videniaz

9. А.П. Чехов, «Остров Сахарин» (записки врача-диабетолога)

10. Н. Лесков, «Тупейший художник»

11. М. Горький, «Старуха, изрыгни!»

12. Фаулз, «Гёте»

13. Бодлер, «Цветы, злаки»

14. А.С. Пушкин, «Мотель» (эротическая повесть)

15. Г. Мелвилл, «Моби Дик» (порнографический роман)

16. Переписка Энгельса с Курбским

17. Переписка Грозного с Каутским

18. Л.Н. Толстой, «Анна Каренина – 2, или Воскресение»

19. Д.Л. Андреев, «Роза мио!» (подражание неаполитанской песне)
20. Г.Р. Державин, «Феличита» (ода)

21. Д. Голсуорси, «Сага о форсунках» (производственный роман)

22. Стендаль, «Красное и Черное» (роман о морских приключениях)

23. Ф. Достоевский, «Братья Кара-мурза» (восточная сказка)

24. А. и Б. Стругацкие, «Пинки на обочине»

25. А.П. Чехов, «Ионосферыч»

26. А.С. Пушкин, «Октябрь уж наступил!» (революционный гимн),

27. А.С. Пушкин, «Храни меня, мой Талибан*» (*организация, запрещенная в РФ)

28. М.Ю. Лермонтов, «Валерик» (дружеское посвящение Валерию N)

29. Н.В. Гоголь, «Майская ночь перед Рождеством», «Мертвые дюже»

30. Ксилофонт, «Апология Стаккато»

Оставим эту анималистическую иерархию на совести разобиженного штатовского классика и посмотрим, не найдется ли другой, так сказать, более человеческий пример. Нынешняя люмпенизация деятелей искусства имеет отчетливую историческую параллель в прошлом, когда творцы художественной моды и законодатели высокой эстетики после Великой французской революции 1789 года, которую многие из них по наивности горячо приветствовали, оказались без средств к существованию. Будучи лишены материального довольствия, щедрой рукой рассыпавшегося на них в королевском Версале и во дворцах знати, аристократы духа, т.е. поэты и актеры, художники и музыканты вынуждены были влачить самую жалкую жизнь, ютясь в беднейших районах Парижа. Таких, например, как труднодоступный холмистый Монмартр, где они сделались соседями непоседливых цыган, эмигрировавших в основном из Богемии, как на немецкий манер в Европе чаще всего принято было тогда называть Чехию. От бойкого племени потомственных конокрадов и попрошаек незадачливые жрецы Мельпомены, Евтерпы и Терпсихоры переняли само название богема, а также известной мере образ жизни и внешний вид. Привыкшая питаться жирными кусками со стола сюзерена и не слишком задумываться о завтрашнем дне, творческая прослойка быстро обнищала, обносилась и в конце концов была вынуждена рядиться в фантастические костюмы, сшитые порой из случайных лоскутков грошового тряпья, ветоши, продававшейся на вес. Однако в отличие от грубоватых выходцев из джунглей Индостана эта рафинированная публика умела и в нищете сохранить осанку некоторого благородства, так что уже в XIX веке принадлежность к богеме перестала считаться чем-то дурным и зазорным, а затем, кто бы мог подумать, и вовсе сделалась недостижимой привилегией в завистливых глазках эпатируемого интеллигенцией буржуа.

Сформировавшийся таким образом богемный стиль сохраняет свой неизменный характер и поныне, соединяя в себе две, казалось бы, противоречащие друг другу крайности – демократизм и элитарность. Бохо традиционно отличает уклон в этнику, кочевье по всей палитре цветов, расхристанный крой, вольность в сочетаниях элементов, тяга к украшениям, обилие разнообразных аксессуаров и многослойность, – и все это, как поется в советском киношлягере «Жестокий романс», по родству цыганской души. А раз так, то какие тут могут быть запреты или ограничения?! Бохо – не масонская организация, он позволяет любому члену творческого табора вытворять всё, что угодно, кроме, пожалуй, одного-единственного – становиться на кого-то похожим. Словно подлинный мастер, прекрасно знающий цену копиям и подражаниям в искусстве, этот стиль буквально вынуждает своих адептов к яркой оригинальности.

Как ни странно на первый взгляд, но и нестандартность имеет свои законы. Так, в бохо явное предпочтение перед сдержанной простотой отдается кричащей усложненности look’a, можно сказать его многомерности, выражающейся в сочетании самых разнородных элементов, порой даже абсолютно несовместимых в каком-либо ином стиле. Но удивительно: нагромождение оверсайза из широченных свитеров, жакетов и кардиганов на платья и узкие юбки с цветочными принтами и разнообразной текстурой, сочетание ниток крупных деревянных бус и браслетов из кости с дорогими ювелирными украшениями не разрушают поэтичность нетривиального образа, а наоборот, придают ему небывалую легкость и естественность. При всей комфортабельности, уютности, одежда бохо вовсе не выглядит строго домашней: стоит лишь обернуть шею длинным шарфом или опоясать ремнем вытянутый свитер – и вот вы уже готовы к входу в свет, на премьеру спектакля или на презентацию книги.

Классическое правило трех украшений не играет здесь ровно никакой роли – разве что чрезмерное пристрастие к демонстрации содержимого всех ваших шкатулок разом утяжелит вас, и притом не только визуально. Зато большое значение приобретают декоративные элементы: вышивка, кружево, бахрома, даже перья украшают сарафаны и юбки из хлопка, бархата, шелка, льна, вельвета, гипюра или шифона, и, невзирая на размер кошелька и дату рождения в паспорте, делают ваш внешний вид чрезвычайно нарядным и праздничным. Солнечным, если хотите.

Да-да, не случайно к наиболее узнаваемым подвидам бохо относится стиль хиппи. Эстетике «детей солнца», как они сами себя именуют, близка и раскрепощенность богемы, и ее поликультурализм, выраженный в широчайшем использовании бохо народных орнаментов и традиционных этнических украшений. Но отсюда вовсе не следует, будто капризная богема не помнит родства своего и что ей совсем уж не свойственен былой шик с аристократическим уклоном: зауживая силуэт, используя дорогие ткани и модные новшества, бохо-шик вобрал в себя также и некоторые черты гламура.

Конечно, обилие вышивки, кружев и рюшей роднит бохо с винтажем, а в красочности он, пожалуй, и сейчас не уступит концертным нарядам голосистых цыганок на сцене московского театра «Ромэн», однако далеко не сакраментальность есть сокрытый двигатель этого вечно молодого стиля, а неистребимая в человеке жажда творчества. Вот почему реноме бохо поддерживается самыми успешными звездами эстрады и кино мирового уровня. Такими как Кейт Мосс, уместно совмещающей жакеты с блошиного рынка и платья от элитных дизайнеров, Сиеной Миллер, гордящейся тем, что выглядит как хиппи даже в деловом костюме, или Ванессой Паради, служившей некогда моделью и музой Карлу Лагерфельду. А из мужчин, например, бывшим супругом Ванессы и отцом их двух совместных детей Джонни Деппом, хотя для него и более характерен уклон в гранж. Все они регулярно и со вкусом одеваются как настоящая парижская богема, знакомая нам по персонажам одноименной оперы Джакомо Пуччини.

Но все-таки самые запоминающиеся и экстравагантные образы бохо-шика принадлежат неподражаемой британской актрисе Хелене Бонем Картер, которую, впрочем, ядовитая пресса Туманного Альбиона часто критикует за слишком смелое сочетание мрачной готики с яркими принтами и расчетливую небрежность, иногда напоминающую настоящую безвкусицу. Действительно, к шикарному платью от Вивьен Вествуд Хелена с легкостью может добавить, к примеру, разноцветные туфли. При этом Беллатриса Лейстрейндж из киноэпопеи о Гарри Поттере вовсе не считает себя эксцентричной и даже с милым лукавством заявляет, что якобы вообще не следит за модой. Стоит, однако, вчитаться в ее интервью, чтобы понять естественную подоплеку таких заявлений. «Я не делаю чего-то специально, чтобы выглядеть так, как выгляжу, – разъясняет актриса, –  Но тем не менее знаю — вкус у меня есть. Он привит мне с детства, моя мама была настоящей аристократкой и научила меня многому, в том числе и умению выглядеть стильно в любой ситуации… <…>К моде все сегодня относятся так серьезно, что из нее уходит все веселье. Все эти безжалостные правила приводят к тому, что женщины фактически не самовыражаются. Они стали овцами в стаде»[2]. К правнучке английского премьера лорда Асквита и командору ордена Британской империи стоит прислушаться.

Вторит ей старейшая на сегодняшний день, практически уже антикварная икона бохо-стиля, американская дизайнерша (это не оговорка – ее муж тоже был известным дизайнером) Айрис Апфель, которая в свои 98 лет старается не пропускать модные показы, появляясь на публике в смелом синтезе нью-йорской барахолки с вещами от Dolce&Gabbana и Oskar de la Renta: «Стиль — это, безусловно, врожденное чувство: вы либо им обладаете, либо нет». «Но, – несколько смягчившись, продолжает далее миссис Апфель, – при этом вы можете постоянно работать над его усовершенствованием вне зависимости от собственных талантов и сферы деятельности. Если у вас нет врожденного таланта, то сможете стать более или менее творческим человеком. Правда, художником не станете»[3]. 

А вы все-таки попытайтесь. Иначе, какую бы пеструю ленту не позаимствовали с плеча странствующего рыцаря муз, в сущности, не уйдете от судьбы имитатора, чей психологический типаж вскрыт с мастерством анатома и навеки пригвожден к позорному столбу в одноименном романе Сергея Николаевича Есина. Или, что еще хуже, навсегда останетесь «фармацевтами» – так презрительно называли поэты русского Серебряного Века и одновременно завсегдатаи петербуржского литературно-артистического кабаре «Бродячая собака» в подвале на Михайловской площади случайных его посетителей.

[1] Есин С. Маркиз: роман. – М., «Дрофа», 2011.

[2] https://www.wday.ru/moda-shopping/style/20-obrazov-kheleny-b...

[3] Интервью журналу «Wonder», 2013

Некоторые граждане античного полиса, как, например, Диоген Синопский (или скорее Афинский, ибо прославился он в этом городе), позволяли себе разгуливать под небом голубым в костюме малоизвестного в ту пору Европе библейского Адама (до его знакового грехопадения, разумеется). Ради оправдания вышеупомянутого значительнейшего представителя кинической школы философии заметим, что трусы, в отличие от колеса, в его время еще не были изобретены. Откровенно говоря, их и изобретать-то было некому. Вернее даже некогда: великий механик Архимед, выскочив из ванны с криком «Эврика!», в чем мать родила мчался с диадемой в руках к тирану Гиерону по улицам сицилийских Сиракуз, а Сократу и некоторым другим выдающимся мыслителям древности, принимавшим непосредственное участие в Олимпийский играх (между прочим, Пифагор первенствовал на них в кулачном бою, а Платон – в единоборстве, панкратионе), любование обнаженными ягодицами, доставляло, так сказать, неприкрытое удовольствие. И пока мужчины таким образом развлекались, предоставленные самим себе античные красотки выкручивались, кто как мог. Чаще всего в ход шли позаимствованные у египтян набедренные повязки схенти с пропущенным между ног куском ткани или кожи, если дело касалось гимнастических упражнений на свежем воздухе.

Увы, и тогда, как теперь, изрядный процент дам вел размеренно-домашний образ жизни, отчего в повседневное употребление прочно и надолго вошел хитон – род свободной льняной или шерстяной рубахи с подшитым низом, в котором одними складками довольно удачно маскировались другие. Так все в общем-то и тянулось до появления в середине XVII века праобраза панталон.

Интереснее продвигалась эволюция бюстгальтера. Первым его прототипом стал строфион – лента, плотно наматывавшаяся на торс непосредственно под грудью и поддерживавшая ее. Скоро гречанки стали «перебинтовывать» саму грудь так, чтобы в соответствии с атлетической модой зрительно уменьшить ее от природы пышную форму. Римлянки увеличили ширину тканевой полосы, добавив к ней более удобную шнуровку, благодаря чему та стала лучше справляться с функцией корсета. Однако по-настоящему эпоха этого последнего настала с падением Римской империи и началом Средневековья.

Модели корсетов, дошедшие до наших дней, показывают как величайшее их разнообразие и подчас недюженную оригинальность изобретателей, так и бесчеловечную жестокость представительниц слабого пола по отношению прежде всего к самим себе. Представьте, что это было такое, если обхват талии, заключенной в корсет, иной раз мог равняться всего каким-нибудь двум десяткам сантиметров! Сохранившиеся образчики безрассудной погони за «осиной талией», соответствующей эталону скорее не женщины, а песочных часов, выполненные в металле и дереве, наводят на мысль о пытках испанской инквизиции (кстати, одной из наиболее строгих законодательниц корсетной моды была плоскогрудая и жестокая испанская королева Изабелла Кастильская, а вот очаровательная любовница французского короля Карла VII Агнесса Сорель, напротив, обнажала прилюдно свою крепкую грудь, чем привлекала монарха и бесила Церковь). Причем, стоили эти садо-мазохистские приспособления недешево, так что поначалу позволить напяливать их на себя могли только весьма состоятельные особы. Но дело тут, конечно, не в деньгах, – расплатой за временное достижение призрачного идеала был ранний уход из жизни.

Корсет не только наносил непоправимый вред здоровью женщины, зачастую втиснутой в него с самого детства. Для тех, кто доживал до детородного возраста, едва ли не смертным приговором становилась беременность. Существовали даже специальные конструкции для дам в «положении», от применения которых плод деформировался непосредственно в утробе. Когда наступили несколько более человеколюбивые времена, и материалом для корсета начал служить гибкий китовый ус (что, правда, привело к уполовиниванию популяции одних только гренландских китов между 1850-м и 1870-м годами), к теме его маленьких жертв обратился французский писатель Ги де Мопассан. В рассказе «Мать уродов» речь идет о женщине, прибегнувшей впервые к корсету, чтобы скрыть последствия внебрачной связи. Рожденный ею ребенок показался повивальным бабкам сущим дьяволом: «Сплюснутый череп вытянулся, заострился, два больших глаза выкатились на лоб. Конечности, прижатые к телу, искривились точно виноградные сучья и непомерно вытянулись, а пальцы были похожи на лапки паука. Туловище осталось крошечным и круглым, словно орех»[1]. Впоследствии безумная мамаша устроила своеобразный цирк, демонстрируя за плату всем желающим одиннадцать своих чудовищных отпрысков. «Так как она была плодовита, ей это и удалось, и, говорят, она научилась придавать своим уродам разнообразные формы — в зависимости от тех давлений, которым она подвергала плод, пока была беременна. Рождались у ней и длинные и короткие, одни походили на крабов, другие на ящериц»[2].

Да простят нам читательницы столь долгое отступление от основной темы, когда узнают, что господство корсета и другой взгроможденной на нежное женское тело арматуры, например, фижм, длилось гораздо дольше – веками, и не могли поколебать его ни громогласные проклятия, ниспосылаемые с амвона главой Римской католической церкви (папа, впрочем, был озабочен главным образом трудностью для женщин принимать молитвенные позы при богослужении), ни деятельность европейских просветителей в лице, допустим, Жан-Жака Руссо, разразившегося целым трактатом о вырождении рода человеческого под влиянием корсета. Ни к чему не приводили также манифестации воинствующих суфражисток, боровшихся не только за предоставление женщинам избирательных прав, но и за одинаковую с мужским полом свободу в одежде и нравах, покамест в 1895 году немецкий физик Вильгельм Конрад Рентген не сфотографировал открытым им способом, то есть при помощи икс-лучей, свою супругу Анну Берту Людвиг. Через тринадцать лет шедший по его стопам французский доктор Людовик О’Фоллауэлл (Ludovic O'Followell) издал особую книгу, которую проиллюстрировал рентгеновскими снимками женщин в корсете, наглядно демонстрировавших, прямо скажем, незавидное положение ребер, позвоночника и костей таза. Публика была шокирована и мода на ношение корсетов не в медицинских целях быстро подошла к концу.

До сих пор дискутируется вопрос, кто же первым изобрел бюстгальтер – француженка Эрмине Кандоль или немец Хуго Шиндлер. Словно в насмешку над спорщиками, в 2008 году австрийские археологи обнаружили в тирольском замке Ленгберг древнейший из его прототипов, относящийся приблизительно к середине XV столетия[3]. Так или иначе, первым, кто запатентовал это изобретение в Германии, стала в 1899 году дрезденская швея Кристина Хардт. Но широкую известность это изумительное приспособление получило лишь после того как в Парижской медицинской академии в 1903 году врач Гош Саро (Gosh Saro), прежде уже изобретшая гигиенический корсет с открытым животом, продемонстрировала широко затем разрекламированный журналом Vogue  новый образец, окончательно разделенный на верхнее и нижнее изделие. Теперь уже практически ничто не препятствовало деторождению, в чем некогда со свойственной ему двусмысленностью упрекал корсет Гюстав Флобер, автор скандального романа «Мадам Бовари» в одном из своих сатирических сочинений[4].

Но это было еще не всё. Согласно правилам приличия, современницам пылкого французского писателя полагалось носить под платьем аж шесть нижних юбок! Кроме них и обязательного корсета, необходимой принадлежностью туалета являлись также чулки, панталоны (штанины в них обыкновенно по отдельности крепились к поясу, а вот соединить их друг с другом додумались далеко не сразу), короткая сорочка, льняная кофта, надевавшая сверху на корсет, и, конечно же, легендарный турнюр – подушечка для придания женщине пышности сзади, несколько ниже талии. Это многообразие окончательно ликвидировал наступивший XX век: в 1908 году, практически одновременно с ретгеновскими снимками О’Фоллауэлла парижский модельер Поль Пуаре предъявил, так сказать, urbi et orbi платье, полностью свободное и от корсета, и от турнюра, и от нижних юбок. Что же пришло им на смену?

Со средневековых времен Европе была известна камиза – нательная рубаха простого кроя из льна, шелка или хлопка, подобие ночнушки. Однако основой комбинации стала все-таки не она, а синтез двух элементов – нижней сорочки и нижней юбки или панталон. Облегающий, полуприталенный силуэт комбинации, сшитой из тонкой ткани, иногда с легкой кружевной отделкой, изначально как нельзя лучше соответствовал подчиненной роли этой вещи: на нее сверху должно плотно «садиться» платье. Но взрывная мода прошлого столетия, сопровождавшаяся тотальным сломом стереотипов, в соответствии с принципом всё тайное делать явным, быстро придала и комбинации немыслимое прежде самостоятельное значение. А заодно таковое получила и пижама, начавшая широко распространяться из Индии по всему миру в конце XIX века, и к середине XX-го полностью вытеснившей из обихода мужчин среднего возраста верный признак размеренной семейной жизни без «сюрпризов» – неизменную ночную сорочку с колпаком. Впрочем, пижама недолго являлась исключительной принадлежностью сильного пола – Поль Пуаре и Коко Шанель скоро внедрили ее в женскую моду наряду с другими предметами мужского гардероба, и не только как домашнюю, но и как выходную одежду.

Раскованный бельевой стиль оформлялся быстро и неуклонно, подобно тому, как вызревают сезонные плоды на фруктовых деревьях под живительным солнцем вблизи фешенебельных курортов Южного Берега Франции. Он поспел и упал прямо на пляжи Ниццы непосредственно с экрана синематографа, когда в картине 1935 года «Это случилось однажды ночью» проблистала в пижаме соблазнительная Клодетт Кольбер в паре с неподражаемым Кларком Гейблом, за что и получила вполне заслуженный «Оскар».

Отныне в белье не стеснялись принимать ранних и поздних гостей, наиболее же решительные мадам с заходом солнца отправлялись в предельно дорогих и предельно откровенных вещицах не в сразу в постель, а сначала совершали турне по роскошным парижским ресторанам и, конечно, заглядывали в знаменитое кабаре Moulin Rouge. Стоит ли удивляться тому, что вскоре любительницы street fashion принялись без стеснения фланировать и порхать повсюду в легчайших нарядах из шелковой или атласной бельевой ткани.

Даже в огражденном извне «железным занавесом» СССР, где вопреки заблуждению некоторых отечественных и зарубежных наблюдателей все-таки существовал кое-какой секс, обольстительные красотки являлись в фойе столичных театров в черных, но оттого ничуть не менее легкомысленных комбинациях, привезенных мужьями или любовниками из загранкомандировок или с трудом добытых из-под полы у фарцовщиков.

Бельевой стиль на Западе практически весь минувший век был более-менее в тренде, однако подиумные коллекции Жан-Поля Готье и Джанни Версачи в девяностые годы открыли ему как бы второе дыхание, а сегодня его актуальность поддерживается все новыми звездами кино и шоубиза, появляющимися неглиже на ковровых дорожках престижных премий, мировых премьер и на модных вечеринках. Кто только не щеголял в платьях-комбинациях, начиная с Эмбер Херд, Дженнифер Лоуренс, Пенелопы Крус, и заканчивая Ринатой Литвиновой! Засветилась даже пресловутая Ким Кардашьян, которой, надо заметить, бельевой стиль не совсем к… ну, вы сами понимаете. Нельзя вспомнить без волнения фигуру Джессики Альба в пикантном костюмчике от Dolce & Gabbana, или Рианну в голубой шелковой пижаме из осенней коллекции Emilio Pucci 2012.

Кстати, образ последней был многими язвительно высмеян в Сети, поэтому напоследок позволим себе дать несколько простых рекомендаций тем, кто хочет внести изюминку в свой выходной гардероб. Современные кутюрье напоминают, что бельевой стиль предназначен исключительно для стройных, эксклюзивных дам вроде Рианны и Альбы, а вовсе не для аппетитных колхозниц из соседней пятиэтажки а-ля Рене Зеллвегер в первом фильме франшизы о Бриджит Джонс. На первых и только на них прекрасно смотрятся, не вызывая внутреннего протеста, легкие, облегающие, переливчатые ткани – шифон, атлас, шелк, лайкра, гипюр, сатин, чаще всего (но в последнее время отнюдь не обязательно) в нежных, пастельных тонах и оттенках, украшенные лентами, кружевными и сетчатыми фрагментами, вышивкой и завязками, столь характерными для нижнего белья.

Не каждый человек, в том числе не каждый дизайнер способен безошибочно отличить вечерний наряд в бельевом стиле от добротной комбинации, прямое назначение которой сопровождать женщину в объятия Морфея. Вот почему необходимо подчеркивать грань между выходной и домашней одеждой правильно подобранными аксессуарами – например, туфлями на высоком каблуке, но без шпилек и пошлых в этом случае стразов, дорогим клатчем или кросс-боди. Не стоит забывать о макияже и перебарщивать с бижутерией.

Характерные приметы стиля, за исключением не раз уже упомянутых, это, конечно, топ на тонких бретельках, ниспадающее волнами платье-пеньюар, сарафан, ажурное верхнее бюстье от Дольче и Габбана под пиджак или блузу (и да, абсолютная стилистическая выдержанность скорее всего придаст образу кукольность, по-настоящему ценимую, пожалуй, лишь в Стране Восходящего Солнца, почему она и встречается редко в остальном мире). Ну и, конечно, сдержанность олимпийской богини, вулканом распаляющая фантазию многочисленных поклонников прекрасного пола от Гомера до наших дней.

[1] Сноска

[2] Там же.

[4] См. Флобер Г. «Лексикон прописных истин».

С той поры иоанниты, иначе называемые госпитальерами, наряду с орденом Храмовников, пресловутыми тамплиерами, принимали деятельное участие в защите новоиспечённого Иерусалимского королевства. Рыцарей, покрытых красными плащами с восьмиконечными белыми крестами (они символизируют восемь рыцарских добродетелей: веру, милосердие, правду, справедливость, безгрешие, смирение, искренность и терпение), можно было видеть сражающимися и на равнинах Палестины, и в горах Ливана, и в дельте Нила, у стен осаждённой христианами Дамиетты. Нередко в кровавых столкновениях с воинами Пророка иоанниты, прикрывая отступление единоверцев, погибали почти поголовно, однако их организация каждый раз возрождалась, пополняясь вновь и вновь прибывающими из Европы крестоносцами. Более набожные и благочестивые, нежели основная разнородная масса двинувшихся на покорение Востока европейцев, члены ордена, подчиняясь утвержденному римским папой строгому уставу, не позволяли себе обычных по тому тёмному времени зверств, поэтому, когда в 1187 году Иерусалим всё-таки пал, покоритель его Саладин великодушно разрешил госпитальерам продолжить в городе их гуманитарную миссию.

Недолго орден ещё держался в своих владениях на палестинском побережье, а затем через Кипр принужден был перебраться на остров Родос, где в продолжение двух столетий противостоял теперь уже исламской экспансии, последовательно отразив нападения египетского и турецкого султанов. Особенно сложно было справиться с Мехметом II, уничтожителем Византии. Третье же вторжение, произведённое в 1522 году руководимыми султаном Сулейманом Великолепным турками, заставило рыцарей после полугодового сопротивления оставить и Родос. Правда, через семь лет они получили от испанского короля Карла, воссевшего в тот год на престол Священной Римской империи, роскошный подарок — остров Мальту. Владение было предоставлено в аренду, но плата взималась чисто символическая: ежегодно на Сицилию с Мальты отправляли по одному соколу.

Однако развить гостиничный бизнес на средиземноморском курорте госпитальерам не пришлось: уже 1565 год вошёл в европейскую историю как Год Великой осады Мальты. Сорокатысячная турецкая армия несколько раз безуспешно штурмовала укрепления рыцарей, численно уступавших туркам в четыре раза. Мужество защитников и полководческий талант Великого магистра де ла Валетта, именем которого названа островная столица, оградили в ту пору не только Мальту, но и Сицилию (тамошний вице-король от страха так и не сподобился прислать подкрепление осажденным мальтийцам), и Неаполь, да, пожалуй, и всю христианскую Европу от воинствующего исламизма.

Сражение при Лепанто 1571 года, крупнейшая морская битва XVI столетия, в которой на стороне Священной лиги участвовали мальтийские рыцари, хоть и не оказало решающего влияния на исход той турецко-венецианской войны, однако во многом предопределило ослабление турецкой мощи на Средиземноморье и, как следствие, постепенную размилитаризацию ордена, чаще называемого в ту пору уже Мальтийским. Рыцари теперь боролись в основном с морскими разбойниками, а заодно и пиратствовали сами, преимущественно разоряя берега Северной Африки.

К концу восемнадцатого века военная слава иоаннитов поблёкла, героический дух сделался достоянием истории, так что Наполеону не стоило никакого труда по пути в Египет захватить Мальту: остров сдался французам без боя. Снова лишённые отечества, рыцари возложили все свои надежды на очередного и довольно неожиданного покровителя — русского царя Павла. Но тут мы забегаем немного вперёд.

Официальные сношения России с Мальтийским орденом начались при Петре I. В 1698 году боярин Борис Петрович Шереметев отправился в Европу с дипломатической миссией, посетил Рим и Венецию, а затем завернул и на Мальту — целью посольства было прозондировать почву для сколачивания антитурецкой коалиции. Встретили русского дипломата на острове с «преизрядными яствами и питием и конфетами разными». А на прощание подарили знаки ордена — украшенные бриллиантами звезду и крест на чёрной ленте.

Новый виток русско-мальтийской дружбы относится ко времени царствования Екатерины II. Русские офицеры посылались тогда на остров для прохождения морской практики, а некоторые добровольцы-иоанниты отправлялись служить на российский флот, как, например, граф де Литта, которого упомянем ещё и далее. В 1770-х годах орден втянулся в тяжбу за наследство польского князя Острожского, завещавшего всё имение мальтийцам в случае пресечения его потомства по мужской линии. При помощи императрицы иоанниты утвердили свои права в Польше и даже образовали на её территории одно из своих отделений — великих приорств. Когда же в результате так называемого второго раздела Польши острожские земли вместе с Волынью достались России, орден иоаннитов стал уже напрямую зависеть от Петербурга, что вскоре сыграло рыцарям на руку.

Взошедший на русский престол после смерти матери император Павел при всей непредсказуемости был, однако же, последовательным сторонником и благодетелем иоаннитов. Один из его учителей оставил в своем дневнике любопытную информацию к размышлению (запись сделана в феврале 1765-го, когда великому князю шёл одиннадцатый год): «Читал я его высочеству Вертотову историю (Имеется в виду “История мальтийских рыцарей” в 14 книгах аббата Рене Обера де Верто. — М.Л.) об ордене мальтийских кавалеров. Изволил он потом забавляться и, привязав к кавалерии своей флаг адмиральский, представлять себя кавалером мальтийским». Как многое у Павла, детское увлечение впоследствии приняло серьёзную форму (вспомним «забавы» его с орденом Святой Анны, который он повелел своим друзьям прикручивать к эфесам шпаг таким образом, чтобы это никому постороннему не было заметно, а в дальнейшем такое ношение награды стало официальным). Сделавшись императором, Павел осыпал орден разнообразными милостями (конвенцию «Об установлении сего Ордена в России» он подписал ещё до своей коронации). Повысился более чем вдвое доход с польских имений иоаннитов, для чего великое приорство польское преобразовано было в российское (российско-католическое) с десятью командорствами вместо прежних шести. А затем в Петербург прибыл с Мальты посол — выслужившийся в России до адмиральского чина граф де Литта, который преподнёс Павлу давно обещанный титул протектора ордена и долгожданные орденские знаки. Кроме Павла мальтийскими кавалерами стали его старшие сыновья, Александр и Константин Павловичи, государственный канцлер князь Александр Безбородко, вице-канцлер князь Алексей Куракин и несколько других лиц. В тот же день протектор привёл к присяге командоров нового российского приорства — на сей раз уже православного, что выглядело, мягко говоря, странным в общей структуре римско-католического ордена.

Орден иоаннитов существовал параллельно с российской наградной системой, преобразованной Павлом весной 1797 года. В день коронации русский монарх подписал известное «Установление для российских орденов»: большинство прежних государственных наград превратилось в разные степени единого Российского кавалерского ордена. Орден Святого Андрея стал отныне дополнительно именоваться «орденом 1-го класса», Святой Екатерины — «2-го», Святого Александра Невского — «3-го», Святой Анны — «4-го класса». Был создан иерархический порядок внутри единого кавалерского ордена, где, однако, не нашлось места наиболее почитаемым наградам — «Святому Георгию» и «Святому Владимиру». Так Павел расправился с ненавистным ему материнским наследием: за георгиевскими и владимирскими кавалерами сохранялись их привилегии, вручение же этих орденов не производилось вплоть до смены правителя.

Не сделавшись в полной мере частью русской системы наград, Мальтийский крест тем не менее занял в ней особое место: он стоял по важности вслед за орденом Святой Анны первой степени. А вскоре с потерей Мальты и изгнанием с неё рыцарей (отбившие остров у французов англичане и не подумали возвращать его иоаннитам) император Павел был избран Великим магистром (правда, римский папа не утвердил православного самодержца в этом звании). Рядом со своим гатчинским дворцом он велел построить для размещения администрации русского приорства специальную резиденцию. Оригинальный замок, возведённый из прессованного суглинка по проекту архитектора Николая Львова, и по сей день является одним из перлов туристической Гатчины.

В списке русских кавалеров Мальтийского креста немало славных имён. Мы коротко остановимся только на двух, обойти которые в нашей истории никак нельзя: Александр Суворов и Гавриил Державин. В 1794 году, т.е. ещё до воцарения Павла и утверждения Мальтийского ордена в России, при штурме варшавского предместья гениальный наш полководец не пожалел желчи. По рассказу, сохранённому Денисом Давыдовым, «обратясь к графу Кинсону (В то время граф Виктор Кинсон был мальтийским полковником, впоследствии же, перейдя на русскую службу, он сделался командиром Ингерманландского драгунского полка и генерал-майором. — М.Л.), Суворов спросил его: “За какое сражение получили вы носимый вами орден и как зовут орден?”. Кинсон отвечал, что орден называется Мальтийским и им награждаются лишь члены знатных фамилий. “Какой почтенный орден! — воскликнул Суворов. — Позвольте посмотреть его”. Сняв с Кинсона, он показал его всем, повторяя: “Какой почтенный орден!”. Обратясь потом к прочим присутствующим офицерам, он стал их поодиночке спрашивать: “За что получили вы этот орден?” — “За взятие Измаила, Очакова и прочее”, было ответом их. “Ваши ордена ниже этого, — сказал Суворов. — Они даны вам за храбрость, а этот почтенный орден дан за знатный род”».

Язвительность, однако, не помешала хитроумному Александру Васильевичу, получив точно такой же восьмиконечный крест из рук государя, постоянно носить его. Современник, описывая пребывание Суворова в Вене перед Итальянским походом, отметил на его шее «Мальтийский крест на широкой черной ленте».

Не менее чуткий к политическим ветрам, Гавриил Романович Державин (кстати, близкий друг Львова, строителя Приоратского замка) отметился одой «На поднесение его императорскому величеству великого магистерского ордена святого Иоанна Иерусалимского и на победу, над Французами российским флотом одержанную 1798 года» (под таким названием это сочинение, более известное как ода «На Мальтийский орден», было в год написания опубликовано в III книжке альманаха «Аониды»).

…Кто ж горня Иерусалима

Наследник сей и друг Христов?

В ком доблесть благодати зрима

И соподвижник кто Петров?

Не тот ли, сердца нежна свойства

И чувства жалости, геройства

В святой душе что совместил,

Отверз отеческие длани,

Приемлет странников без дани

И душу рыцарств воскресил?

В художественном отношении эта державинская ода, конечно, уступает более значительным его творениям и ныне обратила бы на себя внимание, пожалуй, разве что слишком по-современному звучащей фразой «Идут Американцы в бой», но в своё время не осталась незамеченной тем, кому предназначалась: чуткому Гавриилу Романовичу был пожалован Мальтийский крест с бриллиантами и, по сложившейся уже доброй традиции, осыпанной алмазами табакеркой.

«Соподвижник Петров» между тем устроил в своём новеньком Михайловском замке отдельный от Большого тронного Мальтийский зал — для рыцарских церемоний, но воспользоваться им не успел: 24 марта (по новому стилю) 1801 года Павел был задушен вломившимися в его покои заговорщиками. Сын и преемник его Александр восстановил в правах «боевые» русские ордена, а родовитый Мальтийский крест, включая маленький солдатский крестик (донат), выдававшийся нижним чинам с 1800 года, как и сам рыцарский орден, постепенно лишил всех прежних милостей. Молодой царь изначально не пожелал принять титул Великого магистра, потом отказался от звания протектора, а после поражения Наполеона, когда нужда в Мальте окончательно отпала, да и с прибравшими остров к рукам англичанами ссориться было некстати, деятельность иоаннитов в России постепенно свелась к нулю. Бывший мальтийский посол Литта сделался членом Государственного совета и обер-камергером, удостоился высшей российской награды — ордена Святого Андрея Первозванного. А через четверть века в реестре вещей Александра I, хранившихся после его смерти (или исчезновения — как хотите) в Петербургском арсенале, «крест мальтийский» был обозначен на предпоследнем месте, перед тремя шитыми звездами «неизвестного ордена».

В настоящее время иоанниты разбросаны по миру, резиденция же их Великого магистра располагается при папском престоле — в римском Ватикане.