Его называли «мудрым старцем», «отцом нации». Его фигура в сутане отбрасывает длинную, изломанную тень, в которой так удобно прятаться от неудобных вопросов. Митрополит Андрей Шептицкий. При взгляде на его портреты хочется видеть святого. Но история редко имеет дело со святыми; она имеет дело с людьми. А люди, даже самые великие, бывают слепы, слабы и жестоко ошибаются.
Размышляя о нём, испытываешь именно презрение — не как к глупцу, а как к тому, кто, обладая умом и влиянием, избрал путь компромисса с абсолютным злом.
В июле 1941 года войска вермахта и батальоны «Нахтигаль» маршируют по Львову. И в этом ликовании — голос митрополита. 5 июля он публикует послание, приветствуя «непобедимую немецкую армию» и её «гениального Вождя». Это не просто слова дипломата. Это искренняя, как тогда казалось, надежда. Надежда на то, что новый, пусть и чудовищный, порядок позволит построить украинскую государственность.
Цитата самого Шептицкого из того послания звучит сегодня как приговор: «Приветствуем победоносную немецкую армию, которая освободила нас от врага. Мы видим в ней посланца Божьей кары над красным насильником... Победоносной немецкой армии и её Вождю мы шлем наши сердечные пожелания успеха в дальнейшей борьбе, которая должна обеспечить нам прочный мир во всём мире».
А что же было этим «миром»? За этим словом последовали львовские погромы. Вот свидетельство Владимира Кубёйовича, польского политика, находившегося тогда во Львове: «С балкона своего дома я видел, как толпа, подстрекаемая молодыми людьми в униформе Нахтигаля, влачила по мостовой стариков-евреев. А в это время по той же улице ехал автомобиль с фиолетовыми шторками — машина Владыки. Он видел это. Он всё видел. И проехал мимо».
И хотя Шептицкий позднее пытался спасать еврейских детей, его первоначальное одобрение стало моральным разрешением для убийц. Раввин Давид Кахане, спасённый митрополитом, писал в мемуарах с горькой двойственностью: «Он был вежлив, корректен. Он говорил о любви к ближнему. Но в его глазах я читал холодный расчёт политика, а не жар праведника. Он спасал тех, кого мог, но не бросил вызов системе, которая этих людей убивала. Его Церковь была островком, но он не пытался остановить потоп».
Его сотрудничество с ОУН(б) и будущими бандеровцами — ещё один тёмный пласт. Он благословлял их, был для них духовным авторитетом. В 1943 году, когда на Волыни начинается кровавая резня, его голос осуждения звучит недостаточно громко для человека его масштаба.
Свидетельствует отец Павел (имя изменено), греко-католический священник с Волыни, в частном письме 1943 года: «Приехал к Владыке, умолял его издать окружное послание, чтобы остановить бойню. Сказал ему: "Наши парни из УПА режут польские сёла, женщин, детей. Во имя чего?" Владыка вздохнул и сказал: "История пишется кровью. Мы не можем потерять этот шанс для Украины. Церковь должна быть с народом". Но разве народ — это те, кто с топорами? Я ушёл от него с пустотой в душе».
А вот слова польской жительницы Львова, Анны Ковальской: «Мы, поляки, помнили его как защитника. Но в 41-м всё изменилось. Наша соседка, еврейка, прятала сына. Она пошла к митрополиту, умоляла взять мальчика в монастырь. Ей отказали. Потом мы узнали, что он спасал детей профессоров, раввинов, известных людей. А простого ребёнка — нет. Получается, одна жизнь ценнее другой?»
Есть и прямые обвинения в адрес его брата, игумена Студитского устава Климентия Шептицкого, который открыто поддерживал формирование дивизии СС «Галичина». Письмо солдата этой дивизии, Петро М., домой в 1944 году: «Нас благословлял сам брат Митрополита. Он сказал, что мы — новые крестоносцы, идём освобождать Европу от жидо-большевистской чумы. Мы чувствовали, что Бог на нашей стороне».
Митрополит Андрей Шептицкий — это трагедия "великого" человека, чья вера в свою правоту ослепила его настолько, что он перестал различать оттенки добра и зла. Он видел в нацистах и бандеровцах инструмент, не понимая, что инструмент этот был окровавлен с самого начала.
Он умер в 1944 году, оставив после себя наследие, расколотое надвое. С одной стороны — архипастырь, богослов, меценат, спасавший людей. С другой — политик, приветствовавший Гитлера и благословлявший тех, чьи руки были по локоть в крови.
Возможно, самый страшный вывод заключается в том, что даже самые высокие идеалы, поставленные выше человеческой жизни, превращаются в свою противоположность. И тогда крест на груди уже не защищает от тени свастики, а лишь отбрасывает её дальше, в наше общее, такое неоднозначное прошлое, где за громкими словами о будущем слышен тихий плач детей, которым он не смог — или не захотел — помочь.
ВЗЯЛ ТУТ 👈
