Krasnich

Если вампира можно было назвать живым.

— Человек, — обращение было проговорено голосом не только скрипучим, но и полным холодного презрения, впрочем, вполне естественного, а не нарочитого; какое демонстрирует существо высшей расы к стоящим ниже на видовых ступенях, — появился ли он?

— Появился, Ваша Милость.

— Что ж, должно его встретить.

— Подготовлено, Ваша Милость.

Барон поднялся под хруст коленей. Несмелые отблески огня вкрадчиво коснулись редкой, седой бороды до пояса и кустистых бровей, скрывавших маленькие злые глаза. Жидкие пряди волос едва серебрили виски и за ушами, макушка и высокий лоб были полностью лысы.

— Чего ты стоишь? Веди меня!.. И пригласи его.

— Прошу, Ваша Милость.

Молодой человек прищелкнул каблуками и приглашающим жестом отворил дверь. Тень, до того сухая и монументальная, метнулась с хлопком крыльев летучей мыши — и кресло опустело враз, тут же занятое ярким желтым светом.

Слуга не затушил огонь, но задвинул заслонку, спасшую пышные ковры от неосторожного треска углей, и покинул комнату вслед за хозяином, попутно три раза дернув за шнурок у балдахина — сигнал явиться горничной.
~

Свеча в центре длинного стола одиноко боролась с наступающей тьмой. Ни хозяина, ни гостя мрак не волновал — их фигуры скользили в ней размазанными чернильными пятнами.

Скрипнула вилка по фарфору, едва коснувшись не прожаренного стейка. Барон разрезал его, лаская взглядом каждую каплю крови, выступившую на волокнах. Язык смочил сухие губы и усы.

— Не ешь? Ты обижаешь мое гостеприимство.

Фантом молчал. Его ладони лежали на коленях с того момента, как он сел напротив барона по другую сторону обеденного стола. Запекшийся до коричневой корочки стейк и облитый золотом бокал вина остались настолько цельными и нетронутыми, каким отсутствующим был ответ и признак любой речи. Фантом находился в обеденной зале — это единственное, что подчеркивало его существование.

— Ты скверно готовишь, раз он не ест! Я накажу тебя после. Уноси!

Человек в камзоле в пару быстрых шагов долетел до стола и аккуратно забрал тарелку Фантома, но оставил бокал. Следом подмахнул к барону и наполнил вином его, успевший опустеть, а затем все такой же незаметный юркнул к стене.

— А ты неразговорчивый, — барон нанизал ломтик мяса на вилку, — но не думай, что я трачу твое время. Мне есть, что предложить.

Жир, масло и кровь потекли по зубчикам. Барон покрутил золоченную ручку, но есть не торопился. Фантом не двигался, тени вкруг него загустели.

— Я знаю, что ты ищешь и знаю, где ты это найдешь, — барон выдержал паузу, в которую аккуратно стащил мясо зубами, из-под верхней губы выглянули заостренные клыки, — и могу облегчить твои поиски взамен на услугу.

По ставням окон вдарил ветер. Он пролез в узкие щели и пронесся сквозняком по зале. Шляпа Фантома склонилась вперед, выказав внимание.

— Теперь я тебя заинтересовал. Что ж, поговорим.
~

Поступь Фантома была мягкой: он не шел, а крался по разукрашенным зелено-синим коридорам. Деревянные двери походили одна на другую как потерянные братья-близнецы, все они оставались молчаливы.

Фантом долго смотрел на них, прислушиваясь к чему-то таинственному, и отступал. Все не то.

Разводы менялись: то они весело мчались сквозь щербины и провалы наперегонки, то образовывали ровные круги из завитков. Они стремились к единому узору, будто в попытке начертить понятную лишь им арабеску, но чего-то не хватало, какой-то иной краски, должной заполнить пробел.

Нужная дверь распахнулась с вызывающей крикливостью куртизанки и выплюнула в лицо вместо аромата дешевых духов ветер, перемешанный с песком. Затхлый, усталый, он смердел смертью и навевал отчаяние давно затухшей жизни.

Фантом отбросил его одним движением руки — ветер жалостливо, как загнанный пес, прижался к полуистлевшему косяку.

— Там, где смыкаются горы, где солнце, всходя, касается их вершин, а тропы обрываются над скалистыми обрывами; там я спрятал ее, — так говорил барон во время ужина. — Ни один человек не доберется к ней, а если и взойдет по ступеням моего замка, орлы, завидев его, разорвут на части. Но если проскользнет он и мимо них, то умрет в адовом пламени, какое сожжет любого, посмевшего пересечь врата. Те исключительные, мучимые жаждой сокровищ, кого ведет этот непререкаемый дух, сгинут в бесчисленных ловушках моих сводов, а последним препятствием, какое сможет преодолеть лишь один, будет отсутствие ключа. Только мертвая кровь откроет дверь.

К носам тяжелых сапог жадно припали скрюченные каменные пальцы. Они не выросли из стен — они всегда были их частью, тянулись оттуда из тьмы в ожидании того единственного, кто нарушит мертвенный покой.

Барон сказал, что не считал тех, кого оставил иссохшими стражами гробницы, но Фантом мог предсказать, что их были не десятки, а сотни. Искаженные лица выражали страдание, рты открывались в безумии, зияли пустотой глазницы. Вмурованные в стены, они выбрасывали руки, покрытые каменной пылью, перед собой, что шедший среди них неминуемо задевал фаланги — и тогда они сыпались в песок к его ногам.

— Она скована вечным сном. Она не смогла принять меня таким, как не приняла и свою судьбу. О, мое несчастное дитя!.. Я собирался даровать ей вечность, но она ее не желала. В тот последний рассвет она сказала, что никогда не простит меня и наложила на себя руки.

На той фразе лицо барона рассекло скорбью, подобной горечи пленников времени.

Гроб стоял на пьедестале под светом магической синей лучины. Тонкие кисти страдальцев виноградными гроздьями свисали с потолка, поднимались с пола высокой травой, сквозь какую не существовало брода. Идя сквозь них, Фантом создавал его сам.

Он молол руки подошвами, дробил плечи на осколки, обращал лица в прах. Каждый опавший в бесконечность отзывался благодарным вздохом, будто так спалась от проклятия его душа.

— Я не смирился с ее потерей, не мог ее отпустить. Неблагодарная дщерь! Я кинул к ее ногам весь мир, но она предпочла оставить его, чем править над ним. Та, кто любила меня более всех, кто никогда не шла против моей воли и всегда была моим утешением — она не признала моей власти над чужими жизнями, как я не согласился на ее уход.

Слой пыли и песка покрыл крышку махровым одеялом. Фантом сдвинул ее с легкостью, она с гулом упала, раздавив заросли иссохших. Там под морозным саваном лежала необычайной красоты девушка.

Ее когда-то бронзовую кожу ныне покрыл иней, черные локоны разметались по вмерзшим в лед цветам, летящее нежное платье складками прилипло к стенкам. Казалось, стоит льду оттаять — и она распахнет глаза и улыбнется.

Однако на груди под алой розой расплылось темное пятно. Капли, застывшие в невесомости, чередой алых брызг карабкались по снежным кристаллам, оттого казалось, что саван расшит красным золотом.

— Я велик, я могущественен, на всей земле мало тех, кто сравнится со мной! Новые и старые боги уважают меня, но даже я не могу вернуть мертвеца к жизни. Оттого я сохранил ее и ждал. Все ждал… Мое бессмертие дарит время, и я знал, что наступит час, когда явится тот, кто сможет ее вернуть. Когда придешь ты.

— Мне не дозволено забирать души с того света, — это были первые слова, какие обронил Фантом.

— Ее душа не отлетела, я заморозил ее последний вздох.

Фантом склонился над девушкой, тени потерянных зашептались по углам. Великая жертва: барон убил всех, кто обитал в его замке и до кого дотянулся, все для отсрочки, тех считанных минут, когда душа мечется меж телом и незримыми путями.

Гробница, горе ее страждущих, их вековая печаль — все создано, чтобы скрепить мороз, задержать дыхание над дочерью вампира. Нет, то не лед касался ее щек, не снег бархатом устилал кожу — это ее душа серебряными нитями опутала тело, не в силах покинуть пределы гроба.

Испуганная, загнанная ужасом чужих жертв, она обратилась в кристалл, застыв под взором немых охранников. Она не смогла отринуть мир людей.

— Ты, чью душу сохранила тьма, кто забыта светом солнца и луны, кому нет места ни в одном из миров, тебе я дарую свое дыхание. Открой глаза именем моим, я заклинаю тебя властью Фантома с границы сущего. Я отпускаю твою жизнь.

Горячее облако сорвалось со рта Фантома. Спиралью оно спустилось к гробу, бросилось на него и прилипло к льду тонкой коркой.

Золотая россыпь савана зашипела, вспенилась. Талая серебристая вода заполнила трещины. Чем больше ее становилось, тем быстрее сходил иней, тем сильнее истлевал саван, но не пропадал, а впитывался в тело девушки, в ее кожу и одежду до тех пор, пока снаружи не осталось ничего.

Покойница испила до капли свою душу, смешанную с дыханием Фантома, и распахнула глаза. В их черноте отразился призрак ночи.

Она села и закричала, зажав ладонями уши. Надрывный громкий звук сожрали глухие стены, впитали жертвенные агнцы — последние из них истлели. Гробница лопнула, разорвалось кольцо горестей и несчастий, но тому были не рады ни стражи, ни пленница. Для них не существовало счастливого конца.

Когда голос стих, девушка успокоилась. Ее движения, скованные долгим сном, были еще неуклюжи, но уже тверды и определенны. Без сомнений она покинула гроб и холодной хваткой дрожащих пальцев вцепилась в перчатку Фантома.

— Отведи меня к отцу, — едва шевеля языком сказала она.

Фантом последовал ее просьбе.
~

Они прибыли в замок барона через одну ночь. Дочь вампира, хоть не успела обратиться, не выносила света и днем пряталась в пещере, впрочем, не ведая сна.

— Я слишком долго спала, — проговорила она, сидя на земле и обхватив колени худой рукой, — я устала жить среди кошмаров.

Она ничего не ела и только однажды сделала глоток воды, который тут же выплюнула. Ее тело не принимало возвращения жизни. Оно будто уверилось, что девушке нет места на этом свете, и теперь отказывалось в нем существовать.

Барон ждал их в главном зале, полном по случаю удивительного воскрешения свечей. Пламя колебалось, гонимое сквозняками, и на костлявых плечах покоилась подбитая багровым мехом мантия.

Вампир впился взглядом в вошедших. Он сделал два шага навстречу и протянул ладонь с уродливыми ногтями.

— Дочь моя, ступай ко мне.

Девушка устремила взор на отца без улыбки, черные локоны слились с тенями за спиной.

— Сначала расплатитесь, отец. Он спас меня не бесплатно.

Выдохнув, барон прикрыл глаза с кроткой улыбкой.

— Ты совсем не изменилась, также ищешь справедливости… Хорошо. Слушай внимательно, Фантом, я выполняю свою часть сделки.

Он извлек из кармана медальон с изображением черепа и подкинул в воздух. Цепочка звякнула, когда Фантом ее поймал.

— Эта реликвия передавалась в клане по наследству, я снял ее с шеи мастера, когда одержал над ним победу. Она связана кровью и с людским, и с твоим, и с запредельным миром. Когда кто-то нарушает баланс, пересекая границу, она чувствует это. Так я и нашел тебя.

Фантом поднял медальон за цепочку, качнул им. По краю стелилась надпись: “От крови и плоти”.

— Мне нет нужды объяснять, ведь в нем есть и твоя кровь.

Широкие полы шляпы полностью скрыли лицо. Фантом спрятал медальон на груди, а девушка, тем временем, двинулась к отцу.

— Вы говорите, что я не изменилась, но вы постарели. Мой бедный отец, что с вами сталось? Откуда глубокие морщины, куда исчезли прекрасные волосы?

— Вечная жизнь не дала мне молодости и красоты. Это неважно, пока ты со мной, вместе мы пройдем сквозь года. Ах, ты бы знала, как одинок я был!

Девушка коснулась запястья барона, заглянула ему в глаза и порывисто обняла, приникла к щуплой груди. Руки барона любовно обхватили ее за плечи.

— Теперь ты понимаешь, почему так важно жить, — с нежностью произнес он, — теперь ты видела ужасы смерти.

— Да, отец. Я видела их все.

Не пронеслось ни звука, не дрогнуло пламя ни одной свечи, но от касания девушки по телу барона пополз иней. Он незаметно поднялся по одежде, а когда добрался до кожи — стало поздно.

— Что это? — вскричал барон, — что ты наделала?!

Девушка отшатнулась, вырвалась из омертвевшей хватки — такой же каменной, как руки агнцев, скормленных в угоду ее сну.

Зашептались тени, зашуршали по углам. От них к барону поползли струйки пепла. Они складывались ручейками, цеплялись за ботинки и песочными змейками взбирались по мантии, кусая вены запястий, открытую худую шею, впиваясь смертоносными поцелуями в того, кто потерял способность двигаться.

— Ты! — он сорвался на крик, безумные глаза обернулись к Фантому, — сделай что-нибудь! Убей ее!

Фантом молчал, но заговорила девушка.

— Они ждали вас, отец, как ждала я. Каждую минуту, каждое мгновение они были со мной, держали мое надгробие, придавливали меня в могилу. Мы страдали вместе: они кричали от боли, а я их слушала — все это время я слушала их, когда мои глаза были закрыты. Настало ваше время узнать их.

Ее ладони сжались в кулаки, вся она стала вновь покрытая саваном, и в бликах свечей могло причудиться, что за ее спиной вырастают десятки, сотни исхудавших рук, ищущих отмщения.

Барон открыл рот в последней попытке закричать, но изморозь полностью пробрала его, заключила в одной позе. Когда даже зрачки поглотил камень и фигура обернулась льдом, девушка рассмеялась и толкнула ее — древний вампир упал, рассыпался на части и обратился пеплом, смешавшись с ворсистым ковром.

Наступила тишина. Девушка смотрела на то, что осталось от барона, а Фантом не шевелился.

Священное действо прервал молодой человек в камзоле. Он в замешательстве окинул взглядом останки хозяина, но быстро совладал собой: лицо разгладилось, приняв спокойное и уважительное выражение. Слуга с поклоном вопросил:

— Прикажете убрать, Ваша Милость?

— Сожги ковер. Я хочу, чтобы ни одна нить не осталась с него.

Девушка обернулась к Фантому, гордо вздернув подбородок. Порыв ветра, дождавшегося смерти барона, сорвал с петель ставни и пронесся ураганом по залу, перепутав черные локоны.

Девушка, подобная разъяренной богине, вступила в права наследования.

— Я не должна тебе ничего, мой отец заплатил сполна, — при этих словах на ее губах впервые мелькнула тень злой улыбки, — нам нет нужды ничего делить. Уходи мирно, и я пообещаю никогда не вставать у тебя на пути.

Фантом долго не отвечал, тщательно обдумывая ее предложение, взвешивая его на одном ему понятном мериле весов. Наконец, он легко, почти незаметно кивнул.

Вскоре он оседлал коня и покинул замок так же неприметно, как прибыл.

В городе шептались, что девушка приняла титул вместе с угодьями, но ничего на своих землях не меняла и управляла ими как барон до этого. Люди все также пропадали, но по иным причинам и немного реже. Однако мало кого волновала судьба подневольных крестьян.

О том, оставил ли дочь вампира в живых Фантом специально, выбрав меньшее из зол, или его просто не волновало наследие барона, история умалчивает. Сам он о дальнейшей судьбе девушки не стремился узнать.

Может, Фантом считал, что старый вампир заслужил плохого конца.

Или его совсем не интересовали мирские дела, не связанные ни со старыми, ни с новыми богами.

Без пяти одиннадцать, свет в общем вагоне вот-вот погасят. Через несколько купе переговаривается компания, пьют что-то, но в большинстве люди уже под верблюжьими одеялами, некоторые под двумя. В старом поезде к ночи всегда холодно.

Дребезжит ложка, хлещет граненый стакан со сморщившимся на дне пакетиком дешевого чая. Убрать не можешь — не твое. Грузная хозяйка спит, завалившись набок; над пушком ее губ зарождается призрак раскатистого храпа, который через полчаса захватит весь вагон. С этим ты тоже не можешь ничего поделать.

Последний перекур — решаешь ты и встаешь, хрустя коленями. Не сразу находя тапочки, спотыкаешься, лавируя между торчащими в проходах пятками и головами, мягкими игрушками и составленными на пол бутылками и плетеными корзинами.

— Через две минуты выключаю, — кричит проводница из другого конца вагона.

Пробираешься к ней как Одиссей к Сицилии, уклоняясь от множащихся детских ручек Сцилл, хватающих проходящих за что придется, и смердящих перегаром Харибд, зазывающих пригубить вместе с ними.

— Мне выходить в пять, разбудите? — выдыхаешь, наконец, в лицо помотанной жизнью Калипсо.

У нее впалые щеки, волосы под тусклым желтым светом трещат хной как ноябрьские листья на стылой земле.

Она улыбается дыркой на месте клыка и обещает растолкать. Ты спешно проверяешь пачку сигарет в кармане и толкаешь железную дверь.

Чух-чух, чух-чух.

В тамбуре качка сильнее.

Ты вскрываешь пачку большим пальцем, встряхиваешь, чтобы в надорванный край выпала одна-единственная сигарета. Спичек нет, но неулыбчивый дед с пивным брюшком протягивает зажигалку, и ты благодаришь одним кивком.

Прикуриваешь, смотришь за окно через ровные железные рамы. По стеклу ползет иней, метель закручивает ветвистую черноту и глотает, оставляя лишь ровный серый слой, а за ним — ничего. Мира не существует. И ты боишься отвести глаза.

Пепел крошится на тапки. Смахиваешь рассеянно в железную банку, привинченную кем-то заботливым к прутьям, и понимаешь, что остался бычок. Не помнишь, как докурил. Тушишь его о жесть, поворачиваешься — деда след простыл, ты один в промерзшем тамбуре, и белые нити хлада ползут сквозь резину на стекле по стенам.

Мотаешь головой, возвращаешься в вагон: чух-чух, чух-чух, но привычного гомона нет. Никто не щебечет по углам, нигде не разговаривают и не смеются. Остров Калипсо закрыт, и ты не решаешься стукнуть — вдруг спит?

Чух-чух, кап, чух-чух. С краника нагревателя валится по одной капле вниз, подставляешь ладонь — обжигаешься, кто-то не закрыл горячий. Крутишь вентиль, восстанавливаешь покой. Снова лишь чух-чух, чух-чух да гром ржавых креплений, сопровождающий поезд.

Тусклая лампочка за спиной мигает, вторая такая же далеко напротив манит призраком из-за мутного стекла. Кто-то ждет под ней, но его силуэт смазан и неразборчив.

Ты делаешь два шага, хватаешься за пустую полку, когда тьма наступает на пятки. Она наплывает черной водой, погружает в себя по щиколотку, щекочет.

Ты ругаешь себя за малодушие, машинально стискиваешь пачку в кармане и идешь вперед, косясь по сторонам.

На полках белеют края оставленных в одиночестве подушек, изредка вздымаются буграми простыни, едва показываясь из-под одеял. Ты убеждаешь себя, что тебе не страшно, но липкий ужас ползет по спине вдоль позвонков, скользит между ними как змея, высматривающая лягушку из высокой травы. Ты крутишь в голове один и тот же вопрос:

— Где все?

Ковролин под ногами бугрится, ты спотыкаешься о него чем дальше, тем больше. Складки встают на дыбы, возмущенные вторжением. Силясь прогнать тебя, они возникают все чаще, их гребни вытягиваются укоризненными морскими волнами, и уже не разобрать, где кончается настил и начинается тьма.

Идти труднее, кажется, что под ступнями вихрятся зыбучие пески, чтобы не думать о такой шутке, ты всматриваешься в номерки на купе.

Твое место восемнадцатое. Сразу за шумной семьей с двумя мальчиками и перед простоватого вида тетушками с баулами капусты и моркови. Ты не видишь ни тех, ни других.

Ты вообще никого не видишь, кроме единственного силуэта за стеклом.

Странное дело: ты приближаешься к нему, но он не становится четче. Стекло расплывается как после дождя, запотевает на каждом полушаге. Тебе хочется сорваться на бег, кажется, что если опоздать, то плотный туман забьет свет, и вагон погрузится в первозданный хаос. Ты боишься смотреть вниз, не зная, что там обнаружишь и бредишь лишь одним: побыстрее бы дернуть на ручку и…

Ты вваливаешься в свет, принося с собой тьму. Хлопает дверь за спиной. Ты один, силуэта нет, а ты не знаешь, рад ли этому.

Ты оборачиваешься: за стеклом тьма, в которой как в болоте не отражается ничего. Гладь воды без признака жизни, и ты тонешь в этом омуте несбывшихся надежд.

Лодка Харона увозит тебя к устью Леты, разрезая снежно-черные просторы вдоль берегов засасывающей пустоты под громыхание колес по рельсам.

Внезапно ты боишься возвращаться и потому толкаешь дверь в тамбур: но вываливаешься не в гонимый ветрами переход, а на крышу несущегося поезда. В лицо когтями бросается снежный вихрь, царапает кожу, рвет одежду, пробирая до костей. От шока ты не сразу понимаешь, что случилось, инстинктивно загораживаешься руками и отступаешь — ступня скользит по сугробу и ты падаешь спиной обратно в омут.

Туда, где тебя жду я.

Ты ведь знаешь, что без “я” нет “ты”?

Когда морозные, липкие ветки деревьев царапают твои щеки, хватают за ноги, ты вздрагиваешь и хрипишь, смотря мне в глаза:

— Кто ты?

Интересно, что ты видишь.

Свою ли Калипсо, в застившей ее жадности смыкающей пальцы у тебя на горле, чтобы навсегда остался с ней, чтобы и не вздумал броситься в ахейское море? Или Сцилл и Харибд, тянущих тебя в разные стороны, чтобы каждой досталось по куску?.. Или же возникает из тьмы костлявая ладонь Харона, ждущего платы за свои услуги?

Какой страх преследует тебя сегодня?

Кто я для тебя?

Ты кричишь, голос сливается с звоном стучащих в бокалах ложек, с гомоном никак не умолкающих детей, с пьяными песнями, предвосхищающими драку.

Чух-чух, чух-чух. Ветви бросаются в стекло, скрежещут по нему миг и отступают, когда поезд толстой гусеницей взбирается на мост. Луна покидает облака и смешивается серебристыми лучами с желтым светом его окон, будто кувшинками возносящимися над окрестной мглой.

— Сон? Это был сон?

Ты садишься, мотаешь головой, кидаешь взгляд на часы.

— Мужчина, уже половина пятого, — недовольно пыхтит проводница у тебя над ухом и цепкими пальцами сжимает плечо.

— Да, спасибо.

Ты спешно собираешь вещи под укоризненным взглядом Гомера, воткнутого в сетку на стене — его ты забудешь здесь. Пугливо выглядываешь в спящий проход, но не решаешься дойти до туалета, жмешься, решаешь подождать до станции.

Когда, покачиваясь, двигаешься к выходу, жмешь голову в плечи и не смотришь в отсутствующий зуб проводницы, надеясь, что этим все кончится. И, вываливаясь в свежий воздух, громко выдыхаешь в ощущении свободы.

Поезд отправляется. Ты улыбаешься беспечно, провожая его взглядом. Ночной морок спадает, и ты уже не знаешь, чего боялся все это время, зачем страшился.

Но, когда последний вагон проносится мимо, там, из-под занавесок, я машу рукой — и стылый ужас вновь закипает в твоих венах.

В безумии ты оглядываешься и понимаешь, что на станции сизый туман, что фигуры людей кругом — сплошь призрачные силуэты и что ни один фонарь не горит на перроне. Только покрытые инеем рябиновые ветви клонятся низко через ограду и постепенно, совсем незаметно глазу подкрадываются к тебе.

Наш путь завершен, пассажир, Харон доставил тебя на конечную станцию.

Ни жив ни мертв, обливаясь потом и бледнея все сильнее с каждой приближающей к вечности секундой, ты поворачиваешься и прирастаешь к земле, где ныне останешься навсегда.

Тебя приветствует табличка “Добро пожаловать в современный Аид”, а из-под нее грустно взирает бюст Гомера.

Живой.

В отличие от тебя.

Однажды Аля возвращалась домой из школы. Сильный ветер рвал облака в куски, но из-под них показывались кучевые тучи, а не солнце. Понемногу заморосил дождь. У Али не было зонта, и она спряталась под капюшоном.

Она шла быстро, не оборачиваясь, глядела под ноги, чтобы не наступить в лужу, и сама не заметила, как врезалась во что-то мягкое и податливое.

— Ой, простите.

Сначала она решила, что это человек, привычно и виновато подняла лицо; Аля была близорука, но очков не носила, так что время от времени сталкивалась с прохожими на улицах, которых не успела заметить. Всмотревшись тщательнее в глубокую тень, Аля поняла: это был серый человек.

Лицо его покрывала сплошная пелена, под тканью которой не выступал ни нос, ни рот. Она была гладкой как скорлупа яйца и такой же безучастной.

Алей овладел страх. Дыхание сперло, глаза заслезились и показалось, что земля уходит из-под ног.

Будто куль с песком она медленно осела на измоченный непогодой асфальт и теперь смотрела на серого человека снизу вверх как на демоноподобное божество.

— Простите, — пролепетала она сбивчиво, сама не зная, за что извиняясь, — я больше не буду. Только отпустите домой… Пожалуйста.

Человек едва шевельнул пальцем, а неведомые силы вдруг подняли Алю и заставили встать на ноги. Будто кто-то невидимый крепко схватил ее под локти и колени и теперь установил как болванчика, аккуратно придерживая. Ее правая ступня сделала шаг, а следом и левая. Еще секунда — и Аля бодро побежала куда-то.

Фигура серого человека вела ее. Она появлялась за каждым поворотом, постоянно под зонтом и в одной и той же позе как маяк, которого нужно достигнуть.

Аля неслась за ним, сломя голову, мелькала череда домов и одинаковых улиц. Где-то играла музыка, смеялись дети, но все больше и чаще Аля не узнавала ни мест, ни людей, все кругом было не такое и чужое.

Постепенно обычные городские дома сменились низкими деревенскими, изрядно покосившимися и деревянными, стали появляться ограды и заборы. Чем дальше, тем больше. Аля не могла перевести дух или закричать — ноги перебирали так быстро, что легких хватало едва на бег. Если бы не удивительные силы, Аля бы давно сдалась, упала на дорогу, но ветер нес ее вперед и не позволял замешкаться.

Наконец, ее выкинуло к старенькому одинокому дому. Он стоял на обочине, вдалеке от шумных улиц и фонарей. Во внутреннем дворе было темно, хоть глаз выколи, и внутри горело одно-единственное окошко, чей желтый глаз пустынно пялился в темноту.

Фигура серого человека возникла на пороге, калитка распахнулась в приглашении.

Аля вздрогнула, поджала руки к груди. Ей не хотелось идти в темноту, она боялась, но неподалеку раздался страшный вой, и Аля вдруг осознала, что наступила ночь, а она одна стоит на пустынной дороге и не знает, где и почему оказалась.

Превозмогая неуверенность, она ступила в пугающий двор. Он встретил ее тишиной, клубившейся в темно-синих углах, и словно бы кто-то или что-то неясное наблюдало за ней, помимо серого человека, все еще стоявшего на крыльце.

— Вы ведь не причините мне зла? — в последней попытке хоть как-то защититься спросила она.

В ответ серый человек сложил зонт, но тень с его лица не спала. Зато он толкнул набалдашником трости-зонта створку — она со скрипом открылась в сени.

Улицу пробрал холод. Дрожа и от него, и от страха, Аля последовала указанию и переступила порог.

К ее удивлению в сенях было светло: над дверью, ведшей в маленький коридор, горела лампочка, свет которой не выходил за пределы стен.

Стоило Але появиться под ней, как сразу стало теплее. Оставив обувь у высокого порожка и вдев ступни в заботливо поставленные тапки, Аля робко два раза стукнула в дверь, и та раскрылась сама собой.

— Вы не пойдете?

Она робко обернулась к серому человеку, но он стоял безмолвно и не выражал никаких эмоций.

Подбодрив сама себя, Аля вошла в маленькую комнатку, где взрослый без труда достал бы до потолка рукой. В печке у стены весело полыхал огонь. Посередине стоял круглый деревянный стол, накрытый белой узорной скатертью, на нем горела свечка, а кругом — четыре стула, но лишь один занят богобоязненного вида старушкой с вязанием.

Ее короткие худые пальцы ловко управлялись с крючками. Она весело подцепляла одну петлю другой и продевала их, постоянно щуря глаза под линзами толстых очков.

Старушка вся была маленькая, сморщенная, но от нее неуловимо веяло живостью и теплом.

— Бабушка, вы кто?

Старушка хлопнула глазами, сначала не поняв, что к ней обращаются, но когда Аля спросила вновь, подняла маленькую голову и пытливо уставилась на девочку. Она подслеповато поправила очки на переносице, не забыв при этом вдеть петлю.

— Ишь ты, дух какой пришел что ль? Сто лет не видывала никого тут.

— Нет, бабушка, меня Аля зовут.

— Вот так-так, — проблеяла старушка, — ну, присаживайся тогда, Аля. Накормить-напоить тебя сначала надобно, потом выспрашивать буду.

Аля залезла на свободный стул. Старушка отложила вязание и бодро вскочила на ноги. Несмотря на преклонный возраст, прыти ей было не занимать: Аля глазом моргнуть не успела, как на столе появился пыхтящий самовар, а старушка тем временем закинула в печь поднос с пышным тестом.

Пока бабушка суетилась, Аля оглядывалась: стены украшали выцветшие фотографии, окна сплошь покрывали занавески с розами, но только за ними было не видно ни зги, будто все фонари разом потухли. Лишь в одном из них смутно рисовался силуэт серого человека, но Аля не могла понять, не обман ли то зрения.

Когда запахло сдобными булочками, у Али заурчало в животе.

— Сейчас, деточка, накормлю, обожди чуть.

Перед ней поставили чашку чая, пар от напитка поднимался колечками, а потом подоспел и поднос с пирожками.

— Слева золотистые бери, с картошкой и капустой, а справа поджаристые не тронь — не для тебя они.

Аля кивнула и взяла один пирожок. Откусила — диву далась, как хорошо. Чаем запила — и тот тоже необычайно вкусный, и так ей понравилось, что съела три пирожка за раз, а бабушка ходила кругами да радовалась, что девочка так хорошо ест.

— Сына я жду, — грустно сказала она вдруг, — для него пеку постоянно, а он все не приходит, так и провожу вечера в одиночестве.

— Даже не звонит?

Старушка вздохнула и села за стол, принявшись за вязание вновь.

— На покой мне пора давно, деточка, смерть все приходит ко мне, а я ее отсылаю. Говорю: пока сына не увижу в последний раз, не пойду. Так она ко мне приходила раза три, а потом перестала, и вот никто меня больше не навещает, так и живу одна-одинешенька. Уж который годок пошел и не скажу. Ты первая, кого свидеть пришлось.

Бабушка улыбнулась пустым, беззубым ртом с опущенными внутрь губами. Ее морщинистое лицо лучилось радостью и участием, будто не было для нее больше счастья, чем девочку у себя принять.

Але после истории кусок в горло не лез. Она отложила надкусанный было пирожок и опустила глаза в чашку.

— А серый человек к вам не заходит?

— Какой такой человек?

— С зонтом. Он всегда появляется, когда дождь идет, он меня сюда и привел.

Старушка всплеснула руками, живо подскочила к окну и вгляделась в темень — да только не видно ничего было. Тогда бросилась к двери, но не дойдя до сеней замерла.

— Не могу я выйти туда, не пускает что-то. Может, пригласишь его? Вдруг это сынок мой ходит?

Аля послушно спрыгнула со стула и пошла в сени. По пути бабушка всучила ей пирожок, тот самый, что сказала не трогать, и просила передать.

Дверь отворилась тяжело, еле поддалась. Во дворе, словно поджидая, стоял серый человек, ни разу не изменившийся.

— Там бабушка ждет вас, заходите, — пробормотала Аля неловко.

Серый человек не двинулся с места. Аля сама подошла к нему, приподнялась на цыпочки и подала пирожок.

— Вот, возьмите, если зайти не можете.

Он аккуратно взял пирожок и надломил. От еще горячего теста повалил ароматный пар, поднялся завитком к подбородку и внезапно расцветил его, вернул краски.

Пелена сползла, явив за собой обычное человеческое, немного простодушное лицо. Мужчина выглядел молодым и встревоженным. Словно вспомнив нечто забытое, он уставился в окно, там из-за стекла смотрела старушка, и из его глаз потекли слезы.

— Она ждала так долго, а я не мог вернуться, — сказал он, потом посмотрел на Алю: — Спасибо тебе, девочка. Я не мог уйти, не попрощавшись с ней, и потому отказывался. Теперь я готов.

Он улыбнулся, свернул зонт и передал его Але.

— Возьми это, держи крепче, он выведет тебя домой. Прости, что пришлось помочь мне.

Он взошел на крыльцо, переступил порог, и в сенях навстречу ему выбежала старушка. Они крепко обнялись, но что было дальше Аля не увидела. Зонт в ее руках вдруг раскрылся, тугой ветер ударил в него, и ей пришлось изо всех сил вцепиться в ручку, чтобы не потеряться.

Ее вынесло на улицу, за пределы домика, закружило и подняло. Аля не бежала, она летела над дорогами, едва доставая носками до асфальта, и понемногу странные дома исчезали, а после и вовсе обернулись привычными зданиями. Небо посветлело, забрезжили солнечные лучи, ночь отступила.

Когда Аля оказалась перед дверью своего дома, был самый разгар дня. Она хотела сложить зонт, но ветер отобрал его и унес далеко в облака, обратив в скоро исчезнувшую точку.

Дома выяснилось, что она опоздала на каких-то пять минут, не больше. И, конечно, в ее удивительную историю никто не поверил.

Серый человек перестал приходить во время дождя; однажды после, когда небо из одного конца города в другой пересекла радуга под ясным солнцем, Аля увидела их со старушкой под руку: они стояли на блестящем асфальте, смотрели в окна и улыбались.

Аля махнула им рукой, они ответили, но стоило ей отвернуться — пропали.

Больше Аля их никогда не видела, но в ее душе воспоминание о них всегда отзывалось теплом.

Она надеялась, что теперь все у них хорошо, и это ее радовало.

— Я еще не так могу!

Мальчишка подбросил ножик опять, не глядя, и повернулся, чтобы его поймать. Но вместо этого уперся лицом в мрачную фигуру, нависшую над ним. Ножик упал под ноги. Мальчишка медленно поднял подбородок и посмотрел на мужчину, завернутого с ног до головы в длинный плащ, заградившего собой солнце. Голову покрывала широкополая шляпа, отбрасывавшая тень на бледное на лицо.

От неожиданности мальчишка ступил назад, испуганно уставившись на острый, обтянутый кожей подбородок.

— Ч-чего вам?

Девочка закрыла глаза ладонями и заплакала. Мужчина не удостоил ее и взглядом.

В прорезь плаща белым пауком пролезла кисть руки. Костяшки выступали так сильно, что казалось, что человек целиком состоит из костей и кожи без грамма мяса или мышц. Палец с заостренным ногтем указал вверх по улице в сторону заколоченных монастырских ворот. Мальчишка недоуменно моргнул.

— Нет там никого, монахи померли все той зимой. Пожар был.

Палец очертил знак вопроса в воздухе.

— Немой что ль?

Мальчишка вдруг перестал бояться, да и девочка больше не плакала, лишь хлюпала носом. Важно нахохлившись, он выпятил нижнюю губу.

— Из монастыря один живой остался. Он теперь кладбище сторожит, вообще оттуда-сь не выходит.

В костлявых пальцах сам собой появился медяк, подпрыгнул и упал рядом с ножичком. Мальчишка наклонился за монетой, а когда поднялся, незнакомца и след простыл. Только девочка вдруг вновь залилась слезами. Позже она сказала, что мужчина растворился в воздухе, но мальчишка ей не поверил. Она всегда любила приврать.

~

Деревянная ограда покосилась: к домику сторожа вела узкая тропа, петлявшая между елями. Колючие иссохшие ветки хрустели под носами тяжелых сапог, плащ волочился по земле, собирая иглы на подол.

Молодой монах в коричневой рясе копал во дворе. Его лоб и виски были выбриты, а от макушки, согласно обычаю, спускалась туго заплетенная черная коса.

Монах заметил мрачную фигуру издалека, оперся на черенок лопаты и, нахмурившись, поднял небесно-голубые глаза на мужчину. Тот остановился у края вскопанной земли. Порыв ветра тронул полы шляпы, однако тень на лице не шелохнулась.

— Здесь редко бывают гости. Местные боятся кладбища, а приезжих оно не интересует. Откуда ты, путник, и чего ищешь?

Складки плаща распахнулись на мгновение, когда мужчина бросил медальон в руки монаха. Монах неловко словил его в ковш ладоней, лопата осталась стоять в одиночестве, вгрызшись в неглубокую яму.

Монах пристально вгляделся в медальон. На золотой подложке был выгравирован череп с рубиновыми вставками в глазницах, по краю вязью выбита надпись: “От крови и плоти”.

Рука дрогнула, и медальон вместе с цепочкой полетел вниз, вновь оказавшись в хищных пальцах. Мужчина в плаще за один вдох оказался на расстоянии шага от монаха, и тот, силясь унять трясучку, поднял затравленный взгляд.

— Я знаю, кто ты, — сипло пробормотал он, — ты Фантом.

Мужчина склонил голову набок, не отрицая, но и не подтверждая. Костлявая ладонь развернулась, будто давая право называть этим именем.

Темная туча, шедшая с горизонта, окончательно поглотила солнце. Монах страшно побледнел. Покачнувшись, он схватился за черенок и только так удержался на ногах.

— Значит, это правда. Один из них пробудился.

Фантом полукивнул — шляпа зачерпнула ветер полями. Монах скоро высвободил из-под рясы крест, поцеловал его и торопливо зашептал: “Господи, спаси и сохрани”.

Повторяя так, он бросился к дому. Фантом ждал. Монах вернулся, на ходу затягивая узел на крупной, набитой скарбом сумке.

— Я никогда не думал, что это выпадет на мою судьбу. Но больше никого не осталось… Я не готов, Господи помилуй, совсем не готов!

Стараясь не оглядываться, он побежал по дорожке. Фантом последовал за ним, держась на небольшом расстоянии и не прилагая никаких усилий для того, чтобы не отставать.

Кладбищенская тропа разделилась на две: по одной Фантом пришел к монаху, по другой они двинулись сейчас. Она в обход деревни уводила к башням монастыря. Ели кругом нее росли так плотно, что их ветви цеплялись за одежду монаха, то и дело намертво приставали лапами к его рукавам, но Фантому все было ни по чем. Его хвоя будто бы избегала.

Башни монастыря обрубленными пальцами хватали небо, щерясь из внутреннего двора. Арочные ворота из кованого железа запирал увесистый амбарный замок, да не один, а несколько.

Монах трясущимися руками перебрал ключи, пару раз ронял связку, а Фантом стоял, не двигаясь и не дыша. Осенние листья, гонимые западным ветром, в страхе огибали монументальную фигуру: ни один его не задел.

Внутренние стены украсила битая мозаика. В ней еще угадывались отголоски легендарных сюжетов: король восходит на трон, борется со змием, подчиняет новые земли; однако картинки сильно стерлись, и по большей части вместо них выглядывала каменная кладка.

— Сюда.

Монах провел гостя через главный зал, когда-то пышный и богатый, ныне совершенно забытый, и двинулся в сторону келий, но до них не дошел и свернул в коридор с маленькой неприметной лестницей. Там он поджег факел и спустился в подвал, заканчивавшийся новыми воротами без замка, но с диковинной арабеской из хитросплетения цифр и букв забытого языка. В середине ее зияло круглое отверстие.

— От крови и плоти.

Густой и низкий голос Фантома заставил монаха тревожно подскочить, пока тот прикладывал медальон в отверстие.

Рубины замерцали, из краев арабески появились золотые усики, которые схватили медальон и крепко зажали его, впечатав в дверь намертво. Внутри что-то щелкнуло — и с гудением дверь припала назад и вниз, отворив путь в подземный зал.

Четыре столпа подпирали своды пещеры, вымощенные мрамором с изображением лиц на нем. Монах зажег факелы на колоннах, по одной на каждую, и большую чашу посередине — огонь весело затрещал на сухих поленьях.

Мягкий дым с травяным запахом, поднимаясь, окутывал мраморные стены, и лица в неверном свете огня оживали. Они отражали злобу и ярость, удовольствие и наслаждение.

Они смотрели на Фантома.

— Это здесь.

Чуть запыхавшись, монах водрузил факел в крепление у кафедры ближе к дальней стене. На ней покоилась увесистая книга в кожаном переплете, на обложке — такой же череп, как на медальоне.

Монах, забывший страх и выглядевший крайне заинтересованным и возбужденным, с благоговением коснулся книги и раскрыл ее. Со страниц слетела пыль, ворохом мух метнулась к огню.

— Так… — он прокашлялся и взглянул на Фантома прямо, чего до этого старательно избегал, — чья голова пропала?

Каждый шаг Фантома отдавался в этом подвале грубым и сильным звуком, будто камни втаптывались в саму землю. Лица на стенах в неудовольствии морщились на нарушителя тишины, если бы могли, сорвались бы и бросились на него, содрали кожу живьем.

Фантом приблизился к книге и повелительно опустил ладонь на нее. Его рука была больше, чем у монаха, и значительно шире.

Страницы зашелестели под пальцами, зажив своей жизнью. Листы встрепенулись и быстро-быстро запереворачивались, пока не остановились на рисунке черепа в высокой короне, венчанной звездой. Из-за спины выдавалась длинная и тяжелая девичья коса, будто приклеенная к кости.

— Она, — охнул монах и отступил в благоговейном ужасе.

Фантом повернул к нему свое лицо, едва ли отличное от тех, что висели на стенах, и монах, вспомнив себя, быстро закивал:

— Да, да, я знаю, где это. Я все принесу.

И со всех ног кинулся из подвала.

С каждым шагом Фантома за его спиной гасло по факелу. Когда все потухли, лица на стенах загудели, зашептались; их расплывчатые очертания вытянулись вместе с дымом, грозясь достать челюстями плащ. Но дверь захлопнулась, медальон лег в костлявую ладонь.

Хищники на сегодня остались без пищи.

Солнце выглянуло из-за туч, в главный зал бесцеремонно ввалились лучи, разукрасив мрак красно-синими пятнами от мозаики, осеребрились пылью скамьи.

Фантом остановился в глубокой тени, и только острый белый подбородок напоминал о его существовании.

Когда монах вбежал с корзиной, наспех заполненной свечами и бинтами, он не сразу увидел Фантома и от страха чуть не выронил ношу.

— Господи, пощади! — сдавленно пискнул он, взявшись за работу.

Свечи образовали пентаграмму, идеально повторявшую рисунок потолка. Монах проложил дорожку между ними вымоченными в спирте бинтами — резкий душный аромат заполнил зал — и зажег свечи по кругу, после чего вошел в самый центр пентаграммы и сел, молитвенно сложив ладони.

Последовала долгое обращение к Богу, сразу за ним монах вытащил из-за пояса кинжал и располосовал ладонь с хныканьем.

Багровые капли скатились по ладони, упав на пламя свечи, зажженной посередине. Огонь два раза вспыхнул — и пламя взвилось на остальных свечах, перекинулось на бинты. Оранжево-желтая стена вознеслась столбом до потолка, заключив монаха в прутья непроходимой клетки.

— Лорд, взываю к тебе! Открой путь к мятежной душе, дай упокоить ее ради пришествия мира!

До того кроткий и пугливый голос загремел набатом. Он эхом отразился в сводах, разнесся далеко, раскрутился. Ему вторил ветер за окном, стекла жалобно зазвенели.

Зал заполнили тени. Кусок за куском они отрывались от углов, проемов и ниш и бесформенными созданиями восседали на скамьях, послушные строгой, но ясной лишь им одной очереди. Пламя не освещало их, и абсолютная чернота внутри этих странных облаков оставалась нетронутой.

Когда тени заняли свои места и не осталось ни одного иного куска тьмы во всем зале, тогда Фантом вышел к пентаграмме и поднял медальон.

Духи зашептались. Ропот, подобный шороху камышей тихой ночью, прополз по головам, глушимый беснующимся снаружи ветром. И, наконец, зазвучал хор.

Нельзя было сказать, откуда он идет, словно бы разом со всех сторон и ниоткуда одновременно. Но звучал он ясно, его голоса сплетались в песню на забытом языке. Том самом, вязь которого опутывала арабеску.

Послушный насыщенный звук сворачивался, расплывался, пока стекла не лопнули. Посыпались осколки витражей, яростные вихри спеленали его, слились с ним. Вместе они с силой раздули огонь — и раздался протяжный крик.

Обуянного огнем монаха подняло в воздух, сложило почти пополам. Нечто древнее и злое светом вошло в его глаза.

На стене пламени проступило чужое лицо, искаженное яростью: прекрасная женщина в короне и с увесистой косой на плече. Ее рот исказил гнев, ее глаза желали мести — крик ее слился с монашеским.

Призрачный рот поглотил его. Огонь развернулся до пределов зала и проломил стены, снес свод, вырвался в серое тучевое небо до дворовой ограды. Там, подчинившись наложенным печатям, замер.

Женщина вновь взвыла: древние чары держали ее крепко.

Тогда она подняла монаха, обернула его в пламя, облепила собственной призрачной фигурой, сделав сердцем нового существа. И, великолепная, вознеслась головой над упавшими стенами, готовая встретить Фантома лицом к лицу.

Ждал встречи и он.

Меч выскользнул из ножен гладкостью, отразив клинки пламени. Они заплясали на нем переписью оттенков, разрослись кровавыми лепестками, вобрав в себя монастырь и окружение.

Хор теней усилился. Их песня взвилась над дымом и достигла самого неба, завихрившегося пылевыми облаками.

Алое платье перьями искр облепило женскую фигуру, нависло виноградными гроздьями на браслетах запястий. В ее руках развернулись калейдоскопом веера. Она выдернула рубиновую спицу из веера и швырнула ее в Фантома. Спица, на лету становясь все больше, добралась до цели копьем-молнией, вонзилась в скамью и раздробила ее в щепки.

Плащ летучей мышью метнулся за плечами, когда Фантом с легкостью ушел вправо, избежав расправы.

Королева, а то была именно она, уже отвернулась, но глянула через плечо, услышав звук лопнувшего дерева. Ее красивые глаза широко распахнулись от возмущения, голос загремел, перекрыв хор.

— Что? Кто посмел избежать моей кары?

Она повела рукой, петли веера сложились и развернулись — уже целыми. Еще одна игла вырвалась из него и вновь пронзила лишь то место, где недавно стоял Фантом, не зацепив и клочка его плаща.

— Я, Седьмая королева, приказываю тебе умереть!

Она сорвалась на визг, пламя вкруг нее окрасилось лиловым. Спицы полетели как стрелы: они падали стеной, силясь накрыть Фантома, но каждый раз он неуловимо ускользал.

Уцелевшая мозаика сыпалась цветным дождем, каменные стены крошились и разлетались на куски. Упала одна из башен, надсадно заревели врата, на которые обрушился гнев мертвой королевы, но Фантом был все так же недосягаем для нее.

Лишь однажды ее игла пронзила шляпу — и та осталась пригвожденной к земле, открыв ужасающий, белеющий в ночи череп.

— Ты, чья власть угасла, не имеешь права пробудиться.

— Да кто ты такой? Почему ты еще жив?

Она взмахнула веером, опустив его низко — по зубцам монастырских стен пробежал огонь.

Не боясь его, Фантом вскочил поверх костяного остова, побежал по нему как по пламенеющей арене, взбираясь все выше, пока не перескочил на запястье королевы.

— Грязная букашка!

Она затрясла рукой, но Фантом ловко перескочил по костяшкам на вторую руку, а оттуда на предплечье.

Он орудовал мечом без устали. Там, где клинок касался кожи, разветвлялись иссиня-белые порезы. Они ледяными сорняками прощупывали пылающее тело, их корневища неустанно углублялись, понемногу подкрадываясь к сердцу. Кроткие лазутчики инеем крали тепло, замедляя движения королевы.

— Ты должна вернуться в царство предков и упокоиться. Тебе нет места среди живых.

Ее взмахи стали медленнее, протяженнее, и уже не доставали даже одним огненным языком Фантома.

— Не смей указывать мне! Я здесь указ!

Звезда в ее короне блеснула рубином, занялась — и залила малиновым светом небеса.

Все окрасилось в бордово-коричневый. С красных словно обугленные птицы облаков повалились хлопья пепла. Достигая земли, они шипели и рассыпались осколками.

— Ты правила по чести и заслужила достойную смерть. Я дарую тебе избавление от позора стать марионеткой тьмы. Ты вновь возляжешь под саванн и станешь невестой смерти.

Ее коса развернулась сотнями змей. Все они взвились над головой, шипя, грозя, бросаясь на Фантома. Каждая впивалась в его след, но кусала только руку собственной госпожи, в то время как Фантом взбирался выше и выше.

Вот, он достиг ее ключицы. Одним прыжком преодолел путь до уха, уцепившись за его мочку, качнулся и вспрыгнул на лоб — а там добрался до короны.

— Ты что творишь? Не смей! Нет!

— Так усни же. Я освобождаю тебя.

В последний раз обернулась Седьмая королева в бессильной попытке сбросить надоедливую букашку; в последний раз пламя обуяло разрушенные стены монастыря, собралось лучами в одной точке и достигло небес. А после лезвие пробило рубиновую звезду на короне — и ослепительный свет залил развалины.

Королева вскинула руку, словно пыталась зацепиться за низкие облака когтями, но ее пламя потухло: его поглотил лед, смел изморозью и заключил в белоснежную статую.

С секунду царила звенящая тишина — хор не пел и ветра не бушевали — после всплеском тысячи колокольчиков гигантская фигура рассыпалась в блестящую пыль.

Заключенный до того монах выпал из груди королевы, и Фантом подхватил его, в прыжке спустив на землю и не дав разбиться; уложил на пепел.

Монах очнулся, но его тело принадлежало не ему.

— Когда я открыла глаза, я увидела небо, — голос Седьмой королевы, тому слабому остатку духа, который еще повелевал чужой душой, — и я подумала, что никогда не видела ничего красивее.

Вздох сорвался с губ вместе с призрачным лицом, поднявшимся над телом. Тени, стянувшиеся из зала и ставшие кругом монаха, вновь запели. Их песня обволокла королеву кольцом нерушимых уз.

— Я тоже, — обронил вдруг монах своим голосом, — не знал ничего красивее.

Их незримая связь обернулась серебряными цепями, задрожала кристаллами снега. Их души слились.

— Упокойся с миром.

Фантом поднял меч — и отрубил голову монаха.

~

Черный как ночь скакун забирал копытами по еловому настилу. Укутанный в безразмерный плащ с головы до ног, всадник прятался от заходящего солнца под широкополой шляпой, из которой будто вызов торчало ярко-красное, почти огненное перо.

Одноглазый мальчишка смотрел на всадника, раскрыв рот. Поравнявшись с ним, Фантом затормозил и скинул кошель с золотом.

— Кладбищу нужен новый сторож.

Ответить мальчишка не успел: конь сорвался с места. Но, еще даже не подобрав кошель, которого так желал, мальчишка в ужасе замер, уставившись на седло, пронесшееся перед глазами.

В такт ходу по конскому боку стучала привязанная голова с длинной косой, которую всадник вез на замену пропавшему черепу.

В ее ярко-синих глазах отражалось небо.

“Девочка с персиками”.

Андрей не понимал, что так зацепило его. То ли освещение, то ли особый стиль — иные картины Серова представлялись слишком темными, нарочито другими. Девочка была особенной.

Андрей часто ее навещал.

Он подолгу стоял в зале, иногда сотрудники даже выпроваживали его, как одержимого. Он все смотрел как завороженный, и чудилось, что девочка подмигивает в ответ.

Об Андрее перешептывались работники галереи; косились с опаской, презрительно бросали: “Опять этот пришел”. Они полагали, что Андрей не в своем уме, но он оплачивал билет, и удалить его причины не находилось. Андрей оставался, молчаливый и задумчивый, изучавший портрет так, как если бы не видел в жизни ничего прекраснее.

Для него так и было. Игра светотени одурманивала настолько, что он подолгу изучал аккуратные мазки. Он знал положение всех предметов, каждый луч света, и вопреки тому открывал нечто новое ежедневно. Он словно тоже жил.

Во снах девочка сияла во мраке галереи, но, стоило сделать шаг, как Андрей оказывался несоизмеримо далеко от нее. Тогда он пускался бегом и в итоге терял ее из виду. Насмехаясь, портрет исчезал в темноте, оставляя в одиночестве.

Картина мучила, истязала мозг. Андрей испортил десятки холстов в попытках восстановить образ. Копировал идеально — и все равно не дотягивал. Не хватало наиважнейшего элемента: в портрете отсутствовала душа.

— Почему я не могу так?! — взревел он и бросил в очередную подделку стулом.

Холст надорвался: ножка прошла сквозь и застряла, плечо треснуло на две части. Загорелое лицо перекривилось, выдав уродливую тень улыбки. Она издевалась над Андреем.

— К черту все это!

Он взялся за голову в полном безумии. Ногти изранили кожу длинными бороздами, красные царапины залегли от висков до подбородка. Андрей рухнул на колени, совершенно раздавленный своим ничтожеством.

Вдруг из-под пола постучали глухо и настойчиво.

Комната измочила углы в непроглядной ночи. Черные кляксы расстелились по стенам, растворили границы.

Среди тьмы портрет кротко смотрел с пьедестала. С серебряного блюда сыпались персики, перебираясь через край рамы, расплющивались, заливая доски соком. Тяжелый приторный аромат перезрелых плодов пропитал воздух.

“Съешь, съешь их”.

Незнакомый голос жужжал разъяренным роем. Поначалу едва различимый, вскоре звук поднялся до высочайших нот, загремел отчаянным звоном.

Это гадкие мухи слетались на фрукты, облепляли желто-оранжевую мякоть и жрали ее выпирающими челюстями.

Слишком большие, невероятно мерзкие. Андрей разве не закрыл окно?.. А оно вообще было?..

Он не помнил, где находился. Кажется, у себя дома. А потом?.. Что было потом?.. Он не знал. Но персики пахли так сочно, что он не мог сопротивляться.

Андрей бросился на пол, вогнал ногти в мякоть. Под фалангами хрустнули прозрачные крылья, изломались крошечные лапки, а он не заметил. В исступлении он вонзил зубы, рот наполнился слюной и кровью. Персик оказался терпким, сладко-кисловатым и жестким. Клыки скользили и скрежетали, то и дело добираясь до косточки. И с каждым укусом, с каждым проглоченным куском становилось больнее.

Мир поплыл каруселью. Андрей перекатился на бок, персик выпал из пальцев. Мухи взмыли хохочущим роем, усеяв пол маленькими косточками — белыми и крепкими, слишком непохожими на семечки. От гула они подпрыгивали и дрожали трещоткой, выстукивая сводящий с ума мотив.

А с картины низвергался слепящий свет, вынуждавший щуриться и чуть не плакать. Андрей потянулся к нему как к единственному источнику тепла и надежды.

— Помоги, пожалуйста!

В черных глазах девочки не было страха, лишь ласка и внимание, тихое ожидание чего-то прекрасного. Ее взгляд порхнул над Андреем и устремился куда-то за спину, встречая того, чье дыхание щекотало затылок.

Ужас пробрал до костей. Тень неведомого существа, огромного и бесконечного в окружающем мраке, накрыла портрет, спрятала желтеющие листья за окном каплями серого дождя, сорвала их с ветвей. Нежная ткань блузы окрасилась кровью.

Девочка повела ладонью — едва заметное движение скинуло нож со стола. Он разогнал возмущенный рой и пронзил лезвием доски, проткнув их носом.

Не дав себе и секунды на размышление, Андрей сжал серебряную рукоять, зажмурился и с криком перевернулся, вонзив лезвие в нечто огромное и мягкое.

Нож вошел плавно. Андрей вытащил его и ударил вновь, еще раз и еще, страдая от страха и ярости. Он бил слепо, исступленно защищаясь и нападая, и остановился, только вконец потеряв дыхание.

— Умри!

Ослабевшие пальцы выпустили нож. То, что раньше неминуемо нависало, теперь растеклось подтаявшим студнем, облепило с головой. Андрей из последних сил подался вперед, толкнулся и вынырнул из почерневшей картины в светлом помещении.

Повисла тишина. Не вились мухи, не шагало неведомое существо в темноте и не моросил по стеклу дождь. Там, покачиваясь, трепетали листья на солнце; белая скатерть была девственно пуста.

— Что это?

Андрей обогнул стол и воззрился на деревянного гренадера. Мужчина в мундире и с пышными усами молчаливо изучал дверной проем. Оттуда доносился смех, кто-то играл на фортепьяно. Однако как Андрей ни пытался заглянуть дальше, он не видел людей, только флер непринужденного разговора, от какого веяло беззаботностью и весельем, теплом, которого недоставало в промозглой Москве.

— Ступай.

Из рамы на фоне пугающей черноты девочка указала пальцем в проход. Ее глаза улыбались, деревья за окном вторили ласковым шепотом.

— Ты ведь всегда этого желал. Ты писал, чтобы сбежать от реальности, ты искал этот мир. Чего же ты ждешь?

Андрей никогда не чувствовал подобного счастья. В животе порхали бабочки, душа пустилась в пляс. Он переглянулся с девочкой, потом с приветливым гренадером, и кивнул, готовый принять самое важное решение в жизни.

Занеся ногу над порожком, Андрей засомневался на секунду: почему-то за пределами комнаты изображение расплывалось как в тумане. Но думал недолго. Он шагнул в неизведанное без страха и мгновенно растворился в свете.

Вместе с тем в глазах девочки не осталось ничего доброго.

***

В Третьяковской галерее выставляется картина Валентина Серова “Девочка с персиками”.

Публика испытала к ней новый интерес, когда однажды поутру газетные заголовки вышли с кричащими фразами вроде “Модный художник сошел с ума из-за портрета!” или “Художник свел счеты с жизнью из-за Девочки с персиками!”

Одни репортеры полагали, что Андрей был изначально нестабилен, другие писали, что он страдал от неразделенной любви. Имелись и те, кто усмотрел в его чертах схожесть с деревянным гренадером. Издания сходились в одном: картина стала последней каплей на пути к безумию.

Дело закрыли. Имя художника скоро выветрилось из людской памяти, но история осталась. Теперь ее с особой заговорщической улыбкой повторяют экскурсоводы, заставляя слушателей всматриваться во все детали, тщательно изучать гренадера и стараться поймать проблеск затаенного волшебства в глазах девочки.

Если же кто-то спрашивает, правда или выдумка сказка о художнике и Девочке с персиками, экскурсоводы неизменно отвечают так:

— Этот несчастный навсегда связал свое имя с картиной, которую безответно любил. Он верил в судьбу и получил то, чего желал, а поверите ли вы — это решайте сами.

— До сих пор мурашки пробирают, как посмотрю. Сложно привыкнуть.

Аида, искусственный интеллект корабля, была запрограммирована на человеческое общение. Режим можно было в любой момент переключить, но Ною нравилась компания компьютера. В одиноком полете к краям вселенной Аида выполняла функции не только помощника в работе, но и друга.

Обернутая сиянием, Аида зависла над песком, приняв форму шара с женским лицом. Маленькие кубики трепетали, постоянно перестраиваясь. Несмотря на их механичность, в этом участке космоса присутствие Аиды было самым человечным из всего, что окружало Ноя.

— Как думаешь, подойдет для временного дома?

— Нужно больше данных.

С орбиты они изучали планету двенадцать дней и собрали все данные, какие могли: твердое ядро, приемлемая температура и пусть разряженная, но атмосфера. В затухающем, холодеющем космосе пригодных для жилья миров осталось катастрофически мало. Ной странствовал в поисках нового дома для людей по всей вселенной и хватался за каждую возможность.

Он достал маленькую коробочку из прозрачного ящика и зачерпнул образцы оранжевого грунта. Пока Ной упаковывал его в плотный пакет, Аида просветила соседний камень инфракрасным излучением, потом ультрафиолетом.

— Ничего нового. Приступаю к записи.

Они условились делать не только снимки и видео-съемку, но и записывать колебания огня, их амплитуду. На планете, сплошь покрытой песком, ветра не было, но пламя всегда пребывало в движении как морские волны. Оно дышало, и в этом было нечто завораживающее.

— Готово.

— Хорошо, тогда последняя часть.

Крайне медленно, опасаясь повредить конструкцию, Ной отколол кусок горящего камня, тот отпал сухой веткой на перчатку. Пламя не жгло, но вспыхнуло ярче и продолжало трепетать, пока образец убирался в банку. И даже с плотно закрученной крышкой оно все еще горело.

Ной выдохнул, спрятав образец в короб. Было не по себе.

— Запускаю шаттл? — спокойно осведомилась Аида.

— Будь добра.

Стоявший на возвышенности вдалеке от камней маленький белый аппарат прогрел двигатели. Ной направился к нему легким шагом, постоянно пружиня и подпрыгивая. Гравитация здесь была слабее земной в четыре с небольшим раза. При таких значениях атмосфере следовало быть более разряженной, чем-то средним между Марсом и Луной, но она оставалась плотной и показывала насыщенный небесный цвет. Будто бы необычные пальцы-камни удерживали ее насильно, цепляясь за границу орбитального купола.

Вернувшись на корабль, Ной пообедал и отоспался, предоставив Аиде анализировать данные.

Когда он проснулся, к концу подходил их четырнадцатый день на орбите. Как правило, двух недель хватало для полной оценки планеты, оттого сегодня следовало решить, остаться у нее или продолжить поиски.

— Нашла что-нибудь?

Ной проглотил каплю энергетика и запил переработанной водой. Во рту вспыхнул ярким чувством шоколадный вкус — его любимый. Настоящий шоколад он ел лет пять назад, до того, как покинул на тот момент главную планету новых землян. Да и там шоколад считался очень дефицитным товаром.

Экран, до того смотревший на планету и демонстрировавший ее странную, вытянутую форму затуманился. Маленькими кубиками на нем проступило лицо Аиды. Рядом отразились строки цифр и графиков, усеянные пульсирующими точками и засечками.

— Я обнаружила закономерности в цепочке горения. Отдельные промежутки повторялись с различимой частотой, схожей со сверхдлинными радиоволнами. Я переложила их на различимую для человеческого уха частоту и смогла получить это.

Картинка сменилась проигрывателем, на котором колебались волны звука, наложенные поверх трепетавшего пламени. При каждом поднятии звук менял ноту, при смене цвета он углублялся или вскакивал на октаву, образуя протяжную песню на фоне шипения. Она лилась удивительно чуждым, но практически знакомым мотивом, время от времени выходя за пределы человеческого слуха. Находясь в их рамках, она напоминала пение дельфинов, перекликавшихся между собой.

— Я выделила двадцать восемь одинаковых сигналов, которые составляют последовательные цепочки. С тобой все в порядке?

Ной взмок. Его руки тряслись от воодушевления и страха одновременно, на лбу выступила испарина. Услышанное не походило ни на один другой звук космоса, записанный человеком ранее. Обычно планеты говорили безжизненными и ровными голосами, но здесь все было иначе. Тут прослеживалась четкая интонация, и это пугало.

— Да, я в порядке… Полном, — Ной сглотнул и переспросил осторожно, боясь поспешить с выводами: — Верно ли я понимаю, что это похоже на земной язык?

— Основываясь на известных нам образцах, голос планеты соответствует волнам живого существа в атмосфере, но не космического объекта.

Ной кинулся в лабораторное крыло. Там, под крепким куполом, стоял камень. Повиснув в вакууме, он горел, словно этот огонь и не был пламенем вовсе, будто он являлся неотъемлемой частью камня.

Недолго думая, Ной натянул защитный костюм и подошел к камню, замерев напротив. Показалось, что пламя вспыхнуло ярче.

— Неужели ты живое?

— Человечество не фиксировало подобных форм жизни, если их можно так назвать, — отозвался ровный голос Аиды, переместившейся на экран лаборатории, — я отмечаю возмущение волн, соответствующее символам шесть, девятнадцать, два, восемь. Последовательность повторяется.

Равномерная цепочка звука завертелась на мониторе, похожая больше на молекулу ДНК, чем на волну. Она расширялась, сужалась и скручивалась там, где компьютеру не удавалось расшифровать сигнал. Ной долгую минуту наблюдал за ней, после вернулся к куполу и коснулся его ладонью. В этот раз пламя сменило цвет, заалев прожилками на розоватом фоне.

А потом камень начал расти.

Его плотная структура набухла желто-красными ягодами. Из них вылупились новые ветви, которые дотянулись до стенок купола рядом с пальцами Ноя. Камень скопировал их положение и застыл. Его кожа-покрытие потухла, вернувшись к привычной серости.

Ной испуганно отпрянул.

— Аида, перенеси отлет.

— Надолго?

— Пока не выясним, что это такое.

Они остались на орбите. В корабле, смотревшем иллюминаторами на загадочную прекрасную планету.

Прошел день, два, неделя. Камень повторял один и тот же протяжный сигнал, тонкий и низкий, утробный будто плач кита. Ной выучил его наизусть.

День за днем он приходил к камню и долго на него смотрел, говорил с ним, проводил опыты. Он пускал кислород и углекислый газ, усиливал и снижал атмосферное давление, держал камень в полном вакууме — ничего не менялось. Пламя горело ровно, однако перестало менять цвет. Оно застыло в бело-сизом состоянии и больше не трансформировалось.

— Аида, что-то изменилось?

— Все стабильно.

От края каюты до лаборатории и обратно — Ной мерил шагами помещения и думал только о цифрах. Шесть, девятнадцать, два, восемь.

— Аида, ты можешь разгадать этот шифр?

— Я сопоставила его с известными человеческими языками, совпадений не найдено. Сходство с земными млекопитающими, обитающими в океане, жизнеспособно. Сходства с космическими объектами не выявлено.

Они подождали еще три дня, а на четвертый пламя вдруг опустилось. Оно сделалось ниже и слабее, истончилось. Его цвет сливался с воздухом по структуре и размывался, как гонимые ветром облака.

— Что с ним?

К этому моменту Ной воспринимал камень как абсолютно живое существо. Изменения его неприятно поразили.

— Колебания замедляются. Их протяженность снижена в шесть раз, амплитуда — в два с половиной. Можно судить об истощении импульса.

Спустя два дня ситуация ухудшилась.

Пламя вяло как лепестки сорванных цветов. Алые язычки срывались, тлея шариками в невесомости. Их цвет перетекал из красного в оранжевый, затем в желтый и белый, а после бесследно исчезал. Состав воздуха не менялся, и только опустевшее место на камне не зарастало, проплешина оставалась в нем насовсем.

— Оно умирает, — наконец, заключил Ной, созерцая поредевший плоский бок.

— Если принять во внимание человеческие понятия, я могу согласиться. Образец теряет силу.

Ночь Ной провел в размышлениях. Он почти не спал, а когда удавалось уснуть, неизменно видел тлевшее пламя. Оно мучило навязчивой идеей, целиком заняв его мысли.

Невыспавшийся, с кругами под глазами, Ной в очередной раз явился к камню и долго на него смотрел, игнорируя все вопросы Аиды. Не зная, сколько времени провел так, он в итоге сказал:

— Давай, отвезем его обратно.

Синее лицо сформировалось на экране, выразив слабое удивление — отголосок запрограммированных человеческих эмоций.

— Ной, меня беспокоит твое состояние. Я предлагаю связаться с материнским кораблем и запросить помощь.

— Не стоит, просто… Давай просто вернем его обратно.

— Может…

— Аида. Я приказываю: готовь шаттл.

— Слушаюсь.

Она пропала, занятая подготовкой к спуску на странную планету.
Ной осторожно, будто баюкал собственное дитя, переложил камень в походный контейнер, потеряв несколько лепестков пламени. Они осуждающе растворились в свете искусственных ламп.

Уже через пять часов шаттл приземлился. Несмотря на точные расчеты, Ной не узнал того места, откуда взял образец. Тогда камни стояли лесом, тянулись высоко, теперь же сквозь них просматривалась отчетливая брешь. Она открывала вид на незаметный с первого взгляда объект, укрытый одинаковыми столбами. Ранее надежные охранники потеснились, изобразив извилистую тропинку.

— Ландшафт не совпадает с моей графической памятью. Это неизведанная территория.

Машинный голос Аиды отрезвлял. Сияние голубого шара не перебивало полыхавшего бесконечным морем огня.

Ной взглянул на камень в защитном контейнере: по темной корочке пробежали золотые жилы. Они опутали образец коконом, и Ной мог поклясться, что видит пульсацию, когда смотрит на камень слишком долго. Это странным образом не пугало, а придавало решительности. Ной ступил на дорожку, отринув сомнения.

Немые камни, с обеих сторон облепившие тропинку, разгорались ярче при каждом его шаге. Их пламя краснело, а самые язычки наливались фиолетово-синим оттенком. Они росли не заметно для глаза, но становились все больше, а просветов между ними — все меньше, пока не свернулись сплошной стеной.

В конце пути появился подъем. Ступеней не было, однако земля отчетливо вела вверх по склону к круглой площадке.

Взойдя на нее, Ной обернулся: путь за его спиной закрылся. Камни сомкнулись неприступной преградой, за которой спрятался шаттл и даже само небо. Кругом существовал лишь горевший каменный мир.

Посередине идеально ровного круга возвышался камень, в очертаниях которого Ной узнал планету. Такая же странно вытянутая, но приплюснутая с полюсов, схожий красно-оранжевый цвет. Золотые прожилки сеткой закрывали коричневое пространство корки, они пульсировали набухшими венами, и маленький камень в контейнере отзывался им в такт.

В центре зияла черной дырой выемка. В отсутствие вен всю ее покрывала как вуалью непроглядная чернота, в которую не пробивался ни свет пламени, ни отблеск Аиды.

— Я испытываю помехи, расчеты затруднены. Перехожу в режим энергосбережения, — шумно и с помехами заявила Аида, после чего ее свет погас.

Ной вскрыл контейнер и дрожащими руками переложил образец в выемку, тут же сроднившийся с чернотой.

Золотая сеть расползлась поверх темноты, смазав форму камня. Она распространилась по всей поверхности единым полотном, срослась узлами как световые дороги земного города, наблюдаемого с орбиты.

По кромке вспыхнуло пламя. Оно взобралось по жилам до углубления и залило его жидким огнем, заполнив проплешины. Обуяв их яркостью, оно вылечило их, восстановило и схлынуло, оставив камень целым с идеальной овальной формой.

Действо продолжалось меньше минуты, и Ной не отводил взгляда. Когда он поднял голову, то каменные своды расступились, открыв бесконечное звездное небо с далеким пульсаром на горизонте. Вместо облаков по краям бежали искаженные пламенем радужные разводы. Они формировали спирали и волны, повторяли рисунки галактик. Ной никогда не видел ничего прекраснее.

— Докладываю: помехи устранены; приступаю к проверке функций. Проверка окончена, все приборы в норме. Начинаю сканирование окружения. Сканирование завершено: следов инопланетной жизни не обнаружено.

Лес поредел. Он вернулся в то положение, каким впервые его застал Ной. Образец врос в камень на пьедестале, стал частью его, которую нельзя изъять. Ной и не пытался.

Скрытая тропа превратилась в широкую дорогу, внизу нее ждал шаттл.
Ной бежал с планеты со смесью страха и благоговения, стыда и чудесного счастья. Словно он прикоснулся к сокровенному знанию, какого не понимал и не мог осмыслить. Ной представлялся себе песчинкой, случайно занесенной солнечным ветром в чужой мир и нарушившим его покой. Гостем, которому давно пора уходить.

Из иллюминатора шаттла он смотрел на планету и думал о том, как прекрасна и многообразна вселенная, как велика и непонятна; как много в ней непознанного.

Когда планета достаточно отдалилась, пламя многочисленных камней сменило цвет. В огромной, бесконечно загадочной земле, в ее углублениях, завихрениях ее огненных облаков и выпуклостях живых гор Ной узнал свое лицо.

Планета выложила его огнем с точностью до морщины, до складки бровей. Языки пламени на полюсе вытянулись волосами, а губы — губы улыбнулись.

Через секунду черты истаяли, смешались пылевым вихрем и растворились. Инородный мир отпустил охваченного священным ужасом путника, и тот спасался, больше не оглядываясь.

Ной не рассказал о своей находке и удалил все собранные данные Аиды, боясь, что другие люди вторгнутся, испортят удивительный мир вмешательством, как сделал он сам. Но, путешествуя далее в поисках нового дома, он больше никогда не встречал ничего столь же удивительного и жуткого одновременно.

Изредка, расшифровывая сигналы, он натыкался на странный шифр, повторявший как мантру: “Шесть, девятнадцать, два, восемь”. Тогда Ной вспоминал горящие камни, планету с человеческим лицом и гадал, для кого поет она на этот раз, кого зовет обратно сквозь одинокий холодный космос.

Иногда он думал, что эта песня для него.