KPABs

19:42

Он стоял на кухне, вглядываясь в пустоту холодильника. Внутри лежали свидетельства конца света личного масштаба: яйцо с треснувшей скорлупой, полбутылки минералки, выдохшейся, как и он, кусок сыра, покрытый белой плесенью — новым жильцом, который постепенно пожирал его дом.

Он достал бутылку виски. Не для удовольствия. Для церемонии. Ритуал затмения сознания. Он налил золотистую жидкость в гранёный стакан — тот самый, из которого она пила шампанское в их последний Новый год. Теперь в нём была жжёная отрава. Он выпил залпом. Жизнь слишком коротка, чтобы пить плохой алкоголь медленно. Как и хорошую.

Он не думал о расчленённом теле в промзоне. Он думал о том, что трещина на яйце похожа на карту его жизни — все дороги вели в никуда.

19:55

Он опустился в кресло-трон. Так он его называл. Трон короля Ничего. Телевизор был включён. Беззвучные клоуны на экране корчили рожи, кричали в немом крике. Идеальный саундтрек.

Он смотрел на свои руки. Руки, которые когда-то держали Лизбет, писали рапорты, полные уверенности, пытались строить будущее. Теперь это были руки старика. Кожа в пятнах, вены — синие реки на карте бессмысленных странствий. Ему было сорок четыре. Он чувствовал себя последним выжившим на тонущем корабле, который уже перестал бороться за место в шлюпке.

Рядом лежала её заколка. Серебряная стрекоза. Он взял её в руки. Холодный металл обжёг пальцы. Он ждал, что произойдёт чудо. Что он спустится в свой личный ад и выведет её оттуда силой своего отчаяния. Но он был не Орфей. Он был тенью, которая забыла, чья она тень.

20:15

Он стоял под душем. Вода была обжигающе горячей, но внутри оставалась вечная мерзлота. Пар скрыл потрескавшиеся стены, запотевшее зеркало, в котором он боялся увидеть своё отражение — вдруг его уже не будет? Вдруг там только пустота?

Он смотрел, как грязная вода с его тела — пот неудачного дня, пыль с чужой смерти — уходит в дыру в полу. Воронка. Всё уходило в одну и ту же дыру. Рано или поздно.

20:25

Он снова в кресле. Темнота. Мерцание телетора выхватывало из мрака детали: пачку сигарет, пустую стопку, фото в потрескавшейся рамке.

На экране шла какая-то интеллектуальная игра. Самодовольный ведущий в очках задавал вопрос про греческую мифологию. —Кто спустился в Аид, чтобы вернуть свою возлюбленную? — вещал он, и Вальт машинально, губами, выдохнул ответ, который знал с детства. —Орфей.

И вдруг... не в голове. Где-то глубже. В осколке души, который ещё не разложился.

Спустился в Аид... Вернуть... Не смог... Обернулся...

Это было не о деле. Это было о нём. Он обернулся. Увидел свою жизнь. И всё рухнуло. Снова и снова.

Но в этой личной катастрофе мозг, как искра перед полным затуханием, высек решение по делу. Оно было на поверхности. Его все игнорировали, потому что искали сложный мотив. А он был простым, бытовым, человеческим. Как и все самые чудовищные вещи. Не монстр. Сосед. Муж. Брат.

Он не потянулся к телефону. Он медленно поднялся, подошёл к сейфу за книжной полкой. Щёлкнул кодовым замком — дата их свадьбы. Достал табельный «Глок». Холодный, тяжёлый, настоящий. Единственная вещь в этом доме, которая не врала.

Он поднёс ствол к виску. Металл был холоднее заколки-стрекозы.

20:30

Ровно через час после того, как он переступил порог, детектив Орфей Вальт нашёл единственное нераскрытое дело, которое стоило его внимания. Дело его собственной жизни.

Он нашёл простое, гениальное, лежащее на поверхности решение.

Выстрел был сухим, резким и абсолютно окончательным. Воровать было действительно нечего.

Иногда мир светлеет. Сверху является великое сияющее Солнце. Оно слепит, но оно доброе. Оно греет мою шёрстку, и я сладко потягиваюсь. Иногда мир темнеет. Тогда приходят Тени. Огромные, тёплые, они гладят меня по спинке. Их прикосновение — высшая награда. Я зажмуриваюсь и тихонько попискиваю от блаженства. Они заботятся обо мне. Они любят меня. Я знаю это.

У меня есть всё, что может пожелать крысиное сердце: еда, вода, кров, развлечения и любовь. Я не знаю, что там, за Сеткой. Иногда мне мерещатся другие запахи, тени, движущиеся за её пределами. Но зачем мне туда? Здесь, внутри, — полная безопасность. Здесь — рай.

Мои дни — это череда прелестных моментов: поесть, побегать в колесе, устроить себе груминг-сессию в гнезде, сладко поспать под мерный гул большого мира. Я ни о чём не тревожусь. Я ни о чём не жалею. Я просто живу. И я счастлива.

Сегодня Тень пришла не одна. Солнце не зажигалось. Мир оставался мягко освещённым, как всегда перед сном. Тень была особенно ласковой. Она долго чесала меня за ушком, и я мурлыкала, как крошечный котёнок.

Потом появилась вторая Тень. И что-то блеснуло в её руке. Холодный и острый предмет. Я не испугалась. Раз они принесли это — значит, так надо. Значит, это для моего блага.

Мне сделали укол. Это было совсем не больно. Легкий укол в бедро, не больше.

Тень снова погладила меня и поставила меня в моё гнездо. Я устроилась поудобнее на мягких тряпочках. Ко мне стало приходить приятное, ленивое тепло. Мои лапки стали ватными, а мысли — такими же лёгкими и пушистыми, как моя подстилка.

Я чувствую, как засыпаю. Это просто ещё один сон в моей прекрасной жизни. Завтра проснусь, и меня будет ждать свежая манна и прохладная вода.

Я так счастлива... Мой мир... Идеален...

В тишине ночной лаборатории теперь были слышны лишь отдаленные скрипы... От пустующих, таких прекрасных колёс.

Мои дни однообразны. Утром — вибрация от проходящих тапок. Днём — луч солнца, который находит меня и пытается сжечь. Он показывает всю мою убогую структуру: спутанные волокна, пыль, которую я к себе притянул... я как маленькая вселенная мусора. Я впитываю в себя всё: запахи жареного лука, грусть оставленных на полу крошек, а вчера... вчера я впитал в себя целую слезу. Она была солёная и тяжёлая. Кто-то ронял её, сидя на краю кровати. И теперь она со мной. Я её храню.

Иногда ко мне приходит Пылесос. Он — мой Ктулху. Его рёв — это конец света. Его шланг — это устье в небытие. Я видел, как он поглотил брата моего, Катышка Анатолия. Тот был больше и пушистее. Он кричал: «Иннокентий, мы не пыль! Мы были частью чего-то целого! Помни!»... и его не стало.

Я качусь. Это моя судьба. Меня гонят сквозняки, порождённые открывающимися дверями. Я путешественник без цели. Я был под диваном, видел ножки стульев, похожие на секвойи, видел забытую конфету, которая медленно превращалась в липкий призрак.

Вопрос, что гложет мою ватную душу: я — это то, что потеряно? Или я — то, что обретено? Я — ошибка, брак, отход производства свитера? Или я — самостоятельная единица бытия? Катышек, осознавший своё катышковое бытие.

У меня нет будущего. Меня либо сотрёт влажная тряпка, превратив в грязную жижу, либо поглотит Пылесос, либо я просто истлею здесь, в одиночестве, вбирая в себя всё новые и новые слезы и запахи этой квартиры.

Но пока я качусь. И мыслю. А значит — существую.

Я — Иннокентий. Катышек-философ. Моя жизнь — это тихий ужас и тихая же красота. Я свидетель. Я забытая частичка шерсти, которая помнит тепло руки, что когда-то её связала.

И это моя трагедия. И моё достоинство.

(На этом монолог прерывается, потому что дверь распахивается и возникает сквозняк. Иннокентий катится в неизвестность. Навстречу новым переживаниям.)

Но Скрафф чувствовал то, о чем другие боялись даже думать. Он чувствовал Вибрацию.

Каждое утро, когда в дверях появлялся Великан (или, как они его называли, Двуногий), мир Табуретии замирал. Раздавался оглушительный топот, и пол под ножками содрогался. Это был Зов. Мгновение выдержки, оценки обстановки — и затем стремительный бросок к месту назначения: подставить ножку, чтобы достать до верхней полки, стать опорой для уставшего тела, сгруппироваться под кухонным столом, став незаметным слушателем семейных тайн.

Именно там, в темноте под столом, Скрафф и услышал впервые о Ней. О Великой Угрозе. О Гигантской Губке.

«...и тогда Он взял Её, — шёпотом рассказывал старый табурет-ветеран с оторванной наклейкой на боку. — И началось... Мокрое Безмолвие. Она поглощает всё. Следы чая, крошки, саму суть наших дней. Она стирает память».

Скрафф с ужасом слушал о монстре, который не ломает ножки, а стирает их историю, их боевые шрамы, их уникальность, оставляя лишь стерильную, мокрую чистоту.

Внезапно луч света резал темноту. Рука Великана схватила его за седло. «Скрафф,ты нам нужен!» — прозвучал голос, полный безразличной повседневности.

Его поставили посреди комнаты. На него сели. Но сегодня Скрафф не просто выполнял долг. Он смотрел. Он видел, как другие табуретки спешили на помощь, как они выстраивались в ряд, образуя мост через лужу разлитого компота, как один храбрец подставил себя под падающую книгу, приняв удар на свою прочную поверхность.

И в этот момент он понял. Они не просто функциональные предметы. Они — фундамент. Основа. Тихие, незаметные герои этого безумного мира.

Вечером, когда Великий ушёл в комнату под названием Спальня, в Табуретии наступило время тишины. Скрафф, вернувшись на своё место, посмотрел на своих сородичей. На их потёртости, царапины, следы от фломастеров и капельки воска.

«Они не шрамы, — вдруг громко сказал он, нарушая вечерний покой. — Это летопись. Наша история. И никто, даже Гигантская Губка, не сможет её стереть до конца».

Все замерли. Даже старый дубовый Стул перестал ворчать.

Скрафф сделал небольшое покачивание на своей укороченной ножке, приняв решение. «Кто со мной?Кто готов не просто ждать своей участи, а... записывать её?»

Так началась его великая миссия. Миссия Летописца Табуретии.