Без пяти одиннадцать, свет в общем вагоне вот-вот погасят. Через несколько купе переговаривается компания, пьют что-то, но в большинстве люди уже под верблюжьими одеялами, некоторые под двумя. В старом поезде к ночи всегда холодно.

Дребезжит ложка, хлещет граненый стакан со сморщившимся на дне пакетиком дешевого чая. Убрать не можешь — не твое. Грузная хозяйка спит, завалившись набок; над пушком ее губ зарождается призрак раскатистого храпа, который через полчаса захватит весь вагон. С этим ты тоже не можешь ничего поделать.

Последний перекур — решаешь ты и встаешь, хрустя коленями. Не сразу находя тапочки, спотыкаешься, лавируя между торчащими в проходах пятками и головами, мягкими игрушками и составленными на пол бутылками и плетеными корзинами.

— Через две минуты выключаю, — кричит проводница из другого конца вагона.

Пробираешься к ней как Одиссей к Сицилии, уклоняясь от множащихся детских ручек Сцилл, хватающих проходящих за что придется, и смердящих перегаром Харибд, зазывающих пригубить вместе с ними.

— Мне выходить в пять, разбудите? — выдыхаешь, наконец, в лицо помотанной жизнью Калипсо.

У нее впалые щеки, волосы под тусклым желтым светом трещат хной как ноябрьские листья на стылой земле.

Она улыбается дыркой на месте клыка и обещает растолкать. Ты спешно проверяешь пачку сигарет в кармане и толкаешь железную дверь.

Чух-чух, чух-чух.

В тамбуре качка сильнее.

Ты вскрываешь пачку большим пальцем, встряхиваешь, чтобы в надорванный край выпала одна-единственная сигарета. Спичек нет, но неулыбчивый дед с пивным брюшком протягивает зажигалку, и ты благодаришь одним кивком.

Прикуриваешь, смотришь за окно через ровные железные рамы. По стеклу ползет иней, метель закручивает ветвистую черноту и глотает, оставляя лишь ровный серый слой, а за ним — ничего. Мира не существует. И ты боишься отвести глаза.

Пепел крошится на тапки. Смахиваешь рассеянно в железную банку, привинченную кем-то заботливым к прутьям, и понимаешь, что остался бычок. Не помнишь, как докурил. Тушишь его о жесть, поворачиваешься — деда след простыл, ты один в промерзшем тамбуре, и белые нити хлада ползут сквозь резину на стекле по стенам.

Мотаешь головой, возвращаешься в вагон: чух-чух, чух-чух, но привычного гомона нет. Никто не щебечет по углам, нигде не разговаривают и не смеются. Остров Калипсо закрыт, и ты не решаешься стукнуть — вдруг спит?

Чух-чух, кап, чух-чух. С краника нагревателя валится по одной капле вниз, подставляешь ладонь — обжигаешься, кто-то не закрыл горячий. Крутишь вентиль, восстанавливаешь покой. Снова лишь чух-чух, чух-чух да гром ржавых креплений, сопровождающий поезд.

Тусклая лампочка за спиной мигает, вторая такая же далеко напротив манит призраком из-за мутного стекла. Кто-то ждет под ней, но его силуэт смазан и неразборчив.

Ты делаешь два шага, хватаешься за пустую полку, когда тьма наступает на пятки. Она наплывает черной водой, погружает в себя по щиколотку, щекочет.

Ты ругаешь себя за малодушие, машинально стискиваешь пачку в кармане и идешь вперед, косясь по сторонам.

На полках белеют края оставленных в одиночестве подушек, изредка вздымаются буграми простыни, едва показываясь из-под одеял. Ты убеждаешь себя, что тебе не страшно, но липкий ужас ползет по спине вдоль позвонков, скользит между ними как змея, высматривающая лягушку из высокой травы. Ты крутишь в голове один и тот же вопрос:

— Где все?

Ковролин под ногами бугрится, ты спотыкаешься о него чем дальше, тем больше. Складки встают на дыбы, возмущенные вторжением. Силясь прогнать тебя, они возникают все чаще, их гребни вытягиваются укоризненными морскими волнами, и уже не разобрать, где кончается настил и начинается тьма.

Идти труднее, кажется, что под ступнями вихрятся зыбучие пески, чтобы не думать о такой шутке, ты всматриваешься в номерки на купе.

Твое место восемнадцатое. Сразу за шумной семьей с двумя мальчиками и перед простоватого вида тетушками с баулами капусты и моркови. Ты не видишь ни тех, ни других.

Ты вообще никого не видишь, кроме единственного силуэта за стеклом.

Странное дело: ты приближаешься к нему, но он не становится четче. Стекло расплывается как после дождя, запотевает на каждом полушаге. Тебе хочется сорваться на бег, кажется, что если опоздать, то плотный туман забьет свет, и вагон погрузится в первозданный хаос. Ты боишься смотреть вниз, не зная, что там обнаружишь и бредишь лишь одним: побыстрее бы дернуть на ручку и…

Ты вваливаешься в свет, принося с собой тьму. Хлопает дверь за спиной. Ты один, силуэта нет, а ты не знаешь, рад ли этому.

Ты оборачиваешься: за стеклом тьма, в которой как в болоте не отражается ничего. Гладь воды без признака жизни, и ты тонешь в этом омуте несбывшихся надежд.

Лодка Харона увозит тебя к устью Леты, разрезая снежно-черные просторы вдоль берегов засасывающей пустоты под громыхание колес по рельсам.

Внезапно ты боишься возвращаться и потому толкаешь дверь в тамбур: но вываливаешься не в гонимый ветрами переход, а на крышу несущегося поезда. В лицо когтями бросается снежный вихрь, царапает кожу, рвет одежду, пробирая до костей. От шока ты не сразу понимаешь, что случилось, инстинктивно загораживаешься руками и отступаешь — ступня скользит по сугробу и ты падаешь спиной обратно в омут.

Туда, где тебя жду я.

Ты ведь знаешь, что без “я” нет “ты”?

Когда морозные, липкие ветки деревьев царапают твои щеки, хватают за ноги, ты вздрагиваешь и хрипишь, смотря мне в глаза:

— Кто ты?

Интересно, что ты видишь.

Свою ли Калипсо, в застившей ее жадности смыкающей пальцы у тебя на горле, чтобы навсегда остался с ней, чтобы и не вздумал броситься в ахейское море? Или Сцилл и Харибд, тянущих тебя в разные стороны, чтобы каждой досталось по куску?.. Или же возникает из тьмы костлявая ладонь Харона, ждущего платы за свои услуги?

Какой страх преследует тебя сегодня?

Кто я для тебя?

Ты кричишь, голос сливается с звоном стучащих в бокалах ложек, с гомоном никак не умолкающих детей, с пьяными песнями, предвосхищающими драку.

Чух-чух, чух-чух. Ветви бросаются в стекло, скрежещут по нему миг и отступают, когда поезд толстой гусеницей взбирается на мост. Луна покидает облака и смешивается серебристыми лучами с желтым светом его окон, будто кувшинками возносящимися над окрестной мглой.

— Сон? Это был сон?

Ты садишься, мотаешь головой, кидаешь взгляд на часы.

— Мужчина, уже половина пятого, — недовольно пыхтит проводница у тебя над ухом и цепкими пальцами сжимает плечо.

— Да, спасибо.

Ты спешно собираешь вещи под укоризненным взглядом Гомера, воткнутого в сетку на стене — его ты забудешь здесь. Пугливо выглядываешь в спящий проход, но не решаешься дойти до туалета, жмешься, решаешь подождать до станции.

Когда, покачиваясь, двигаешься к выходу, жмешь голову в плечи и не смотришь в отсутствующий зуб проводницы, надеясь, что этим все кончится. И, вываливаясь в свежий воздух, громко выдыхаешь в ощущении свободы.

Поезд отправляется. Ты улыбаешься беспечно, провожая его взглядом. Ночной морок спадает, и ты уже не знаешь, чего боялся все это время, зачем страшился.

Но, когда последний вагон проносится мимо, там, из-под занавесок, я машу рукой — и стылый ужас вновь закипает в твоих венах.

В безумии ты оглядываешься и понимаешь, что на станции сизый туман, что фигуры людей кругом — сплошь призрачные силуэты и что ни один фонарь не горит на перроне. Только покрытые инеем рябиновые ветви клонятся низко через ограду и постепенно, совсем незаметно глазу подкрадываются к тебе.

Наш путь завершен, пассажир, Харон доставил тебя на конечную станцию.

Ни жив ни мертв, обливаясь потом и бледнея все сильнее с каждой приближающей к вечности секундой, ты поворачиваешься и прирастаешь к земле, где ныне останешься навсегда.

Тебя приветствует табличка “Добро пожаловать в современный Аид”, а из-под нее грустно взирает бюст Гомера.

Живой.

В отличие от тебя.