одежда, игрушки, — будто дом выплёвывал из себя всё ненужное.

В конце концов Ефим предложил поступить иначе: добраться до сохранившегося уровня галерей, что позволит миновать внутренний двор. С трудом удалось пройти по карнизам в соседний подъезд, не рискуя спуститься к истерзанной взрывом котельной, где всё ещё валили клубы пара. Перешагивая через обломки и арматуру, беглецы пробрались к первому подъезду и так вышли на лестницу, ведущую к галереям. Становилось всё тяжелее дышать, а стены словно давили, наполняя разум тревогой, но отступать было нельзя.

На втором этаже ждала новая преграда: дверь галереи оказалась заперта. Эдик с Ефимом выбили её плечом, и, как назло, услышав шум, из темноты выскочило бледное нечто на длинных конечностях, похожее на жука-палочника. Один лишь Эдик узнал в существе того самого нелюдимого соседа, что последние полгода, выходя на улицу, заматывался шарфом, а после и вовсе пропал с радаров — видать, спрятался здесь от мира и сам забыл, каким должен быть нормальный человеческий облик. Обмотанный мусорными пакетами и какими-то лохмотьями, сосед, закрыв лицо руками, заорал: «Не смотрите на меня! Не смейте!» Ближе всех не повезло оказаться как раз Ефим Семёнычу: длиннющие руки вцепились ему в лицо, а ловкие пальцы принялись выдавливать глаза. Но вместо того, чтобы зайтись в крике, мужественный герой вцепился в «палочника», как страстный любовник, обвил его руками и крикнул за спину: «Бегите!». Так эти двое и остались там, в тёмной галерее, в самом сердце обезумевшей Тройки… Некогда было плакать и утешать друг друга: теперь уже густой пар смешался с вонью гнили и разложения, взвесью мусора и трухи.

Трудно было распознать за следующим препятствием Сергея Шишкина: прежде холёный, теперь он покрылся гнойниками полностью, и те лопались при каждом движении, обдавая всё вокруг брызгами ржавчины. Задыхаясь и еле держась на ногах, он всё равно был в силах преградить собой дорогу, напутствуя:

— Вы зря бежите. Что, так и не поняли? От пороков не сбежать… Дурачок думал, можно запереть всё плохое, можно просто взять и слить всю дрянь в отстойник, а здесь все будут счастливы… Нет уж, это так не работает! Эта дрянь переполнила стены. Всё было неизбежно! Каждое чувство желает быть прожитым! Никто не покинет Тройку — мы слишком долго ждали… Вы проживёте нас по полной программе! Каждую вспышку гнева, каждый укол ревности!..

Марк встал в стойку, готовясь к бою:

— Держитесь от меня подальше! — крикнул он, пытаясь сдержать дрожь в голосе.

— Как глупо! — Сергей изобразил улыбку — кривую, неестественную. — Думаете, можно просто взять и сбежать? Дом же видит вас! Он чувствует вас. Он давно копил ваши желания и страхи... И он даст им выход. Он устал сдерживаться!

Сергей дёрнулся в сторону, наотмашь хлопнул себя ладонями по лицу, и гнойники лопнули, обдав стоящую слева Галину мерзким фонтаном. Та закричала — но не от боли, а от внезапно нахлынувшего осознания, что никто и никогда её не любил, что все на ней лишь ездили, пользовали, сидели на шее… И каждое такое воспоминание сопровождалось чмокающим звуком, с которым из её плоти вырастали всё новые и новые конечности. Выгнувшись в изломанную позу, Галина набросилась на Сергея, намертво прижав к себе, а потом и на Эдика — не то с признаниями, не то с обвинениями. Тот оглушительно завизжал, пока женщина отрывала от него кусочек за кусочком, точно пытаясь вернуть себе всю растраченную ею заботу…

Марк оторвал Олеську от ужасного зрелища и насильно потащил за собой, ужасаясь тому, что не чувствует ни страха, ни сожаления — всё утекало в дом. Из окон центрального здания можно было хорошо видеть происходящее: стены наполнились дышащей, визжащей, изрыгающей мерзкую жижу массой плоти. «Кумушки» Арины Ильиничны расположились в позах рожениц по краям двора и производили на свет всё новые и новые кошмары — слипшиеся сгустки гениталий, бугрящиеся мускулами груды мяса, голосящие от ужаса полупрозрачные медузы — воплощения похоти, домашнего насилия и тревоги. Порождения тут же расползались по подъездам и выводили всё новых жильцов, заставляя их становиться очередными кирпичиками в горе общей теперь плоти. Разродившись, «кумушки», наконец, усохли, как высушенные заживо воблы, и их «детки» затащили «мамочек» в общий поток. А корни уже набухшей башни, слепленной из жильцов Тройки, расползлись по подъездам, и в квартирах теперь всё бурлило и пульсировало. Так внешние окна во всех трёх корпусах оказались надёжно заблокированы этим липким кошмаром, обречённым пережить за одну ночь всё то, что копилось в коллекторе десятилетиями.

Насмотревшись на мерзкие сцены, Марк, наконец, понял, что нужно делать. От его слов Олеське стало не по себе: предложение звучало как полное безумие, как самоубийство! Она долго мотала головой, а в мыслях то и дело всплывал образ материнской участи, но дом будто каждый раз высасывал все представления, принимал их в себя, переполняясь ими. Поделившись этим чувством, Олеська услышала в ответ:

— Разве ты не понимаешь? Мы не выйдем из Тройки, пока её стены не рухнут, пока они не перетаскают всех жильцов в эту груду! Дом не просто заставляет их прожить всё накопившееся, а мучает — они же страдают! А значит, Тройка полнится уже новыми страданиями, понимаешь? Это же идёт по кругу, пока стены не лопнут!

— И ты предлагаешь…

— Подогреть этот процесс, ну конечно! Подтолкнуть его! Если мы будем на самом верху, то, возможно, выживем. Или, по крайней мере, всё кончится на наших условиях… Ну так что?

— Ладно… Хорошо… Я… тебе верю. Нахер Тройку!

— Нахер Тройку!

Как прекрасна безрассудная юность, готовая на смелые поступки! Как хорошо быть молодым, готовым на подвиг ради спасения если не мира, то хотя бы собственной души! Пока прежде благопристойные жители Тройки единой массой всё стонали, кричали, плакали и смеялись, и ком этот пульсировал, набухая липким зловонным соком и впитывая в себя ошмётки дома, вот это-то чудище задумали победить наши герои!

Подняться на верхний этаж центрального здания было довольно просто, хотя по внешним стенам уже карабкалась перемешанная плоть. И на крыше ребят встретили обезумевшие взгляды перемолотых мучеников, раздираемых низменнейшими из страстей. В какой-то момент Марку и Олесе показалось, что ещё миг, и рассудок не выдержит, однако, собравшись с силами, они встали друг напротив друга, схватились за руки и принялись выкрикивать:

— Помнишь, как ты говорила, что я тебе нравлюсь, и ты хочешь пойти со мной на свидание? Ты врала! Я же тебя старше, ты на что вообще рассчитывала? Школота тупая!

— А ты? Помнишь, как корчил из себя архитектора и обещал изучить здание? Ты просто ничтожество! Твоя работа была бесполезной!..

— А ты — дочь продавщицы-неудачницы и отца, который подох с вами со скуки!

— А у тебя рожа в прыщах!..

Башня из плоти вибрировала и содрогалась выкрикам в такт, получая всё больше и больше топлива: ярость и ненависть, едва приходя на ум, тут же утекали из мыслей. И когда набухающая от чужой боли масса уже закинула ржавые ложноножки на края крыши, внезапно раздался страшный хруст — точно сама Земля треснула по шву.

Секунда тишины прервалась чудовищным грохотом. Трещины в стенах расширились, разошлись, подобно голодным ртам, и из них, похожая на полусваренный фарш, поползла склизкая масса наконец слипшихся воедино со своими пороками, грехами, комплексами, грязными мыслями и мучительными снами жильцов. Разошлись, подобно створкам раковины, несущие стены, разорвались железные скрепки арматуры, поползли, покидая фундамент, целые корпуса. Так почти вековые стены пали — лопнула Тройка, и мечта несчастного архитектора Троймкэфига сложилась внутрь себя самой. И пала тишина…

Пять лет минуло с той ночи, когда жилкомплекс оставил после себя зияющую воронку на окраине Калининграда. Пять лет лживых речей чиновников, пять лет вымарывания правды из отчётов, пять лет удушающей тишины, что последовала за воплем безумия. На месте трагедии уж очень быстро разбили пошлейший парк с мемориальными досками, а в газеты спустили заголовки: «Прорыв теплотрассы», — и дальше шла бесконечная череда бесстыдной лжи. Разве какая-то труба могла поглотить Тройку? Но кому до этого было дело? Кто бы проверил, как действительно был устроен дом? Кто бы поднял доклады Ефим Семёныча и отписки коммунальщиков?..

Но Марка газеты не успокоили: он так и не сумел забыть весь этот ад. Как ребятам удалось выжить, он так и не понял до конца. Видимо, оказаться в «глазу бури» было правильным решением: центральное здание не столько «сложилось» внутрь себя, сколько рухнуло на сторону, где их с Олеськой отбросило, будто взрывом, в один из внешних рвов, а после накрыло бетонной плитой. Там они провели почти сутки в ожидании помощи. Выжили ещё и жильцы, отправившиеся куда-то на новогодние праздники, а потом вернувшиеся к развалинам: теперь они каждый год приходили на руины своего прошлого, как паломники. Правда, в этот раз Олеська не пришла. Марк знал, что с ней что-то случилось, — чувствовал спинным мозгом.

А тем временем весь остров Ломзе словно бы заразился схожим безумием: его захлестнула волна преступлений и насилия. Так, соседи, раньше доброжелательные, пусть и не настолько сахарно, как было прежде в Тройке, теперь косились друг на друга с подозрением. Матери запирали детей в тёмных ваннах, а отцы напивались до беспамятства, выпуская наружу своих внутренних демонов. Выходит, накопленное Тройкой не исчезло бесследно, а расползлось по городу, как гниль…

Марк набрал номер Олеськи, но услышал лишь гудки. Сорвался с места, почуяв неладное, прибежал к ней. Общага, в которую её поселили после совершеннолетия, встретила столпотворением милиции. «Какого тебе тут надо? — по привычке грубо выругался кто-то. — Девчонку в петле повидать охота?» И Марк почувствовал, как земля уходит из-под ног: кричал, рвался внутрь, но его скрутили и поволокли в участок. Каждый шаг допроса казался пыткой, но работа есть работа, и милиции пришлось выяснять, что связывает буйного парня с удавленницей. Тот молчал, не желая делиться своей болью с равнодушными ментами — наделился уже с чиновниками впустую, вранья наслушался, — и получал зуботычины. Наконец, сжалившись, ему показали записку. Кривым, дрожащим почерком в ней выводилось: «Не знаю, как вы живёте. Здесь, вне Тройки, всё такое гнилое. Больное. Не понимаю, как вы справляетесь. Я не справляюсь. Хочу обратно в Тройку».

Стало быть, Олеська не выдержала жизнь за пределами «подарка всему человечеству». Дом забирал у людей всё тёмное, грязное, злое и хранил в своих стенах, пока те не переполнились и выплеснулись на всех, кому не повезло попасться в ловушку. А девушка, не знакомая ни с мелкими человеческими страстишками, ни с по-настоящему глубокими пороками мира, попросту не выдержала: не знала, как без помощи «родных стен» прогнать дурные мысли, тревогу и страхи. Особенно трудно стало жить среди тех, кто превратил её трагедию в страницы жёлтых газет. И несчастная душа нашла покой — в объятиях смерти…

Когда Марк покинул участок, он понял, что и сам способен распробовать эту гниль, будто она скатывается липкими шариками на языке и застревает в глотке. Будто зловонны даже слёзы, будто скверна забивает ноздри. Будто он так и не выбрался из-под завалов, а навсегда остался залитым гноем и той ржавой жижей, которая заключала в себе непрожитую жильцами Тройки дрянь. Слишком дорого дались ему дни спокойствия, когда все порывы души так легко утекали в стены, и слишком многое придётся наверстать взамен.

Всё это обрекло парня вспоминать и вспоминать, крутить в голове раз за разом ключицы Олеськи, дворнягу Жульку, стряпню Галины, тётю Олю, дядю Виталика, — вспоминать покой тех благословенных стен. Но хуже того, Марку стало ясно, что именно варится в головах всех вокруг: ясно, что каждая гадкая мыслишка должна быть хоть как-то переработанной, и мало кто трудится переработать её на благо. Шёпот безумия манил его в свои объятия, обещая, что однажды парень всё же не выдержит и присоединится к упокоившимся в груде плоти жильцам Тройки. Так и закончилась история опрометчивой задумки Хорста Троймкэфига — такого же несчастного юноши, зря пытавшегося обмануть законы природы.

Авторы - Герман Шендеров, Дарья Фролова

ЧИТАТЬ СНАЧАЛА

Однако ж всё неспокойней и неспокойней становилось в Тройке. Вот разгорелась очередная потасовка между подростками: валяясь в зловонной грязи, они мутузили друг друга, не жалея, и бросали друг другу обидные, но совершенно одинаковые фразы — точно два актёра, не поделившие сценарий. Но никто теперь не разнимал драчунов: крановщик Валера уснул-таки после тяжёлой смены, а остальные жильцы просто струсили. И лишь сквозь узкую щель в плотно задёрнутых шторах довольный Сергей Шишкин наблюдал за плодами своих коварных деяний: взломать аккаунты юных пользователей соцсетей оказалось делом нехитрым. Сложнее было незаметно подбросить флешку Эдику, ведь Сергей всё-таки был программистом, а не карманником, но результат не заставил себя долго ждать: уже и здесь, на первом этаже, из сливного отверстия раковины требовательно забулькало, а рыжие пряди волос близняшек то и дело всплывали на поверхность. Дочерей своих он решил оставить в ванной комнате — пусть купаются. Отныне они купались без пререканий. Супруга же, верная спутница жизни, обожаемая женщина, наконец предпочла общество мужа салонам красоты и даже на работу перестала ходить. Конечно, оттуда названивали, но затем прекратили, выслав копию приказа об увольнении. Расположившись перед мерцающим монитором, Сергей нежно поглаживал свою дражайшую Леночку по внутренней стороне бедра, время от времени отрывался от экрана, зарывался носом в слипшиеся локоны жены, вдыхая её неповторимый аромат, который с каждым днём становился всё более выразительным. Пожалуй, тот злополучный полотенцесушитель оказался на удивление полезным для укрепления этих брачных уз! Как и воцарившаяся в доме тишина…

Так Сергей, словно паук, незаметно дёргал невидимые нити, пронизывающие души обитателей этого странного дома. И стоило ему только чуть натянуть одну из них, как где-то вспыхивала ссора и наружу вырывались прежде тщательно скрываемые желания, а доселе дремавшие в тёмных закоулках сознания пороки начинали набухать, как гнойники. Но пока эти нарывы лишь медленно ползли по стенам Тройки, только готовясь к грядущему взрыву. А вот взаправду гнойники выросли на теле Сергея: его лицо, руки, грудь и даже гениталии покрылись мерзкими пузырями, похожими на ржавые шляпки гвоздей. К счастью, эти наросты совершенно не мешали исполнять супружеский долг. И если за тишину и покой в Тройке приходится платить высокую цену, то пусть уж гнойники хоть покроют тело целиком — разве ж это имеет теперь значение?

По ночам Сергей, избранный для священной миссии вернуть в Тройку тишину и покой, выходил во двор, становился в центре зловонной лужи, закрывал глаза и впитывал в себя знания обо всём, происходящем вокруг. Затем возвращался в квартиру, разморенный, словно после долгой медитации, а если даже случайно запинался о кирпичи, валяющиеся теперь у подъезда, то не обращал внимания. И ложился спать на остаток утра, просыпался к обеду и чутко прислушивался к дому, который пока ещё, увы, продолжал шуметь.

Так суетное лето в Тройке закончилось, наступила осень, приблизилась и зима. Музыка жилкомплекса состояла теперь из новых, никогда ранее не звучавших здесь аккордов. Вот одна из нот: подростка с третьего этажа вдруг захлёстывает чужая, неведомая ему ранее похоть, словно сама собой затекает ему в горло, и парень, глядя вокруг невидящими глазами, принимает собственную мать за подходящий объект для соития. Другая нота: прежде тихая старушка вдруг начинает думать, что окружают её лишь одни сволочи и мрази, и на её затылке раскрывается неугомонный рот, который сам собой из-под платка шепчет родственникам и соседям гадости. И ещё одна: мальчонка лет десяти вдруг ощущает себя беременным нежеланным плодом и решается сделать аборт, почему-то забывая о том, что его тело к такой операции не приспособлено, и вкручивает себе в уретру проволочную вешалку. Потом средь бела дня в одной из квартир раздаётся адский вой, и источником воя оказывается несчастная женщина, что вросла в свою тахту: долго она лежала ничком, как выброшенная на берег медуза, оправляясь под себя, и выделения разъели кожу да обивку, отчего всё слиплось в единое месиво, и, когда несчастная захотела подняться, уже не смогла оторваться даже с мясом. Был и другой вопль: одному мальчонке не повезло выскочить в подъезд в неподходящий момент, когда дверь соседей распахнулась, и оттуда, как летучая мышь, выскочила бабка, прежде нелюдимая, и набросилась на мальца с поцелуями, да такими горячими и страстными, что её насилу оттащили. Потом ребёнок, заикаясь, шептал в ужасе, что ртов у бабки было больше одного, больше двух, больше даже четырёх… Кто знает, может, то ему почудилось в испуге, а может, Тройка и впрямь начала являть потаённые лики?

И чем тише становилось на заметаемых снегом улицах, тем гулче звучал в Тройке этот жуткий хор: прежде благополучные до тошноты, жильцы вдруг обнаруживали в себе неведомые силы для неведомых страстей. Вот вдруг спокойный отец семейства принимался колотить домашних, не разбирая, кто прав, кто виноват, или вдруг благопристойный дедок малевал оскорбления на чужих дверях своими экскрементами, или прежде спокойный как удав пролетарий снимал с себя лезвием бритвы кожу в ванной, не в силах вынести собственного облика. И самое страшное, что обитатели Тройки даже не успевали толком поразмыслить о том, что вытворяли: словно кто-то выключал им разум, а потом включал обратно, когда дело уже было сделано. И всё, что логично было бы ощущать следом за такими всплесками — вина, стыд, обида и что там ещё — как будто утекало из голов жильцов, к ночи оставляя лишь свистящую пустоту. В пустоте той слышался вой мечущейся меж арками первой метели, словно даже природа оплакивала жилкомплекс, или, вернее, что-то оплакивала сама ожившая Тройка.

Пожалуй, самыми здравомыслящими среди этого буйства оставались Олеська и Марк, но и они чувствовали себя странно: накатывали взбалмошные сны, становилось дурно, потом отпускало, потом становилось снова. А вскоре история наша приняла новый оборот: студентик попросился пожить к Галине, сославшись на семейные обстоятельства непреодолимой силы — ссору домашних, при которой он не мог больше присутствовать и подробности которой не мог, а, может, не желал сообщать, а также попросил «никого не вмешиваться в чужое интимное дело». Усталая продавщица махнула рукой, будто давно зная, что всё так и должно кончиться в семье подруги, а потому постелила студентику в коридоре. Но вот Олеська так просто не отступилась — пришлось доложить о произошедшем в деталях.

Как оказалось, в ту ночь тётю Олю вновь одолели мысли о неудавшейся жизни. Она корила себя за то, что вышла замуж за столь тихого и незаметного человека, и даже мысль о разводе не приносила облегчения: кому она нужна теперь, увядшая? Ольга винила Виталика в том, что так и не завела детей — он всегда избегал лишних хлопот. И, вспоминая свои юные годы, она сравнивала мужа с одноклассниками, которые, по её мнению, были гораздо интереснее и ярче, но выйти замуж за них было неприлично. Помнился среди них, например, смазливый Сашка, умевший зарабатывать деньги, или Витька с задней парты, по которому, к сожалению, плакала тюрьма. И даже юный Марк, племянник, казался теперь несколько привлекательным.

Так тётя Оля погружалась в фантазии, представляя себя в объятиях этих мужчин, и в грёзах находила утешение, не успевая додумать их до конца. Но она слишком долго не замечала, как вокруг батареи расползается ржавое пятно, в котором проступают знакомые лица, и не разглядела поначалу, что же такое в самый пик эротических фантазий с тихим всплеском упало на пол. Однако любопытство пересилило похоть, и Ольга, не разбудив мужа, включила ночник. Увиденное повергло её в ужас: бесформенная масса плоти, ощетинившаяся эрегированными членами и извивающимися языками, надвигалась на женщину, парализованную страхом. Та успела заметить, как в комок вплелись лица её бывших одноклассников, прежде так желанные, а теперь отвратительные. И как же теперь захотелось вернуть спокойное домашнее счастье!

Проснулся и дядя Виталик — увидев жену, прижатую к стене с задранной сорочкой и удовлетворяемую этим мерзким комком плоти, он не выдержал зрелища и, схватившись за сердце, осел по стеночке. На шум прибежал Марк, застав лишь развязку: шар плоти обмяк и втянулся в тётю Олю, раздув её прежде элегантное тело. Глаза её потемнели, и не своим голосом она взвыла: «Иди сюда-а-а, племянничек! Дай-ка я тебя обниму-у-у!» К счастью, регулярные подъёмы на шестой этаж позволили Марку вовремя сбежать.

Именно это происшествие лишило, наконец, Марка и Олеську покоя: всему, что случилось в Тройке, нужно было найти хоть какое-то объяснение. И ребята принялись выписывать в тетрадку все события, что смущали их в последнее время, а затем пришли к неутешительному выводу: или безумства в жилкомплексе начались с приезда Марка, или с подселения Эдика, — впрочем, нынче довольно безобидного, — а прочие обстоятельства проверке не поддавались.

Итак, что же происходило здесь за год? Жильцы нижних этажей стремительно теряли рассудок, и черты их личностей менялись до неузнаваемости — на самые неожиданные стороны человеческой натуры. Люди же с верхних этажей, напротив, словно лишались тормозов, давая волю собственным потаённым желаниям. И посреди этого хаоса, как маяк во тьме, стоял Эдик — бывалый зэк, который, казалось, должен поддаться всеобщему безумию, а вместо этого лишь иногда бессмысленно засматривался на себя в зеркало. Оставалось лишь одно: проследить за бывшим уголовником ночью и узнать хотя бы, что за видео он смотрит в наушниках.

Вооружившись таблетками кофеина, ребята расположились в засаде. Ближе к трём часам ночи Эдик, как лунатик, тихо поднялся с кровати и прокрался на кухню, где долго стоял у окна, всматриваясь в ночную тьму. Затем вернулся в комнату к Галине, достал из кармана сигареты, снова ушёл на кухню, но курить не стал — застыл с пачкой в руке, как статуя. Но потом опять прошёл в спальню, достал из шкафа штаны и вытащил из них ремень. Тишком, на цыпочках, приблизился к турнику, накрепко вмурованному в проходе к кухне — это был пережиток спортивного прошлого Олеськиного отца. Поставил табурет, накрутил ремень на перекладину, соорудил петлю, постоял на табурете, будто в раздумьях, снял петлю, повертел в руках. Накинул на шею, снял, вновь накинул и вновь снял, будто не смог решиться на отчаянный шаг… Эта странная игра со смертью продолжалась почти час. Наконец, сняв ремень в последний раз, Эдик отнёс табуретку на место.

Наутро ребята, несмотря на холод, встретились на лавочке во дворе для обсуждения всей собранной информации: Марк съездил в городской архив, а Олеська покопалась в интернете. Не холодно было только луже напротив, по-прежнему булькающей и дышащей паром. Итак, согласно чертежам, вся система зданий бывшего Троймстая задумывалась чем-то похожей на бутылку Клейна — диковинную конструкцию, замкнутую на саму себя, — а под центральным зданием находился таинственный котлован, некая «ножка», доступ в которую был бы возможен, если б только кто-то додумался пролезть в полости между несущих стен. Выходит, не таким уж безумным был Ефимка! Но гораздо страннее было, что ни в газетах, ни в исторической хронике, ни даже в отчётах милиции за почти сотню лет про Тройку не писали ничего плохого. Олеська же, в свою очередь, рассказала о мрачных находках в соцсетях, касающихся судеб бывших жильцов: отчего-то после переезда кто заканчивал свою жизнь в тюрьме, а кто в петле. Вспомнила она также, что следы ночных метаний Эдика — неубранная табуретка или валяющийся ремень — встречались ей уже много ночей подряд. Ребята обсудили и всевозможные теории заговора: Марк воспринял все идеи о про́клятом месте или военных экспериментах скептически, настояв том, что всему на свете должно быть рациональное объяснение. Кто бы из нас в пору горячей юности не посчитал бы так же? Но сойтись можно было в одном: ни одна из версий не объясняла всего и сразу, а ещё стало совершенно ясно, что из Тройки надо срочно убираться, не дожидаясь новых безумств или хотя бы пока пятно на стене Олеськи окончательно не разъест кирпичную кладку. Значит, предстояло уговорить Галину съехать — мягко, но настойчиво.

Тройка же тем временем, несмотря на все происшествия, не теряла предпраздничного настроя и как ни в чём не бывало готовилась к Новому году. Калининград тогда засыпало знатно — кажется, таких снежных зим не было с прошлого века. Дороги замело так, что на остров Ломзе в новогоднюю ночь было ни пройти ни проехать, и коммунальные службы лишь перекладывали бремя вины друг на друга. Предвкушал праздник только Сергей, праздно слонявшийся по квартире от дочек к жёнушке.

Взглянем же на последний спокойный день, отведённый жилкомплексу в его долгой истории! Арина Ильинична, чьи габариты уже напоминали о наступающем Рождестве больше, чем кривая пластиковая ёлка, порхала меж квартир, как дирижабль над полем боя: своих располневших до неприличия подруг она угощала бульоном, от одного запаха которого могли бы отшатнуться даже завсегдатаи окрестных помоек. Но старушки глотали с удовольствием, блаженно причмокивая и благодаря за заботу, пока Арина поглаживала их по щекам, приговаривая что-то о грядущем празднике. А то, что щёки эти раздулись, как у хомяков, набитых зерном, так то был лишь «знак особой благодати»! Эдик же, потерянный и какой-то бесцветный, слонялся по захламлённой кухоньке Галины: та самозабвенно рубила праздничные салаты в тазики, словно накормить предстояло полк солдат. Правда, под потолком нависала ржавая труба, с которой периодически срывалась капля, падавшая то на скатерть, то в салатницу, и Эдик нервно косился в ту сторону, будто ждал, что даже из трубы вот-вот вылезет какой-нибудь оживший кошмар или, чего хуже, призрак прошлого, готовый напомнить о забытых грехах.

Ребята же с немалым усилием отложили панику — попытка не пытка. Сам Марк некоторое время назад съехал в хостел — спасибо тем невеликим деньгам, которые Галина платила за репетиторство. С тётей Олей после того случая он не разговаривал, да и сама она не спешила идти на контакт, видимо, слишком смущённая случившимся. Олеська же потихоньку убеждала мать, что пора бы отсюда перебраться поближе к центру: мол, и отопление странно работает, и стены трескаются, и ей скоро в институт ездить. Неожиданно на её сторону встал Эдик и принялся вдруг вторить Ефимке, жалуясь на течи, пустоты и вообще полуаварийное состояние дома. Кажется, Галина даже поддалась на уговоры, ведь прежде её удерживала тут память о покойном супруге, а теперь у неё новый спутник, и прошлое можно оставить в прошлом. Пусть ёлка была ненастоящей, а игрушки пластиковыми, всё в этот вечер казалось каким-то особенным.

А вот кто к празднику не готовился — так это крановщик Валера: тяжёлых смен в такое время не выдавалось, а потому усталости, чтобы заснуть, не хватало. Потомственный пролетарий, высоко сидя в своей кабине большую часть дня, на всё привык смотреть сверху, а на чужие беды или страстишки говорил, что все вокруг «мелко плавают». Вот и на современные фильтры для воды да на дурачков, покупающих пятилитровые баклажки в «Дикси», он тоже смотрел свысока: мол, в Союзе из-под крана пили — и ничего, здоровые выросли! Но когда на него самого смотрели свысока, Валера вынести не мог, а ведь происходило это с ним каждую ночь. Прокля́тый баннер за окном с белозубой дамочкой, зазывающей клиентов на чистку зубов, горел, как маяк, и эта холёная девица пялилась в спальню, словно говоря: «Эх, ты, работяга, где тебе ещё видать красоту голливудской улыбки!»

Валера, конечно, умел не завидовать блеску чужих виниров, но вот спать со светом не умел. И так, не выдержав очередной бессонной ночи, он поднялся с кровати, набрал из-под крана ледяной воды, выпил залпом да вновь воззрился на баннер. «МАН», надёжный, как советский танк, стоял рядом, за рвом, у внешней стены Тройки — начальство разрешало иногда добираться на нём домой, ведь автобусы сюда ходили чёрт знает как. Укутавшись потеплее, крановщик вышел из дома, прогрел на декабрьском морозе дизель минут десять и надавил на газ, направив многотонную машину прямо в основание столба. Хруст, визг и треск разорвали тишину — так эта кувалда пролетариата обрушилась на бетон, обратив его в крошку и обнажив арматуру. «МАН» протащил за собой покорёженный баннер, пока тот не уткнулся в арку Тройки: провода, искря, рухнули на землю, а кабина заскрежетала, заблокировав единственный выезд, и жилкомплекс погрузился во тьму.

В этой тьме, в самом её сердце, в подвале котельной, как в утробе чудовища, что-то назревало: Арина Ильинична металась между рычагами и вентилями, стремясь поднять давление до предела, чтобы согреть-таки, наконец, неугомонного супруга. И вдруг раздался взрыв: старый котёл не выдержал, пробил кирпичную кладку. Облако пара, смешанное с ржавчиной и кипятком, вырвалось наружу, окутав Тройку пеленой, и в этом кипящем аду что-то начало выбираться на поверхность, расползаясь по стенам, как плесень. Так ознаменовался финал всему былому благополучию, доставшемуся жильцам этого места в столь дорогой кредит. И в эту новогоднюю ночь вместо фейерверков в небе вспыхивали лишь отблески мечущихся в панике фонариков, а вместо радостных криков раздавались вопли ужаса…

Авторы - Герман Шендеров, Дарья Фролова

ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ

Говорят, каждая несчастная семья несчастлива по-своему. Семья Троймкэфигов не была исключением: отец-мануфактурщик до́ма скидывал маску благочестия и превращался в пьяное животное. Однако он устраивал скандалы не без повода, ведь заставал истеричку-жену, любительницу спиритических салонов и лауданумных капель, в постели с очередным любовником. Впрочем, проспавшись, отец обычно звал на помощь лучших лекарей Кёнигсберга, но не было на том веку такого нарколога, что вывел бы мать из мистического транса. Неудивительно, что именно здесь будущий архитектор Хорст Троймкэфиг вырос болезненным мечтателем: получив наследство от скоропостижно скончавшихся родителей, юноша закончил образование и приступил к исполнению своей главной цели — созданию дома, где все будут счастливы.

Так появился Троймстай — удивительный жилкомплекс на окраине Кёнигсберга. Три дома, соединённые галереями, напоминали средневековый замок, особенно если глядеть на глубокий ров вокруг внешних стен. Хорст, увы, не дожил до конца стройки, не успел провести ручей — умер от пневмонии в стенах собственного шедевра с улыбкой на лице. Говорят, перед смертью даже изрёк: «Это мой подарок всему человечеству!»

И действительно, поначалу беды обходили Троймстай стороной. Пока страна стенала под гнётом Версальского мира, пока по соседству бушевали пожар революции, голод и война, жилкомплекс стоял над этим всем, как несгибаемый исполин. «Это просто совпадение», — говорил всякий, узнавая, что лишь здесь лапы коричневой чумы никого не отправили в концлагерь. Никого никогда даже не заставали вдрызг пьяным или тайно посещающим любовницу! А когда советская власть сбила со стен орлов и свастики, и Кёнигсберг превратился в Калининград, никто не решился сорвать с внутренней арки мемориальную табличку, посвящённую Троймкэфигу — забыли или не заметили, история умалчивает. Сменилось разве что название — на политически-актуальное Тройсталь. Партийная элита на жилплощадь не позарилась — поди ещё доберись до острова Ломзе, — и вместо депортированных немцев квартиры заселились советскими пролетариями.

Но грянули девяностые, и монументальный Тройсталь местные стали звать просто Тройкой. Не коснулись её разруха, нищета и бандитизм. Местные, конечно, понимали, что жизнь у них — почти сказка: здесь редко запирались двери, почти не приезжала сюда милиция, а дети, рассказывая друг другу страшилки, всегда добавляли, что «это произошло в другом дворе», иначе никто не поверит. Пожилые жильцы и вовсе в полушутку благоговейно звали жилкомплекс Троицей — верили, что хранят их от невзгод родные стены…

Одной из таких пенсионерок была Арина Ильинична, вдова с избытком свободного времени. Разве мог кто-то лучше подойти на должность домоуправши? Арина всерьёз занялась клумбами, составляла график субботников, вывешивала повсюду правила поведения и гоняла мальчишек с лавочек. Зная, что одиночество ведёт к деменции, вечерами разгадывала сканворды, для чего наметила час в расписании — верила, что распорядок умственного труда полезен. Непонятно, впрочем, почему, услышав какой-то тихий голос, зовущий из спальни, Арина Ильинична не стала грешить на подступающее безумие, а восприняла звук как нечто само собой разумеющееся: раз зовут — надо идти.

Звал, как выяснилось, покойный муж, Семён Андреич. Вернее, звала его фотография с чёрной лентой по нижнему краю, кое-как прибитая гвоздиками к стенке. Ушёл Семён Андреич мирно, во сне, и даже в гробу лежал такой умиротворённый, что казалось, это усталый человек просто задремал. И, подойдя к фотографии, старушка перекрестилась, перешла на шёпот — не вслух же говорить с покойниками: «Ты чего, Сёмушка? Чего не лежится тебе?» А Сёмушка ответил, но как-то непонятно, и заплакал правым глазом с фотографии. Вот оно как: при жизни был не человек — кремень, начальник, а после смерти, вон, расчувствовался. «Воистину чудеса происходят в Троице!..» И, подчинившись какому-то внутреннему порыву, Арина Ильинична поймала пальцем эту каплю да слизала своим жёлтым от налёта языком…

Но оставим старушку наедине в столь интимный момент и переместимся на лестничную клетку этажом ниже, где курил скользкий тип по имени Эдик, несмотря на запрещающую табличку. Не знали жильцы, откуда он взялся, а сам он улыбался с прищуром, искусно увиливая от расспросов. Эдика Тройка настораживала, и держался он поначалу особнячком: вся эта, как он поговаривал, «колония непуганых идиотов» заставляла его ёжиться от неуюта.

Двадцать лет на «красной» зоне. Пара лет переписок с «заочницей» Галиной, продавщицей из стоящего во дворе гастронома… Весь список своих статей Эдик, конечно, скрыл, а то Галина б не пустила его даже на порог квартиры, где проживала также несовершеннолетняя дочь Олеська. Но вот что странно: женщина знала, что в «Чёрном Беркуте» не уличное хулиганьё сидит, и ведь не испугалась же, приютила, сказала просто: «Приезжай, а там поглядим, как приживёшься». Эдик было поднапрягся, подумал, не «на живца» ли его ловят, но отказываться не стал. И встретила его как назло именно Олеська — «пигалица в шортиках». Поначалу хотел было «ломиться с хаты», а потом ничего — как отшептали. Нет, никто не меняется в одночасье, и всплывала в его мозгу то и дело какая гаденькая мыслишка, но не получалось её ухватить покрепче, повертеть в уме. Думалось, может, в «Чёрном беркуте» его как-то по-хитрому химически кастрировали, но нет — с Галиной же всё получилось, хоть и не сразу.

Итак, затушив сигарету об табличку, наш Эдик собрался было швырнуть бычок меж перил, как вдруг ему стало совестно — зачем посреди такой чистоты гадить? Бычок отправился в карман, а Эдик закурил вторую и задумчиво уставился вдаль. Гасли окна напротив — так Тройка укладывалась спать. По старой, ещё вольной привычке Эдик стал подмечать, где какая семья обитает, кто ещё не выключил свет. На первом этаже в этот час трудился студентик архитектурного за своими конспектами, а вон там, у фартового программиста с «Ролексами» на тонком запястье, ещё два часа будет стоять дым коромыслом — поди уложи близняшек-шестилеток. Эдик даже гадко усмехнулся, подумал: «Уж я бы уложил», — но тут фантазия отчего-то подсунула мирный образ двух рыжих головёнок на подушках, а остальное было целомудренно укрыто одеялами. Нельзя было пропустить взглядом и другое окно, залепленное бумагой, — местного дурачка Ефимки. Жилец этот, похоронив мать, окончательно обрёл «связь с космосом» и потому теперь бродил по двору с хрипящим радио на шее, вооружившись то лозой, то стетоскопом, то чем ещё: стены «слушал». Стоило встать кому на пути, Ефимка начинал свою извечную лекцию про «пустоты в здании» и про «конструкторские аномалии». Как-то поймал и Эдика, и тот подумал, что можно бы, как говорится, и «леща лоху́ отвесить», да вот вгляделся в эти почти детские глаза — и неожиданно для себя усовестился. А над Ефимкой жил Валера — трудяга, крановщик, — и его окна голубели, как аквариумные: вновь пролетарий не спал у телевизора. Впрочем, в нашей истории он появится чуть позже…

Всё в Тройке вызывало какую-то странную ностальгию, точно смотришь на картинку из детской книжки или видишь счастливый финал старого фильма. И даже раскормленная дворняга Жулька не вызывала никакой оторопи: это на зоне собака, знающая вкус людского мясца, не друг человека, а тут вроде как и ничего. И, будто ощутив, что о ней думают, Жулька завыла так жутко, безнадёжно да надрывно, что у Эдика вдруг закололо под сердцем — затушил он вторую сигарету, сунул и этот бычок в карман да заспешил домой. И на лестнице так и эдак прикидывал, что ж его напугало в том весьма обыкновенном вое, но, уже подойдя к вспучившейся бордовым дерматином двери, и сам позабыл, что же такое почуял…

Оставим же и Эдика — переместимся на этаж ниже, к противоположному подъезду, к той квартире, где проживал программист Сергей Шишкин. «Ролексы» свои он надевал лишь «на выход», чтобы не износить китайскую краску на искусной имитации. Вся жизнь его была похожа на эти «Ролексы»: снаружи кажущаяся удачной, но изнутри всё-таки пустая. Так, уютная квартирка была взята в ипотеку, что занимала полбюджета, а жену Лену он мысленно звал не как все, «кровь с молоком», а с горькой усмешкой: «кетчуп с майонезом». Но самое главное, что близняшки, рыженькие хулиганки, лишь на людях слушались, а дома устраивали бедлам, на который то и дело, казалось, засматривались прохожие, вглядываясь в окна.

Счастье, как известно, штука коварная: любит тишину. В квартире Шишкиных же царил вечный хаос, а Леночка из него самоустранилась, оставив заботы на супруга, потому как посещать салоны красоты и шоу-румы ей было интересней. «Ты же целый день сидишь за компьютером, — ворковала она, — разве сложно будет за близняшками присмотреть?» И Сергей, вздыхая, продолжал варить каши, убирать игрушки и читать на ночь книжки. Кто бы не почувствовал себя белкой в колесе от этой бесконечной рутины? Кому бы не захотелось вырваться из оков быта, доказать, что ты не просто оператор стиральной машины и мультиварки, а человек, и хочешь ты не просто провалиться в бездонную черноту сна, но и пожить, как говорится, «для себя»? Но стоило Сергею лишь заикнуться о чём-то подобном, как Лена закатывала глаза, в сотый раз повторяя, что материнство — это подвиг. А подвиг до́лжно разделять.

И вот сегодня в ванной Шишкиных прорвалась труба: змеевик изрыгал из себя клубы пара и потоки ржавого, вонючего кипятка. Прикрикнула жёнушка, потребовав от супруга разобраться с проблемой, не дожидаясь сантехника, и Сергей повиновался: взял инструменты, попытался что-то предпринять, хоть бы и воду перекрыть. Но неожиданно змеевик крякнул и отошёл от стены — открылась щель над отколовшимся кафелем, и брызнуло оттуда вонючей жижей прямо в глаза.

Сергей отшатнулся, поскользнулся на мокром полу и распластался навзничь, ткнувшись затылком о край ванной. Держась за голову, осмотрелся: весь в какой-то дряни цвета детской неожиданности. Хотя этим оборотом можно было бы обозначить всю его жизнь: детская неожиданность на лице Лены, держащей в руках злополучный тест; детская неожиданность на лице гинеколога, сообщающей, что будет двойня; детская неожиданность на подгузниках, на ползунках, на стенах, на диване, на супружеском ложе, на одежде, на клавиатуре… А где же он во всей этой кутерьме, а кто же он сам, Сергей Шишкин, и что же осталось от него за эти годы?..

История умалчивает, что именно случилось дальше. Когда Сергей закончил наводить порядок в доме, то блаженно растянулся на диване, спихнув игрушки на пол: не было больше никакой «детской неожиданности». Квартира теперь была неровно выкрашена в благородные бордовые оттенки, а надёжный разводной ключ с налипшим на него клочком рыжих волос примостился рядом. Телевизор же вместо мультиков наконец показывал блаженную темноту, но ещё важнее была долгожданная тишина. Так Сергей впервые за долгие годы различил звук собственного дыхания, теперь горячего, как после хорошего секса. Однако в эту тишину, к сожалению, вмешивались хлопки подъездных дверей, болтовня чужих телевизоров за стенами, шум унитазных бачков и вой шавки во дворе. Но вспыхнувшее было раздражение сменилось предвкушением, и, приобняв Лену, Сергей нежно поцеловал её в обнажённое плечо, прошептав на ушко, что теперь-то всё в их жизни станет иначе.

А пока Сергей наслаждается долгожданной тишиной, взглянем на других жильцов этого примечательного места. Так, с полгода тому назад объявился в жилкомплексе и Марк — юный адепт архитектурного искусства. В Тройку он попал, как говорится, «не от хорошей жизни»: после того, как родители, уставшие от творческих метаний отпрыска, перекрыли финансовый поток, пришлось искать пристанище подешевле. И вот тут-то на выручку пришёл всегда добрый дядя Виталик, троюродный брат матери, и его жена, тётя Оля, строго-настрого запрещающая называть себя «тётей» вслух.

Тройка, с её высокими стенами и обветшалыми фасадами, поначалу Марка не впечатлила — показалась захолустьем, от которого до института добираться полтора часа. Но затем он разглядел тут некий «архитектурный шарм» — хоть с темой дипломной работы сходу определяйся. Порадовали и родственнички: непримечательный дядя Виталик работал на заводе — ни выпивки, ни гулянок, ни даже громких разговоров. Тётя Оля же, напротив, словно сошла со страниц глянцевого журнала: ухоженная, нарядная, с макияжем и причёской даже в стенах квартиры. Она обожала наряжаться в шёлковые халатики и туфли на каблучках, словно каждый миг готовясь к выходу на красную дорожку, и, казалось, застряла в какой-то другой эпохе, где кавалеры поют избранницам серенады под балконами.

Этот брак выглядел странным: Виталик, как молчаливый слуга, исполнял все прихоти Ольги, а та, в свою очередь, то подтрунивала над ним, то покровительственно улыбалась. Чувствовалась в этом всём какая-то недосказанность, какая-то старая рана, так и не зажившая. Впрочем, если спросить прямо, супруги улыбались да отнекивались, мол, «они давно и безнадёжно счастливы в браке». Может, так оно и было? По крайней мере, все мысли о какой-то другой жизни и даже, возможно, других мужчинах, что оценили бы красу по достоинству, обрывались в голове, не приходя к логическому концу, и наступила звенящая пустота, какой раньше, в молодости, не бывало. Неужели старость?.. Но появление Марка придало тёте Оле новых сил: она стала чаще наряжаться, просила совета в выборе нарядов, а ещё удачно помогла ему найти подработку — репетиторство для дочери подруги, Галины, той самой продавщицы из гастронома. «Девка совсем от рук отбилась — одни тик-токи в голове, а тебе хоть копейка лишняя будет».

Первый подъём к «апартаментам» Галины обернулся для Марка экзекуцией: всё-таки шестой этаж без лифта. Увидев нашего героя в тот момент, вы бы подумали по пунцовому лицу, что парнишка зря пренебрегает парами физической культуры в университете. Может, об этом же подумал и Эдик, силясь изобразить гостеприимного хозяина и не рассмеяться, но до конца спрятать усмешку не удалось.

В этой обители царил хаос, органично сочетающий советский аскетизм и подростковый бунт. Олеська как воплощение современной «альтушки» — бледная, тонкокостная, с рваной чёлкой — казалась иллюстрацией интернет-мема, и небольшая разница в возрасте, а также лифчик, некстати свисавший с подлокотника кресла, вызвали у Марка приступ неловкости. Парень только и смог выдавить вместо приветствия: «Я буду тебя, э-э-э, учить…» — и тут же подумал, что лучше б ему провалиться на месте. А за спиной ехидно просмеялся Эдик — то ли над студентиком, то ли над «Сватами», балакающими с телевизора.

Марк задал упражнение, а сам украдкой разглядел Олеську в первый раз: красивая, даже очень. В голове всплыл старинный метод проверки дам на аристократичность: если в ключичную впадину можно вложить перепелиное яйцо и оно не выпадет при ходьбе, значит, барышня пригодна открыть плечи на балу. Эта тест явно проходила… Но зачем такое только лезло в голову? Чтобы отвлечься, Марк принялся разглядывать комнату: обшарпанный шкаф, украшенный плакатом какой-то рок-группы, нагромождение одежды на диване, пыльный монитор да рыжая полоса, прочертившая старые обои от потолка до пола. «Это у вас крыша течёт?» — спросил парень, и Олеська пожала плечами: Арина Ильинична не очень прилежно относилась к своим обязанностям в последнее время, а мутный Эдик «мужика в доме» включать не спешил.

С той поры Марк стал завсегдатаем этого маршрута — от своего подъезда до соседнего. Зима пролетела в занятиях, а весной путь преградила зловонная лужа, образовавшаяся от течи из центрального здания. Ходили слухи, что когда-то там была то ли парикмахерская, то ли стоматологический кабинет, то ли магазин цветов или даже всё вместе, но теперь функционировала лишь котельная в подвале. Жалобы домоправительнице результатов тоже не принесли — та была слишком заворожена общением с фотографией покойного мужа. И вот как-то раз, морщась от вони, Марк едва не столкнулся с дурачком Ефимкой — хотел было скрыться, но не успел, и тот вцепился в локоть студентика. Завязался разговор:

— Как вам это нравится, а? Лопается! Всё лопается!

— Что лопается?

— Да всё! Теперь вот котельную прорвало! А кто-то чешется разве? Хрен!

— Ну вы пожалуйтесь, напишите, куда следует… вы ж умеете…

— Я-то умею! Это они слушать не умеют! Я им и пробы цемента высылал, и замеры, и лужу это со всех ракурсов! У меня уже стены как скорлупа от этих соскобов. И что, чешутся? Если бы! Тут пустоты кругом: здание не выдерживает. Вы-то должны понять — вы же будущий архитектор!

— Откуда вы…

— Да здесь все друг про друга… Но это же не здание — это просто катастрофа замедленного действия! Это всё немцы строили — здесь же их тоннели и бункеры по всему Калининграду! Это не для жизни строилось, а для…

— От меня-то вы что хотите?

— Как что? Давайте сочиним коллективную жалобу: я напишу, а вы подписи соберёте и от себя пошлёте! Да нет, вы не думайте, мы всё вместе проверим, замеры сделаем. У меня и молоточек имеется! Да вы послушайте! Слышите, пусто за стеной? А зачем? Где это видано, чтобы в несущих стенах полости были? Да ещё и неравномерные? Вы думаете, к нам почему телефонный кабель не провели? А потому что хрен подкопаешься, там под нами не кирпичи — металл! Не верите? Пойдёмте в подвал, покажу…

— Слушайте, мне некогда, давайте как-нибудь…

И Марк начал отступать, но чуть не плюхнулся в лужу сам, споткнувшись о невесть откуда взявшуюся Жульку: та взвизгнула кратко, а потом продолжила лакать воду. Усовестившись, парень потрепал животину по загривку, а та лишь ушами повела. За зиму дворняга неслабо так раздалась в боках, и Ефимка доверительно сообщил, что собака «гуляет» не впервой, а щенками, как обычно, займётся Арина, и поспешил за сосисками.

Весна вступала в свои права, и вместе с ней в Тройке пробуждалось недовольство. Так, крановщик Валера, и без того измученный ночной синевой рекламного щита за окном, проклинал утренний рёв газонокосилок. Мини-купер Шишкиных покрывался пылью на стоянке, Марк по-прежнему посещал Олеську, а течь на стене в её комнате всё ширилась. Арина Ильинична и вовсе будто сдала — забросила хлопоты и предпочла им чаепития с «кумушками». Лишь Ефимка продолжал осаждать её, требуя доступа в технические помещения, но получал неизменный отказ.

Трудно спалось Эдику на воле. Во-первых, отвык засыпать в темноте — в камере-то под потолком всегда светится «залупа». Да и ложились тут рано: Галке на смену, Олеське в школу. Во-вторых, не хватало обычных ночных мыслей, державших на плаву в «Чёрном Беркуте» — мыслей о том, чем бы таким приятным заняться на свободе. Здесь почему-то заниматься ничем не хотелось: желудок полный, яйца пустые. Но отчего тогда сна всё нет?.. Неспокойно было жить в Тройке, а отчего, Эдик и сам понять не мог. Потому в тот злополучный вечер, когда страшный Жулькин вой взбаламутил всех жильцов и послышались голоса под окнами, был даже рад выскользнуть из постели.

Во дворе развернулась сцена родов: Арина Ильинична исполняла роль акушерки, а соседи оказывали моральную поддержку, разгоняя любопытных детей по домам. Эдик предложил перенести собаку в подъезд, но старушка лишь вздохнула, что уже поздно тревожить животное. Вскоре появился первый плод — комок лысой плоти, больше похожий на требуху, чем на живое существо, непонятно от кого нагулянное. Был он весь какой-то несуразный: глаза затянуты кожаной плёнкой, лапы слиплись, голова раздута — отвратительное зрелище! И щенки рождались один за другим, склизкие и синюшные: кто-то в толпе предположил, что они уже мертвы, но нет, запищали. И писк этот показался всем таким зловещим, что даже неслабый духом Эдик скривился, и Арина выронила уродца из рук — тот шлёпнулся на асфальт и, лопнув по пузу, продолжил перебирать сросшимися лапками, убегая от матери.

Делать было нечего: старушка сгребла целых щенков к Жульке клюкой, но та, обнюхав их, вдруг зарычала и вгрызлась в шею ближнего, переломив хребет. Эдик было дёрнулся вперёд, но собака злобно огрызнулась и быстро расправилась с остальными детками, а затем рухнула на трупики, выдыхая клочья розовой пены. «Да она бешеная!» — воскликнул кто-то из толпы, и помощники разбежались — все, кроме Эдика. Вскоре приехали вызванные домоправительницей ветеринары, и, кончив хлопоты, Арина Ильинична позвала помощничка на «особенный чаёк» от мужа, но тот вежливо отказался и отправился курить на привычное место.

Так началась первая неспокойная ночь в Тройке. В разных квартирах плакали дети, кто-то метался в постели, а за стенами будто что-то шуршало и ухало. Какой-то незнакомый дед поднялся к двери Галины, утверждая, что там прячется его жена, и Эдику отчего-то легко удалось переступить себя и передать «кавалера» обратно родне, а не спустить с лестницы. В окне же сорок пятой сперва разбилось стекло, а затем на подоконник встал жилец, неприятный мажорчик, и бросился вниз, но не разбился — уж больно низко жил. Растянувшись по земле и зарыдав, парень запричитал какую-то ерунду: «Почему я не умер? Как я буду жить теперь без него? Похороните нас в одной могиле!». Зеваки, вновь высыпавшие во двор, так и не поняли, о ком же шла речь.

Толпа собралась разношёрстная, пёстрая. Так, заурядный на вид сосед снизу, кутаясь в шарф, говорил, что ему нельзя показываться на людях из-за своей ужасной внешности. Другого мужичка вырвало после того, как в его суп упала какая-то дрянь с потолка, и продолжило рвать даже на улице. Стоявшая рядом пигалица заявила, что тот «украл лучшие годы её жизни», пусть и был он с ней даже не знаком. Но когда скорая забрала всех пострадавших, покой в Тройку не вернулся: выскочил во двор посреди ночи мальчонка, крича, что это он во всём виноват, что это он «всех убил», «всех хотел нагнуть», и полетели ему вслед вещи из окна, оказавшиеся портфелем с учебниками. Повздорили две закадычные старушки-подружки, подёргав друг другу волосы, а другая матрона поднялась к крановщику Валере, пытаясь напроситься на эротическую встречу. Лишь бывший академик с первого этажа заколотил окна и заперся в ванной, пытаясь скрыться от вдруг нахлынувшего ужаса.

Утро в Тройке ознаменовалось неизбежным — дворовыми пересудами. Так выяснилось, что Жулька отправилась на тот свет, и Арина Ильинична по случаю выступила с предложением защитить жилкомплекс от заходящих псин и поставить шлагбаум, а лучше кованые ворота. Отзывчивые жильцы быстро собрали деньги. Программист Сергей же озвучил инициативу закрыть за свой счёт все нижние окна решётками: по прихоти фантазии Троймкэфига, квартиры здесь всё равно начинались со второго этажа, а первый был отделён под разветвлённую систему диковинных коммуникаций, давно заброшенных, а может, так и недостроенных. И как же быстро Тройка позабыла все хлопоты сумбурной ночи!

К ужасу своему, забывал детали и Эдик, ощущая в себе какую-то перемену. Не понимал теперь, например, зачем по привычке разглядывает соседей, для чего отвлекается от учёта на полках гастронома, зачем глядит в кассу, для чего смотрит на Олеську на пару секунд дольше нужного. Как-то раз в пору этой задумчивости его выловил прямо на работе крановщик Валера, потряс за грудки, затараторил что-то навроде: «Смотри у меня, ходи-оглядывайся, держи себя в руках: я-то знаю, кто ты такой, и чуть что — на месте порешаю, менты доехать не успеют!». Что именно «смотреть» и «держать», Эдик так понять и не смог — будто говорили не с ним, а с кем-то другим, кем он был раньше.

Забыла о всплеске активизма и Арина Ильинична, вернувшись к уютному, хоть и несколько одностороннему, общению с покойным супругом. Кроссворды, трогательные посиделки, беседы с фотографией на стене — разве могла она мечтать о более спокойной старости? Но даже в этом умиротворении нашлась брешь: Семён Андреич, пусть и в виде фотокарточки, стал жаловаться на холод. Что оставалось делать вдове? Разумеется, надо было согреть любимого! И вот в ночной тиши Арина, накинув пальто, потопала в котельную, где, орудуя рычагами и вентилями, принялась поднимать температуру. В квартирах стало жарко, и даже лужа во дворе принялась пузыриться, как ведьмин котёл.

Не выдержав, Марк отложил учебники и предложил Олеське прогуляться, однако стоило им выйти, как прогулка эта превратилась в фарс. Заехавший в Тройку курьер доставки, поскользнувшись на раскисшей грязи, рухнул прямо в лужу, и Марк как всякий воспитанный молодой человек бросился на помощь. Однако вместо благодарности курьер разразился бранью и принялся неистово пинать воздух, пытаясь попасть по студентику. К счастью, мимо проходил Валера-крановщик, в последнее время предпочитавший проводить время на свежем воздухе — подальше от телика, синего света баннера за окном и навязчивых поклонниц. Одним метким ударом он утихомирил хулигана, а затем чуть ли не на руках вынес его вместе с мопедом за пределы жилкомплекса. Арина Ильинична, наблюдавшая за всем этим из окна, тут же предложила обратиться в милицию, а заодно и задние ворота на замок закрыть, дабы неповадно было посторонним шастать по Тройке на колёсах. А Марк с Олеськой продолжили променад:

— М-да, все джинсы изгваздал… Может, ну его, эти прогулки? Твоя мамка мне всё-таки за занятия платит.

— Давай вон на скамейке позанимаемся. Не хочу дома, достало — сил нет.

— Чего это ты так?

— Да ничего.

— Эдик, что ли, мешает?

— Да причём тут Эдик? Просто странно мне дома. Вот, в комнате кипятком ржавым воняет — пятнище уже на квадратный метр…

— Метр? Можно подумать, ты площадь замеряла? А по какой формуле?

— Не смешно!.. Нет, правда, душно там в последнее время. И Эдик тоже…

— Всё-таки пристаёт?

— Да нет, он какой-то будто… пустой.

— Ну, неудивительно: твоя мама говорила, что человек двадцатку отмотал, ко всему там привык, а тут, получается, ни устава, ни понятий, своей головой надо думать, жить как все, работать, всё такое…

— Кстати, вот что странно: я его второй раз посреди ночи за компом ловлю.

— Так-так-так? По интернету кого-нибудь разводит, что ли?

— Даже браузер не открывает — я проверяла! Смотрит в наушниках что-то, прячется. Флешку с собой какую-то носит! Я в отражении окна заметила — там вроде бы какое-то видео. Или показалось, не знаю…

Но Олеська была права: обуянный непонятными сомнениями, Эдик три ночи кряду пытался понять причину своей внезапной амнезии. Флешка, невесть как оказавшаяся в кармане его робы, своим содержимым повергла уголовника в паранойю: не следят ли за ним? Может, менты или бывшие сокамерники решили стрясти за былые грехи? Но чем шантажировать человека, у которого, по сути, ничего нет? Да и сам способ казался каким-то вычурным: ни на одном видео Эдик не фигурировал, да и зря сомневался даже: был он, конечно, преступником, но не совсем уж идиотом, чтоб когда-либо снимать свои «художества» на камеру, добавляя «эпизоды в серию». Ему и воспоминаний хватало, да и откуда бы у него в те времена взялась камера? Значит, кто-то нарочно выудил из тёмных уголков интернета ролики, за распространение которых можно «отъехать»…

Но самое странное, что, просматривая эти мерзкие кадры раз за разом, Эдик не испытывал ровным счётом ничего. Словно вырвали из него ту самую деталь, что отвечала за болезненное возбуждение, за желание преследовать намарафеченных школьниц в подъездах, заскакивать в лифт к развязным студентам, уговаривать наивных пацанов впустить в квартиру. Эдик помнил наизусть все свои статьи и свой приговор, но воспоминания о том, что происходило за закрытыми дверьми, ускользали из памяти, как наваждение. Временами он так терялся, что сомневался, был ли вообще тем человеком из тюрьмы строгого режима. И потому теперь, когда Ефимка на улице начинал свою извечную лекцию о тайнах дореволюционной архитектуры, Эдик не злился, а сочувствовал бедняге и терпеливо выслушивал все эти бредни, давая дурачку выговориться.

Менялась и другая наша героиня, Арина Ильинична. С каждым днём её оптимизм и жажда деятельности лишь расцветали пышным цветом: навещая престарелых приятельниц или зазывая их на чайные церемонии, она с неизменным усердием подливала в заварочник «святую водицу» из фотокарточки, не утруждаясь размышлениями о её происхождении. Ведь если покойный Семён Андреич был личностью почти святой, то и слёзы его, стало быть, благодатны! И то, что всех причастившихся этим «целебным варевом» вдруг раздуло, как утопленниц, было, разумеется, лишь проявлением высшей милости. Не познавшая радости материнства и лишённая возможности нянчить внуков, Арина с трепетным благоговением поглаживала свой округлившийся живот. А если же кто-то из «благословенных» старушек начинал поддаваться панике, то извлекала из потайного ящика один из ключиков, давным-давно выданных подругами «на всякий случай», отпирала чужие двери да умиротворяла пенсионерок. Надо было только привязать их покрепче к радиатору отопления и убедительно нашептать, что «благословенны они в жёнах», и занятная перемена совершалась с ними как предначертанная!..

Авторы - Герман Шендеров, Дарья Фролова

ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ