Shorstov

— Не поняла, — донёсся из трубки грозный голос. — А почему ты мне об этом не говорила?

— Мамочка, мне выходить сейчас, давай позже перезвоню… — протараторила Оля и быстро сбросила звонок.

Она вышла на конечной. На улице было ветрено и сыро. Оля застегнула бордовый бомбер, проверила в заметках на телефоне адрес съёмной отцовской квартиры, вбила его в карты и пошла по проложенному маршруту. Во дворах быстро нашла девятиэтажную брежневку, позвонила в домофон. Услышала, как следом за писклявой мелодией где-то наверху раздаётся приглушённое пиликанье. Отец не открывал.

Тогда девушка отошла назад, стала прикидывать, откуда доносится звук: взгляд зацепился за деревянную раму с открытой форточкой. Оля прищурилась, заметила у окна тёмную фигуру, но та быстро скрылась за занавеской.

Мелодию перебил писк. Из дома вышел невысокий лысый мужик. Воспользовавшись моментом, девушка прошмыгнула в подъезд и поднялась на нужный этаж.

Дверь отцовской квартиры оказалась деревянной и на фоне соседских железных смотрелась очень простенько и бедно. Серая кнопка звонка в засохших пятнах краски поддалась не сразу. Оля позвонила несколько раз и прислушалась. От звука приближающихся шагов внутри беспокойной дочери всё похолодело.

— Кто? — негромко спросил женский голос.

Оля вздрогнула, вспомнив ужасное механическое «абонент недоступен», и выпалила:

— Я к папе пришла, он сказал, что тут живёт...

— Ушёл отец, — оборвал её голос.

Оля почувствовала жжение на лице, а потом уловила мерзкий запах. Она узнала его.

Год назад Оля впервые приехала на семейную дачу втроём с подружками. В одной из комнат девочки почувствовали противную вонь от батареи. Оказалось, небольшая мышка, наевшаяся заранее разложенной отравы, испустила дух, прилипнув к горячей трубе. Содрогаясь от гнусного вида разлагающего тельца, девушка сунула руку в целлофановый пакет и отодрала мёртвого грызуна от чугуна. Но чудовищный запах не уходил. Девочки пробыли в доме ещё полдня и уехали, не выдержав тошнотворного смрада.

По дороге на остановку Олей овладевала болезненно-мучительная тревога: отца нигде не было. Из головы не выходила эта странная тётка в его квартире и знакомый отвратительный запах… Девушка остановилась, задумавшись.

«Чёрт! — осенило её. — Гараж!»

Вспомнила папины слова:

«Ох, Олечка, — говорил он, — двор жуткий, машину на ночь боюсь оставлять, поставят на кирпичи — и всё. А я сейчас в такси устроился, хоть немного перебиться. Так что без гаража нельзя. Тут совсем рядом кооператив оказался. Я зашёл, договорился, взял себе конуру, — он рассмеялся. — Но мне там не жить, так, раз в недельку под капотом поковыряться…»

Оля огляделась по сторонам, прошлась от остановки до рынка, узнала у прохожих дорогу.

Ветер усиливался, накрапывал дождь. Девушка ускорилась, через сквер добралась до КПП со шлагбаумом, постучалась в окошко. Остроносый охранник спросил имя и фамилию Олиного отца, посмотрел по журналу.

— Погоди-ка, — он призадумался. — Помню, слушай. Вроде понял, кто такой. Я вечером на сутки заступил, ночью его видел, он куда-то поехал и пока не возвращался вроде. Сейчас тебе номер скажу…

Оля записала в заметках цифры, пошла мимо однотипных кирпичных рядов, покрытых рубероидом, на другой конец территории. Там, у кручи, ведущей в огромный карьер, неровной линией тянулись разборные железные коробы с двускатной крышей. Самый последний, стоящий около трёх мусорных баков, был настежь раскрыт.

Оля сверила номер: действительно, отцовский гараж. Зашла внутрь, там было темно и жутко, на полу валялись пустые банки из-под газировки, а за сложенными друг на друга шинами что-то шуршало. В нос снова ударил противный запах, резко заболела голова.

Оля вышла на свежий воздух, устало потёрла веки и внезапно будто спиной почувствовала, что из темноты позади на неё кто-то смотрит. Девушка знала, что в такие моменты нужно вести себя непринуждённо, чтобы не дать злодею лишнего повода для нападения. Боясь показать своим видом, что заметила притаившегося наблюдателя, она поправила волосы, достала телефон, сделала вид, что ловит сеть, и, недовольно цокнув, начала медленно отходить от ворот.

Мельком она всё же поглядывала на сконцентрированный в железной коробке мрак, но никак не могла разглядеть ни пару глаз, ни очертания человека, точно сама зловонная чернота и была гигантским наблюдающим оком.

Отойдя ещё на несколько метров, Оля ускорилась и побежала к КПП. Остановилась лишь оказавшись за шлагбаумом, отдышалась и, поникшая, пошла на автобус.

Дома мать рвала и метала, обзывала Олю идиоткой, стегала её полотенцем, божилась, что никогда больше не отпустит дочь на улицу. Но та сидела совершенно измотанная и даже после всех издевательств не проронила ни слезинки.

Вечером того же дня матери позвонили с незнакомого номера. Рассерженная, она кинулась к Оле и, размахивая мобильником, запричитала:

— Подох папка твой, всё, преставился, сука такая! — И вдруг завыла, прикрыв лицо руками.

Дочку будто прошибло током. Никак не получалось унять тремор, челюсть время от времени непроизвольно дёргалась. Оля упрашивала мать поехать в морг вместе, но та лишь отмахивалась и шептала себе под нос то оскорбления, то молитву.

Сидеть в одиночестве было невыносимо. Оля заперлась в комнате, включила свет, фоном поставила комедийный сериал, а сама завернулась в одеяло и тихонько заплакала.

Каждый удар дождевой капли о подоконник отзывался дрожью в её груди. Крутились жуткие мысли. В памяти всплыл гаражный мрак, фантазия взяла непроглядную тьму, свернула её на манер воронки и превратила в огромную круглую пасть. Тёмный кошмар освободился, взмыл в воздух, растянулся, что резиновый, и поглотил неподвижно стоящую жертву.

Проваливаясь в сон, Оля почувствовала, что падает, ноги её дёрнулись, и она тут же проснулась. Тем временем в прихожей кто-то зашуршал пакетом.

— Солнышко, — позвал её мамин голос, — подойди сюда.

Дочь подкралась к двери, легла на холодный пол, заглянула в щель и в ужасе завизжала, отскочив назад. С той стороны на неё смотрела мать. От широко раскрытых глаз по её бледным щекам тянулись чёрные подтёки. Испуганная женщина тоже вскрикнула и зычно выругалась.

— Мамочка?! — глухо крикнула Оля, прикрыв дрожащими руками рот. — Что у тебя с глазами, мама?!

— Тушь потекла, что… — растерянно отвечала женщина. — Ты не отзываешься, а я тень на полу увидела и полезла посмотреть… тьфу, чтоб тебе пусто было! Никто меня не жалеет!

— Прости, пожалуйста, прости! Я не хотела пугать.

Оля поднялась с пола, сдвинула шпингалет и вышла в прихожую. Мать стояла у зеркала, влажным ватным диском смывала поплывший макияж. Рядом с ней на комоде лежал плотный бумажный пакетик.

— Ну что там? — тихо спросила дочь.

— Ох, Оленька, кошмар какой-то, он на себя-то и не похож. Меня там чуть инфаркт не стукнул, до сих пор грудь горит, не отпускает. Я сейчас с ритуальными услугами договорюсь, потом всё расскажу. Посмотрим вместе, что он там в блокноте понаписал. Посиди пока, подожди.

Она скомкала в кулаке грязный диск и ушла на кухню. Оля дождалась, пока мать начнёт разговаривать по телефону, и аккуратно раскрыла пакет. Внутри, помимо отцовских документов, лежал тоненький блокнот с эмблемой отеля. Девушка схватила его двумя пальцами, вытащила, быстро ушла в свою комнату, раскрыла на первой странице и начала читать.

2

Огромное поле выкошенной пшеницы, посреди которого я очнулся, одной своей стороной уходило далеко наверх и обрывалось у линии горизонта, а тремя другими утыкалось в ряды высоких деревьев.

Я сидел совершенно нагой и никак не мог прийти в себя. Грудь сковала тоска. Немного собравшись с мыслями, я подскочил на месте, готовый броситься наутёк, но тут же в отчаянии упал на колени, осознав, что я совершенно не понимаю, где нахожусь и куда нужно бежать.

Над моей головой собирались тяжёлые синие тучи. Поднялся ветер, и всё вокруг пугающе зашумело. Жнивьё драло ступни, до спазмов в суставах прошибал холод.

На небе виноградной лозой выросла молния, и оглушительный гром сотряс всю округу.

Я рванул к лесополосе, силясь успеть миновать её до следующей вспышки.

На горизонте полыхнуло синим, я выскочил на большак и побежал прочь. Из проколотого неба на землю низринулся ливень. Грязь под ногами противно хлюпала, точно жвачка в неприкрытом рту. Дождевые капли больно ударялись о макушку и плечи. Я бы так и упал там, уткнулся носом в чёрное месиво и обернулся гумусом, если бы не мелькнувшие вдалеке крыши.

Дождь усиливался, а я, нелепо покачиваясь, всё шёл вперёд. Наконец передо мной вырос небольшой хутор в три дома. Я заполошно бросился к первому, всем весом ударился о дверь, та распахнулась, и моё обессиленное мокрое тело грохнулось посреди узких сеней. Пролежав так с минуту, я приподнялся и прополз в открытую комнату. Внутри пахло тёплым молоком и хлебом. От старинной печки в углу исходил приятный жар, я сел рядом и вскоре согрелся.

Когда к онемевшим конечностям вернулись чувства, я поднялся и осмотрелся. В углу напротив печки стоял лакированный стол с дюжиной книг в коленкоровых обложках. Меж них затесались сдобный батон и толстый фотоальбом в красном бархате. В другом углу, под бледным прямоугольником окна расположился массивный деревянный сундук. Ближе к выходу обнаружился широкий эмалированный таз с водой, на дне его застыло ржавое пятно.

Я решил, что лучше извиниться перед хозяевами за наглость, чем терпеть боль до их прихода, и вымыл в тазу руки и ноги. Обтёрся найденной на сундуке ветошью, поднял тяжёлую крышку и заглянул внутрь. Среди цветастых лоскутов и старомодных платьев нашлась льняная рубаха и вельветовые штаны, я оделся и закрыл сундук.

Дождь не иссякал, стёкла дрожали от грозных точечных ударов, в щелях душераздирающе завывал ветер. Я приблизился к столу, принюхался: от батона тянуло растительным запахом плесени.

Внимание моё привлёк альбом. На нём лежал деревянный амулет, точь-в-точь мышиная морда. Я отложил странный талисман в сторону, аккуратно откинул бархатную обложку и стал разглядывать старые фотографии. С бледно-жёлтого изображения на меня глядели маленькие девочки в длинных платьицах, с соседней карточки серьёзно смотрел усатый мужчина в военной форме царской армии и безразлично взирала грустная дама, спрятанная за белым дефектом, будто за гигантской паутиной.

Я принялся листать, дошёл до середины, и меня передёрнуло. Взгляд успел зацепиться за что-то на предыдущей страничке. Я перелистнул назад и шёпотом выругался от неожиданности.

Фотография датировалась 1959 годом. На узкой койке с чугунным изголовьем лежала отвратительная старуха с вытянутым лицом на манер крысиного. Рядом, сложив тоненькие ручки на животе, сидела миниатюрная девочка.

Мой лоб взмок от ужаса, я с недобрым предчувствием покосился на окно, затем на дверь — никого. Пролистал немного вперёд и снова наткнулся на страшное фото.

Тварь имела тело взрослой женщины, стояла на деревянном крыльце в шикарном пышном платье и босоножках на высоком каблуке, но вся её голова была покрыта волосами, глаза — две точки, а из-под длинного носа выглядывала пара острых зубов. Ледяная лапа страха сжала моё сердце, когда я понял, что поражённая немыслимым недугом дама стоит на крыльце дома, в котором я сейчас нахожусь.

Всё это походило на фантасмагоричную постановку какого-нибудь эпатажного фотографа. Я не хотел больше видеть это, но назойливое любопытство взяло верх, и пальцы сами листали твёрдые картонные страницы с мерзкими образами.

Чем новее становились фотографии, тем более изощрёнными оказывались уродства. Громадная крыса-мать, имеющая человеческие конечности, стояла на четвереньках, перед ней тремя мохнатыми комочками валялись крохотные дочери. Вместо пухлых младенческих ручек у них свисали искривлённые, что сухие ветки, трёхпалые лапки.

Я перелистнул в последний раз и на крайнем изображении увидел себя, лежащего в поле.

В средостении точно лопнула склянка с кипятком. Я остервенело принялся перелистывать альбом в поисках изображений, которые пропустил, пока рассматривал проклятых крыс. Таких фото оказалось немало среди прочей мерзости, и каждое из них обнаруживалось в сопровождении моей давящей сердечной боли. Мужчины менялись, они были разного возраста, телосложения и национальности, но композиция оставалась неизменной: все лежали без сознания на чёртовом поле скошенной пшеницы.

Уже трясущимися руками я вытащил свою фотографию и прочёл надпись на обороте.

«Отец, осень 2022», — врезалось мне в память раскалённым клеймом.

Я вспомнил, как утром разбирался в гараже и уловил краем уха мерзкий писк. Чёрный грызун с белой головой вынырнул из-за башенки зимней резины, опрокинул пустую банку из-под газировки и уже собирался юркнуть под машину, как взвизгнул и с хрустом лопнул под моим тяжёлым ботинком. Я убил его механически и даже немного испугался, когда осознал произошедшее. Окровавленное тельце не шевелилось. Подёргиваясь от омерзения, я подобрал трупик в газетный кулёк и выбросил его в мусорный бак.

А потом я опять услышал писк. Мириады крыс кликушествовали, сыпали проклятиями и призывали к ответу за смертоубийство. От этого становилось дурно. Я зажмурился, заткнул уши пальцами — не помогло. Тогда попытался закричать, и поначалу мой хриплый крик диссонировал на фоне треплющей рассудок какофонии, но вскоре силы покинули меня, и я упал в чьи-то тонкие мягкие лапки.

Мне не верилось в случившееся. Я вымок в собственном поту. Из чадившей печки в комнату потянулся удушливый запах, а глазки лежащего на столе мышиного амулета вдруг вспыхнули жёлтым. Голова моя закружилась, от духоты сдавило гортань. Закравшийся в душу ужас подстегнул меня. С колотьём в висках я выскочил на улицу и опрометью припустил прочь от странного хутора. Бежал полями, невзирая на ливень, перемалывал ногами грязную земляную кашу и не смел останавливаться.

К вечеру вышел на большое село, нашёл церквушку, сел на холодную паперть, стал молиться.

Из-за резных дверей показалась старушонка в платочке. Она посмотрела на меня, поморщилась и сказала:

— Вот штын-то стоит! За версту крысой тянет, подлец! — И, перекрестившись, трижды сплюнула.

Глаза мои задёргались, мышцы лица стянул чудовищный спазм, словно челюсть прокололо огромной иглой. Не помня себя от нахлынувшего зверства, я схватил бабку за грудки, затряс её, как тряпичную куклу, и сквозь зубы прошипел:

— Что ты знаешь?! Отвечай, тварь старая, что ты знаешь?!

Лицо её резко побледнело, колени подогнулись, и старуху потянуло вниз. Я положил её у ступеней, огляделся — никого.

Вошёл в церковь, быстро окинул взглядом помещение, отыскал жестяную урну для пожертвований, пытался сорвать маленький замочек, но лишь до боли передавил себе пальцы.

Из закутка церковной лавки выбежала пухлая женщина в чёрной юбке и белом платке, набросилась на меня, стала колотить по плечу веснушчатыми кулачками. Я легко оттолкнул её, затем вытряс из банки чуть больше ста рублей, разложил монеты по широким карманам и босыми грязными ногами прошлёпал по кафельной плитке к выходу.

На заборе у церковной калитки сушились чьи-то резиновые сланцы. Я бездумно свистнул их, обутый пошёл по усыпанной щебнем дороге и вскоре вышел к асфальту.

Автостанция нашлась быстро. Издалека я увидел стоящий рядом с ней белый «ПАЗ».

В кассе выяснилось, что денег мне немного не хватает, но сердобольная кассирша, осмотрев меня через окошко, скривила рот, точно раскусила кислый аскорбиновый шарик, и выдала заветную ленту автобусных билетиков на вечерний рейс.

В салоне «ПАЗа» стоял запах свежей выпечки: мужик в клетчатой рубашке с аппетитом поедал горячий пирожок с картошкой. Я прошёл к одиночному сидению в самом конце. Небольшой пассажирский скоп недовольно забухтел. Они мельком оборачивались, бросали на меня полные отвращения взгляды, принюхивались и, поморщившись, выдыхали через рот. Я недоверчиво косился на них, потом несколько раз, уже в дороге, обнюхивал себя, но ничего не чувствовал.

Город встретил меня в сумерках. Я сошёл неподалёку от своего района, завернул в круглосуточный, взял водки и плавленых сырков. Престарелая продавщица отпустила товар и спешно захлопнула окошко. Отходя от киоска, я видел, как она размахивает костлявой ладонью перед носом, словно отгоняя дурной запах.

Дома первым делом бросил водку в морозилку, а сам вымыл разбитые ноги и щедро залил их перекисью. От пережитого стресса разыгрался аппетит. Я поставил сковородку на огонь, вскрыл банку говяжьей тушёнки и вилкой выскоблил желейное месиво, оно с шипением расползлось по тефлону.

Внезапно от вида мяса мне сделалось нехорошо. Тогда для успокоения расшатанных нервов я решил выпить. Достал из морозилки бутылку, откупорил, вмазал две стопки подряд и закусил сырком. Горло противно зажгло изнутри.

Вернулся к плите, собирался поставить кипятиться воду под макароны, но вдруг застыл над сковородкой и уставился на шипящее красное мясо. В животе забурчало, он болезненно втянулся. Я ощутил во рту солоноватый привкус, и тут же зловонная рвота тёмно-жёлтой струёй вырвалась наружу, я не успел даже прикрыть рот, как содержимое желудка уже заполнило горячую сковороду с тушёнкой.

Я выключил газ, бросился по коридору в ванную, сел на колени перед унитазом, готовясь к новому желудочному залпу, но рвать больше не тянуло.

Разделся, залез в ванну, принялся обливаться тёплой водой, но легче почему-то не становилось, будто грязь не смывалась, а множилась. Глотку рвала изжога, откуда ни возьмись появилась одышка. И тогда странное чувство охватило меня, точно вместе с грязной водой в слив утекает часть моего нутра.

Я взял шершавую мочалку, полил её шампунем, натёр ноющие бока, колени и бёдра, а когда стал смывать с себя пену, то с ужасом обнаружил в некоторых местах покрытые шерстью нарывы. Выскочил из ванны, встал перед зеркалом, присмотрелся: казалось, что моя кожа — это просто некачественный чехол для антропоморфного крысиного тела. Нарывы походили на протёртые дыры в бежевой ткани.

Опустошённый, я возвратился на кухню. Оттуда в коридор уже тянулась вонь поджаренной рвоты. Я распахнул окно, глотнул воздуха. Взял сковородку, пошёл с ней в уборную, но едва не уронил всё на полпути, заметив среди перемешанных с тушёнкой кусков сырка чёрный крысиный хвостик.

«Что же вы со мной сделали?..» — чуть слышно лепетал я, ощущая на щеках горячие ручейки слёз.

Даже думать мне было тяжело, ванная меня сильно разморила, а увиденное после окончательно и беспощадно сломало. Я решил, что утром схвачу полис и побегу к доктору. Кое-как добрался до разложенного дивана, свернулся на нём калачиком, закрыл глаза и вскоре задремал.

Проснулся с пульсирующей болью в затылке от звонка домофона. В непроглядной тьме комнаты витали в воздухе светящиеся цифры электронных часов: без пятнадцати три. Сердце сжалось от жути, а звонящий всё не унимался. Я вышел в коридор, наощупь выискал трубку рядом с входной дверью, приложил к уху.

— Кто? — спросил я и сразу откашлялся от дерущей боли в горле.

— Отец? — прошептал из трубки сиплый мужской голос.

От скул к вискам мелкой россыпью побежали мурашки. Дыхание участилось, в груди больно полыхнул страх.

— У тебя сестра моя в квартире, — продолжал голос, — открой!

Я чуть слышно отнял трубку от уха, повесил её на место и, заледеневший от перепуга, пошёл к кухонному окну. В коридоре завизжала мелодия домофона, от неожиданности я споткнулся и едва не упал.

Выглядывая из-за портьеры, я хотел рассмотреть, кто сейчас стоит внизу и звонит мне в квартиру, но обзору мешал козырёк над входом в подъезд. От нарастающей тревоги я стал задыхаться. Полуночный гость представлялся крупным и ужасно злым, а дверь в квартиру у меня была деревянная, совсем ненадёжная.

Тогда я кинулся в комнату, замотал ноги бинтом, спешно оделся, вышел в подъезд и понёсся вверх по ступеням. С последнего этажа залез по сваренной из арматуры лестнице на чердак и выбрался на крышу.

Резкий порыв воздуха сдёрнул с моего сознания пелену. Я перевёл дух и вволю надышался.

Опомнившись, спустил до колен спортивные штаны и осмотрел бёдра. Шерстяные пятна стали значительно крупнее, кожа вокруг них слезала лоскутами и скатывалась в бледные жгуты.

Глаза защипало, я стиснул зубы, натянул штаны обратно, приблизился к парапету и, опершись на него, бросил взгляд вниз. Тут же до меня донеслось знакомое пиликанье домофона.

В ушах зашумел ветер.

— Сестра в квартире… — прошептал я и, присев на корточки, зажал рот и тихонько завыл.

Над далёкой промзоной сверкнула полоска молнии, глухо громыхнуло. Проклиная себя за слюнтяйство и слабость, я гуськом пятился по крыше, и лишь спустившись на последний этаж крайнего подъезда, смог разогнуться и стремительно ринуться вниз по лестнице. Оказавшись на улице, сразу забежал за угол и прислушался, нет ли погони. Потом украдкой выглянул — чисто.

Оставалось единственное место, куда можно было податься — гараж. Я пошёл по освещённой улице в километре от своего дома. Охранник на КПП, заметив меня, приветственно кивнул и улыбнулся, но вдруг изменился в лице и задёргал острым носом.

— Фу, — буркнул он, — мышами какими-то тянет.

Я быстро прошёл мимо. Сначала направился к мусорным бакам, у которых потерял сознание утром. За ними нашёл присыпанный песком мобильник и свои тяжёлые боты.

Обнаружил больше пятидесяти пропущенных от моей Оленьки, но перезванивать не решился: хотел сначала во всём разобраться и очень боялся, что и она учует штын.

Внутри гаража всё лежало на своих местах. Я завёл машину, пробил в интернете адрес недорогого отеля на другом конце города и двинул туда.

Охранники на парковке смотрели на меня с отвращением, субтильный паренёк на ресепшне медлил, постоянно отходил и никак не мог заселить меня. А смуглая уборщица у лифта, совсем не стесняясь, зажала нос и отказалась ехать со мной в одной кабине.

В номере я сразу пошёл в ванную, снял повязки с ног. Смотреть на это было невозможно: кости деформировались, пальцы срослись и вытянулись, ступни окончательно приобрели вид крысиных. Я не чувствовал запаха, но никак не мог сделать глубокий вдох.

Залез в душ, подставил под воду руку. Упругие струйки принялись безболезненно сдирать тонкую кожицу, обнажая короткий коричневый мех. Тогда, опустив с горя голову, я заметил, как на сером кафеле блестит голубой ручеёк. Тяжесть разлилась по телу, и я понял, что собственноручно вымываю из себя остатки души.

Из ванной я вышел ужасно усталым. Взглянул в зеркало, увидел новые нарывы на груди и на шее. И тогда я вдруг почувствовал штын. Выворачивающий душу смрад заполнил номер. Я выбежал на балкон, но запах не исчез. Лишь когда я носился из стороны в сторону, штын слабел и не душил меня.

Тогда я до боли зажал нос бельевой прищепкой, которую нашёл на сушилке, и решился написать, что со мной произошло. Сейчас, когда картина сложилась, ко мне пришло печальное осознание.

Я помню фотографию предпоследнего «Отца» в красном бархатном альбоме. Черты лица смазались в памяти, но белые, что снег, волосы замерли статичным кадром. Образ медленно растворяется, становится прозрачным, и на его месте появляется трупик раздавленной мною крысы: из складок чёрного меха торчат переломанные косточки, а на белоснежной голове багровеют кровавые капельки.

Я всё хуже и хуже соображаю. Постоянно слышу пронимающий писк. Замечаю, что стремительно теряю в росте и в весе.

Теперь же частичке человеческой души, ещё сохранившейся во мне, настало время выбирать: ждать, загибаясь от сводящего с ума обращения в грызуна, или собрать последние силы и встать под холодный душ. Тогда всё чистое, непорочное и свободное от греха лоснящейся струёй исчезнет в тёмном сливе, и нечто древнее, явившееся в людской мир исполинской крысой, сжалится и заберёт себе в дар лишь моё пустое бездушное тело.

3

Блокнот выпал из обессиленных рук и глухо стукнулся о ковёр. От страха Оля прокусила нижнюю губу, по дрожащему подбородку потекла кровь. Девушка пыталась проглотить скопившуюся слюну, но та не лезла в скомканное ужасом горло. Оля подавилась, с хрипом прокашлялась. Перед глазами бегали уродливые мушки, и всё отчётливее чувствовался гнусный штын.

На периферии зрения ясно обозначился большой мутный комок. Девушка ощупала распухшую кровоточащую губу и медленно повела взгляд влево. В дверном проходе, высунувшись из-за угла, на неё выпученными красными зенками смотрела оскалившаяся женская физиономия. У Оли не нашлось сил даже возопить от испуга, когда разинувшая рот гостья тихонько процедила: «Сестрёнка».

Прихожую заполнил громкий мамин визг. Лицо неизвестной женщины сделалось серьёзным, и Оля заметила на нём отчётливые черты грызуна. Сознание её на миг помутилось, а когда девушка пришла в себя, то рожи в проёме уже не было.

— Уйди! Уйди! — кричала мама.

Оля подскочила и бросилась на шум.

Кухонным ножом раскрасневшаяся мать кромсала тело жуткой женщины. Та поначалу дёргалась и извивалась, а потом перестала сопротивляться, уменьшилась и мигом ссохлась, как спущенный воздушный шарик, обратившись мёртвой крысой. Мать отползла от маленького сморщившегося трупика и застонала, отчаянно хватая синими губами воздух. Но дышать было нечем, квартиру бесповоротно осквернили зловонием.

Оля пыталась поднять маму, чтобы вытащить её в подъезд, но окоченевшие от пережитого кошмара руки лишились всякой силы. Девушка открыла окна, включила заляпанную жирными пятнами вытяжку, намочила носовой платок — положить матери на лоб. На бегу и не заметила, как наступила на изрубленную тушку грызуна. Под босой ногой противно хрустнуло, на светлом линолеуме зардел мерзкий мазок. Оля поскользнулась и, падая, стукнулась коленями о пол. Вскрикнув от боли и силясь отдышаться, она с лишком проглотила гадкого воздуха. Во рту осели короткие жёсткие волосинки.

Оля захрипела, схватилась за живот. Её обуяло чувство, будто внутри зародилось что-то постороннее. Она с трудом водрузила платочек на мамин лоб, потрогала её бледные обвисшие щёки, поднесла трусящиеся пальцы к ноздрям — всё. Мамы больше не было.

Входная дверь распахнулась, спину остолбеневшей от горя дочери обдало сквозняком. Взор застилала молочная плёнка, в ушах нарастал зубодробительный писк.

Вернувшись в сознание, Оля обнаружила себя, укрытую одеялом, на чугунной кровати посреди тусклой горницы. Задубелая шея не давала крутить головой. Припухшая губа ещё ныла, адски першило пересохшее горло, забитый нос не пропускал воздух.

Девушка хотела согнуться и приподняться на локтях, но от резкой боли в животе ей прострелило поясницу. Решила хотя бы выбраться из-под дурно пахнущего одеяла, но не смогла сбросить его. Пошевелила кистями и пальцами, нащупала толстые узлы плетёных верёвок на запястьях. От досады она поджала губы и заплакала.

В комнате кто-то зашуршал. Из мрака выплыла сухопарая человекоподобная крыса в длинной ночной рубашке и, сгорбившись, нависла над кроватью. На белой, замусленной бурыми пятнами ткани открылся неглубокий вырез: дряблая серая шея твари переходила в мохнатое туловище с отвратительными проплешинами.

— Поганый выводок… — по-старушечьи пробурчала крыса.

Зарёванная Оля вздрогнула и еле слышно выдавила из себя:

— Вы кто?

— Пасть! — строго приказала старая уродина.

Скрюченной мохнатой лапкой она сдёрнула одеяло. Под ним, точно огромный волдырь, вздулся Олин живот.

— Отче смыл себя, догадался, — бубнила старуха, — и дочку убили. Вот змея, пожрала братца, мне не донесла, гнилушка, не сиделось дома-то, к тебе пошла. А матерь твою я не смогла жевать. — В гневе она ударила Олю по лицу, потом отшатнулась и тихо простонала: — Ох, не успею, подохну.

Оля вжалась в жёсткую перьевую подушку, закашлялась от поднявшейся пыли. В раздутом брюхе что-то дёрнулось, на покрытой растяжками коже чётко вырисовался отпечаток крысиной лапки.

Воодушевлённая старуха едва не подпрыгнула от радости. Она принесла небольшой амулет и положила его Оле на грудь. У жуткой резной головы грызуна вдруг замерцали глазки. И чем ярче они сияли, тем больнее кололо живот.

— Рви ей чрево, рви, — шипела уродина, задыхаясь. — Ой, не могу.

От пупка в разные стороны поползли кровавые порезы, словно невидимые лезвия синхронно рассекли натянутую кожу.

Голодная крыса опёрлась лапами о кровать, наклонилась и широко раскрыла пасть, готовая целиком проглотить новорождённое существо.

Оля стиснула зубы, зажмурилась и что было сил резко выгнула спину. Залитый красным живот звонко шлёпнулся о крысиную морду. Истощённая от голода тварь не смогла удержаться и, тоскливо пискнув, упала на пол. Раздирая собственную плоть, она жалостливо хныкала и кряхтела, пока не издохла. Мерцающий амулет свалился рядом с ней и погас.

Девушка так и не раскрыла глаз. Её искусанные губы растянулись в облегчённой улыбке, а рот стал медленно наполняться тёплой кровью.

Оля и не догадывалась, что одним болезненным ударом оборвала жизнь ненасытному чудовищу. И, конечно, не видела то омерзительное существо, что вырвалось из её живота, рухнуло с кровати и, сжав в маленьких зубках амулет, убежало прочь. На поиски нового отца.

----
Автор: Евгений Шорстов | @Shorstov
2023

— Да нет у неё шрамов, — заступился я.

— Ну вот и я о том же, брешут. — Дежурный открыл дверь и недовольно цокнул языком.

— Закрывайся и сиди тут, — наказал мне Иван, — мы ворота сами закроем.

И они вместе покинули сторожку.

Я несколько раз проверил, заперта ли дверь. Сидел с полчаса, складывал и раскладывал нож, размышлял, что в январе совершенно не беспокоился о безопасности, а теперь — что было бесспорно глупо — собрался использовать нож против неведомой силы.

Три следующие ночи были самыми тяжёлыми. Сводил с ума нескончаемый снег с дождём. Я вздрагивал от каждого удара капли о подоконник, совсем перестал читать, занавесил окна и сидел в тревожном ожидании, пока первые тёмно-серые лучики рассвета не касались стекла, но и тогда становилось легче лишь на мгновение. Потом за мной приезжала машина, Иван с шофёром подвозили до дома, но и там не было покоя. Дневной сон обязательно сопровождался кошмаром. Во снах я бродил по задымленным подвалам какого-то учреждения, искал в тусклом свете кого-то настолько омерзительного, что не могу даже описать его, а когда находил, то в ужасе просыпался.

Я думал, что к середине месяца пропадёт кто-нибудь из местных, и жизнь пойдёт своим чередом, но страшная сила медлила и не объявлялась.

И вот, утром двадцатого числа всё случилось. У ворот станции остановилась служебная «буханка», знакомая троица начала выбираться из салона. Я наблюдал за ними в затянутое инеем окно и своими глазами видел, как машина вместе с Иваном и шофёром, ещё не успевшими вылезти, подпрыгнула на месте и с грохотом рухнула на забор.

Не знаю, что щёлкнуло у меня в голове. Свой следующий поступок я не могу объяснить. Не припоминаю даже, о чём думал в тот момент, но отлично помню, что чувствовал. Сердце будто сдавила крепкая шершавая ладонь боевого командира, телу был отдан безмолвный приказ. Я выбежал из сторожки и кинулся к дежурному, что в замешательстве стоял у ворот, просунул руку между железных прутьев и схватил бедолагу за предплечье. Тот от испуга закричал и дёрнулся, но я лишь усилил хватку.

До сих пор, закрывая глаза, вижу этот ужасный снежный ком, взмывающий в синее предрассветное небо. Как ястреб, преследующий зайца, он выставил две омерзительных кисти, обрушился на дежурного, схватил его за плечи и принялся укутывать в снежный саван. Крик жертвы смешался с будоражащим душу злобным рыком.

Я всё ещё держал несчастного, и тело моё то каменело от холода, то простреливалось сотней раскалённых игл. Мне оставалось лишь отступать и тянуть дежурного за собой. И вдруг из-под покрова вынырнула тощая бледная пятерня в чёрных бороздах и кривыми когтями вцепилась мне в плечо. Я взвыл от боли, ухватил мерзкую длань обеими руками и несколько раз ударил её о железные прутья ворот. Послышался противный хруст, сила, пряча повреждённую конечность, дёрнулась так, что едва не впечатала меня в ворота. Освободившись, она понеслась в сторону леса, дежурный унёсся с ней. И клянусь, что видел, как исчез белый покров, и как бьющегося в конвульсиях мужика тащил на своём горбу нескладный худосочный урод.

На мои глаза будто накинули марлю, ноги подогнулись, я упал на колени и пополз к опрокинутой машине. Шофёр заработал несколько переломов, Иван же отделался сильными ушибами, приземлившись на сидения.

Втроём мы убрались подальше от станции, доковыляли до медпункта. Шофёра уложили на кушетку, а сами вышли во двор. Позвонили в полицию и фельдшеру Елене.

Иван протянул мне сигарету, я, некурящий, отказался.

— Покури, покури, — настоял он, — легче станет.

Дрожащими руками Иван поднёс ко мне зажигалку, я прикурил, наполнил рот дымом, выдохнул.

— Ничего, — протянул я.

— Ты не рот полоскай, а затягивайся. Чуть набери, а потом рот открой и вдохни резко.

Я глотнул горький дым, где-то в основании горла будто закрылась заслонка. Я слегка наклонился, с хрипом откашлялся, а когда разогнулся, то зашатался от лёгкого головокружения. Страх отступил. Иван похлопал меня по спине:

— Всё, всё, нормально.

Я рассказал ему, что видел в поле. Он тяжело вздохнул, поджав губы, и сказал:

— Хотя бы не так страшно теперь, когда знаешь… как оно выглядит.

К восьми часам окончательно рассвело. К медпункту подошли Елена с продавщицей, а затем начали стягиваться местные бабки. Слух о новом исчезновении прошёлся по селу быстрее, чем приехала полиция.

Участковый посадил нас с Иваном на заднее сидение «бобика». Возвращаться на станцию было невыносимо, руки мои тряслись, в глазах рябило. Иван держался молодцом, сидел ровно, но дёргающийся от ужаса подбородок выдавал его истинные чувства.

При свете место нападения выглядело особенно жутко. От ворот станции в сторону леса по снегу тянулся след из редких розовых пятен. Участковый не задавал много вопросов, один раз переспросил, уверен ли я, что видел нечто похожее на человека. Потом он отвёз нас к медпункту, а сам вызвал ещё трёх полицейских и гусеничный трактор из райцентра. Об остальном я знаю только со слов Ивана: трактор расчистил дорогу до леса, туда выехали оперативники, повозились немного со следами крови и вскоре вернулись. В глубь леса никто и не собирался идти.

День прошёл на удивление быстро. Я сидел в медпункте, слушал разговоры местных, дремал. После закрытия зашёл в магазин, взял себе три бутылочки пива. По дороге встретил Ивана, он сказал, что этой ночью подежурит сам.

Перед сном я выпил, но спал всё равно беспокойно, с включённым светом. Никак не мог понять, во что мне не верится больше: во всё произошедшее или в то, что этот закономерный февральский ужас закончился и повторится лишь через два года.

Но чёртов ужас не спешил заканчиваться.

Посреди ночи я отчётливо услышал шаги. Кто-то бродил под окнами, рычал и хрипло пыхтел. Разморённый, я списывал все жуткие звуки на игру воображения. А ночной гость тем временем одним ударом разбил стекло. Сквозь звездообразную дыру в комнату с воем ворвался ветер. Я не издал ни звука, глаза взорвались слезами, лицо болезненно перекосилось от испуга. Я ждал нападения, но чувствовал, что не смогу сражаться. Мне пришлось сползти на пол, юркнуть под кровать и недвижимо, как покойник, пролежать там до рассвета. Однако в дом так никто и не залез.

Утром на станцию прибыла бригада ремонтников, Иван возился с ними. Из медпункта меня тоже отпустили, Елена сказала, что уговор о моём отдыхе до марта остаётся в силе.

Но я никак не мог прийти в себя, казалось, что обиженное зло переключилось персонально на меня. Был лишь один человек, способный успокоить холодом своего рассудка — Антон. Настоящий мужик, сильный духом, несмотря на возраст.

Я смело шагнул к нему во двор, ступил на крыльцо и вдруг остолбенел. Из крайнего сарая вышла очаровательная девушка, не старше двадцати лет. Точёную фигуру она прятала под потёртым клетчатым бушлатом.

— Здравствуйте… — протянул я и услышал, что голос мой дрожит.

Я потом долго думал, в какой же момент ко мне пришло осознание. Так вот, в этот самый момент пазл сложился. Мысль окрепла, осталось только её принять.

— Ой, Вадик, — пролепетала она моё имя, как мелодию, — ты к Антону? Он сейчас отдыхает, нездоровится чего-то.

— Тоня?.. — прохрипел я полушёпотом.

Девушка неподдельно удивилась и кивнула.

— Как… — я глотал слова, боясь разговаривать с ней. — Как здоровье?

Тоня пожала плечами.

— Хорошо, выспалась, вон, все дела с утра переделала, сил полно…

Она и дальше говорила что-то, но я уже не слышал. Уши заложило. Перед глазами летали полупрозрачные мушки, по форме напоминающие жуткую когтистую длань, вынырнувшую из-под белого савана. Я смотрел на руки Тони, гладенькие, молодые, и силился разглядеть в них ужасные черты, но вдруг мысль моя вывернулась наизнанку, и разум отключился, как от перегрузки.

Сознание точно отделилось от меня и витало где-то над матовыми полями, пока измученное страхом тело искало хозяина дома. Я помню, как увидел Антона, совершенно бледного, лежащего на кровати с перевязанной рукой. Помню, как прикрыл ладонью свой рот, из которого вот-вот вырвался бы вопль.

Хруст ломающейся кости всплыл в моей памяти и зазвучал в унисон с щелчком выпущенного лезвия выкидного ножа.

Тоня завизжала где-то позади, её маленькие хрупкие ручки застучали по моей спине, и в это мгновение в тело вернулось сознание. Я наконец-то всё понял, но выдавил из себя лишь скупое:

— Февраль…

И принялся беспощадно колоть бледное тело. У него не осталось сил сопротивляться.

С Антоном было покончено, Тоня кинулась к нему, упала на пол у кровати и забилась в истерике. А я вернулся к себе и сел у разбитого окна. Совсем скоро приехал полицейский «бобик».

***

Не знаю, посадят меня или нет. Никаких иных мотивов, кроме спасения села, у меня не было. Сам не знаю, на кой чёрт оно мне сдалось, видимо, истории человеческих трагедий задели какие-то струнки в моей душе. Но теперь-то в запасе куча времени, чтобы это обдумать.

Следствие, конечно, поднимет старые дела и тоже увидит пугающую закономерность таинственных исчезновений и уж точно сможет убедиться, что жена убитого выглядит слишком молодо для семидесятилетней старушки.

Я искренне верю, что тянущийся двадцать лет ужас — это дело рук не колдуньи и не обезличенной лесной нечисти или эфемерной болезни, воплощённой в некоем существе, а конкретного лживого чудовища.

Терпеть не могу этого занудного суждения, что «настоящие монстры — это мы, люди». Нет. В этой истории монстр оказался просто похожим на человека. Пусть и не лишённый нежных чувств к своей любимой, он был готов убивать чужих любимых, отбирая их жизнь в обмен на здоровье Тонюшки.

Антон действовал умно, мистифицируя похищения так, чтобы все связывали их с февральским пожаром и смертью колдуньи. За два года его Тонюшка дряхлела, и ко времени новой жатвы её нечистые года начинали испаряться всё быстрее. Мужу приходилось восполнять их запас. Но сам он старел, терял хватку и даже в обличии снежной твари работал грязнее. Наконец Антон оступился и был мной уничтожен.

Я не боюсь ни срока, ни осуждений, ни холодного лезвия заточки у себя в животе. Но от одной лишь мысли моё дыхание замирает, а в висках случается колотьё. Вдруг спустя пару лет одним февральским утром я узнаю, что в этом проклятом селе вновь пропал человек?

В любом случае меня оправдает только время.

----
Автор: Евгений Шорстов | @Shorstov
2023
Исключительное право на озвучивание рассказа принадлежит каналу Wendigo.

Первое время я и не думал о заработке, очень много гулял, бродил по лесам и полям в гордом одиночестве. К началу зимы стал брать заказы в интернете, но дело не шло, коды не писались, логотипы не рисовались, а в груди давило и щекотало неприятное чувство от невыполненной работы. В конце концов я забросил всё и принялся рыскать по деревне, спрашивать, не нужна ли кому-нибудь помощь в виде моей силы. Мне казалось, что физические нагрузки ослабят нагрузки умственные, расслабят разум и вдохновят на творчество. По итогу же я просто надрывался на чужих дворах за небольшую плату и уставал вдвойне.

Настоящее трудовое чудо случилось позже. Как-то январским утром, когда я вернулся из медпункта, ко мне в гости зашёл Иван — местная бюрократическая шишечка. У него на участке за день до этого я сорвал себе спину, перетаскивая старые ржавые тиски из сарая в сарай.

Мы выпили чаю. Разговор зашёл про деньги. Я пожаловался, что настоящая работа по специальности привязана к настроению, а выполнять её механически и кое-как не позволяет совесть. Иван понимающе закивал и предложил помощь.

— Не работа, а мечта, — говорит, — сиди, книжки читай, пей кофе, раз в час обходи территорию. Мне с райцентра поручили в штат найти сторожа.

— А что сторожить? — воодушевился я.

— Газораспределительная станция, видел, посерди поля за забором? — пояснил Иван. — Днём там дежурный, а ночью — сторож. Раньше Антон сидел, но теперь не может. Сил, говорит, нет. Возраст, сам понимаешь.

— И сколько за смену?

— Две с половиной, — ответил Иван. — Работать некому, вот и золотая жила тебе. С семи до семи.

И хоть сомнения, как миниатюрные прищепки, неприятно пощипывали меня изнутри, я, поражённый большой суммой за непыльную работу, тут же согласился. Мы условились встретиться в шесть вечера и вместе двинуть на станцию.

Всё утро я провёл в смешанных чувствах, эйфория межевалась с тревогой. К обеду поплёлся в магазин за колбасой и хлебом, встретил там Елену, она сидела с продавщицей за прилавком и грызла семечки из большого кулька.

— Вадик, ты, говорят, в сторожа заделался? — обеспокоенно спросила Елена.

— Да… — осторожно протянул я, — а что, нельзя было? Я думал, раз смена в ночь, то я до семи утра там, потом к вам, а отсыпаться днём.

— Я не про то, — она покрутила головой. — Нам Иван сказал, что ты даже не думал особо, сразу как-то согласился.

— А чего там думать, дел мало, платят много, — улыбнулся я.

— Да он не знает, Лен, — со вскриком встряла в разговор продавщица.

Я слегка вздрогнул от её звонкого голоса. Она утёрла пухлые губы от остатков чёрной шелухи и продолжила, глядя на меня:

— Он тебе рассказал про наших пропавших?

От вопроса сделалось жутко. Я посмотрел на Елену, она сидела встревоженная и исподлобья глядела на меня.

— Нет, — отвечаю, — не рассказывал.

Продавщица хмыкнула и только собиралась сказать что-то, как Елена оборвала её:

— Пусть он к Антону сходит, наверное, тот лучше растолкует.

— Да в чём дело-то?! — возмутился я.

— Вадик, послушай, — успокаивала меня Елена, — ты сегодня поезжай с Иваном, посмотри, что да как, но устраиваться не спеши. У нас тут свои тараканы, кому расскажешь… — Она стыдливо опустила глаза. — А завтра я тебя провожу до Антона, он от медпункта недалеко живёт.

Но я всё не унимался. Тогда Елена сжалилась:

— Ладно… я только переживаю, что ты смеяться будешь. Человек городской всё-таки.

— Да что смеяться! — воскликнула продавщица. — Что мы, туфту ему гнать будем?! Кого хочешь на селе спроси — каждый расскажет, как люди пропадают. Проходи сюда, Вадик, садись.

На мгновение повисла жуткая тишина. Я протиснулся между двух столиков с печеньем и халвой за прилавок, сел на белый пластмассовый стул. Елена начала рассказывать.

Как оказалось, неподалёку от медпункта стоит припорошенный снегом остов небольшого дома. До пожара в нём жила странная бабка по фамилии Мазухина, по слухам — дочь немецкого офицера. Мать её умерла, когда Анечке Мазухиной было одиннадцать. Вскоре и девочка пропала, объявилась только спустя несколько лет, подросшая, но ужасно морщинистая. Стала жить в затворничестве. Пошли разговоры, что загадочно состарившаяся девочка имеет дар исцеления.

Страдающий от кашля слесарь принёс Мазухиной полмешка картошки и бутылочку медицинского спирта. За такой магарыч колдунья полностью излечила его недуг. Говорили, что с тех пор мужик действительно ни разу не кашлянул и вообще заимел отменное здоровье. Клиентов у Мазухиной прибавилось, приезжали даже из соседних деревень, кто ноющие суставы лечить, кто зрение поправить, кто от мигрени или от душевных переживаний избавиться. За всё бралась знахарка.

Потом, уже после развала СССР, заехал к ней какой-то коммерс, привёз жену. Ни один врач в области не рисковал браться, мол, не операбельно, полгода — максимум. Мазухина женщину усадила за стол, о чём-то с ней потолковала, дала выпить отвар, та хлебнула и тут же мёртвая на пол сверзилась.

Коммерс на колдунью набросился, половину зубов ей выбил. Мазухина ему кричала, что иного выхода не было, болезнь тяжёлая оказалась, насланная кем-то. Жена его сама смерти ждала, мучилась только. Но обезумивший от горя мужик не слушал. На шум сбежались соседи, увидели, как заплаканный муж тащит на плече бледное тело супруги. Не успел он дойти до машины, только за калитку Мазухиного участка ступил, как рожу скорчил, будто током прошибленный, упал и расколол о декроттуар для чистки ботинок голову.

С тех пор ведьма больше не принимала людей. Один раз зашла к ней бухгалтерша из колхоза, просила спину вылечить. Мазухина её даже на порог не пустила. Тётка со злости на землю плюнула, обматерила хозяйку и ушла. И той же ночью муж её со смены вернулся, дочку маленькую подушкой задушил, жену молотком забил и сам посреди горницы вздёрнулся.

В конце девяностых забрёл к Мазухиной на участок приезжий студент. Посреди бела дня крепкий парень не дошёл и до дверей дома, как схватился за грудь, посинел и начал задыхаться. Сидевшие неподалёку мужики это увидели, подорвались с мест, вытянули бедолагу с участка, еле откачали. Всем тогда стало понятно, что колдунья не потерпит любых визитов, даже случайных.

Страшное произошло в феврале двухтысячного года. По селу шла молодая мать, одной рукой вела коляску, в другой сжимала ладошку рыдающего мальчишки. Из-за чего-то он расстроился, обиделся на мамку, всё вырваться хотел, но не получалось. А напротив дома колдуньи точно силы в нём прибавилось, настолько легко он освободился. Побежал прямо к калитке, мать за ним. Он на неё обернулся, затопал сапожками, шапку сдёрнул, швырнул на снег и давай визжать. Колдунья дверь раскрыла, позвала ребёнка, а матери кулаком пригрозила, чтоб не вмешивалась.

Несчастная девушка только до забора добралась, а сын её уже на крыльцо залез. Истерил жутко, пищал, чтоб мать не подходила, а та сама вся в слезах, чуть не на коленях умоляет его вернуться.

Люди из ближайших домов вышли, стали глазеть. Мать ревела, просила сыночка к ней подойти. Дитё в коляске тоже плакало, горлышко воплем рвало. А мальчишка на крыльце уши закрыл, прошамкал что-то невнятное, отвернулся от мамки и с визгом забежал в дом Мазухиной. Дверь захлопнулась так громко, что у наблюдателей перехватило дыхание.

Девушка отпустила коляску, уже хотела кинуться за сыном, но подоспевшие соседи схватили её за шиворот и оттащили подальше от забора. Всё, говорят, нет больше сынишки, не уберегла.

Ночью отец ребёнка собрал полдюжины мужиков, они выпили и решили, раз уж сына не воротишь, то пускай хоть других детей Мазухина не получит. Намесили в сарае несколько бутылок горючки, вставили запал и двинулись к дому ведьмы.

Поначалу пламя вело себя странно, расходилось очень медленно, но вскоре дом будто устал сопротивляться и в мгновение был окутан огнём. Тогда-то мужики и увидели, как под прикрытием дыма кто-то выскочил из окна и опрометью ринулся в огород. Тут же на крыльцо вышла пылающая Мазухина и, вопя от боли, зашагала к остолбеневшим поджигателям. Но силы покинули её, и ведьма замертво упала на грязный снег.

До суда из шести мужиков дожили только трое, ещё двоих зарезали в СИЗО. Последний — отец пропавшего мальчика — отсидел несколько лет, а как вышел, то узнал, что жена покинула село и теперь с новым мужчиной воспитывает младшенького. Отец запил и вскоре утопился в пруду. Посмертно колдунья отомстила своим убийцам.

Спустя два года после смерти Мазухиной в селе и начались таинственные пропажи людей.

Местные знали поверье, что перед смертью, чтобы сохранить свою душу, ведьма была обязана передать свой дар другому человеку. Решили, что именно пропавший мальчик стал её преемником и, чудом спасшись из горящего дома, принялся терроризировать село. Каждые два года. В феврале.

Позже пошли шепотки, что останки мальчишки всё-таки нашлись под обугленными досками, но волну народной паники было не остановить.

Елена умолкла. Захрипел и затрясся включившийся холодильник. Я дёрнулся.

— Ну всё теперь, — отмахнулась продавщица, — поминай как звали.

— Подождите… — вступил я. — Раз люди пропадают, значит, расследовать должны? Участковый же есть.

— Ой, — поморщилась Елена. — А что ему. В селе всё чинно и мирно. Раз в пару лет напишешь заявление о пропаже, он примет, указания раздаст, а всё равно никто никого не найдёт. Ты, Вадик, подумай хорошенько. В феврале-то мы тебя сориентируем, как-чего. Просто предупредить надо же, сам должен понимать, такие дела творятся.

Из магазина я вышел в холодном поту, медленно поплёлся домой. От безмолвия припорошенных снегом окрестностей меня взяла оторопь. Я чувствовал себя немощным и крайне уязвимым. В груди нарастала тревога.

В шесть часов, когда уже стемнело, мы встретились с Иваном около его дома, сели в служебную «буханку» и двинулись по селу. Ехали мимо укутанных в седые одеяла землянок и домов, в свете уличных фонарей походящих на пряничные. Свернули на асфальт и помчались вдоль вереницы жутких бетонных столбов. Потом съехали на усыпанный снегом большак.

Впереди горели жёлтым окна сторожки газораспределительной станции. Мы остановились у ворот. В воздухе витал запашок бытового газа. Я насторожился, но Иван успокоил, сказал, что это всё с непривычки.

Внутри сидел кудлатый дежурный в очках. Иван поздоровался с ним, представил меня, похвастался, что в короткий срок нашёл молодого добровольца. От слова «доброволец» я поёжился.

Однако все мои страхи и сомнения стремительно развеивались. Ворота здесь были надёжные, дверь в сторожку стояла железная, а снаружи за мою безопасность пеклись две современные камеры видеонаблюдения.

— Вот так у нас, Вадик, — Иван развёл руками и улыбнулся. — Тут сиди себе, балдей, что называется. Раз в час, даже в два — обход. По мелочи, за территорию не выходи, у нас за это… ну, штрафуют.

Последние слова, как ураганом, смели моё спокойствие.

— С завтрашнего дня заступаешь, — голос Ивана немного отогнал жуть. — Первое время я тебя повожу, ну а к весне уж сам давай. К станции дорогу первым делом чистят, она у нас всё село согревает.

— Мне бы с Антоном поговорить, — выдавил я из себя, — разузнать, что к чему.

Дежурный мельком взглянул на меня и отвернулся к окну. Иван пожал плечами:

— Это конечно, он тут двадцать лет просидел, опытный… Только, Вадик, — он тяжело вздохнул и медленно опустился на табуретку, — ты не принимай всё слишком близко. Ну да, есть небольшая проблема у нас, кто бы что тебе не наплёл, особенно из баб наших, не забивай себе голову. Месяцок пересидеть с осторожностью, а дальше два года, считай, горя не знать.

— Не понимаю, — отозвался я. — Откуда у вас столько спокойствия… Есть хоть подозрения, что это на самом деле?

— Давай я тебе расскажу свою версию, — начал дежурный.

— Ой, — вздохнул Иван, — только умничай поменьше.

— Да иди ты, я для себя это так объяснил, а ты думай, что хочешь. В общем, слушай сюда, Вадик. Я по натуре своей материалист, но сколько не объясняй всё законами физики и химии, каждый раз утыкаешься в какое-то чёрное пятнышко. Я не верю ни в демонов, ни в призраков, но есть что-то мерзкое в этом мире, какой-то поганый корешок зла. Проблема нашего общества… — он покосился на Ивана, — в том, что мы зачастили бороться не с причиной, а со следствием. То есть дерёмся на мелководье, а в океанских глубинах. На самой верхушке айсберга. Друг с другом, а не против тех, кто нас стравливает. Понял, к чему я? Эти пропажи — следствие какого-то зла.

— Да, — оживился я, — мне женщины рассказывали про колдунью. У неё дом как раз в феврале сожгли.

— Нет-нет, — улыбнулся дежурный, — это тоже следствие. Пообщаешься с Антоном, он тебе, может, расскажет, как у нас тут один пропал. В лес паренёк пошёл. Мы туда и в обычное время не ходим, там с войны снарядов прорва. Как в конце восьмидесятых деду Сашке глаз выбило взрывом, так в лес из местных никто не суётся. Бабка когда-то мне рассказывала, что в лесу стоит большой пень, там посреди него гниль, а под ней само зло живёт. Пока я мелочью был, то боялся, в юности — смеялся, а сейчас и не боюсь в общем-то, но и смеяться не хочется. Так что вот тебе пища для ума, подумай, глядишь, сообразишь, как нам корень зла этот выкорчевать. Только ты в суть дела смотри. Любой умный человек знает, что надо работать не с содержанием, а с сутью.

— Ты раз такой умный, — улыбнулся Иван, — то почему до сих пор на зарплате тут штаны протираешь?

— Потому что умный, а не ушлый, — нахмурился дежурный.

Вскоре мы распрощались, и Иван отвёз меня обратно.

Меня более всего страшила не колючая и тёмная неизвестность затаившейся в этих краях нечисти, но сам факт её существования в человеческом мире. Мне очень хотелось, чтобы все эти ужасные истории о встречах с неведомыми существами и будоражащими рассудок полтергейстами оставались лишь изложенной на бумаге фантазией, паранойей травмированных паникёров, но никак не частью нашей жизни.

Спал я в ту ночь плохо. Снилось, что под окнами дома кто-то бродит, хрустит твёрдым настом и бьётся об окна жутким лицом. Я поднялся с кровати, вылез в большую форточку и встретился с бледным покойником в чёрной готической пелерине. Он заговорил со мной, упал на колени, посмотрел на меня мутными стеклянными глазами и стал молить, чтобы я проснулся. А потом, поднявшись, заявил: «Ты ещё спишь, закричи и проснёшься!» И я закричал, что было силы, и вдруг подскочил на кровати, разбуженный своим же хриплым криком. В три прихлопа нашёл на стене выключатель. И лишь когда просторную горницу озарил свет, я смог успокоиться.

Утром Елена повела меня к дому Антона.

— Мужик властный, собственник жуткий, но толковый, попросту бросаться не станет, не бойся, — напутствовала она, когда мы стояли около калитки. И, уходя, добавила: — На жену его не заглядывайся только, ревнует страшно.

Я поднялся на крыльцо, постучал в дверь. Вышла симпатичная белокурая женщина лет сорока, впустила меня в дом.

Антон сидел за круглым столом в просторной комнате, на вид ему было около семидесяти, на его изрубленном морщинами лице оттенялись впалые бледные щёки.

Я поздоровался, старик поднялся, пожал мне руку, пригласил к столу.

— Городской? — спрашивает.

— Городской, — отвечаю и мельком начинаю себя осматривать, не надел ли я чего вычурного.

— Местные ко мне не ходят, — хихикнул он, садясь за стол.

Когда старик услышал о цели моего визита, уголки его губ, покрытых мелкими синими шишечками, задёргались, он расплылся в улыбке, достал папиросу и закурил.

— У меня язык отсохнет каждый раз одно и то же рассказывать, — начал Антон, — а толку-то?

— Думаете, раз городской, то не поверю?

— Городской — не городской, какая разница, — отмахнулся он, — тут дело не в деревенских обычаях, а в одной конкретной силе. Я сам полвека в городе прожил, так что же, теперь бояться нечего? Ты думаешь, что первый ко мне с такими расспросами пришёл? Ой, малый, как тебя?..

— Вадик.

— Так вот, Вадик, всех новоприбывших я делю на четыре категории. Первая — это драпальщики. От каждого шороха штаны мочат, а как про наши дела услышат, так первым автобусом отсюда, и ищи-свищи их. Вторая — это неверующие. Приедут, и давай мне тут в скептика играть. Был такой один, году эдак в восьмом, лыжник. На каникулы приехал после сессии, катался по полям. Я ему говорю, мол, в феврале у нас такие дела… нельзя в общем-то тут в одиночестве шататься. Всё ему побоку. И что ты думаешь? На моих глазах гонит по полю, и вдруг раз — в воду падает, как в полынью провалился, брызги во все стороны. Я со станции выскочил, бегу, а его и нет уже, только позёмка клубится и тишина.

Я поёжился. В комнату вошла женщина, поставила на стол сковородку макарон.

— Третья категория… спасибо, золотая моя, — продолжал Антон, накалывая на вилку дымящиеся спиральки. — Третья категория — это следователи. Такие, как ты. Приходят, расспрашивают, пытаются всё логически осмыслить… чёрт с вами. Ну а потом эти следаки превращаются либо в убегающих, либо в четвёртую — охотников. Это у меня категория особая. Такой один только был, взял у деда Сашки ружьё, пошел в начале месяца в лес, говорил, что ему кто-то рассказал, что вся нечистая сила притягивается к какому-то пню, что пень этот надо найти и сжечь. А пепел, понимаешь, разделить на две части: одну развеять по ветру, а вторую закопать. Короче — ушёл и не вернулся.

— Жутко… — Я почувствовал, как похолодели пальцы на руках.

Антон продолжал:

— Мы сюда в девяносто девятом переехали, всё тихо было. Потом пожар этот, слухи всякие, а в две тыщи втором пропала бабка. Стояла на остановке, ждала автобус. Налетел буран, смёл её куда-то, так и не нашли. Ну, это как рассказывали, я сам не видел. Две тыщи третий — опять тишь да гладь, никто и не думал, что повторится. А в четвёртом тракторист решил через поле до соседней деревни срезать. Его какая-то малютка в окно видела, говорит, ехал-ехал, и вдруг как ватой трактор облепили. Мы кабину разрыли, а тракториста нет.

— В пятом, — поддержал я, — опять ничего?

— Соображаешь, — кивнул Антон. — Ну а дальше считай: шестой, восьмой, десятый. Ещё помню, как прямо у ворот станции сцапали мужичка. Камер тогда не было ещё, их только вот недавно провели, иначе посмотрели бы, что его затянуло. Пришёл ночью, выпить хотел. Я пока туда-сюда, иду ворота открывать, а он как заорёт. Прямо в сугроб нырнул и там затих. Потом, конечно, не нашли ни тела, ни крови... Золотая моя! — воскликнул он. — Садись с нами, остынет же.

Женщина принесла банку компота и хлеб, села рядом с Антоном, утёрла вспотевший лоб.

— А это, — начал я, — дочка ваша?

Антон с женщиной переглянулись, и лица их расцвели в улыбках.

— А что, — спросил дед, — похожа? Нет, Вадик, это жена моя — Тонюшка.

— Ого, — я неподдельно удивился. Хотел сказать что-то вроде «любви все возрасты покорны», но не решился, боясь обидеть влюблённую пару.

— Красивая, цветущая, — тихо проговорил Антон и обнял Тоню за плечи.

— Ой, не могу, — рассмеялась она, — цветущая. Седьмой десяток разменяла, скоро уж под камень ложиться…

— Чего? — не сдержался я. — Седьмой десяток?

Тоня улыбнулась:

— Пойду я за стаканами схожу.

Когда она вышла из комнаты, я со всей возможной деликатностью поинтересовался у Антона, не лукавит ли его спутница.

— В девяносто восьмом поставили Тонюшке рак, — грустно объяснил он, — говорили, год-два — и всё, метастазы расползутся. А она у меня всю жизнь мечтала поближе к природе жить. Вот я её сюда и перевёз. В городе всё распродал, сам тут дом перестроил, сараи новые сколотил, сторожем пошёл. Тонюшка поначалу здесь так мучилась, извелась вся, на себя стала не похожа. Я все зеркала выбросил, лишь бы она собственного отражения не видела, так до сих пор новые и не поставил. А потом… Ты вот, Вадик, знаешь, что такое любовь? Я в книжке читал, что это жертва, что за любимого человека можно жизнь отдать. Но я понял так: если любишь человека, то сделаешь всё, лишь бы он жил.

— Так, — начал я в недоумении, — как вы вылечили Тоню?

— Любовь моя вылечила, — заключил Антон. — Ладно, не буду тебе нотации читать. Приехал за длинным рублём — работай Бога ради. Только смотри, февраль, как понимаешь, месяц сложный, тем более двадцать второй год на календаре. Пока очередной бедолага не пропадёт — берегись. Из десяти только двое ночью испарились, остальные посреди дня. Иван тебя пусть на машине возит, скажи, что я наказал, а то ещё пошлёт пешком ходить. Про обходы забудь, не нужны они. Дежурного проводил — закрыл ворота и заперся в каморке. Утром дежурного встречаешь — ворота открываешь и ждёшь Ивана на машине.

— А если они на камерах увидят, что я за всю ночь ни разу не обошёл?

— Если у них ума хватит, то тебе никто слова не скажет. Весной хоть каждые пять минут обходи, а зимой посиди. От греха…

Тоня проводила меня. На пороге я тихо, чтобы Антон не слышал, спросил у неё о секрете чудесного выздоровления. Она замялась, а затем прошептала:

— Аннушка Мазухина меня вылечила.

Я лишь раскрыл рот от удивления, попрощался и быстро ушёл.

День тянулся долго. Я зашёл в магазин, встретил там старых знакомых. Елена и продавщица с интересом расспрашивали о нашем с Антоном разговоре.

— Вроде дряхлый, — отвечал я, — а болтает бодро, как молодой. Философствует, приезжих на категории делит…

Елена фыркнула.

— Это он любитель… Хотя, Вадик, что ему ещё делать? Ни сил, ни здоровья, только языком чесать и остаётся.

— А правду говорят, что у него жена в шрамах вся? — влезла в разговор продавщица.

Я в недоумении покрутил головой:

— Хорошо выглядит, я сначала вообще подумал, что это дочь.

Женщины недоверчиво переглянулись.

— Вадик, — тихо начала Елена, — а ты точно жену видел? Тоню?

Я кивнул.

— Да правда дочь это, небось, или внучка вообще, — отмахнулась продавщица. — Мишка Шуруп в том году тоже девку видал.

Уже посвящённый в сельские тайны, вроде как «свой», я спросил у них о пропавших людях. Женщины не секретничали.

Действительно, первой жертвой, как и рассказывал Антон, стала бабушка, исчезнувшая с остановки, а второй — тракторист, испарившейся из заваленной снегом кабины.

В две тысячи шестом на глазах у мужа сила утянула почтальоншу, пока та шла к дому. Поднявшаяся, как стая белых птиц, метель настигла жертву и укутала, точно простыня. Муж выскочил на улицу в одних шортах и бросился на помощь, но жены уже не было, как и поглотившего её белоснежного сгустка.

В том же году по селу поползли слухи о странной закономерности. Муж почтальонши поднял шум, к нему присоединились неугомонные старухи, уже успевшие связать таинственные исчезновения с нечистой силой.

В две тысячи восьмом в поле пропал лыжник. Ни лыжи, ни палки, ни загадочную полынью, куда он, по словам сторожа, провалился, так и не нашли.

Две тысячи десятый был, наверное, самым тревожным. В феврале городские не приезжали в село, а местные старались лишний раз не высовывать и носа из дома. В начале марта не досчитались мужа пропавшей четыре года назад почтальонши. Свидетелей не нашлось.

В двенадцатом сила проявилась ночью. С неба щедро сыпало снегом. В дом Быковских на окраине села приехала «буханка» скорой помощи. Фельдшер выскочил из машины, дошёл до крыльца и — как рассказывал потом шофер — в один миг рухнул набок и плюхнулся в пушистый сугроб. Разлетевшиеся комья снега ударились об окна дома, хозяева выглянули наружу и увидели, как сугроб обратился сонмом бледных мух и стремительно скрылся за углом, забрав с собой фельдшера. Быковские говорили, что в беспорядочном смешении белых точек, скрывавших очередную февральскую жертву, они углядели тонкие конечности с узловатыми когтистыми пальцами. Слухи о худощавом чудовище разлетелись быстро, но в них почти никто не поверил.

О четырнадцатом рассказывали неохотно, а продавщица взглядом намекнула мне, чтобы я не задавал лишних вопросов. Тогда пропал муж Елены. Его белую «пятёрку», наполовину ушедшую под воду, нашли неподалёку от свинофермы. Предположительно, он съехал с дороги в кювет, покатился к болоту и пробил хрупкий лёд.

В шестнадцатом сила впервые забрала ребёнка. Первого февраля одиннадцатилетней Катеньке стало плохо с животом. Бабушка вывела её в уличный туалет, сама встала неподалёку, ждала, пока выйдет внучка. Дверь нужника с грохотом распахнулась, девочка истошно завопила, а бабушка рухнула на спину, не сумев устоять на ногах от промчавшегося мимо неё снежного потока. Катенька пропала. Старуха потом божилась, что видела в потоке горбатого беса с тонкими руками.

В восемнадцатом в лесу пропал заезжий мужик. Хватились его только через неделю, приехали родственники из соседнего села, много возмущались, но по итогу уехали, ничего не добившись. Продавщица сказала, что их угомонил участковый. Сам же он после каждой пропажи опрашивал жителей села и заводил всё новые и новые дела, но что происходило с этими делами дальше — женщины не знали.

А вот в двадцатом году сила сработала грязно. Очевидцы, путаясь в показаниях, рассказали, как снежный покров похитил электрика, отлучившегося покурить на крыльцо столовой. Но в одном все сошлись: из непрозрачной пелены несколько раз выскакивала голова жертвы. Перекошенное от ужаса лицо билось об окна и тут же пропадало. Бледная рука хватала электрика за горло и волосы и утаскивала обратно.

— Вот так у нас, — пожала плечами продавщица. — Вроде слабеет оно, вишь, раньше как-то изворачивалось, а теперь лишь бы схватить да утащить.

— Ой, прости Господи. — Елена перекрестилась. — Хоть бы наелось и ушло оно.

— Скорее уж подохнет тут, — откликнулась продавщица, — ручищи-то хиленькие, там, поди, сынок ведьмы внутри этих буранов. Быстрее других стареет, скотина, вот и не может больше аккуратно воровать.

От этих слов верх живота кольнуло, будто под сердцем вздулась предчувствующая опасность рыба-ёж. На горизонте сознания мелькнула странная мысль, она успела напугать меня, но ещё недостаточно окрепла, чтобы стать озвученной.

— Если решил, Вадик, то работай, — вздохнула Елена, похлопав меня по колену. — Береги там себя.

Распрощавшись с женщинами, вернулся к себе, заперся и стал думать. Рассуждал так: в сторожке я буду недосягаем, ведь в помещении нечисть никого за двадцать лет не настигла, а также не напала на двух и более людей, находящихся в непосредственной близости. В момент нападения наблюдатели отдалялись от жертв, и тогда последние пропадали, я же успокаивал себя, что если буду ходить рядом с Иваном, то и наброситься на нас никто не решится. Впрочем, даже тогда я понимал, что твари, которой под силу создать водоём посреди поля или, обратившись бураном, утащить человека, будет глубоко наплевать на все мои хитрости и логические суждения.

Вечером встретились с Иваном, по уже знакомой дороге поехали на станцию. Там он немного помучил меня бюрократическими процедурами, дал на подпись несколько бумаг и провёл краткий инструктаж, что делать, если вдруг почувствую неладное в работе станции и как это неладное распознать, однако знания эти мне ни разу не пригодились.

В первую ночь мне было жутко: мерещились мелькающие тени за окнами и хруст снега за дверью. Погода окончательно испортилась. Душераздирающе выла вьюга, по холодному полу невидимыми аспидами носился сквозняк. Я отвлекался на чтение, пытался выбросить из головы дурные мысли и пугающие образы. Изредка выглядывал на улицу, хотел разглядеть далёкие огни села, но их от меня скрывала бушующая метель.

Однако к рабочему месту я привык совсем скоро, пережил пару-тройку дежурств, и страх окончательно ушёл. Январь пролетел в спокойствии. Иван исправно выплачивал деньги. Хорошее настроение моё день ото дня не менялось. От окружающего станцию поля больше не веяло колючим ужасом, наоборот, оно очаровало меня. Я любил гулять там после полудня, бродить по следам от тракторных гусениц. Особенно по вкусу мне приходились туманные дни, когда затянутое молочной пеленой небо сливалось воедино с матово-белым морем снега, и я словно обнаруживал себя шагающим внутри облака.

В конце января я ещё раз зашёл к Антону за напутствием. Причину придумал глупую: решил узнать, брал ли тот на дежурство в феврале какое-нибудь оружие. Он встретил меня на крыльце, выслушал. Сказал, что для особых случаев на станции есть тревожная кнопка и железная дверь, поэтому серьёзное оружие ни к чему, но для собственного успокоения не возбраняется притащить что-то небольшое. Я решил взять нож, у меня как раз был выкидной.

Сам собой разговор съехал на деревенскую мистику. Тогда я, опасаясь, робко спросил:

— Послушайте… Это ведь Мазухина вам с женой помогла?

Антон еле заметно улыбнулся:

— Кто наплёл?

— Да это я так…

— Брось, — Антон тяжело вздохнул. — Только дальше не трепись никому. Я про знахарку случайно узнал. Она тут, оказывается, зло на всех держала из-за какого-то козла. А меня, представляешь, впустила, рассказала, что да как нам с Тонюшкой делать. Вытащила из неё всё… Это, наверное, болезнь Тонюшкина бегает, Вадик, людей крадёт.

Слова точно ранили меня. На лбу выступил пот. Но Антон не заметил моего волнения, а может быть просто не подал виду.

Уже прощаясь, краем глаза я заметил в тускло освещённых сенях Тоню. Та, видимо, уже готовясь ко сну, брела, сгорбившись, в длинном ночном платьице. Она будто немного осунулась, отчего в этот раз уже не показалась мне такой привлекательной.

Часть 2

В обычно ярко освещённом зале к вечеру горела только половина люминесцентных ламп на потолке. На беговой дорожке заканчивал последний подход полноватый мужчина с полотенцем на плече. Артём поздоровался с ним, прошёл вглубь зала, остановился напротив зеркальной стены у широкого стенда с гантелями, подготовил себе скамью, выбрал снаряды, стал разминаться.

Упражнение не шло. К концу дня человеческие мышцы, что стылые куски мяса, никогда не поддаются сразу. Парень разминал предплечья пальцами, тянулся на перекладине, в спешке носился между скамьёй и турником, боясь не успеть к закрытию. Его частое дыхание скрывала музыка, вырывающаяся из большой чёрной колонки рядом с бегуном. Артём остановился, сосредоточился на неспешной мелодии и, взяв в руки чёрную гантель с ребристым грифом, принялся в такт музыки сгибать руку. Спустя пару подходов налитый кровью бицепс будто вспыхнул мощью, в руках наконец-то появилась сила.

Вскоре остановилась беговая дорожка, тучный бегун слез на пол и, тяжело дыша, проковылял к дверям, за ним ушла и музыка. В зале зазвенела тишина. Беспорядочный поток мыслей тоже исчез, и Артём вдруг обнаружил в себе щекочущую тревогу. Он положил гантель на пол, дошёл до пыльного музыкального центра между кардиотренажерами, подключился к нему с телефона, поставил «Металлику». Краем глаза заметил двух человек в коридоре. Бородатый тренер, уже в пуховике и тёплой шапке, передавал ключи невысокого роста мужичку в старомодном клетчатом свитере. Это пришёл сторож.

Артём поспешил вернуться к скамье, убрал гантель на место, взял с другого стенда короткий гриф, отточенными движениями накинул по обе стороны десятикилограммовые блины, поставил зажимы.

На мгновение прервалась музыка, парень развернулся со штангой в руках. В зал вошёл сторож. Это был худощавый мужчина лет пятидесяти с неказистой вытянутой головой, покрытой жиденькими волосами с жуткими проплешинами. Дырявый свитер в бело-зелёную клетку оказался совсем никудышный, словно на скорую руку сшитый из обрезков прожжённого байкового одеяла.

Артём повернулся к зеркалу и исподлобья следил за сторожем в отражении. Хромая, тот не спеша приближался к скамьям с грифами для жима лёжа. Оказавшись на месте, он как-то злобно и будто специально громко шмыгнул похожим на клюв носом и, точно совсем позабыв о своей хромоте, кинулся к стенду с блинами. Оторопев, Артём наблюдал, как хиленький мужичок хватает самые большие, красного цвета блины по двадцать пять килограмм и навешивает их на длинный блестящий гриф. Нагрузив с каждой стороны по четыре штуки, сторож замер, ещё раз шмыгнул носом и уверенно плюхнулся на скамью.

«Двести двадцать с грифом», — подсчитал Артём. Ему стало не по себе. В груди появилась странная тяжесть, живот начало крутить, как в тревожном ожидании чего-то ужасного.

Сухопарый сторож поднял тонкие руки, обхватил гриф. Артём скользнул взглядом по пальцам мужика, испуганно замер, сначала подумал, что показалось, но затем, присмотревшись, убедился, что помимо тонких узловатых большого, среднего и мизинца на правой руке, он ясно видит пухлый чёрный указательный с кривым желтоватым когтем и тошнотворный безымянный, походящий на телесного цвета трубку с зияющей дырой вместо ногтя.

«Ты особенный, Тёмочка», — ослепляющей вспышкой вдруг возникли в голове парня слова его деда, услышанные когда-то давно, ещё в раннем детстве. По телу побежали мурашки.

Сторож толкнул руками гриф, блины дёрнулись.

— Эй, — крикнул Артём и вздрогнул от своего хриплого голоса, — вас подстраховать?

Но мужик молчал. На прямых руках он держал над собой двухсоткилограммовое железо. Музыка захлебнулась, как на зажёванной плёнке, музыкальный центр захрипел. Руки сторожа дрогнули и подогнулись, в локтях щёлкнуло, тяжёлый груз с хрустом рухнул ему на грудь. Бордовым фонтаном изо рта раздавленной жертвы вырвалась кровь.

Артём зажмурился, а когда открыл глаза, то еле сдержал подступившую к горлу рвоту. Он стоял не в силах отвернуться от зеркала и своими глазами взглянуть на случившееся. Руки затряслись, он едва не выронил штангу, о которой совсем позабыл, пока глазел на странного сторожа.

В зале вновь воцарилась тишина. Парень неслышно положил снаряд на пол, сжал кулаки и, с клокотанием в груди обернулся. Выворачивающий душу ужас прострелил каждую клеточку его тела. Раздавленный сторож поднял голову и, уставившись на Артёма, улыбнулся во весь окровавленный рот. Сию же секунду в зале погас свет. Парень на мгновение решил, что ослеп от испуга. В панике он принялся судорожно водить руками по ближайшей скамье в поисках телефона, но тот всё никак не находился.

— Вам помочь? — прохрипел Артём чуть слышно и болезненно закусил губы.

С другой стороны зала донеслось еле слышное шуршание, а затем с оглушающим грохотом посыпались на пол железные блины.

Наощупь Артём двинулся к двери, прислушиваясь и моля Всевышнего о спасительном свете. Парень надеялся, что в окне над ресепшном он увидит жёлтые фонари парковки, но вокруг не было ни единого огонька, лишь кромешная тьма, заполнившая коридор.

Что-то твёрдое болезненно ударило парня в бок, он сообразил, что напоролся на стол для армреслинга, стоявший у раздевалок. Сдавленно ахнув, Артём согнулся от боли и замер, что гипсовая статуя. Из колючей тьмы оставшегося позади зала вырвались ритмичные звуки шагов, будто кто-то шлёпал босыми ногами по полу.

«Беги отсюда! Беги!» — истошно вопил ему внутренний голос.

Артём разогнулся, сорвался с места, но зацепился ногой за что-то во мраке и упал, разбив в кровь левый локоть. Взмокшие ладони скользили по кафельному полу, а пугающие звуки всё приближались. Превозмогая себя, парень поднялся. Живот ныл от ушиба, локоть саднил, каждый шаг давался с болью. Артём ускорился, упёрся в холодную стену и двинулся вдоль неё, набрёл на знакомую дверь раздевалки.

Звук шагов изменился, парень понял, что кошмарное нечто уже вышло из зала и теперь ищет беглеца в тёмных коридорах спорткомплекса.

Артём глубоко вдохнул, собрал оставшиеся силы, дёрнул ручку, заскочил в раздевалку, заперся. Тут же он яростно впился руками себе в волосы, со злостью стиснул зубы, проклинал себя за то, что побежал не в ту сторону, что захлопнул за собой не входную дверь, за которой было его спасение, а дверь изолированной раздевалки, точно ловушки.

«Ты особенный, Тёмочка!» — вновь эхом отозвались в его сознании слова деда.

Какая-то навязчивая мысль не давала ему покоя, но он никак не мог её уловить. Как выученный перед экзаменом вопрос из самого простого билета, что предательски забывается в самый ответственный момент. Где-то в потаённых, погрязших в паутине подвалах подсознания лежал ответ, Артём чувствовал, что знает, как ему поступить, но будто не имел сил вспомнить.

Он прильнул ухом к пластиковой двери, уловил шлепки и чуть еле слышный шорох, словно что-то острое скребёт штукатурку на стенах. В голове сразу всплыл отвратительный образ пальцев сторожа. Артём не знал, кто сейчас ходит по тёмному спорткомплексу, но точно сознавал, что оно безумно злое и немыслимо древнее. Сама мысль об этом ком-то была проклята серьёзнее самого старинного шаманского амулета, вымоченного в реке крови. И это существо сейчас бродит в нескольких метрах, и ищет.

Артём, согнувшись и водя руками перед собой, лишь бы не напороться на очередное препятствие, по памяти нашёл дверь в душевую. Пол внутри был влажный, под кроссовками противно хлюпало. Парень добрался до самой дальней кабинки, сел в угол, закрыл лицо руками.

Странное чувство обуяло его, точно все краны в душевой разом открылись и реки ледяной воды мощным напором хлынули в комнату. Откуда ни возьмись прорезался свет, Артём пытался пошевелиться, но не мог. Он, словно заточённый в своём собственном теле, видел перед собой знакомую мебель дедовского дома в деревне, видел свои крохотные ручки, маленькое одеяльце и ковёр с причудливым рисунком. В ту ночь ему не спалось, мальчик долго ворочался, не мог найти себе удобной позы.

— Дедуль, — сказал наконец маленький Тёма, — я есть хочу.

Кряхтя, лежащий рядом дед поднялся, махнул внуку и поковылял на кухню. Тёма весело подскочил на кровати, спрыгнул на пол и поспешил за дедушкой.

В тусклом свете одинокой лампочки мальчик ловко орудовал ложкой, отправляя в рот маленькие картофелины.

— Ну, — по-доброму начал дед, поглаживая реденькие волосы внука, — наелся? Пойдём спать?

Тёма кивнул и побежал в комнату. Дед пришёл следом.

После еды на мальчика навалилась приятная усталость, подушка вдруг стала мягче, тело само нашло удобную позу, а глаза сами слиплись. Ещё мгновение и Тёма бы заснул.

Сначала ему подумалось, что кто-то завизжал и сразу замолк. Он вцепился в руку деда, по щекам побежали слёзы. Старик не сразу поднялся, он тяжело и жутко дышал, а потом, что-то бубня себе под нос, сполз с кровати на пол и покрался в другую комнату. Тёма приподнялся и вжался спиной в ковёр на стене. В комнате было темно, различались только смутные очертания предметов. Щёлкнул свет на кухне, Тёма облегчённо выдохнул и позвал деда. Сдавленный крик застрял в горле у мальчика, когда, громко топая, в комнату ворвался перепуганный старик. Лицо его было перекошено, глаза широко раскрыты. Он присел на кровать рядом с внуком и начал говорить: «Послушай, послушай, только не бойся, мой хороший, только не бойся. Ты особенный, Тёмочка…»

В глазах Артёма всё померкло, спустилась красная рябь, он вглядывался в бездну и среди нечётких контуров, мелькающих в памяти, смог выцепить знакомую картинку. Они с дедом стояли на кухне, на столе лежал надкусанный огурец, а на полу поблёскивали осколки старого гранёного стакана. Он упал со стола и разбился, и этот звук маленький Тёма принял за крик. И вдруг, точно лишний кадр в бобине с известным фильмом, мелькнуло перекошенное ужасом лицо деда: «По пальцам, понял? — говорил он, не в силах отдышаться. — Всегда смотри на пальцы!»

Как по щелчку всё исчезло. Артём снова очутился во тьме душевой. Мерзкие шлепки стали ближе. То, что искало парня во тьме, пробралось в раздевалку. Гремели дверями металлические ящики, тварь проверяла каждый.

В горле Артёма запершило, наружу рвался нервный кашель. Парень сделал усилие и сдержался.

«Пальцы, — думал он, и его губы беззвучно повторяли мысли, — я смотрел на пальцы, дед, оно пришло за мной, дед, что делать?»

Перед глазами, что в калейдоскопе, закрутились разноцветные стёклышки с размытыми образами. Артём напрягся. Вокруг него выросли стены детской комнаты. Он, уже подросший, вернулся из школы и бродит по родительскому дому совершенно один. Неожиданно в груди начинает щемить, необъяснимая тревога накрывает Тёму, и он вдруг замирает посреди комнаты, боясь пошевелиться. В ушах звенит, звон переходит в гул, тот в противный писк, и из этой жуткой какофонии рождается знакомый звонок домашнего телефона. Тёма подходит к нему, поднимает трубку.

— Алло, — тонким голосочком протягивает он.

— Тёма? — спрашивает из трубки грубый мужской голос.

Мальчик чувствует, как худенькие ноги становятся ватными и всё тело холодеет, будто на морозе.

— Тёма? — строже спрашивает голос. — Тёма, ты дома? Я сейчас из шкафа вылезу!

Мальчик бросает трубку, бежит вниз по лестнице к подвальной комнате и слышит, как со второго этажа кто-то начинает спускаться. На последних ступеньках Тёма бросает взгляд наверх и видит, как жуткая рука с ужасными пальцами ложится на перила и медленно скользит всё ниже и ниже.

— Дедушка, — шепчет Тёма, захлёбываясь слезами, — пальцы, я видел пальцы, что делать, дедушка?

Артём слышит, как в мыслях маленького мальчика, будто оркестр по воли дирижёра, оглушительным гулом грянул дедушкин монолог.

«Ты особенный, Тёмочка. За тобой пришла беда, внучек, она не отвяжется, если ты будешь бояться…»

В гуле теряются слова, Артём вслушивается, но улавливает лишь обрывки фраз: «Всегда смотри на пальцы… сначала он захочет до смерти тебя перепугать, но никогда не бойся, Тёма, а потом… гроб и нож, нож режет пальцы на гробу… и никаких молитв не читай, Тёмочка, он за это тебе…»

Маленький Тёма запирается в подвальной комнате, прячется за тумбочку, стучит ладошками себе по голове и шепчет, пытаясь вспомнить:

— Лежат в могиле гроб и нож, нож режет пальцы… — и тут же вскрикивает от страха. Дверь распахивается, и в комнату заходит отвратительный человек. Глаза его полны злобы, голова вытянутая, как у больного акрокефалией, и похожа на инопланетную. Человек тянет к Тёме руку, странный безымянный палец раскрывается, становится похожим на пылесос из человеческой кожи. Мальчик чувствует, что не может вдохнуть.

Маленький Тёма вспоминает, как в детстве за спиной перепуганного деда вдруг появился этот же человек. Малыш взвыл и едва не потерял сознание, а дед лишь крепче сжал его ручки и велел повторять за ним:

«Лежат в могиле гроб и нож,
Нож режет пальцы на гробу,
С собой меня не заберёшь,
И ты уйдёшь, и я уйду.»

Этот же стишок повторяет Тёма в подвальной комнате. Он уже не боится, потому что вспомнил. Страшные пальцы становятся меньше, человек куда-то уходит. Сцена обрывается, в темноте душевой Артём смог припомнить лишь взволнованный и строгий бабушкин голос, она ругается, потому что Тёма не брал трубку, пока она звонила.

Как снежный ком, на старые воспоминания накладываются новые. Артём вспоминает, как в средней школе прятался за диваном вместе с другом, пока кто-то бродил по дому, а потом внезапно ушёл. Тут же парень осознаёт, что в уходе таинственного гостя не было внезапности. У него были жуткие пальцы, и именно Артём прогнал его, потому что снова успел всё вспомнить.

Дверь душевой с грохотом распахнулась. Парень вздрогнул. Его переполняла злость. Животная ненависть к омерзительному нечто вытеснила весь ужас. Но в теле возникло странное жжение, какая-то слабость, как топкое болото, поглощала его и не давала сказать ни слова. Древнее зло учуяло, что жертва обо всём догадалась, и решило действовать на опережение.

Артём почувствовал на своей шее мерзкие влажные пальцы, ощутил лёгкое дуновение ветра, такое же, что и много лет назад ощущал в подвальной комнате на волоске от смерти. Парень разжал ссохшиеся губы, начал шептать заветный стих: «Лежат в могиле гроб и нож…»

Существо ослабило хватку. Артём почувствовал силы, и безумие охватило его душу, с размаху он ударил скрывающегося в темноте, но тот даже не сдвинулся с места. Вторая строчка стиха вылетела из головы, парень пробубнил что-то невнятное и было ринулся к двери, как острый коготь полоснул его по спине между лопатками. Неописуемая боль прожгла Артёма. Нервы сдавали, мысли путались. Он вспомнил теперь, что рассказывал ему дед, как пережитая встреча с чудовищем тут же забудется, и как важно помнить про пальцы, ведь только они подскажут, когда тварь снова объявится.

Свирепый удар из темноты пришёлся прямо в челюсть, Артёма отбросило к стене, он размахивал руками, но никого не задевал. Кровь наполнила рот, из-за металлического привкуса из желудка потянулась рвота.

Артём сдержался, сплюнул кровь в темноту и ещё раз повторил первую строчку. Пока тварь отступила, парень выскочил из душевой, и с вытянутыми руками, ударяясь об открытые дверца шкафчиков, стал искать свою сумку.

— Не забывать, — проговаривал он вслух, расстёгивая неподдающуюся молнию на боку сумки, — пальцы, пальцы, стих, дед, всё помню, не забывать.

Артём понял, что находчивое существо специально лишило его света. Не видя пальцев и их хозяина, жертва забудет о встрече тут же, не успев сообразить, что произошло.

Из душевой, хрипя и цокая, будто босые ноги сменились одним большим копытом, вылезала разозлённая тварь. Артём отступал чуть слышно, пока не уперся в стену. Дрожащей рукой он нащупал на вытащенной из сумки связки ключей маленький брелок-фонарик и направил слабый луч на приближающееся нечто.

В тускло-синем свете из дверей душевой вылезал вздутый мясистый мешок, покрытый гнилой кожей. Огромное лицо на яйцеобразной голове поверх вздувающегося гниющего кошмара, стиснув широкие блестящие зубы, смотрело на Артёма. Пальцев не было, вместо них из нижней части невообразимого туловища торчал длинный чёрный отросток с когтем. Им тварь стучала по полу, цеплялась и двигалась, подтягивая остальное тело. Среди висящих ошмётков кожи чуть ниже подбородка постепенно расширялся зловонный зёв. Артёма тошнило, тремор колотил конечности.

— Лежат в могиле гроб и нож, — начал он уверенно, — нож режет пальцы на гробу…

Зияющая дыра разом уменьшилась, как зрачок от яркого света. Зловещее лицо изменило оскал на полную безысходности гримасу.

— С собой меня не заберёшь, — заканчивал Артём, — и ты уйдёшь, и я уйду.

Яркий свет озарил раздевалку, парень прикрыл глаза рукой.

«Оно всё хитрее, — мысленно заключил он. — В следующий раз надо что-то придумать…»

Мысли смешались, как в блендере, слова превращались в набор букв, звуки сливались в шипение, а свет вокруг становился всё ярче и ярче.

***

Артём проснулся в своей постели по будильнику, поднялся. Между лопатками защипал неглубокий порез. Парень поморщился, потёр глаза.

Он точно помнил, как вчера вечером, вымотанный после спортзала, поскользнулся в раздевалке, сильно ударился локтем и случайно поцарапал спину об угол скамейки. И ничего больше.

----
Автор: Евгений Шорстов | @Shorstov
2023
© Все права на озвучивание рассказа принадлежат YouTube-каналу NOSFERATU. Другие озвучки будут считаться нарушением авторского права. Благодарю за понимание!
Послушать можно здесь