Он попытался подняться, но тело его не слушалось, было чужим и непослушным, как мешок с костями. Рухнув, он уставился в потолок.

—Анна? Это… Жир… — он не смог договорить. Слово застряло в горле, как кость.

—Нет, — покачала она головой. Теперь я – твое чувство вины. И коробочка. Ты же говорил, во что я должна превратиться. Я старалась.

Она не кричала. Ее скандал был тихим и беспощадным, как опускание в могилу.

—Ты тогда, в детстве, отнял у меня право на тело. Я столько лет думала – вот стану другой, приду, и ты увидишь. А увидел что? Ты увидел вчерашнего пьяного мальчика, которому нужны были мои сильные, исхудавшие от тоски руки, чтобы донести его до постели. Ты даже этого не помнишь.

Она уезжала. В Москву. К мужчине, который был не человеком, а «правильным жизнеустройством», проектом, лишенным трещин и душевной сырости.

Он остался один. Дверь закрылась, и тишина после нее была густой, физической, как вата в ушах. И тут его осенило, как осеняет человека, который всю жизнь искал ключ, а нашел его, только когда дверь навеки захлопнулась. Он понял, что мог бы с ней прожить. Не с этой новой, исхудалой Аней, а с той, прежней, чья душа была большой и теплой, как печка, и которая, возможно, одна могла бы обогреть его вечную внутреннюю стужу. Он хотел бежать, но его ноги были как чугунные, а стыд – тяжелым плащом, пригвоздившим к полу.

---

Анна в Москве надевала платье, белое и бездушное, как бумажный пакет. Она смотрела в зеркало и не видела себя. Видела проект «Новая Анна», завершенный и неудавшийся. Она взяла колбасу и стала есть. Не от голода. Она ела, как роют окоп – отчаянно, чтобы спастись, чтобы вернуться в свое подлинное, отвергнутое тело, чтобы стереть эти годы аскезы, эту муку быть красивой для того, кто увидел в ней лишь удобный случай.

В ЗАГСе она жевала. Это был ее молчаливый бунт против благополучия, против «правильной жизни», против себя самой. Жених, лицо которого напоминало отполированную табличку с указанием должности, шептал ей что-то о приличиях. Но она уже ушла в себя, в тот давний школьный коридор, где ее дразнили.

—Хватит жрать! — его шепот стал резким, как порез бумагой.

—Я снова буду жиробасом! — объявила она миру, залу, самой себе. Это было не признание, а манифест. Возвращение к истокам собственного несчастья.

— Согласна, — сказала она в пространство, жуя, пережевывая свою прошлую и будущую жизнь в один комок.

—Не согласен! — прозвучало рядом. Он смотрел на нее с тем же омерзением, с каким Николай смотрел когда-то на толстую девочку. Круг замкнулся.

— Пиздец, — констатировала Анна без эмоций, как констатируют погоду. Сбросив фату – этот символ чужих надежд – она пошла сквозь строй испуганных и непонимающих лиц. Ей нужно было напиться, чтобы растворить в алкоголе эту кристальную ясность случившегося пшика.

Анна вышла на улицу. Город гудел, как огромный механический улей.

«Не жри, коробочкой станешь».

Это прозвучало не из прошлого.Это прошептал ей на ухо сам городской воздух, густой от выхлопов и чужих мыслей. Это прошептал ей Николай. Неожиданный, реалистичный, как пот. И она поняла, что коробочкой она уже стала. Удобной, пустой и готовой принять в себя любую чужую волю. Но сейчас она впервые за долгие годы захотела быть тем, кем была – жиробасом, существом из плоти и тоски, а не из одного лишь страха быть несчастливой.