Medforfatter

Несколько диалогов о сигаретах. Часть 1

Потом подали пиво. Интеллигентный дядечка в белом берете чуть пригубил и отставил напиток в сторону. Мы же с Ташей взяли по хорошему глотку — то ли для храбрости, то ли просто промочить глотки.

— Итак, вы уговорили Наташу не спешить с безвременной кончиной. Что было дальше? — белый берет жаждал продолжения.

— Ну а дальше началась самая дикая часть истории, — честно признался я. — Где-то неделю я оставался у Таши ночевать.

— Без сопутствующих нехитрых развлечений, — встряла Наташа.

— Зато хитрых хватало. Несколько ночей в ряд мы развлекались дежурством у дверного глазка. Как-то поздно вечером Таше вдруг показалось, что во входную дверь легонько постучали. Она прильнула к глазку и обнаружила там вместо привычной чуть выпуклой картины пустого общего коридора темноту. Позвала меня. Я подтвердил наблюдение. Стало стрёмно. Мы потом еще час сидели у двери, периодически проверяя глазок. Тьма! Но — ни звука, ни шороха. В конце концов, вооружились кухонными ножами и рискнули открыть дверь…

— Да, мы подумали, что какой-то шутник заклеил глазок. Смысл стоять час, держать палец и ничего не делать?

— Именно. Мы открыли дверь, но там никого и ничего не оказалось. Глазок не был заклеен. Пусто! Зато, когда мы решили выйти покурить, то опять обнаружили, что наша импровизированная пепельница из пивной банки опустошена.

— Вот-вот, это была самая дебильная дичь! Я еще в первые недели в той квартире заметила, что как будто бы моя пепельница — я держала ее на подоконнике в лифтовом холле, — никак не может наполниться. Сколько бы я ни курила, на следующий день в ней всё еще оставалось место. А позже мои пепельницы стали тупо пропадать. Я подозревала уборщицу, но вскоре выяснила, что помещения общего пользования у нас в доме убирают только по пятницам. Была теория про особо никотинозависимых бомжей, и я стала принципиально докуривать до фильтра. Тщетно! Пепельницы продолжили пропадать примерно раз в пару дней, — перебила Наташа.

— В общем, мы еще несколько вечеров следили за глазком. Инцидент повторился лишь однажды, и опять начался со странного постукивания в дверь — тогда и я его услышал. Мы выскочили в коридор. Опять пусто. И опять пропала пепельница.

— Курить по вечерам выходили с опаской и вооруженные все теми же кухонными ножами. Если пепельница была на месте, то в ней было гораздо меньше сигарет, чем утром.

— Да, и в какой-то момент Ташу озарило. После курения мы стали забирать пепельницу в квартиру и вытряхивать бычки в мусорное ведро. Ведро выносили утром, его содержимое отправляли прямиком в мусоропровод. Простое и надежное решение.

— Если бы, — мрачно прокомментировала Наташа.

— Да, радость длилась недолго. Однажды уже под утро мы столкнулись с Ташей у туалета. Пока я пританцовывал в ожидании своей очереди, Наташа сообщила из уборной, что не прочь и покурить. И тут меня прошиб пот: мы забыли пепельницу там. Быстро оделись и ринулись к лифтам — пропала! На всякий случай обыскали всю квартиру, проверили ведро. Пусто. Увели.

— Я даже испытала какую-то иррациональную радость, впервые за несколько недель. Как будто всё вернулось в правильное русло, и снова можно неспешно течь в пасть забвения под глупую болтовню и посредственную стряпню друга…

— Да нормально я готовил, сама ты тогда даже чай не хотела себе заваривать, лежала мешком на кровати и витийствовала про бессмысленность и вечный сон, разве что вставала курить да в сортир. Увы, — я посмотрел на интеллигентного дядечку, — моя дружеская поддержка не особо помогала Таше. Допустим, она перестала искать веревку и лезть в окошко, но во всем остальном…

— Ладно, достаточно, я уже понял, — мягко перебил меня белый берет. — Наташа продолжала таять, а инцидент с забытой пепельницей вас, молодой человек, изрядно встревожил. Меня интересует, как вы достали икону, и почему вы её сожгли.

Мы замолчали. Наше с Ташей пиво почти закончилось. Дядечка едва добрался до половины бокала. Дело шло к вечеру, и кафе шустро наполнялось людьми. Я обратил внимание, что оба соседних с нашим столика никем не заняты, хотя в дверях заведения уже начал скапливаться народ. Пригляделся: таблички «Резерв». Наш собеседник смотрел то на Наташу, то на меня. В его карих глазах читалось вежливое любопытство, а в уголке рта как будто притаилась снисходительная, отеческая улыбка. Я решил более не тянуть.

— Вы общем, мы решили устроить засаду. Ближе к полуночи я засел на лестничной клетке — на полпролета выше нашего этажа. Захватил с собой нож и смартфон. Постелил газетку. Полную пепельницу оставили, где обычно. Наташа притаилась в квартире и следила за общим коридором в глазок. Где-то в половину первого ночи я услышал, как щелкнул замок той двери, ну, которая к лифтам, и следом — быстрые шаркающие шаги. В два прыжка спустился, распахнул дверь в лифтовый холл — и едва поверил глазам: дед, стрелявший у меня сигареты время назад, вдумчиво перекладывал бычки из пепельницы в карман. Я громко спросил в ключе «какого хрена тут происходит». Дед моментально отбросил пепельницу в сторону, развернулся и с несвойственной его возрасту прытью притопил в сторону своей квартиры. Дальше и вовсе разыгралось безумие. Я попытался задержать деда, протянул руку к его плечу — и он почти вырубил меня резким ударом в челюсть с разворота! Пространство перед глазами закружилось волчком, раскаленная игла боли прошила голову от зубов до макушки, меня повело вбок. Понадобилась примерно минута, чтобы собраться с силами и восстановить равновесие, затем я ринулся в общий коридор — а там уже Наташа, вооруженная железной ложкой для обуви, вела с дедом неравный бой. Дед побеждал: держал ее на весу за горло и бил спиной об стену. Я выхватил нож — болтался на ремне, — и пошел в атаку, но старик показал какое-то совсем лютое карате: отшвырнув Ташу, на противоходе обезоружил меня ударом в кисть, сбил с ног и уселся душить, воняя прямо над лицом беззубой пастью. Хватка была стальной, попытки отбрыкаться не помогали. Я даже врезал ему ладонями по ушам, как когда-то учили — без толку! Дело принимало совсем дурной оборот, но Таша вовремя очухалась и пришла на помощь.

— Да, я на удивление быстро оклемалась после всех этих ударов спиной и затылком. Смотрю, старый черт уже на нём сидит, то ли душит, то ли еще что. Сначала хотела ложкой по башке дать, потом увидела на полу нож. Не раздумывала ни секунды — просто подобрала и стала бить в шею, пока этот урод не обмяк и не завалился на бок.

— Кровищи было… Причем какой-то вонючей такой, бурой, липкой. Мы все перемазались, на полу лужа от стенки до стенки. Поймали панику. Кое-как сговорились затащить тело деда в его квартиру — дверь была приоткрыта. Ну а там, ясно, жопа. Стены и пол заклеены газетами, кругом пустые банки, бычки, какое-то тряпье, рваные книги. Воняло табаком, точнее, мокрыми окурками или чем-то таким. В комнаты не стали заглядывать, затащили тело на кухню. Ну как — кухню. На плите была навалена гора окурков, в раковине плавали раскисшие тряпки. По центру стоял круглый стол — из тех, что было принято раздвигать к празднику, травмируя психику и пальцы. Стульев не было. Ну а над плитой, аккурат напротив вершины окурочной горы, висела икона.

— Я была и так не в себе, если честно, а как икону приметила, так и вовсе... Не могу объяснить. Вроде просто какой-то святой написан бледноватыми красками — а мне захотелось… В общем, облизать ее. Я даже что-то вроде возбуждения почувствовала. Блин, тут труп под ногами, вонючая засранная кухня, мы еле нашли, где свет включить, затылок от боли раскалывается, дышать тяжело, а я смотрю на эту икону, и у меня там внизу тепло и влажно становится. Я захотела её снять.

— Да. Таша потребовала снять икону, мы немножко поскандалили, и я полез. Снял… С крючка? Гвоздя? Не помню. Когда стал спускаться, как-то неловко поставил ногу, потерял равновесие и рухнул задницей в гору бычков. Икону выронил. Подняли, смотрим — а там часть краски отвалилась, святой оказался будто без головы. На ее месте язвой краснело какое-то пятно. Начали отколупывать краску: ногтями, ножом. Снималась на удивление легко. Минут пять вандализма — и перед нами предстала совсем другая… не икона даже, картина: черный фон и два красных уголька, словно глаза. И странное ощущение объема, ощущение живой темноты вокруг этих угольков. Было по-настоящему жутко.

— А потом я заметила тетрадь. Такую толстую прямоугольную, в клетку. Лежала под столом, а рядом — сточенный почти в ноль карандаш, — добавила Таша.

— Тетрадь у вас с собой? — прервал Наташу белый берет. Он явно воодушевился.

— Нет, а зачем? Мы же не готовились к встрече, — я виновато развел руками.

— Понимаю. И что было в тетради?

— Это, в сущности, дневник, а не тетрадь. Сначала его вела какая-то женщина — по тексту выходило, что приёмная дочь убитого нами деда. Вроде дочь, да? — я вопросительно посмотрел на Наташу. Та пожала плечами. Я продолжил:

— Последняя сделанная падчерицей запись описывает похороны отчима. Женщина подмечает, что они похожи, хотя и не родные. И все указанные приметы совпадают с нашим мертвым стариком! А дальше другим почерком идут бессвязные заметки в одно-два предложения — и записанные вразнобой цифры. Например, что-то такое: «5,5,1», потом «белеют сны, белеет поднебесье», потом «дышать, гореть», потом «4, 23» — и всё в таком духе. Еще запомнилось: «Я безмерно счастлив, что он позволяет мне начать всё сначала, ведь в эту земную жизнь я познал целый мир греха».

— Интересно. А почему вы сожгли икону? — спросил дядечка.

— Наташа была сама не своя. Озвучивала крайне странные мысли. Когда закончили рыться в квартире деда и пошли к себе, Таша попросила срочно избавиться от иконы. Мне и самому в голову лезло мрачное дерьмо. Назойливо, агрессивно лезло. В какой-то момент я поймал себя на мысли, что хочу вылизать кровь деда с пола в коридоре. Понял, что срочно — значит, сейчас. Переоделся, поехал в парк в Кузьминках и спалил проклятую доску. Было уже четыре утра, меня никто не видел. Когда я вернулся, Наташа спала. Крови в коридоре не было. Скажу больше, позже мы обнаружили, что и с одежды кровь тоже пропала. Только грязь и пот. Дурдом какой-то.

— Да-а, парк теперь загажен основательно, но что с вас взять. Кровь исчезла… это ожидаемо. Вы проверяли тело на следующий день? А как себя чувствовала Наташа по утру?

— По-другому, — вклинилась девушка. — Как будто после долгой тяжелой болезни вдруг стали понемногу возвращаться силы, запахи, яркие краски.

— Да, сегодня она почти в норме. Сейчас скажу, что было дальше, — я потёр лоб. — Значит, я как из леса вернулся, тоже тотчас уснул. Встали мы где-то в два часа дня. Естественно, обоих колотило от страха. Гадали, кому сколько дадут. К двери даже не подходили, курить не хотелось вообще, от мыслей о еде подташнивало. Ждали, что вот-вот придёт полиция. К вечеру так ничего и не случилось, и мы решили выбраться на разведку. Дверь в квартиру деда осталась незапертой. Мы зашли. В общем, ни трупа, ни крови. Ничего. Только бардак, окурки, тряпье в раковине, вот это вот всё. Мы поискали ключи, но не нашли. Квартира так и стоит открытая пятый день. Собственно, мы только сегодня и решились выйти в город — пообедать в кафе, развеяться. Дальше вы знаете, вы сами к нам подсели.

Я замолчал. Наташа вяло листала меню. Дядечка в белом берете уставился куда-то мимо нас и крутил в руках пустой бокал.

— Случай не уникальный, но какая редкость! — бодро заговорил он. — Двое, уж простите, абсолютных дилетантов вступили в бой с паразитом, — счастье, что он, как я думаю, из последних поколений, раз питался через достаточно современный фетиш, — плюс держали в руках подлинную адописную икону и читали посмертные сны носителя — и сидят передо мной, лишь слегка помятые и напуганные! Пиво пьют! Прелестно!

— Адописную икону? — оживилась Таша.

— Да, есть такая гадость. Мы думали, их все уже или уничтожили, или опустошили. Но увы, увы… Но это отдельный разговор, и не с вами. Можете пока почитать в интернете. Там есть какая-то часть правды.

— А что вообще происходит, вы расскажете?

Тут я понял, что мы с Ташей только что сознались в предумышленном убийстве абсолютно незнакомому мужику с внешностью и повадками чудаковатого детектива. Нам на руку играло разве что фактическое отсутствие улик. Но дядька в берете явно обладал мощнейшей харизмой: даже испугавшись неопределенных последствий своей откровенности, я не почувствовал к нему никакой неприязни.

— Расскажем, расскажем. Журнал, говорите, дома остался?

— Да.

— Вот и славно! Мне и, поверьте, вам очень надо, чтобы я почитал его лично. Я загляну к вам завтра, скажем, в пять часов вечера. Постарайтесь остаться дома.

Он мягко, обезоруживающе улыбнулся

// Флеониллите. Ждал и тосковал.

Долгое время я ложился спать поздно. Иной раз я отправлялся в постель в сомнительной компании зимнего рассвета. Но ни солнце, ни утренняя суета во дворе, ни шумная возня пожилого соседа сверху обычно не мешали мне уснуть быстро и глубоко. Другое дело — сотовая связь. Изобретенная в аду по недосмотру, она обладала могуществом выдернуть меня из самого глубокого сна и нагло предъявить голос или отвратительно бодрого коллеги, или чем-то озадачившегося по утру друга, или — еще одни ангелы ада! — оператора колл-центра, терпеливо зарабатывающего на жизнь телефонным терроризмом. Увы, я не мог позволить себе роскошь беззвучного режима: по ту сторону динамика могли случиться всё тот же коллега с действительно важными новостями, кто-то из членов семьи, чьими звонками я дорожил, близкие друзья — или Наташа.

Наташа именно случалась. Договориться с ней о встрече в обычном порядке — заранее, с местом, временем и целью, — было никак нельзя. «Наташа» и «планирование» помечены антонимами в одном из тайных словарей Вавилонской библиотеки. Зато она была непревзойденной мастерицей спонтанности. «Час назад я вышла за шампанским и почему-то оказалась у тебя в подъезде. Шампанское уже кончилось» — вот, к примеру, сообщение, которое я однажды получил в девять часов охренительно холодного февральского утра. Наташа явилась в туфлях и осеннем пальто поверх коктейльного платья, чуть не утонула, уснув в горячей ванной, и слиняла на мифические «танцы» в час пополудни, отругав за отсутствие нормального кондиционера для волос.

Как ей удавалось совмещать свой тогдашний эксцентричный стиль жизни с работой в библиотеке, оставалось для меня загадкой. То, что она трудилась посменно, — или, как она острила, «посмертно», — объясняло происходящее лишь отчасти. Барышня ухитрялась посещать пару-тройку кружков, крутить вялотекущий роман с каким-то программистом из Питера, ходить на сомнительные сборища «людей, похожих на современных поэтов», регулярно накачиваться полусладким и влипать в мутные истории на ровном месте — без какого-либо ущерба для работы! И словно этого мало, она регулярно получала какие-то грамоты и денежные премии от префектуры; а ещё — писала книгу.

Короче говоря, Наташа ответственно служила делу хаоса, и её спонтанный звонок в шесть утра выглядел даже естественным завершением особо волшебной майской ночи, которую я целиком посвятил музыкальным изыскам и изысканиям.

— Привет. Приезжай на Покровку, меня чуть не изнасиловали, и я попала под машину, — сообщила буднично, как прогноз погоды.

— Э-э-э… Это какого хрена, чего, кто, куда, зачем? — я едва не выронил телефон.

— Просто приезжай к «Тай-Тай», или «Облакам», в общем, на поворот к «Теме» можно, на скамейку, я буду где-то там. Жду, — и отключилась.

Тревога липкими холодными пальцами погладила мое сердце. Попытки перезвонить Наташе потерпели фиаско: абонент был не абонент. Я в темпе вальса переоделся, заказал такси и поехал на Покровку.

Час спустя я отпаивал Ташку зелёным чаем в «Шоколаднице». Как я и ожидал, в реальности всё оказалось существенно безобиднее. Краткий пересказ: какой-то перебравший виршеплет на каком-то убогом квартирнике пытался поцеловать Наташу в засос, случились конфуз и короткий обмен пощечинами, глубоко оскорблённая барышня ломанулась на улицу, прочь от обидчика и душных комнат. Направилась к Чистым прудам, испытывала злость и отвращение, спамила в соцсети — и врезалась на полном ходу в припаркованную на тротуаре Покровского бульвара тачку. Пострадали лоб (будет шишка), правая рука (синяк!) и смартфон, на экране которого цвела тонкая паутинка трещин. Что стало с тачкой, история умалчивает. Всё. Но Наташа оставалась безутешна.

— Ублюдок! — сокрушалась она. — Испортил мой любимый айфон! Есть сигарета?

— Ты же больше не куришь? И кто ублюдок? — удивился я.

— Теперь снова курю. Хозяин того Хёндая. Ну давай.

— Да мне как бы и не жалко, но как быть с раком лёгких, губ, гортани, крови, детьми-инвалидами и остальными ужасами, которыми ты меня стращала на Новый Год?

— Ничего ужаснее сегодняшней ночи со мной уже не случится. Гони сигарету.

— Что, в этот раз даже без ремарок про оральную фиксацию и сублимацию желания сделать минет?

Я откровенно издевался, припоминая ей её собственные аргументы против курения, которыми она бомбила меня прошлой зимой, решив любой ценой спасти от пагубной привычки. Временами Наташу накрывало мессианство, и ей срочно требовалось кого-нибудь от чего-нибудь спасти.

— Иди в жопу. Но сначала дай сигарету, — Наташа поджала губы.

— Ну на, — я положил на столик початую пачку Честера. — А шуму-то было!

— То был шум. А нынче — ярость, — сказала она и, выудив сигаретку, пошла курить.

— Но ничего не значащие, — глядя ей в спину, я закончил спонтанную цитату.

***

Наташино новоселье отпраздновали скромно и как-то неуклюже, не по-настоящему. А впрочем, какая квартира, такое и новоселье: панелька времен лужковской застройки, юго-восток Москвы, шестнадцатый этаж. Съёмная. Но, несмотря ни на что, Наташа светилась от радости — съехала от матери! Подлинный масштаб драмы мне неизвестен, но последние года полтора, будучи в сильном подпитии, барышня неизменно твердила, что съедет, не может, сходит с ума, сносная тяжесть небытия, а не жизнь. Наконец, она превозмогла финансовые препятствия, и переезд состоялся. Теперь Таша жаждала праздника. По здравому размышлению, о таких событиях надо предупреждать заранее, но Таша не была бы собой, если бы не начала приглашать людей на новоселье утром того же дня — с предсказуемым результатом. Не считая меня, пришли пара коллег с работы, угрюмая пышнотелая подружка по литературному кружку и непонятно откуда взявшийся троюродный брат, о котором я ни до, ни после больше не слышал. Коллеги подарили утюг и чайник, троюродный брат сунул тощий конвертик, литературная подружка прочла унылый стих. Поели купленные в супермаркете салаты, распили две бутылки шампанского на всех. Ближе к вечеру позвонил по Скайпу питерский программист, выдал дежурный набор поздравлений и посулил скорый визит во плоти. В девять с копейками все, кроме меня, ушли. Таша мыла посуду, я растёкся на угловом диванчике у окна и залип в смартфон.

— А чего ты ещё не свалил? — спросила она, не прекращая греметь тарелками.

— А? Думал поболтать о том, как ты дошла до жизни такой. Ты ж почти ничего не рассказала. Съехала и съехала, счастье, приходите-поздравляйте. Нужны детали.

— Пешком. Мне скоро Мишка позвонить по Скайпу еще раз должен. Часов в десять. Я хочу подготовиться.

— Мишка?

— Мой парень из Питера. Он уже звонил сегодня. Я же говорила тебе его имя раз двести!

— Мишка — крепкая шишка. Не помню, чтобы ты хоть раз при мне называла его имя. Багуева вот помню, Бугу, Бульгу, Бугульму. Мишу — нет.

— Бугаев он. Ну да, смешная фамилия. И шишка крепкая, не волнуйся. Дурак, блин. Короче, будь другом, свали поскорее.

— Твое гостеприимство войдёт в легенды, — съязвил я и нехотя встал с диванчика.

Я шнуровался в коридоре, когда Наташа разделалась с посудой и подошла ко мне.

— Я тут слегка встряла с этой хатой, — комкая фартук, сказала она. — Хозяйка запретила курить в квартире. Даже на балконе. Покуришь со мной у лифта? Угостишь?

— Надо же. Ну угощу, — я покончил со шнурками и выпрямился. — Так ты всё же куришь? То был не сиюминутный порыв? Я же тебе у «Виллы Пасты» пару недель назад предлагал, ты отмахнулась, типа, забыли-проехали, ничего не было.

— Курю. Я еще позавчера коробки паковала и решила, что буду теперь курить сколько захочу и не выгуливать запах по два часа, чтоб не спалили. Разрешу себе маленькую дурь и не займусь большой… Не знаю. Пойдем? — она протиснулась мимо меня, влезла в сандальки и щёлкнула замком.

— Пойдем, пойдём… Знаешь, обычно так не работает. Маленькая дурь не замещает большую, а подготавливает ей почву. Но я понял, «непонятная свобода обручем сдавила грудь», как поётся, — мы вышли в лифтовый холл, и я протянул ей пачку.

Закурили.

— А ты уверена, что тут можно курить? — спросил я. — Вдруг соседи настучат хозяйке? Будут проблемы.

— Не уверена. Но на лестничную клетку я не пойду. Вдруг кто-то приедет на лифте и проскочит в мою квартиру? А соседи… что соседи. Хозяйка сказала, что в остальных трёх квартирах живут тихие старички, точнее, в двух, а одна, прям рядом с моей которая, уже полгода стоит закрытая. Она горела полгода назад, кто-то погиб. Наследники вяло её продают, но никто не покупает. Так хозяйка сказала. И тут удобно. Мусоропровод есть.

— Ты еще туда бычки начни кидать, чтобы тебе в пять утра вечеринку с пожарными и дымовой завесой устроили. Мусорки горят только в путь. Сам так накосячил однажды.

— В квартиру бычок отнесу. Или выкину в форточку! — с этими словами она щелчком отправила недокуренную сигарету в окно.

— А ты не очень любишь природу и труд дворников, правда? — усмехнулся я.

— Скажи это той гигантской фабрике с огромными трубами на Волгоградке. А мне пора, и ты зануда. Ещё раз спасибо за плед, кстати. Самый бестолковый подарок! Мне кажется, в этом доме топят даже летом… Но выглядит уютно. Все, я побежала.

— Там ТЭЦ. И труба называется «градирня». И пожалуйста. И я люблю нелогичные подарки. Пока! — последнее слово я уже прокричал в сторону захлопывающейся двери.

Я еще немного покурил у окна, разглядывая двор. Детская площадка, лавочки, хаотичная парковка, чуть поодаль — школа и куцо рассаженные вокруг деревья. Заказал такси и вызвал лифт. «Машина прибудет через семь минут». Что-то вдруг стукнуло внутри — отменил заказ и решил пройтись до Текстильщиков. Повспоминать былое. Когда-то у меня были особые планы на этот, в общем-то, неуклюжий и давящий район Москвы, но сейчас в душе царили ностальгия и светлая грусть. Свою сигарету я затушил об язык и убрал в карман.

***

«Дедушка мой умер с сожалением, но без единой жалобы. В последнее утро я чистила ему курительную трубку и приговаривала: «Сейчас, дедуль, сейчас, почти готово». Потом набила её табаком из холщового мешочка — знаменитые «дедовские запасы», заботливо пополняемые бабушкой в ближайшей табачной лавке. Дедушка немного попыхтел трубкой на веранде и вернулся в постель. Он словно дремал, по шею накрывшись ватным одеялом, но где-то раз в полчаса просил пить, сладкое или поменять музыкальную пластинку. Я меняла диски в музыкальном центре: то Моцарт, то Майлз Дэвис, то Синатра, то ранний Кобзон. Дедушка не без повода слыл меломаном и часто привозил из рейсов что-то диковинное или, наоборот, бешено популярное за рубежом. Не чурался и советской музыки. А вот рок и его производные не понимал совсем.

К обеду пришла Рада, пожилая медсестра — ставить уколы. Разворчалась из-за конфет на тумбочке. Угостилась чаем на дорожку, пошепталась с бабушкой. Ушла. После уколов дедушка задремал по-настоящему. Я затеяла готовку, бабушка отправилась в сад, к цветам, большую часть которых дедушка давным-давно привез из зарубежных поездок. Что-то погибло, что-то прижилось. Сад цвел. Бабушка любила пропадать там часами, даже без дела, просто. Недавно завела себе специальную табуретку и поставила пляжный зонт — так, чтобы её было видно из окна их с дедом комнаты.

Вечером вернулись муж с дочкой. Принесли продукты и истории с дочкиной продлёнки. Дедушка проснулся, опять попросил трубку и почему-то икону — ту, что привез с Урала еще в семидесятых. Иконная доска темного дерева, тяжелая; краски потускневшие, апостол Петр написан как-то зыбко. Подала. Дедушка попросил закрыть его, дать помолиться. Час спустя он вдруг сам вышел из комнаты: в одной руке трубка, в другой трость, босой, глаза как будто слепые. Попросил меня посидеть с ним на веранде. Рассказал опять про первое свидание с бабушкой, путался в датах. Спрашивал, где Светочка. А мама моя в Москве в тот день была — что-то срочное на рынке надо было уладить. Сказал, что зря в рейс ушел, когда сын у него родился, и что зря капитана послушал, когда сообщили, что сын погиб. Сказал, что весь мир повидал, а будто и не видел ничего. Сказал, что любит Светочку, хоть и не родная. Табачок похвалил, потом молчал четверть часа. Захотел прилечь. Я проводила дедушку в кровать, он попросил чаю и ещё конфет. Когда я принесла чай, дедушка был уже мёртв.

Похоронили мы его вместе с иконой и любимой трубкой».

***

— У меня украли пепельницу. Опять! А если сказать: «у меня украли пустую банку из-под пива», то складывается совсем иная ситуация речевого общения. Контекст другой. Что и как могло произойти у девушки, раз у нее украли пепельницу? И что это за девица, у которой воруют пиво? Если начинать in medias res, каждая из формулировок настроит читателя на собственный, отличный от альтернативного, лад. Прости за тавтологию. Ироничной языковую ситуацию делает факт, что и пепельница, и банка пива — одно и то же. А метамодернизм в том, что у меня и в самом деле опять стырили банку с окурками. Купи пива по пути, ладно? — протараторила Наташа на одном дыхании, едва я взял трубку.

— Ты там со своей книжкой совсем чокнулась, — обрадовался я. — Какое, Фауст, ты предпочитаешь? И сколько?

— Ну ты же знаешь, что я скорее тревога Сервантеса, чем небрежность Гёте. Бери тёмного «Козла». В культурных количествах.

— Угу. А я, посему, скорее Санчо Панса, чем Мефистофель, эх. Жаль, не продают у нас серого «Осла».

— Главное, больше никакой «Белой лошади». Блевала я тогда… Ну сам помнишь. Ты скоро?

— Часа через полтора буду, если не повезёт. Очереди, пробки.

— Ясненько. Давно хотела тебе признаться, — Наташа перешла на таинственный шёпот, — что я уже пару лет как в курсе, что ты лютый тормоз. Помнишь, я рассекала по твоей хате в одной футболке и трусиках на мокрое тело?

— И я в тысячу первый раз тебе повторю, я не могу совокупляться, когда у меня в ноге торчит кусок стекла! Ты тогда пришла топиться в моей ванной, разбила зеркало и швырялась осколками! Да даже если бы у тебя…

— Ой, всё! — перебила Наташа. — Ты ничего не понимаешь во флирте. Давай приезжай шустрее.

— Бегу, роняя тапки.

— Лишь бы не кал, — и повесила трубку.

Потрясающая женщина.

***

Мы пили пиво на кухне. С каждым моим визитом съёмная Ташкина обитель обрастала всё новыми деталями быта. То горшок с кактусом на подоконнике поселится, то пара сковородок зависнут на стенных крючках, а сейчас я разглядывал несколько пустых подсвечников по центру обеденного стола.

— Купила вот на местной барахолке, — заметив мое любопытство, Наташа прокомментировала обновку. — Последнее время люблю спать при свечах. Ну и на кухне с ними как-то уютнее. Зажечь?

— Давай.

Она ненадолго ушла в комнату и вернулась с высокой белой свечой толщиной с большой палец. Зажгла. Я предложил потушить люстру. Кухня погрузилась в мягкий полумрак. Уже вечерело, и закатное солнце скорее дополняло, чем перебивало свет одинокого огонька. Наташу ожидаемо пробило на лирику.

— И этот штопаная бычья кишка пишет мне в Телеграм: «Ты идеальна в своем несовершенстве! Я люблю карие глаза и завидую тем, у кого голубые, но у тебя — зелёные! Я люблю мягкие круглые лица, написанные маслом, а у тебя лицо — ромб, начерченный тушью. Зачем ты постоянно завиваешь волосы? Прямые честнее. Твои тонкие запястья созданы для цветов, но ты не удержишь крепкого малыша у своей груди, тоже не слишком ласковой и крупной. Ты скальпель, вспарывающий сердца! И даже когда познаешь тебя изнутри…» — так, это пропустим, — «…и я всё еще восхищен тобой, как протон, наблюдающий непостижимое вращение электрона. Ты подарила мне неповторимый опыт внутренней войны, и в благодарность за это я пишу тебе правду. Я прощаюсь с тобой, обогащенный знанием и нащупавший границы. Я верю, это взаимно». Кубист-авангардист сраный. Я его заблокировала, — Наташа закончила читать вслух прощальное письмо Мишки.

— Мощно. Парень явно метит на призовые места в конкурсе ублюдочных способов расстаться. Не, я видел более тупые и более жестокие способы, но это… какое мерзкое и приторное говно. А как так вышло-то?

— Через задницу, как говну и положено. Сначала он не приехал в Москву, хотя обещал. Работой отмазался. Стал реже звонить. Потом я прислала ему фотку в новом белье, он ответил: «Ну норм». Стал какой-то скучающий в разговорах. Неделю назад заявил, что ему тяжело со мной подолгу болтать, нервирует его что-то. И вот прислал письмо вчера ночью. Я правда такая треугольная и страшная? Сиськи мелкие, рожа уродская, да? — Наташа шмыгнула носом.

— Да ну брось, глупости какие. Отлично выглядишь. Всего лишь отборный бред, написанный, чтобы ты наверняка отстала. Думаю, просто нашел себе местную девку и слил тебя. Не пойми неправильно, но, когда мужику ради секса надо переть на Московский вокзал и, в лучшем случае, четыре часа тупить в «Сапсане», а потом еще час в такси — конкурентки из местных автоматом получают некое неуловимое преимущество. Бытовуха и практичность. Весомо, грубо, зримо. Есть исключения, но... Вряд ли у вас там была безграничная любовь и безумная страсть. При всём уважении, как говорится, — я развел руками в стороны.

Наташа залпом допила свою банку. «О, вот и пепельница» — усмехнулась. Через мгновение выудила из кармана свежую пачку «Винстона». Отточенными, как у заправского курильщика, движениями добыла сигарету и прикурила от свечи.

— Ну ты даешь, мать! — сказал я, слегка опешив.

— А что такое?

— Ну типа ты говорила, что курить в квартире нельзя. Хозяйка ругается. Да и от свечи прикуривать, сама знаешь…

— Ага, моряк умирает. Слышала про эту примету. И чёрт с ним, — Наташа уставилась в окно. — Хозяйка приедет только через неделю, а у меня тут особый случай. Не хочу никуда ходить. Проветрю.

Покурили, помолчали. Солнце почти село, на кухне стало темнее, Наташина тень подрагивала на светлых обоях в такт неспокойному огоньку свечи. Я прикончил пиво и было полез в холодильник за следующей банкой.

— Погоди, — вдруг остановила меня Таша, — в той части, которую я не стала зачитывать, он написал, что, когда он входит в меня, ему все ощущения говорят о сексе с силиконовой вагиной, небрежно прилаженной к резиновой женщине.

— Это безыскусное хамство, как и всё письмо. Выбрось из головы.

— Не могу. А вдруг, ну, понимаешь, в общем, ну, может, проверим, так ли это? Ты говоришь, это глупости, но ведь ты не знаешь, о чем говоришь…

Она подошла и, взяв за руку, притянула меня к себе. Посмотрела прямо в глаза. Намечался сеанс генитальной психотерапии, и это была очень хреновая идея. Фокус в том, что, если ты переспал с Наташей — ты поссорился с Наташей, просто не сразу. Ко всем своим половым партнёрам она начинала предъявлять безумные требования чуть ли не через минуту после соития. Это не догадка и не интуиция, это даже не теория — аксиома, количеству доказательств которой позавидовал бы сам Аврелий со своим скучным богом. И невыполнение хотя бы одного из требований означало чудовищную обиду, скандал, обвинения в потребительском отношении и целое цунами постов во всех соцсетях и мессенджерах с изобличением «похотливого лживого ублюдка». Играть в эту игру я был ни разу не готов, наоборот, с неуместным удовольствием осознал, что, выбирая между отличной и по-своему уникальной подругой и вспыльчивой, непрощающей и капризной любовницей, я достаточно стар, чтобы выбрать первое. И отстранился от Наташи на пару шагов.

— Погоди-погоди. Решила клин клином вышибать? Не стоит, не тот случай. Вся эта импульсивность, замешанная на обиде, редко доводит до добра. Завтра же оба пожалеем… Да блин, он просто хотел надёжно тебя задеть, всё там в порядке с твоими прелестями.

— Я поняла. Тебе пора. Спасибо за пиво, — бесцветным голосом ответила она и пошла в коридор.

— Эм, окей, пора так пора. Ты не думай, ты просто огонь, я не согласен ни с одним его словом, но сама же знаешь, лучшее — враг хорошего. Не каждое оскорбление необходимо деятельно опровергать, и когда речь идет о близких друзьях…

— Они приходят на помощь. Уходи, пожалуйста, и не пиши мне, я разберусь с этим всем как-нибудь сама. Мне всё ясно, я даже в шлюхи не гожусь, в кои-то веки решилась вот так, просто…

— А тот гитарист с фестиваля? Ну, палатка, ты рассказывала…

— Заткнись, а! И вали уже! — прикрикнула она.

Наташа вытолкала меня взашей из квартиры — я даже толком не успел зашнуроваться, — и громко хлопнула дверью. У лифтов топтался какой-то дед в майке-алкоголичке и спортивных штанах. Он увлеченно разглядывал пол вокруг мусоропровода. Я поздоровался, но он и ухом не повёл. «Глухой, наверное» — подумал я, и тут дед прекратил созерцать пол и уставился на меня немигающим взглядом. У него были выцветшие голубые глаза, грубая, испещренная морщинами кожа, длинный нос с горбинкой и узкие губы, которыми он чуть двигал вверх-вниз, словно что-то смакуя. Я отвел взгляд и шагнул к стене, уступая дорогу. Дед и правда зашаркал к дверям в тамбур, но, поравнявшись со мной, остановился.

— Мужчина, послушайте, вы, может быть, курите? — как-то вымученно просипел он.

— Да. Угостить вас сигаретой?

— Будьте любезны, скажитесь полезны, — выдал он и словно приободрился, повел плечами, даже смастерил некое подобие улыбки.

Я сунул деду две сигареты и шмыгнул в подоспевший лифт.

***

В следующий раз я увиделся с Наташей на закате августа: почти случайно, посмотрев на календарь в смартфоне. Я пошел в кафешку на Ордынке, где мы сидели каждую третью среду месяца. Наша тайная традиция велела, чтобы встреча не оговаривалась заранее. Ещё условие — не приходить раньше шести вечера. Отсутствие приравнивалось к сигналу бедствия. Иногда кто-то опаздывал, поэтому ждать полагалось до полуночи, благо кафе круглосуточное. Традиция не прерывалась уже пару лет, и поэтому я подходил к кованому заборчику, отделяющему территорию кафе от тротуара, в некотором волнении. Разочароваться её отсутствию? Смутиться и искать слова, если она там? Отсидеть положенное до двенадцати? Уйти сразу? Я немного потоптался на пороге заведения. В конце концов, я мог просто неплохо перекусить, а это уже повод.

Конечно, она была на месте — и сидела прямо напротив входа.

— Надо же, пришел, — изобразила равнодушие.

— Привет! Ты как? Всё нормально?

— Нормально… Ничего не нормально. Ты сволочь, конечно, но за последние годы никого лучше ко мне и не прибилось. Прости. Тихо, помолчи. Хорошо, что пришел. Я думаю, я хочу попрощаться. Земную жизнь пройдя до половины, я оказалась по уши в дерьме. В комедии жизни надо уметь вовремя уйти со сцены, особенно если номер не удался — надо уйти, когда уже повисла тишина, но еще не начали свистеть…

— Да что, чёрт возьми, у тебя произошло? — меня эта декадентская риторика почему-то напрягла.

— Жизнь? Карточный домик в руках неуклюжего фокусника. Личной нет и не будет, это ясно. На работе я просто не справляюсь. Публичной — тоже. Вся эта отвратительная культурная программа, вечера престарелых поэтесс, детские, драть их, утренники, болтовня тупых мамаш — ненавижу. Кружки — лесом! Квадратики, сука. Сборище самовлюбленных бездарностей. Книгу писать я больше не буду: тоскливое дерьмо, которое сама не хочу перечитывать. Моя героиня уже двадцать страниц флиртует на вечеринке. Прикинь? Позавчера я искала рецепт коктейля, чтобы описать процесс его приготовления, и в итоге сама пошла в бар, где мощнейше надралась. И я просила! — Наташа вяло всплеснула руками, — какого-то прыщавого студентика взять меня прямо там, в туалете, а он посмеялся и просто ушел. Это край. Я разлюбила сладкое. Оно просто больше не сладкое. Я вообще больше не хочу есть. Не вкусно, не нужно. От алкоголя теперь только дурь и похмелье, и бездонная тяжесть в сердце, но никакого удовольствия.

Пока она говорила, я и сам начал ощущать в груди что-то вроде ледяной глыбы. Наташа и раньше была не дура впасть в отчаяние, но то было отчаяние деятельное, яростное: она кричала, рыдала, носилась по городу, постила в соцсети, переворачивала быт с ног на голову и все такое. Но никогда еще она не сидела с поникшей головой и не перечисляла свои беды глухим голосом; никогда еще она не выходила в люди с такими заметными синяками под глазами, без косметики, почти в домашнем. И я еще никогда не видел её такой до обреченности спокойной. Я сказал:

— Слушай, а ты не думала заглянуть к психотерапевту? Может, у тебя какая беда с башкой приключилась? Тебе же ставили БАР. Вдруг…

— Я не пойду к психологу. И к психотерапевту не пойду. Мне не ставили БАР, у меня его подозревали в шестнадцать. Я уже всё решила.

— Что ты решила? — осторожно спросил я.

Тут подошла официантка. Наташа молчала. Я заказал американо и блинчики с мясом.

— Я решила, что должна убить. Пролить кровь, принести смерть. Но я хочу быть до конца честной, до конца справедливой перед собой и миром. Поэтому я убью себя.

— Какая банальная херня. Ты так несмешно шутишь? — Я не смог скрыть неприятное удивление в голосе.

— Всё по-настоящему важное банально. Любовь ваша. Гигантский корпус произведений мирового искусства вырос из процесса совокупления и сопутствующих ритуалов. И все продолжают ей заниматься, писать о ней, петь, плясать, кино снимают, игры делают. Чем хуже смерть? Такая же великая, неизбежная и банальная. Не смотри так на меня. И помолчи, не хочу слушать про будущее, непрожитое, перспективы. Не надо пытаться лишить меня своей ложью честного права на смерть. Ведь всем людям, хотя бы формально, гарантированно право на жизнь, так? Конституций понаписали — устанешь подтираться. А права на смерть лишили. Захочешь умереть самостоятельно и добровольно — нельзя, плохо, подумай, перестань, жизнь прекрасна, всегда есть выход. Нельзя, нельзя умирать, когда хочется. Терпи до смертельной болезни, или до пули, или ножа, или, не знаю, пожара. Почему? Я имею право на смерть, как и любой свободный человек! В конце концов, никого же не спрашивают, хочет ли он рождаться и жить. Вылез из мамки, и вперед. Терпи. Живи. Вот где насилие и принуждение… И несправедливость, — она закончила фразу на выдохе, почти шепотом, и замолчала.

— Между прочим, тебе в 2007-м было лет десять. Ладно, пустое. Но ты порешь чушь. Смотри, жизнь — это процесс, а смерть — состояние. Причем, статичное. А сюжет должен развиваться. Ты очень быстро устанешь смотреть на точку в конце строки, потому что в ней самой по себе нет никакого смысла.

— Мне сюжет ничего не должен. И не пытайся, я больше ничего не пишу, меня твои литературные аналогии ни капли не трогают.

— А тебе не кажется, что ты как-то быстро скатилась в депрессию? Мы не общались три с копейками недели. Как-то маловато, чтобы разочароваться вообще во всём. Что произошло? Это всё из-за Мишки? Настолько он тебя обидел?

— Мишка? Какой Мишка? Погоди… Парень из Питера и его убогая записочка? Почти забыла уже. Нет, я абсолютно к нему равнодушна. Он хорошо зарабатывал и был ловок в постели. Я думала, сложится что-то взаимовыгодное. Но нет. И нет, я вообще о нём не думаю сейчас. Ешь блины, принесли.

И я принялся за блины.

***

Несколько диалогов о сигаретах. Часть 2

В Австралии охотятся за голубем по имени Джо, сумевшим совершить рекордный перелет из штата Орегон в Сидней через океан, преодолев примерно 8 тысяч миль.

Но ловят его не с целью наградить медалью и стаканом зерна, а чтобы... убить. Да-да, именно потому, что он может переносить коронавирус.

Что ж, будем надеяться, что Джо не только быстр и вынослив, но ещё и здоров и достаточно неуловим. Удачи тебе, Джо.

Пруф:

https://www.theguardian.com/australia-news/2021/jan/14/racin...